Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 90 страниц)
Рабы в предбаннике засмеялись.
– Жаль, что нас не отправили мыться с рабынями. Уж я бы...
– Но ты! Поговори у меня! – Хорет поднёс к носу бастарна тяжёлый волосатый кулак. – Запомните, жеребцы: тут вам не Феодосия! Епископ уже говорил вам, но для непонятливых я повторю ещё раз: кто полезет без дозволения на рабыню, получит от меня для первого раза полсотни плетей. А кто попадётся во второй раз – отправится на перевоспитание в усадьбу. Там и жратвы поменьше, и работы побольше, и надсмотрщики не такие добрые, как мы с Арсаменом. Ха-ха-ха!.. Друг друга втихаря дрючьте, сколько хотите, а к бабьим дырам вас допустят только в праздники, да и то лишь тех, кто этого заслужит усердной работой и примерным поведением. Вот такие у нас здесь порядки. Уяснили, сынки?
– Уяснили, – уныло ответил за всех чересчур языкатый бастарн, усмирённый обращённым на него грозным взглядом надсмотрщика.
После того как наскоро окунулась в уже почти холодную и грязную воду и обтёрлась последняя пара, Хорет выдал каждому новичку по груботканой хламиде и повёл их по коридору в сторону, противоположную той, куда увели рабынь. Спустившись по вырубленной в скальном грунте полукругом узкой крутой лестнице, рабы столпились на небольшой площадке. Огонёк светильника в руке спустившегося следом надсмотрщика выхватил из тьмы две маленькие, скреплённые толстыми железными полосами дверцы в сходящихся под прямым углом стенах: одна, запертая на внутренний замок, вела в расположенный под дровяным складом холодный винный погреб, вторая – в спальню рабов под комнатой дворцового епископа Арсамена.
Лязгнув железным засовом, Хорет толкнул проскрежетавшую на нарочно не смазанных штырях правую дверь и, оглянувшись на вжавшихся в стену рабов, оскалил в ухмылке крупные жёлтые зубы:
– Заходите, сынки, не стесняйтесь.
"Феодосийцы" осторожно протиснулись друг за другом мимо державшего лампу над входом надсмотрщика, осматривая, насколько позволял тусклый свет тонко дрожащего огонька, своё новое жилище, в котором им, вероятно, предстоит прожить в тесной мужской компании долгие годы. В углу напротив двери стояла накрытая деревянной крышкой медная бадья – на тот случай, если кому приспичит ночью. Над бадьёй, чуть правее, зияла в толстой каменной стене под самым потолком узкая проушина для воздуха. Ещё одна такая же проушина в другом конце стены была заткнута пучком тёмной морской травы. Как и в феодосийском доме Хрисалиска, каменное ложе подвала устилал толстый слой крепко пахнущей солёной морской водой и илом камки, прикрытый сверху грубыми конопляными рогожами. Под дальней от тянувших ночным холодом оконец стеной, укрывшись с головой грубошерстными плащами, лежали вповалку друг возле друга четверо местных старожилов. Для новичков оставались лишь места у холодной наружной стены, где подстилка была заметно тоньше.
– Ну всё, ложитесь спать, – сказал Хорет переминавшимся у двери новичкам. – И чтоб всё тут было тихо-спокойно! – возвысив угрожающе голос, добавил он специально для старательно делавших вид, что спят, старожилов.
"Феодосийцы" поспешили улечься головами к стене, ногами к вытянутым ногам здешних обитателей. Савмаку, вошедшему в спальню последним, осталось место напротив двери, возле зловонно попахивающей бадьи.
Как только звякнул дверной замок, и на лестнице затихли тяжёлые шаги Хорета, из темноты напротив оставшегося стоять в нерешительности Савмака послышался чей-то вкрадчивый голос:
– Эй, скиф, иди ко мне, я приберёг для тебя местечко.
– Ардар, перебьёшься! Скиф будет спать возле меня! – раздался с противоположной стороны твёрдый, решительный голос Герака. – Сайвах, давай, иди сюда.
– Э, Герак! Ты же, вроде, не любитель мальчиков, хе-хе-хе! – подал опять голос тот, кого он назвал Ардаром. Лежащие между ними старожилы вполголоса загоготали. – А то, давай пустим его по кругу, а? – предложил он. – Мне не жалко.
– Ардар, заткнись! Хозяин велел скифа не трогать, а мне приказал взять его под свою опеку. Все слышали?.. А?
– Слышали, – ответил после паузы чей-то тихий голос.
– То-то... Сайвах, иди, ложись возле меня. Не бойся, тебя никто не тронет.
Рыжий Герак, несмотря на скифо-сарматское имя, куда больше походивший на грека, с первого взгляда не понравился Савмаку. Ещё тогда в андроне, неприязненно глядя на его узкое конопатое лицо, искривлённый нагловатой ухмылкой тонкогубый рот и опушенный рыжеватой шёрсткой острый лисий подбородок, Савмак сразу подумал, что, наверно, этот малый ходит у хозяев в любимчиках, и надо бы держаться от него подальше.
Хотя Герак и позвавший Савмака к себе сармат переговаривались между собою по-эллински, Савмак уловил из их перебранки, что сармат, похоже, возжелал потешиться с ним, как женщиной (он кое-что слышал об этих дурных греческих забавах – как будто грекам для этой цели женщин недостаёт!), а Герак воспротивился этому. Соплеменник (пусть и задонайский!) Дул, на дружеское покровительство которого рассчитывал Савмак, почему-то не спешил подать голос. Поэтому Савмак пребывал в нерешительности, податься ли ему к Гераку, или лечь спать прямо здесь, возле отхожего места. Когда Герак опять позвал его по-скифски к себе, Савмак, наконец, решился и осторожно, чтоб не наступить в темноте на вытянутые под плащами ноги, двинулся к левой стене. Поймав его за руку, Герак, чуть подвинувшись, положил его рядом с собой под стенку.
– Парни, чуете: новенькие пахнут сладко, как бабы, – послышался через минуту громкий шёпот сармата.
– Они подмылись, как невесты перед брачной ночью, ге-ге-гэ! – откликнулся его сосед.
– Эй, феодосийцы, кто хочет сегодня стать моей невестой? – пригласил Ардар.
– Слышь, Ардар, заткни пасть, а то завтра скажу Арсамену, – повысил голос Герак. – Хозяин не велел задирать новичков.
– Ладно, ладно, – примирительно молвил Ардар. – Я же думал, может, они сами хотят познакомиться с нами поближе, только стесняются признаться.
Трое рабов, лежавших между Ардаром и Гераком, сдержанно захохотали.
Скоро все разговоры, шепотки и шуршания стихли, сменившись через пару минут многоголосым храпом.
Вжавшись правым боком в шершавые камни стены, Савмак лежал на спине, положив под голову скатанный кафтан и укутавшись по шею плащом, всё ещё с некоторой опаской вслушиваясь в шевеления и тихие вздохи ворочавшегося рядом без сна Герака. Но вот засопел негромко носом и он, а к Савмаку сон всё не шёл. Перед его уставившимися в невидимый потолок глазами, будто наяву, высветилось из темноты невыносимо прекрасное мраморное лицо Гереи, с устремлёнными на него изумрудными звёздами глаз, затем полуоткрытые налитые груди и вся её легко угадываемая под тонким облегающим платьем дивная, созданная для бесконечного наслаждения фигура. "И эту женщину, богиню, – думал он, – нужно будет отдать Палаку?.. Или не отдавать, оставить себе?.. Нет, придётся отдать – такая женщина рождена, чтоб быть царицей". Савмак грустно вздохнул. "Но как уберечь её от насилия? – обеспокоился он новым вопросом. – Ведь как только она окажется у нас в руках, рабы накинутся на неё, как свора голодных псов! И один я не смогу им помешать... И имя Палака вряд ли их остановит... Как же быть? Оставить её с дочерью здесь, захватив в плен одного Левкона?.. Нет, нельзя. И остальные, конечно, с этим не согласятся... Ага! Кажется, придумал! Нужно сделать упор на их жадность и страх. Пообещать, что Палак озолотит их, если они доставят её к нему целой и невредимой, и сдерёт с них живьём шкуру, если она пожалуется царю на их насилие. Это должно на них подействовать... Итак, как ни жаль, жену Левкона придётся отдать Палаку – другого выхода нет. Да, такая женщина не для меня". Савмак опять скорбно вздохнул. "А себе я выпрошу её дочь – думаю, Палак мне не откажет. Может, со временем, дочь станет такой же прекрасной, как и её мать. Хорошо бы... Может, ведунья, когда предрекала мне любовь царевны, имела в виду боспорскую царевну?.. Жаль, я даже не заметил, как она выглядит. На кого она похожа – на мать или отца? Хорошо бы – на мать..."
В бесплодных попытках припомнить хоть какие-то черты лица юной дочери Гереи мысли Савмака становились всё медленней и глуше, словно удаляясь от него по длинному тёмному коридору. Его налившиеся свинцовой тяжестью веки помалу опускались всё ниже и наконец сомкнулись, отгородив коридор с ускользавшими в бесконечность мыслями чёрным непроницаемым пологом.
Первый день раба Савмака в Старом дворце боспорских царей закончился. Сколько ещё ему предстоит таких дней и ночей?
5
На второй день после Фесмофорий, когда наступило полнолуние – самое благоприятное время для создания семьи, состоялась свадьба 16-летней дочери Гераклида Агафоклеи и 25-летнего сына Артемидора Каллиада.
Вечером накануне Каллиад и Агасикл (которому предстояло расстаться с холостой жизнью через день) по традиции закатили в одной из портовых харчевен прощальную пирушку для друзей, с участием лучших в городе музыкантш и танцовщиц и самых соблазнительных и дорогих гетер, естественным образом превратившуюся ближе к полуночи в разнузданную пьяную оргию, растянувшуюся до утра.
Утром в день свадьбы отцы жениха и невесты, каждый в сопровождении толпы празднично одетых родичей и друзей, не сговариваясь, сошлись у алтаря в центре агоры. Принеся жертвы Зевсу Совершителю, они вместе прошли на теменос и посетили с дарами и молитвами алтари и храмы всех богов, от которых зависело будущее семейное счастье и благополучие их детей: Геры Совершительницы, Афродиты, Деметры и, конечно, Артемиды Девы – главной покровительницы и защитницы всех херсонеситов.
Тем временем в празднично украшенных снаружи и внутри пахучими вечнозелёными ветками домах Артемидора и Гераклида женщины провели обряд омовения полуживого после ночной гулянки жениха и бледной как смерть, безучастной ко всему происходящему невесты животворной водой, специально доставленной из священного родника, бьющего из западного склона Девичьей горы.
Погода в этот день выдалась под стать настроению невесты: сумрачная, холодная, слезливая. С мрачного свинцово-чёрного моря по поперечным улицам то и дело с волчьими завываниями задувал крепкий порывистый ветер. С низкого, беспросветного, серого и холодного, как остывшая зола, неба, навевая тоску, сеял мелкий дождь попеременно с мокрым лапчатым снегом – вестником приближающейся зимы.
Минний рано утром, даже не позавтракав, ушёл в сопровождении своего раба в город, чтобы не глядеть, как его любимую уведут в чужой дом. Первую половину этого безрадостного дня он провёл возле Рыбного рынка среди оставшихся из-за непогоды на берегу рыбаков, а вторую – в Керамике среди гончаров, убеждая тех и других проголосовать на предстоящих выборах за него и других группирующихся вокруг Гераклида патриотов – противников скифского ставленника Формиона.
Между тем после полудня пришедший в себя жених, в нарядном белом хитоне, белом с золотой зубчатой окантовкой гиматие и с венком из осенних маргариток на голове, явился с толпой родных и друзей в дом Гераклида, где родня невесты приготовила для них богатое угощение.
Невеста, вся в красном, сидела на пиру среди женщин напротив жениха, скрытая от любопытных взоров наброшенным на лицо полупрозрачным пурпурным покрывалом. Как только на дворе стало смеркаться, гости поднялись со своих мест, от души благодаря хозяина и хозяйку за сытное угощение.
Каллиад подошёл к невесте и подал ей руку. Это был решающий момент, когда невеста ещё могла отказаться от замужества. Скрытая под густой вуалью Агафоклея, после недолгой паузы, когда не только жених, а все вокруг, казалось, перестали дышать, медленно подняла унизанную перстнями и тонкими браслетами руку, вложила её в протянутую ладонь Каллиада и поднялась со скамьи. С засветившейся на бледных губах победной улыбкой, Каллиад повел невесту сквозь радостно зааплодировавшую и загалдевшую хором толпу к выходу.
Выстроившиеся во дворе между домом и калиткой подружки невесты затянули жалобную песнь, обращённую к явившейся первой на вечернее небо звезде любви Геспер:
Геспер! Жесточе тебя несётся ли в небе светило?
Можешь девушку ты из объятий матери вырвать,
Вырвать у матери вдруг ты можешь смущённую дочку,
Чистую деву отдать горящему юноше можешь.
Так ли жестоко и враг ведёт себя в граде пленённом?
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!
Выстроившиеся напротив друзья жениха ответили на притворную жалобу девиц хвалой прекрасной звезде любви:
Геспер! Какая звезда возвещает нам большее счастье?
Брачные светом своим ты смертных скрепляешь союзы, -
Что порешили мужи, порешили родители раньше...
Плачутся девушки пусть и притворно тебя упрекают, -
В чём упрекают тебя, не жаждут ли девушки тайно?
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!*
(Примечание. Отрывки из свадебных песен Катулла в переводе С. В. Шервинского.
В отличие от не дошедшей до нас сквозь тьму веков скифской поэзии, которую автору поневоле пришлось придумывать самому, из великой литературы древних греков, к счастью, кое-что уцелело, чем автор и собирается с большим удовольствием пользоваться, по мере надобности знакомя читателя с жемчужинами подлинной поэзии древних эллинов (даже если её авторы жили чуть позже описываемой эпохи, или дошли до нас в переложении латинских поэтов, как, например, гименеи Катулла).)
Под жалобный скулёж закрытого в чулане Одноухого, Каллиад вывел Агафоклею на улицу и усадил на двухколёсную свадебную колесницу, богато разукрашенную серебром, позолотой, цветочными гирляндами и венками. Сев на покрытую красным бархатом скамью рядом с невестой, он принял вожжи и тронул пару впряженных в неё великолепных гладких белых лошадей в роскошной сбруе, с раскачивающимися над головами высокими султанами из алых страусовых перьев.
Впереди медленно едущей по широкой главной улице в сторону агоры высокой свадебной колесницы, играя и распевая громкими голосами весёлый гимн Гименею, шествовали семь троек кларнетисток, флейтисток и кифаредов. Привлечённые их слаженными голосами и музыкой, сотни любопытных горожан, несмотря на холод и слякоть, сбежались со всей округи полюбоваться женихом и невестой. Сразу за колесницей шла, освещая молодых ярко пылающим в сгущающихся с каждой минутой сумерках факелом, зажжённым от домашнего очага, молочная мать невесты Тирсения, заменившая её не дожившую до этого счастливого дня родную мать. За факелоносицей шествовали отцы, братья, сёстры и прочие родственники жениха и невесты, их друзья и подруги, общим числом около полусотни. Замыкала шествие закрытая кожаными пологами длинная скифская кибитка с приданым невесты, состоявшим из крупной денежной суммы, множества одежд, украшений, обуви, ковров, мехов, постельных принадлежностей, дорогой посуды, кухонного инвентаря и прочего, общей стоимостью не меньше, чем в десятую долю богатств её отца. За кибиткой, под присмотром Актеона, шли четверо крепких молодых рабов и столько же юных рабынь в новых светло-серых хитонах и добротных коричневых башмаках, "украшенные" начищенными до блеска медными ошейниками, на которых были выбиты их имена и имя их владелицы. Всё это имущество было собственностью невесты и в случае развода по вине или по желанию мужа должно вернуться вместе с нею в родительский дом.
Выехав на почти пустую агору, Каллиад остановил коней напротив входа на теменос. Сопровождаемые в качестве свидетелей толпой родных и друзей (музыканты, умолкнув, остались возле свадебной колесницы), молодые, держа друг друга за руки, прошли по освещённому десятком рабов-факельщиков величественному пропилону на территорию главных херсонесских храмов. Ставя на алтари дорогие мегарские чаши и миски с медовыми пряниками, фигами, финиками, орехами, изюмом и наполненные сладким имбирным вином драгоценные кубки, Каллиад молил богинь – покровительниц брака о своём с Агафоклеей семейном благополучии. Кроме совместных с мужем подарков, прощаясь с девичеством, Агафоклея по традиции срезала и оставила в дар Артемиде Деве длинную прядь своих чёрных волос вместе с выплетенной Бионой из её волос золотой лентой. На постаменте у мраморных ног Афродиты она положила с навернувшимися на глаза слезами поданные Бионой свои детские, празднично наряженные куклы, расшитый серебром и жемчугом девичий пояс и ещё одну прядь волос. Царице Гере она подарила собственноручно вытканный и расшитый тонкими золотыми узорами пеплос и головную повязку – диадему.
Вернувшись на агору, Каллиад и Агафоклея под вновь зазвучавшую весёлую музыку сели в колесницу и двинулись во главе свадебной процессии той же улицей обратно – к расположенному в нескольких кварталах от гераклидова дома дому Артемидора.
Перед входом молодых встречала мать жениха с трепещущим над закутанной в нарядную накидку головой масленным факелом, выстреливавшим в почерневшее небо подхватываемые порывистым ветром быстролётные искры. Сойдя с помощью Каллиада с колесницы, Агафоклея, придерживая левой рукой на груди срываемую озорником-ветром фату, поклонилась в пояс приветствовавшей её ласковым словом свекрови, взяла принесенные рабынями из кибитки сковороду и сито, как символ своих будущих домашних занятий, и последовала за свекровью в свой новый дом. Выстроившиеся во дворе перед входом в андрон артемидоровы рабы и рабыни осыпали новобрачных на счастье зёрнами злаков, бобами, маком и изюмом. Свекровь завела Агафоклею на поварню и обвела вокруг ярко пылающего домашнего очага, прося Гестию принять супругу сына как свою в её новом жилье. Прошептав чуть слышно вслед за свекровью непослушными замёрзшими губами ту же просьбу, Агафоклея задобрила Гестию тремя пригоршнями муки с поднесенной поощрительно кивающей, ласково улыбающейся свекровью старинной краснолаковой миски и вином из поданного Каллиадом позолоченного канфара.
Друзья счастливого жениха тем временем выпрягли из свадебной колесницы и увели в стойло, где для них были засыпаны полные ясли ячменя, красавцев-коней, купленных Каллиадом специально к свадьбе во время последней поездки в Скифию. Вынув из колесницы дышло (лишённую коней и дышла колесницу, вместе с драгоценной конской сбруей, тотчас укатили домой рабы её владельца), они занесли его во двор, изрубили на куски и вручили обрубки Каллиаду, немедля бросившего их в огонь домашнего очага – чтоб жене не на чем было уехать из его дома.
На этом со свадебными обрядами было наконец покончено, и многочисленные гости, рассевшись за составленные длинными, переходящими из комнаты в комнату рядами столы, принялись за поданный по старинной традиции прежде всех других блюд, чтоб молодой семье сладко жилось, медовый ячменный пирог.
На другой день довольный, как объевшийся сметаны кот, и бодрый, несмотря на две подряд бессонные ночи, Каллиад, его юная жена и радующаяся счастью подруги Биона вернулись в дом Гераклида как гости на свадьбе Агасикла, приведшего вечером в бывшие покои Агафоклеи новую хозяйку – дочь главного логографа Дамасикла Аполлониду. На этой свадьбе Минний уже присутствовал, и Каллиад несколько раз ловил его брошенные украдкой на Агафоклею сумрачные, как осенняя погода, взгляды. Но теперь, когда Каллиад убедился, что Агафоклея досталась ему нетронутой, и он сумел-таки впечатлить её на брачном ложе (доказательством чему служило её весёлое – не в пример вчерашнему – настроение и не сходившая с прелестных уст мягкая улыбка), эти взгляды не вызывали больше у него прежних ревнивых мук, тем более, что сама Агафоклея за весь вечер ни разу не взглянула в сторону Минния. Всякий раз, когда Каллиад обращал взгляд на Минния, его губы сами собой растягивались в надменную ухмылку победителя: пускай этот презренный беглый раб любуется его красавицей-женой – близок локоток, а не укусишь!
Следующие пять дней Херсонес, словно потревоженный пчелиный улей, был наполнен гулом предвыборных речей. Везде, где только скапливался народ – на агоре, на рыбном рынке, в термах, в гимнасие, в палестрах, в харчевнях – только храмы были избавлены от кипения мелких земных страстей! – претенденты на государственные должности из двух соперничающих лагерей обрушивали на головы и уши будущих избирателей словесные водопады доводов и контрдоводов в свою пользу. Иногда эти жаркие споры, когда все другие аргументы оказывались исчерпаны, завершались на потеху публике потасовкой – херсонеситы уже давненько такого не помнили!
Приверженцы Формиона, словно по команде, повели массированную атаку на бросивших им вызов сторонников Гераклида, стращая народ тем, что те хотят втянуть Херсонес в безумную и губительную войну с могущественным Скифским царством.
– Соседи-боспорцы только что доказали, что не такое уж оно и могущественное, – отвечали насмешливо их противники.
– Кто хочет голода, кто желает, чтобы скифы обратили в пепел наши усадьбы, сады, наши прекрасные виноградники, кому охота гибнуть от метких скифских стрел, – пугали привыкшие за последние годы к господству в полисных структурах друзья скифов, – пусть те отдадут свои черепки этим безумцам – сторонникам войны!
Кандидаты от противной стороны, одним из самых активных и красноречивых среди которых был Минний, призывали остановить неуклонное сползание Херсонеса стараниями Формиона и его друзей в бездну, на дне которой – окончательная утрата полисом элевтерии.
– Пора уже херсонеситам стряхнуть с себя оковы страха, которыми опутал нас Формион, окруживший себя скифской стражей, словно какой-нибудь варварский царь, и доказать, что жив ещё в наших сердцах доблестный дух предков! Пора показать, что Херсонес не Ольвия, преданная своими вождями ради торговых выгод во власть скифам! Что мы не станем больше терпеть опирающегося на скифские копья тирана! Пора, наконец, вернуть власть в Херсонесе народу!
Давно уже не слышали херсонеситы столь смелых и решительных речей. Многие полагали, что для Минния это рано или поздно кончится столь же плохо, как и для его отца. Примерно десяток молодых друзей Минния, ставших его горячими приверженцами, – среди них выделявшийся бычьей силой гончар-коропласт Дельф, сын клеруха Мемнона Парфенокл и рыбак Агел – сделались в эти дни его добровольными охранниками. Вооружившись вместо посохов толстыми дубинами и привесив к поясам не достававшиеся из сундуков и чуланов со времён эфебии акинаки, они утром встречали Минния у дверей гераклидова дома, сопровождали его повсюду весь день и прощались с ним поздним вечером у тех же дверей до следующего утра.
За несколько дней до экклесии братья Стратон и Апемант, кипя праведным гневом, явились вечером в дом к старшему брату Формиону, чтобы решить, что делать с этим Миннием.
– Минний убеждает, что отвоевать у скифов Равнину будет вовсе не таким уж трудным и несбыточным делом, каким оно казалось ещё недавно, когда скифами правил Скилур, – лёжа в триклинии за столиком с остатками ужина, докладывал братьям Стратон, схлестнувшийся сегодня с этим гераклидовым псом в театре перед собравшимися послушать его лай беженцами с Равнины, – Новый царь Палак, мол, неопытен и слаб. После того как он получил по зубам на Боспоре и бежал оттуда, поджав хвост, как побитый пёс, он вряд ли захочет соваться к нам, чтобы получить под зад ещё и здесь, и надо этим воспользоваться. Мои возражения, что Палак ушёл с Боспора, лишь получив огромный выкуп, этот гераклидов приживальщик – откуда он только свалился на нашу голову! – тут же ухитрился обратить в свою пользу! Он заявил, что огромные богатства, накопленные скифами при Скилуре, послужат сильнейшим магнитом для боспорцев, гераклейцев, понтийцев и роксолан, которых мы призовём к совместному походу на Неаполь.
– Ловок, ублюдок! – выругался в сердцах, устроившийся с кубком вина напротив Стратона Апемант.
– Да, хитёр и изворотлив, как лис, – молвил занимавший центральное хозяйское ложе Формион. – Надо отдать ему должное – голова у него работает.
– Времена царицы Амаги давно миновали. Роксоланы теперь союзники скифов, – напомнила сидевшая напротив Формиона, уперев локти сцепленных на животе рук в золочёные подлокотники кресла, Мессапия. – А вместе они сила.
– Вот то же самое заявил набившейся в театр толпе и я, – обратил на секунду свой взгляд на Мессапию Стратон.
– И что же ответил Минний? – спросил, отхлебнув из своего любимого золотого с двумя крупными рубинами и двумя изумрудами канфара (свадебный подарок Скилура), Формион.
– Сказал, что дружба варваров так же изменчива, как погода в море: сегодня царь Тасий дружен со скифами, а завтра, если посчитает это выгодным, опять станет их врагом. Едва начав царствовать, сказал он, молодой царь Палак уже успел стать врагом Боспора. Нужно постараться рассорить его ещё и с роксоланами. Но для этого, сказал он, нужно доверить власть людям, готовым действовать. Под лежачий камень, мол, вода не потечёт. И первый шаг к нашей великой цели – освобождению Равнины, должен быть сделан на ближайшей экклесии. И заполнившее все скамьи и проходы дурачьё слушало его с разинутыми ртами, а в конце разразились шквалом одобрительных выкриков и рукоплесканий.
– Вот же ублюдки! – повторил сквозь зубы любимое ругательство Апемант, и лишь присутствие Мессапии удержало его от того, чтобы плюнуть в сердцах на мозаичный пол триклиния.
– Сколько волка ни корми... – согласился с младшим братом Стратон, потянувшись к столу за вновь наполненным виночерпием по его знаку кубком.
– Поглядим ещё, как они проголосуют, – молвил Формион. – Рукоплескать краснобаю-оратору это одно, а бросать черепки в урны – совсем другое... Однако язык у этого Минния подвешен не хуже, чем у его отца.
– Так может, пока не поздно, пусть один из наших скифов отправит его меткой стрелой на встречу с отцом? – предложил Апемант.
– Вот как раз уже поздно, – возразил Формион. – Надо было это сделать пару месяцев назад, когда он только здесь появился, – поглядел он на братьев с укоризной.
– Но кто ж тогда мог подумать, что этот нищий бродяга будет представлять для нас опасность! – воскликнул в своё с братом оправдание Стратон.
– Но может ещё и не поздно, – вмешалась в разговор мужчин Мессапия. – Его смерть накануне выборов послужит для всех предостережением и уроком, что не стоит шутить со скифами.
– Верно! – воскликнул горячий Апемант, ударив кулаком по кожаной обивке лежака.
– Нет, не стоит, – молвил Формион после минутного раздумья. – Это убийство может повредить нам. Напугав народ, можно вызвать с его стороны действия обратные ожидаемому... Не будем пока торопиться. Дождёмся, каков будет итог выборов... А там, может статься, наше золото окажется вернее стрелы.
– Боюсь только, что этот Минний унаследовал от отца не только бойкий язык, но и ослиное упрямство, – молвил вполголоса, поставив на столик допитый канфар, Стратон.
– Как знать, как знать, – покачал задумчиво седовласой головой Формион. – Надеюсь, он всё-таки окажется умнее...
И вот наступил день экклесии.
Днём ранее отбывшие свой срок иереи, демиурги и эйсимнеты, как полагается, почтили оказывавших им весь год незримое содействие полисных богов благодарственными жертвами и дарами.
Едва забрезжил рассвет, граждане Херсонеса, кроме разве что лежачих больных, одевшись потеплее и прихватив с собой приготовленные заботливыми жёнами и матерями дорожные кожаные и холщовые сумки с едой и питьём на целый день, как ручейки во время дождя, потянулись со всех концов города на агору, стремясь занять места поближе к алтарю. Громкоголосые глашатаи лишь для порядка пробежались по улицам навстречу людскому потоку с напоминанием о сегодняшнем народном собрании. К моменту, когда заканчивающий своё годичное "царствование" жрец-басилей Гиппоклид, дождавшись, когда золотисто-оранжевый диск Гелиоса, показался над гребнистой спиной Геракловой горы, возвестив начало нового дня (день выдался ясный, словно по заказу), заклал на алтаре Зевса-Херсонаса тучного белого барана и определил по внутренностям жертвы вместе с помогавшими ему многоопытными в гаданиях жрецами, что боги дали добро на проведение экклесии, площадь от края до края была заполнена шестью с лишним тысячами граждан в возрасте от 20-ти до 80-ти и более лет.
Иереи, эйсимнеты и демиурги – правители полиса (сохранявшие свои полномочия до принесения присяги теми, кого народ изберёт им на смену) расположились на двух нижних ступенях алтаря и огороженном вокруг него массивными бронзовыми цепями двухшаговом пространстве.
Избираемые собранием полноправных граждан сроком на один год в первый месяц нового года коллегиальные органы, осуществлявшие управление повседневной жизнью полиса, состояли из 12 коллегий и полисного Совета (Буле). Коллегии были следующие: коллегия иереев (жрецов), уполномоченных экклесией общаться с богами от имени всего народа и полиса, распоряжаться храмовыми землями, рабами-иеродулами, дарами и пожертвованиями; коллегия архонтов, которые созывали и вели народные собрания, председательствовали поочерёдно на заседаниях Буле и совещаниях своих коллег по правительству; коллегия номофилаков ("стражей закона"), контролировавших исполнение полисных законов, правительственных постановлений и судебных решений – в их подчинении был отряд следивших за порядком в городе гинекономов и городская тюрьма; коллегия симнамонов (глашатаев) – помимо информирования граждан о созыве экклесий, наступлении праздничных дней, решениях правительства и тому подобного, их обязанностью было следить за событиями в соседних землях и государствах; коллегия Девяти – заведовала сбором денег в полисную казну; коллегия Семи – следила за сохранностью полисной казны, распоряжалась расходованием средств на государственные нужды и чеканкой новых денег, в случае необходимости инициировала обложение жителей полиса (граждан и метеков, либо только метеков) дополнительными либо чрезвычайными налогами; коллегия стратегов – заведовала всеми военными делами на суше и на море; коллегия агораномов – следила за порядком на рынках, качеством товаров и монет, правильностью мер и весов; коллегия астиномов – управляла государственными рабами и мастерскими, следила за сохранностью городских стен и общественных зданий; коллегия ситонов – отвечала за полисную хору, землеустройство, закупку хлеба в государственные хранилища и продажу его по твёрдым ценам в случае продовольственных затруднений; коллегия гимнасиархов – заведовала гимнасием, палестрами, обучением и воспитанием юношества, устройством спортивных состязаний, контролировала гимнастов и учителей; и наконец – самая многочисленная коллегия судей ведала судопроизводством.
