Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 90 страниц)
С этой жуткой и сладостной мыслью он очнулся в холодном поту. Накрывшись сползшим к ногам во время сна плащом, оставшиеся до подъёма полчаса он не сомкнул глаз, пытаясь разгадать, что бы этот странный сон значил. Жаль, что он не может рассказать его Синте: уж нянька бы ему растолковала всё в точности!
В эту ночь сильно похолодало. Над Пантикапеем разыгралась метель, скрыв в мутной белой пелене ревущий штормовыми волнами и злыми ледяными ветрами Пролив.
Левкон благоразумно решил пересидеть непогоду дома.
После завтрака он вошёл с Гераком в библиотеку и, поиграв немного с ластившимся к нему котом, стал выбирать, кого бы из обитавших здесь мудрецов взять сегодня в собеседники. Пока царевич не спеша шарил глазами и руками по биркам, в голове светившего ему Герака продолжался начавшийся ещё минувшим вечером спор между крепнувшей дружбой с Сайвахом, данной ему вчера клятвой и чувством долга.
Наконец, Левкон выбрал "Измерение Земли" Эратосфена Киренского – для себя, и дикеархово "Описание Земли" – в качестве занимательного и полезного чтения для юного Перисада.
– Хозяин... – тихо обратился к нему Герак, едва Левкон с отобранными свитками шагнул мимо него к двери.
– Да, Герак.
– Вчера вечером... скиф Сайвах сказал мне, будто он не Сайвах, а сын этнарха хабов. И я подумал, – торопливо прибавил Герак, проходя с высоко поднятым светильником вслед за хозяином в кабинет и притворяя дверь библиотеки, – что если это правда, то его отец не пожалеет золота на выкуп, и можно будет хоть немного возместить потерянное.
О том, что скиф склонял его к побегу, Герак решил умолчать.
Левкон отнёсся к новости скептически.
– Спасибо за заботу, Герак, – похлопал он по плечу своего юного секретаря, – но не думаю, что бы это была правда. Если юноша и сын вождя, то скорее всего, незаконный... Ну, ладно, приведи его ко мне. А как его успехи в эллинском языке?
– Неплохи! – заверил рванувшийся было к двери Герак. – Я рассказываю ему об эллинских богах. Он уже почти всё понимает и говорит с каждым днём всё уверенней.
– Хорошо.
Ничего не сказав Савмаку, Герак забрал его с кухни и повёл в покои хозяина. Савмак, не знавший, что царевич в это утро остался дома, шагнув в кабинет, замер от неожиданности у порога и испуганно оглянулся на едва не наскочившего на него сзади Герака.
Прикрыв ноги барсовой шкурой, Левкон полулежал на диване головой к закрытому окну и, держа в вытянутых руках отмотанный на длину локтя свиток, быстро скользил по нему глазами в ярком свете стоявшего на столике у изголовья трёхфитильного светильника.
– Входи, входи, не бойся, – подняв взгляд с папируса на растерянное лицо юного скифа, улыбнулся Левкон. Опустив за собой полог, Герак остался стоять в дверном проёме, готовый в случае необходимости переводить.
– Герак сказал мне, будто ты сын скифского этнарха. Это правда? – опустив на бедро свиток, спросил Левкон.
Кровь горячей волной прихлынула к побледневшему лицу Савмака. Глаза тотчас виновато уткнулись в пол.
– Нет, – еле сумел выдавить он из себя.
– Так я и думал. Зачем же ты соврал?
Савмак молчал, упорно разглядывая носки башмаков у края разостланной на полу медвежьей шкуры.
– А я-то думал послать гонца к этнарху хабов с доброй вестью, что его сын жив, – сказал Левкон, с любопытством разглядывая пунцовые скулы и уши юноши, ставшего гораздо симпатичнее после того как отрасли и заструились плавными волнами вокруг головы его светло-золотистые волосы. Мгновенно вскинув на царевича глаза, Савмак энергично замотал головой:
– Я не сын этнарха... Даром загоняет коня.
– Ладно, иди работать, – отпустил скифа Левкон, вновь поднимая над головой свиток Эратосфена.
– Ну не дуйся, как мышь на зерно! – сказал с виноватой усмешкой Герак, выйдя вслед за приятелем в пустой андрон. – Я же для тебя старался. Ну!
Бросив на доносчика уничижительный взгляд, Савмак молча пошёл на поварню, где его с нетерпением ждал Дул и привычная грязная работа.
Итак, Герак, на которого он возлагал почти все свои надежды, проверку не выдержал. Доверяться ему нельзя – предаст. Первое впечатление о нём Савмака оказалось верным: хозяйский холуй и подлый доносчик! Ещё меньше надежды было на самодовольного болтуна Дула. Нужно будет приглядеться получше к другим рабам: может, кто-нибудь из сарматов окажется более подходящим для задуманного им опасного дела?
Пока же было ясно одно – это самое дело теперь надолго откладывается.
7
Посапывая от натуги, словно загнанный конь, Канит, в который уже раз за долгую зимнюю ночь, усердно топтал вздыбленным «жеребцом» широкий мясистый зад жены старшего брата Радамасада Акасты. Они лежали на правом боку, утопая в мягких овчинах широкого акастиного ложа. Руки Канита (правая просунута под мягким женским боком) свирепо терзали огромные, тугие, как наполненные под завязку бузатом бурдюки, груди Акасты, губы непрестанно целовали гладкую, тёплую кожу на её лопатках, левом плече, шее, скуле, наконец отыскали в кромешной тьме её распахнутые то ли в улыбке, то ли в немом крике жаркие уста. И хоть угли в стоявшей где-то посреди комнаты глиняной жаровне давно остыли, а шерстяное покрывало, которым они поначалу укрывались, сползло куда-то к ступням, занятые делом, они не чувствовали холода – обоим было жарко.
На другой же день после возвращения Скилака из боспорского похода Радамасад с младшими жёнами и их детьми уехал к себе в Напит, вновь оставив старшую жену Акасту в Таване на положении соломенной вдовы. За прошедший с той поры месяц с лишним 15-летний Канит, давно вожделённо поедавший голодными глазами пышнотелую жену старшего брата, поборов, наконец, страх и стыд, сумел протоптать тайную тропку в её одинокую спальню, успокаивая себя тем, что раз Радамасад не взял её с собой в Напит, как других жён, значит, любовь его к ней остыла, а с неё, если он разок-другой ею попользуется, не убудет. Горькие события минувшей осени научили его одному: если хочется потешиться с девкой или бабой, не жди неизвестно чего, как Савмак, а то сегодня ты жив, а завтра...
Задохнувшись, Канит оторвался от алчных губ Акасты, перевернул её на живот и, переводя дух, с полминуты полежал на ней, как на мягкой пуховой перине, сладко чувствуя, как она, что та кобылица, играет под ним пухлыми желейными ягодицами. Крепко, как поводья, сжав её утопающие в длинношерстной овчине груди, Канит вновь "закусил удила", резво поскакав на её мягком, упруго пружинящем заду, с каждой минутой всё убыстряя и убыстряя темп скачки. Наконец, минут через семь-восемь, уже задыхаясь и весь покрывшись "мылом", почувствовав приближение желанного конца сладкой муки, он сел ей на толстые ляжки, затиснул своего изнурённого бешеной скачкой "жеребца" между её мягких гороподобных ягодиц и, сделав несколько коротких плавных движений, с наслаждением оросил её спину липким мужским "молоком".
Сделав своё дело, Канит отвалился в сторону и, закинув руки за голову, удовлетворённо вытянулся на спине. Акаста тотчас повернулась к нему и принялась благодарно целовать его острое мальчишечье плечо и бурно вздымающуюся грудь, с нежностью оглаживая тёплой ладонью его впалый живот и узкое, стройное бедро. Ощущать безраздельную власть над красивой, гладкотелой 30-летней женщиной, послушной любому его желанию, как хорошо выезженная лошадь, ему, 15-летнему юнцу, только-только научившемуся пользоваться своим тайным "оружием", было невыразимо приятно.
– Счас я малость передохну и оседлаю тебя ещё разок, – сказал он, кладя руку ей на грудь.
– Какой же ты ненасытный! – довольно усмехнулась она и жарко чмокнула его в щёку. – Нет, миленький, на сегодня, пожалуй, хватит. Вон как я тебя загоняла – одна кожа да кости, хе-хе-хе!.. Надобно тебя поберечь. Да и ночь уже, наверное, на исходе, – вздохнула она с видимым сожалением. – Тебе пора уходить, а то как бы не было беды.
– Ну, ладно, пожалуй, пойду, – согласился он, отпустив с неохотой её грудь. Череда непрестанных ночных скачек на Акасте и вправду немного его утомила.
Сев на ложе, Канит нащупал ногами на полу свою одёжу и стал не спеша, на ощупь одеваться. Перекатившись на другую сторону широкого ложа, Акаста проворно влезла через голову в длинную сорочку, накинула на голову и плечи тёмную пуховую шаль, сунула ступни в обшитые серым заячьим мехом полусапожки и осторожно двинулась к двери.
– Пойду, гляну, нет ли кого во дворе.
– Угу...
Нашарив рукой у стены башлык (пояс и оружие он в свои ночные вылазки к Акасте не брал), Канит нахлобучил его поглубже на голову, больно стукнувшись в темноте коленом о глиняную греческую жаровню, прокрался на ощупь к окну и открыл ставню. Подошедшая с другой стороны Акаста шепнула, что всё спокойно, и он привычно выскользнул гибким ужом через узкое оконце наружу.
На дворе было почти так же темно, как и в доме, только заметно холоднее – землю и лужи сковал лёгкий морозец. На тёмном небе, в редких разрывах чёрных облаков, мерцали одинокие огоньки далёких небесных костров.
Не обращая внимания на вертевшегося под ногами дворового пса, для которого он был своим, Канит наложил пятерни на прикрытые тонкой сорочкой массивные округлости бёдер Акасты, вдавил её спиной в обложенную соломенными снопами стену у открытого окна и вгрызся в её покорно подавшиеся навстречу губы страстным прощальным поцелуем.
– Так я приду завтра? – шепнул он, скользнув горячими губами от рта по гладкой скуле к её уху.
– Приходи...
Оторвавшись наконец от сладкого бабьего тела, Канит, пригнувшись, бесшумно проскользнул вдоль стен к воротам, подтянулся на руках и с кошачьей ловкостью скакнул на ту сторону, чтобы, сделав круг проулками, пробраться на родное подворье с противоположной стороны. Ласково трепля по кудлатому загривку жавшегося к её ногам пса, Акаста дождалась, пока Канит перемахнул через ворота, запахнулась поплотнее в шаль и, улыбаясь, пошла в дом.
Часа через три после рассвета в дом вождя зашёл Сакдарис. Войдя в комнату Канита, он мельком глянул на аккуратно застеленное пустое ложе Савмака и тотчас перевёл взгляд на лежавшего, утопив лицо к расшитой красными конями подушке, на низкой кипе овчин у противоположной стены Канита.
– Всё дрыхнешь, соня? – Сакдарис бесцеремонно поддал носком скифика в голую пятку приятеля. – Вставай, лежебока – давно день на дворе.
– Угу, счас, эх-хе-э... встану...
Перевернувшись на спину, Канит сладко зевнул во весь рот и потянулся, глядя из под опухших от сна век на ухмыляющегося двоюродного брата, отчего треугольная розовая вмятина, оставленная пару месяцев назад греческим копьём под его левым глазом, которой он очень гордился, сделалась глубже, словно ямочка на щеке улыбающейся девчонки.
– Что, небось, всю ночь служаночку объезжал? Ге-ге-э!.. Поехали теперь ушастых погоняем!
– Угу... Счас только укушу чего-нибудь наскоро, и поедем.
Откинув чёрную лохматую бурку, служившую ему одеялом, Канит стал торопливо одеваться. Сказав, что они ждут его через десять минут возле Верхних ворот, Сакдарис отправился к себе.
Заглянув по пути на поварню в комнату к сёстрам, Канит застал на месте обеих. Вжавшись спиной и затылком в прислонённые к высокой резной деревянной спинке греческой кровати подушки, Мирсина с отсутствующим видом наматывала на длинное веретено пряжу, которую распускала с пушистого клубка сидевшая в её ногах Госа. На бобровом покрывале между бедром Мирсины и завешенной цветастым ковром, с плавающими в озере лебедями, стеной, свернувшись в клубок и спрятав нос в пушистом хвосте, отсыпалась после ночной охоты любимая белая кошка Мирсины Пушинка.
Мирсина сильно переменилась после гибели любимого брата и жениха. От прежней весёлой, жизнерадостной хохотушки и щебетуньи не осталось и следа! Ничто её больше не радовало, ничто не вызывало у неё интереса. Хотя от едва не сгубившей её болезни она мало-помалу оправилась, вновь приятно округлившись в лице и всех нужных местах, прежней шаловливой резвости, румянца на щеках, живого блеска в глазах не стало. Она больше не бегала гулять и сплетничать с подружками, не совершала конных прогулок, не качалась с малышнёй под дубом на качелях, даже почти не выходила из дому, лежала по целым дням в своей кровати, механически, без интереса, занимая руки какой-нибудь женской работой, и думала свою неотвязную горькую думу. Синта всех уверяла, что надо лишь пережить зиму, а как только пригреет весеннее солнышко, Мирсина снова оживёт. На то и надеялись.
– Мирсина! Едем с нами на охоту! – ласковым просящим голосом позвал Канит. – Хватит тебе уже тут киснуть. На дворе распогодилось, разомнёшь свою кобылку, сама развеешься...
– Спасибо, братик, не хочу.
– Ну чего "не хочу"? Знаешь, как твоей Золушке хочется побегать!
– Вот ты, братик и возьми её хоть заводной – пусть побегает.
– Эх, сестрёнка! Напрасно ты отказываешься! Вот выйдешь за своего царевича, ещё насидишься взаперти! – бросил в сердцах Канит, выходя из комнаты.
Через десять минут, наскоро проглотив поданный Синтой завтрак и бросив в перекинутую через левое плечо холщовую торбу по нескольку пирогов с мясной, капустной и сырной начинкой, вооружившись у себя в комнате горитом с полусотней стрел и коротким клиновидным акинаком в чеканных серебряных ножнах, Канит запрыгнул на оседланную Лимнаком мирсинину серую в яблоках кобылу Золушку, призывно свистнул крутившемуся у коновязи, преданно заглядывая в глаза, Лису, и выехал через приоткрытые Лимнаком ворота на площадь, где его уже ждали, нетерпеливо гарцуя у колодца перед пришедшими за водой молодыми служанками, собравшиеся на охоту сыновья скептухов. Помимо шестерых его ровесников (среди которых был и залечивший наконец сломанную перед боспорским походом руку сын Танасака Ишпакай) и трёх псов, были здесь и их малолетние братья, такие, как 8-летний младший брат Сакдариса и Апафирса Госон. Хотя каждый из малолеток имел на поясе, как и положено будущему воину, лук и кинжал или длинный нож в красивых чехлах, старшие братья, как и при всяком выезде на охоту, брали их с собой, чтоб те собирали после их неудачных выстрелов стрелы с ценными бронзовыми и коваными железными наконечниками, а заодно приучались крепко держаться на конской спине и перенимали у старших охотничьи навыки и секреты.
Спустившись в пригород, каждый охотник позвал на охоту по паре сверстников из незнатных семей, чтобы те, в случае удачной охоты, подбирали и перевозили за ними добычу, за что в конце каждый получит свою долю. Спустя четверть часа выросший втрое охотничий отряд выехал из посёлка к Хараку и поскакал по вившейся вдоль правого берега дороге на запад. Четвёрка разномастых кудлатых псов, навострив уши и пригнув к гулкой мёрзлой земле чуткие носы, азартно ринулись по сторонам в поисках добычи, вспугивая дремавших высоко на голых ветках тополей галок и ворон, копошившихся в навозе на дороге и окрестных полях диких голубей и вездесущих воробьёв, да плескавшихся в Хараке под присмотром малолетних пастушат домашних гусей и уток.
Миновав начинавшуюся сразу за горой Таваной теснину, образованную крутыми склонами сжимавших пойму реки с севера и юга высоких, поросших сосновым и дубовым редколесьем плато, заспорили, где в этот раз устроить охоту. Большинство склонилось ехать на полдень.
Прогнав закурчавившихся к зиме густой мохнатой шерстью коней по брюхо через напитанную осенними дождями речку, свернули в одну из многочисленных, спускавшихся с южного плато узких извилистых балок. Растянувшись друг за другом по уходившей полого в гору тропе, усыпанной толстым ковром жёлтых, красных и бурых листьев, сброшенных на зиму росшими на крутых каменистых склонах дикими оливами, грушами, алычой, орешником, колючими зарослями шиповника и ежевики, через пару минут выбрались на холмистую возвышенность. Изрезанная балками и ложбинами, поросшая пожухлой зеленовато-бурой травой, по которой здесь и там ползали между островками тёмно-бурых дубрав и тёмно-зелёного сосняка грязно-серые облака овечьих отар, возвышенность тянулась на полудень примерно на фарсанг, круто обрываясь в узкую, глубокую долину Напита, за которой вздымался волнистой стеной сплошь покрытый непроходимым лесом западный отрог Таврских гор, где-то там за которым, оградившись высокими стенами и морем, лежал греческий Херсонес.
Разделившись на четыре группы, охотники с луками наизготовку устремились, каждая за своим псом, вслед солнцу на запад, договорившись съехаться у сторожащей устье Харака от греков скифской крепости Харакены и к вечеру всем вместе вернуться вдоль Харака в Тавану. Попасть на скаку стрелой в поднятого псом из бурьянов и улепётывавшего со всех длинных ног, виляя из стороны в сторону, зайца было совсем не просто, особенно плохо видевшему вдалеке Каниту. Поэтому, не тратя понапрасну стрелы, юные скифы применяли тут другой, куда более интересный способ охоты: догоняли длинноухого на резвом коне и сбивали его с ног метким ударом длинного охотничьего арапника со свинчаткой на конце, после чего их слуги ловко подбирали на скаку раненого зверька, сворачивали ему шею и подвязывали в торока. Канит, обожавший лихую резвую езду, получал от такой охоты огромное удовольствие, как впрочем, и любой из его товарищей. Иногда, выказывая друг перед другом удаль, они ухитрялись, свесившись с несущегося во весь дух коня почти до земли, схватить улепётывающего зайца за длинные уши живьём – это считалось особым шиком!
Когда собакам удавалось выгнать из дубравы или выследить среди зарослей в лощине более крупную добычу: косулю, оленя, стадо диких свиней, лису или волка – тут уж охотники, включая и Канита, и их помощники рьяно преследовали животное, пуская в него стрелу за стрелой, пока оно не падало, исколотое порой, словно дикобраз, десятком стрел.
Растянувшись по плато широким загоном, охотники уносились всё дальше от Таваны на запад. Захваченные азартом кровавой забавы, они не заметили (а кто заметил – не придал значения), как со спины их догнала надвинувшаяся откуда-то со стороны Неаполя огромная тёмно-сизая туча. Как вдруг из зловеще потемневшего неба повалил густыми хлопьями снег, закружил с волчьими завываниями ветер, и спустя несколько минут всё вокруг утонуло в сплошной белой пелене.
Охотившиеся с Лисом Канит, Сакдарис, малый Госон и четверо их помощников, съехавшись до купы, минут десять, приставив ко рту ладони, выкрикивали во весь голос имена товарищей, но никто на их зов не явился: крики, словно брошенные в воду камни, терялись в плотной стене снежинок и разбойничьем свисте ветра. О том, чтобы добраться в такой круговерти до Харакен нечего было и думать: тут надо было глядеть в оба, чтоб не свалиться ненароком с какого-нибудь обрыва! Нужно было скорее найти какое-либо укрытие, чтоб не замёрзнуть и переждать буран.
Канит велел спрятавшемуся под брюхом Золушки Лису искать овечью кошару и людское жильё. Лис послушно нырнул в снежную мглу. Держась плотной кучкой друг подле друга и то и дело окликая во все стороны товарищей, семеро всадников тронулись осторожным шагом в том направлении, где скрылся Лис. Через какое-то время они расслышали сквозь однообразный вой пурги звонкий, радостный лай Лиса и отвечавшие ему злые хриплые голоса двух-трёх чужих собак. Обрадованные охотники тотчас повернули на собачьи голоса: молодчага Лис либо отыскал кошару, либо наткнулся на других охотников.
Скоро голоса собак сделались отчётливей. Теперь они шли откуда-то снизу и вдруг смолкли. Сообразив, что впереди может быть овраг, всадники остановились. Меж тем, становились всё темнее и холоднее. Тут из снежной крупы выскочил Лис и с радостным повизгиванием завертелся перед кобылой молодого хозяина, всячески давая понять, что его приказание исполнено. Накинув ему на шею петлю аркана, Канит велел вести их к жилью, и сам поехал впереди, держа в поле зрения узкий рыжий зад и метущий запорошенную снегом траву длинный лисий хвост лохматого поводыря. Остальные тесной гурьбой двинулись следом.
Шагов через десять земля плавно пошла вниз. Всадники осторожно съехали в неглубокую ложбину, склоны которой едва угадывались в снежной мгле, тотчас с радостью почувствовав, как ослабел ветер. Скоро грудь Золушки наткнулась на белый от снега плетень кошары. Канит повернул вслед за тянувшим аркан Лисом налево, откуда послышался близкий угрожающий лай пары охраняющих отару псов. И почти сразу из снежной пелены навстречу им выехал на низкорослом коньке всадник в запорошенном снегом бараньем тулупе, с коротким копьём в одной руке и погремушкой – в другой. То был один из чабанов, ездивших вокруг кошары, охраняя сбившихся под плетёным навесом в плотную белую массу овец от вероятного в такое ненастье набега серых разбойников.
Съехавшись вплотную, Канит назвал себя, и чабан, прикрикнув на лаявших псов, махнув себе за спину закреплённым на короткой палке бараньим черепом, внутри которого с дробным грохотом перекатывался сухой горох, направил сына вождя и его товарищей к невидимому по ту сторону кошары жилью.
Поехав в указанном направлении, юноши скоро наткнулись на обтянутую толстыми бычьими шкурами боковину упиравшейся задком в плетень кибитки на высоких дощатых колёсах. Объехав её, они обнаружили за ней похожий на белую войлочную женскую шапку приземистый шатёр, от которого на них тотчас пахнуло сквозь снежную замять сладким дымком.
Наскоро привязав коней к деревянным рёбрам кибитки, замёрзшие охотники поспешили в шатёр. Не сразу отыскав плотно запахнутый и придавленный изнутри от ветра камнем полог, Канит первым занырнул внутрь. Стянув головы обшитый заячьим мехом башлык, он распрямился и поднял глаза, готовясь поздороваться с хозяевами, да так и застыл у порога с приоткрытым удивлённо ртом, неожиданно обнаружив себя в девичьем царстве.
В центре шатра, в сложенном из булыжников нешироком кругу жадно пожирал толстые хворостины весёлый огонь, облизывая гибкими красно-жёлтыми языками закопчённые бока висящего на треноге медного казана. Напротив входа над казаном склонилась с длинной деревянной ложкой в руке миловидная круглолицая девушка лет 15-16-ти в расшитом мелким бисером длиннополом кафтане, зелёных шароварах и меховой шапочке, из-под которой ниспадала на согнутую спину толстая тёмно-русая коса. Справа от юной поварихи сидели на коленях две девчонки помоложе, поддерживавшие в очаге огонь, ломая и подбрасывая в него по мере надобности сложенные в кучу за спиной хворостины: одной на вид было лет 12, а другой, сидевшей ближе к выходу, и вовсе ещё впору было в куклы играть. Но Канит лишь мельком глянул на их озарённые багровыми отблесками лица, разом обратившиеся с удивлением, любопытством и испугом к застывшему в растерянности у входа незнакомцу: взгляд его невольно приковала сидевшая справа от очага молодая женщина, кормившая грудью младенца. Её обрамлённое волнистыми светло-рыжими волосами овальное лицо с продолговатыми тёмными глазами показалось Каниту удивительно красивым, не говоря уж о выставленных, словно напоказ, из отороченного тонкой голубой вышивкой разреза сорочки сочных полушариях грудей, с большими пунцовыми сосками (на правой, к которой приник крошечным ротиком младенец, ровно посредине сидела тёмно-коричневая муха), к которым тотчас прилип его взгляд. Никак не ожидавший увидеть здесь такую красавицу, Канит почувствовал, что его пробудившемуся между ногами хищному зверьку стало вдруг тесно в штанах, и густо покраснел под обращёнными на него девичьими взглядами. Скользнув блеснувшим из-под густой опушки ресниц лукавым взглядом от скрытого в дорогих ножнах акинака к растерянному лицу незнакомого юноши, молодая мать неспешно накинула свободной правой рукой на голову лежавшую у неё на плечах длинную цветастую шаль, прикрыв от его охваченного жадным любопытством взгляда часть своего лица и сосущего грудь младенца.
Тем часом позади застывшего столбом у порога Канита в шатёр залезли Сакдарис с малым Госоном и, отерев с лиц белую порошу, тоже с удивлением уставились из-за его плеч на сидевших у огня девчонок. Приоткрыв в лукавой улыбке два ряда прекрасных жемчужных зубов, кормящая сосунка молодка направила заблудившихся юношей в соседний шатёр, в котором укрылись от непогоды их приехавшие ранее товарищи. Чувствуя, как с охваченного огнём лица стекают за ворот холодные струйки растаявших снежинок, Канит поспешно развернулся и, подталкивая в спину Сакдариса, вывалился из девичьего шатра.
Окунувшись опять в снеговое облако, юноши разглядели в 5-6 шагах тёмный силуэт второго шатра и, отыскав прикрытый пушистой волчьей шкурой вход, поспешили нырнуть в его окутанное сизой дымкой тёплое нутро. Едва Сакдарис, Госон, Канит скинули у порога башлыки, навстречу им полетели радостные возгласы, шутки и смех восьмерых их товарищей, наткнувшихся на эту кошару пятью минутами ранее и гревшихся теперь, сидя тесным кружком вокруг ярко пылавшего в центре очага. Среди них Сакдарис и Госон с радостью увидели своего брата Апафирса. Оказалось, что кошара эта принадлежит их отцу Октамасаду. Доглядала за примерно сотней находившихся в ней овец семья чабана Хомезда. Сам Хомезд находился сейчас здесь, в своём шатре. Это был невысокий, тощий старик, давно разменявший седьмой десяток, с изжёванным толстыми складками жёлтым лицом, уходящими за маленькие землистые уши с наполовину облыселой головы седыми космами, редкими усами над тонким беззубым ртом и такой же жиденькой, едва прикрывавшей подбородок и острый кадык грязно-серой козлиной бородой. Стоя на коленях справа от входа, старик ловко обдирал шкурку с добытого его гостями зайца. Сидевшая за ним широкобёдрая, широкоплечая, широкоскулая женщина средних лет, с сурово нахмуренными тёмными широкими бровями, угрюмо опущенным ртом и большими красными мужскими руками, потрошила уже ободранного зайца, бросая требуху лежавшему в нескольких шагах охотничьему псу Апафирса. Кроме них в шатре была ещё морщинистая остроносая старуха, жена Хомезда (согнувшись над висевшим над огнём большим казаном, она помешивала деревянной ложкой какое-то варево), а также 10-летний младший внук Хомезда. Второй чабан – сын Хомезда Орхам (это его встретил Канит с товарищами у ограждения кошары), вместе с другим своим сыном, охранял сейчас кошару: хозяйских овец приходилось беречь пуще глаза, ибо за каждую утащенную четвероногими либо двуногими разбойниками, или погибшую по недосмотру овцу пришлось бы отдать Октамасаду собственных овец – таков был издревле установленный порядок.
Поздоровавшись с хозяевами, новоприбывшие, потеснив уже отогревшихся товарищей, поспешили рассесться поближе к огню. Запустив в шатёр Лиса, Канит, метнув взгляд на обдираемую старым чабаном красную заячью тушку, словно вдруг о чём-то вспомнив, развернулся и вышел обратно в метель. Подойдя к покрытым белым пуховым одеялом, жавшимся друг к дружке коням, он отвязал двух зайцев побольше, потом, подумав, ещё двух, и, держа их в вытянутых руках за длинные уши, занёс в девичий шатёр. Успев бросить завистливый взгляд на лениво посасывающего полную молока розовую грудь пухлощёкого младеня и светящееся счастьем и нежностью лицо склонившейся над ним с улыбкой молодой матери, юноша положил пушистых зверьков у её ног и, отведя в сторону глаза, попросил неожиданно огрубевшим голосом принять зайцев в подарок. И, не дослушав посыпавшихся из уст красавицы благодарностей, словно стыдясь своего щедрого дара, поспешил наружу, провожаемый четырьмя парами смешливых девичьих глаз.
Вернувшись в шатёр к товарищам, Канит выразил желание, кроме полбы с зайчатиной, полакомиться зажаренным на углях мясом косули, отдав, что останется чабанам в благодарность за приют. Его предложение было встречено возгласами единодушного одобрения, и двое парней, нахлобучив башлыки, отправились к коням за косулей. Когда они положили запорошенную снегом тушу перед покончившей с разделкой зайцев неулыбчивой невесткой старого чабана, Канит, отогревавший вытянутые к огню руки, втиснувшись между Сакдарисом и сыном скептуха Асидата Асиаком, спросил старика, не позвать ли ему в подмогу одну из внучек.
– Да нет, пускай готовят ужин для отца и брата, – ответил Хомезд, нацеливаясь половчее взрезать белое брюхо косули. – Мы с Мастой и сами справимся – дело нехитрое...
После недолгой паузы Канит, повернув лицо к Сакдарису, высказал обеспокоенность судьбой других охотников: удалось ли им найти какое-нибудь укрытие?
– Да тут и других кошар хватает. Собаки их к какой-нибудь да выведут! – заверил старик, глянув на свернувшегося калачиком позади Канита длинномордого рыжего пса, внимательно следившего огромными коричневыми глазами за каждым движением его закровавленного ножа в предвкушении вкусной косульей требухи.
– А я думаю, как только в воздухе запахнет жареным мясом, все они окажутся тут как тут. Вот увидите, ха-ха-ха! – обнажил в усмешке острые мелкие зубы как всегда беспечно настроенный Сакдарис.
Предположение его, однако, не оправдалось: никто больше в гости к старому Хомезду не явился. Тем не менее, двенадцать изголодавшихся ртов успешно справились с горячей наваристой кашей с зайчатиной и доброй частью косули и без своих затерявшихся в буране товарищей. Вдоволь полакомились дармовой зайчатиной и нежной косулятиной и старик чабан с малолетним внуком. Под конец ужина, во время которого Сакдарис, Апафирс, Канит и Асиак наперебой выхвалялись друг перед другом и перед семьёй чабана кто сколько и какого зверья успел добыть до бурана, Канит, обратясь к сидевшему справа спиной ко входу хозяину шатра, предложил, чтобы его женщины отнесли остатки мяса своим девкам. Поймав утвердительный кивок старика, его жена и невестка быстро собрали в вымазанные остатками каши деревянные миски не поместившееся в желудки юных охотников мясо и молча покинули шатёр, забрав с собой и малого Орхама, с детским восторгом слушавшего хвастливые охотничьи разговоры и последовавшего за бабкой и матерью с видимой неохотой.
– Чего это, отец, невестка у тебя всё время такая насупленная? – поинтересовался Канит после того, как они ушли. – Вроде как не рада гостям. Хоть бы разок улыбнулась.
– Э-хе-хе!.. Не вини её, молодой господин! Горе у нас... Сын её старший, Ирган, внук мой, не вернулся с Боспора. Вот она и убивается, – пояснил старый овчар и вздохнул горько, со всхлипом, смахнув корявым коричневым пальцем навернувшуюся слезу.
Быстро оправившись, Хомезд поведал притихшим охотникам, что его сын Орхам с 20-летним старшим сыном Ирганом (сам то он с двумя младшими внуками – 14-летним Хомездом и 10-летним Орхамом, – поклонившись старому царю Скилуру в устье Напита, вернулся к своим овцам) поехали с вождём и хозяином Октамасадом провожать Скилура в Неаполь. После избрания нового царя Орхам по приказу Октамасада вернулся в кошару, а Ирган отправился одвуконь с Палаком в поход, рассчитывая привезти с Боспора домой много всякого добра.
