Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 90 страниц)
Два замыкающих понтийских корабля, названные в честь неразлучных братьев Диоскуров "Кастором" и "Полидевком", принадлежали Пактию, сыну Кефала – 38-летнему навклеру из большого, богатого эллинского города Амиса, лежащего на противоположном берегу Эвксина к востоку от столицы Понтийского царства Синопы. Сам Пактий – невысокий круглоголовый крепыш с короткими тёмно-каштановыми волосами, широкими бакенбардами, курчавой каштановой бородкой и усами – командовал плывшим впереди "Кастором". За минувший месяц его "близнецы" проделали долгий и трудный путь из бухты Амиса вдоль восточных и северных берегов Эвксина до Херсонеса, откуда их путь лежал далее на запад, чтобы за первый месяц наступающей осени проплыть вдоль западного и южного побережья и к началу осенне-зимних бурь вернуться с торговой прибылью в родную гавань.
Заложив руки за спину, Пактий неспешно прохаживался по возвышающейся над палубой кормовой надстройке перед нависающей над водой, открытой всем ветрам рубкой кормчего. По выработанной прожитыми в море годами привычке Пактий, щурясь от крепкого солёного ветра, безостановочно обшаривал своими маленькими, чёрными, всё подмечающими глазками тянувшийся по правому борту высокий, обрывистый, серо-коричневый каменистый берег, неохватную тёмно-синюю водяную пустыню с другой стороны и нависшее необъятным куполом над морем, кораблями и берегом небо, затянутое тонкой светло-серой облачной пеленой в редких бледно-голубых заплатах, сквозь которую размытым белым пятном проступало заметно поостывшее с приближением осени солнце.
И хотя сегодня, когда острые скалы свирепых тавров остались позади, никакая опасность кораблям как будто не угрожала, в деревянной бочке на верхушке раскачивающейся мачты "Кастора", как обычно, сидел матрос, обозревавший окрестные воды и небо над горизонтом, а на огороженном перилами носовом возвышении, прямо над головой деревянного Кастора, скользил над волнами бдительный проревс: порядок есть порядок! Ещё четверо матросов, упёршись спинами в основание мачты и вытянув ноги по гладкому, как стекло, настилу палубы, лениво перекидывались словами в ожидании, когда за Маячным мысом западный ветер из встречного станет попутным и поступит команда ставить парус.
Кроме матросов на палубе "Кастора" в этот утренний час было ещё два человека: справа у корабельного носа с самого выхода из бухты Символов неподвижной статуей застыла закутанная в длиннополый тёмно-зелёный дорожный плащ фигура эпибата – пассажира, взятого Пактием в попутчики от Амиса до Херсонеса; в нескольких шагах от него, подпирая спиною фальшборт, угрюмо сидел, поджав под себя заскорузлые босые ступни, его коротко стриженый черноволосый раб. Сильно ссутулив спину и вобрав наклонённую вперёд голову в плечи, эпибат слушал доносившиеся из открытого неподалёку трюмного люка резкие и однообразные, как крики носившихся над кораблями чаек, всхлипы флейты, задающей темп гребли вёсельным рабам: короткий высокий звук – вёсла дружно вздымаются вверх, протяжный низкий – вёсла вниз и гребок. Путешественнику в полощущемся на ветру зелёном паллие было около 30 лет. Намертво вцепившись в перило и втянув голову в сутулые плечи, он ни на миг не отрывал влажных тёмно-зелёных глаз от уплывающего за корму высокого берега. Ветер трепал волнистые, каштановые с проседью волосы на его круглой непокрытой голове. Его широкий, скошенный немного назад бледно-розовый лоб прорезали тонкие морщины, а между рыжеватых прямых бровей пролегла глубокая складка много на своём недолгом ещё веку испытавшего и пережившего человека. Узкие бакенбарды спускались от облыселых висков вдоль округлых, слегка оттопыренных ушей на острые скулы, сливаясь с небольшой, кудрявой, тронутой ранней сединой бородкой и пушистыми рыжеватыми усами.
К полудню остался далеко позади похожий на акулий плавник, направленный остриём точно на юг, скалистый Посейдонов мыс, с заметным издалека на его высокой круче желтовато-серым храмом Повелителя морей под оранжевой черепичной крышей. Передние херсонесские корабли уже поравнялись с круглой башней маяка, возвышающейся, словно обелиск, среди бурунов на западной оконечности Гераклейского полуострова, тогда как замыкающие колонну корабли Пактия ещё только проплывали мимо так называемых Стен – небольшого херсонесского городка на дне неширокой пологой балки, пересекавшей перешеек от открытого моря на юге до узкой, длинной бухты, глубоко врезавшейся в сушу с северной стороны. Тянувшиеся параллельно по склонам балки крепостные стены городка запирали вход на западную оконечность Гераклейского полуострова – так называемый Старый Херсонес, земля на котором принадлежала храмам и считалась священной, отделяя его от остальной херсонесской территории, известной как Новая хора.
В это время из-за низкого, плоского Маячного мыса выплыли один за другим шесть торговых кораблей, покинувших утром херсонесскую гавань и взявших курс к родным боспорским, колхидским, понтийским берегам. Огибая мыс, корабли обеих флотилий проходили совсем близко друг от друга. Навклеры, кормчие и моряки, не раз пересекавшиеся в портах по всему Эвксину, приветствовали друг друга радостными криками; размахивая пилосами – конусовидными войлочными матросскими шапочками, обменивались традиционными пожеланиями спокойного моря и попутного ветра до самой гавани. Совершив разворот, корабли втягивали в свои чрева ненужные теперь вёсла, закрепляли на мачтах широкие паруса и, подхваченные попутным западным ветром, один за одним скрывались из виду по разные стороны мыса.
Бросив последний взгляд на оставшуюся за кормой тонкую иглу ночного маяка у самой воды, на краю атакуемого день и ночь с трёх сторон неугомонным морем мыса, пассажир "Кастора" перевёл глаза на открывшийся в семи-восьми стадиях впереди среди густых зелёных насаждений белый пятиколонный фасад и кроваво-красную двускатную крышу храма Девы Ифигении, возведенного херсонеситами на месте древнего таврского святилища на низком, широком мысу, на входе в омывающую Старый Херсонес с восточной стороны Двурогую бухту. От храма этот вытянутый на северо-восток мыс получил своё название – Парфений.
После того как этот памятный и дорогой каждому херсонеситу храм медленно растаял за кормой, путешественник в зелёном плаще вновь обратил свой жадно пожирающий берег взгляд вперёд – туда, где уже отчётливо проступали над самой водой светло-серые стены и красно-оранжевые крыши Херсонеса, до которого от мыса Парфений оставалось всего каких-то полсотни стадий. С северной стороны херсонесский берег был гораздо ниже, чем с южной, и весь изрезан длинными, извилистыми бухтами, представлявшими собой как бы "лапы" или "пальцы" огромного залива Ктенунт, глубоко врезавшегося с запада на восток в холмистые склоны Большого Херсонеса. С каждой минутой город, основанный в этом суровом, опасном и диком краю более четырёх веков назад отважными и предприимчивыми переселенцами из южнопонтийской Гераклеи, всё выше вздымался над водой вместе с приближавшимся берегом, представая перед восхищёнными взорами довольных близким концом пути морских путешественников во всей своей рукотворной красе.
Город раскинулся на скалистом плато между двумя бухтами – широкой, неглубоко вдававшейся в берег Западной и узкой, длинной, извилистой, похожей на устье реки – Восточной, отчего и получил от первопоселенцев своё незатейливое название.
(Примечание: Херсонес (греч.) – "Полуостров")
Западная часть города, к которой приближалась от мыса Парфений торговая флотилия, возвышалась над уровнем моря больше, чем на плефр (здесь же, в самой высокой точке города вздымалась к небу массивная круглая башня зажигаемого после заката маяка). Примерно посередине плато, по верхнему краю которого проходила северная стена Херсонеса, сильно понижалось. Здесь в него вдавалась небольшая, неглубокая бухта, усеянная десятками причаленных к берегу в ожидании вечерней путины рыбачьих баркасов и челнов. В том месте, где стена ближе всего спускалась к воде, в ней были проделаны небольшие ворота, называвшиеся Рыбными, от которых вели на берег Рыбачьей гавани полтора десятка вырубленных в береговой скале высоких ступеней.
(Примечание: По данным океанологов, мировой океан в описываемую эпоху находился в состоянии регрессии и был ниже современного уровня на 4 – 5 м.)
Плывущим по морю путешественникам издалека бросались в глаза стройные ряды колонн, беломраморные фронтоны и ярко-красные черепичные крыши двух возвышающихся над приморской стеной в северо-восточном углу Херсонеса храмов и стоящая между ними на высоком постаменте огромная статуя Афины Сотейры. Наконечник копья в левой руке богини, крылья и лавровый венок в руках маленькой Ники, которую она держала на поднятой к груди правой ладони, и высокий трёхгребенчатый шлем на её голове искрились золотым огнём в солнечных лучах. Обращённые лицами на восток, обе богини, большая и маленькая, охраняли вход в главные морские ворота города – Восточную бухту. Это был херсонесский Парфенон, названный так, поскольку стоящие на нём храмы принадлежали двум особо почитаемым херсонеситами Девам – Афине Спасительнице и Артемиде Защитнице.
Плавно завернув за округлый юго-восточный мыс, понтийские корабли Пактия последними вошли во вместительную, глубокую, надёжно укрытую от ветров и высоких волн Восточную или, как её чаще называли местные жители, Большую гавань, напоминающую очертаниями натянутый лук. Здесь крепостная стена, спустившись уступами с плато в примыкающую к гавани низинную юго-восточную портовую часть города, отступала от уреза воды примерно на плефр.
Вдоль причалов, от северного конца гавани к южному, пролегала широкая набережная, выложенная сглаженными сотнями тысяч прошедших по ним за минувшие столетия ног каменными плитами, а всё пространство между нею и стеной было тесно застроено складскими помещениями, верфями, доками, кузницами, мастерскими по изготовлению канатов и парусов, харчевнями и ксенонами. С южной стороны гавань и порт были надёжно защищены небольшой, но крепкой цитаделью, построенной в самой низменной и уязвимой части города – в устье широкой и глубокой пригородной балки.
Множество народу, как и в любом порту, толпилось у причалов и сновало по широкой набережной между вновь прибывшими кораблями: родные и друзья вернувшихся сегодня в родную гавань моряков, грузчики, купцы и их доверенные лица, спешившие узнать, какие товары привезли из чужих краёв навклеры и чем они намереваются загрузить свои трюмы в Херсонесе, портовые шлюхи-порнаи, бесстыдно выставлявшие напоказ свои тела, громко предлагая истомившимся в долгом плавании морякам свои услуги, таможенные чиновники и, наконец, просто любопытные зеваки – собиратели и разносчики всевозможных сплетен и новостей.
Ловко пришвартовав "Кастор" правым бортом к свободному причалу в северной части гавани, моряки Пактия тотчас перекинули с палубы на берег узкий ступенчатый трап. Подошедший следом "Полидевк" накрепко привязался толстыми причальными концами к левому борту "старшего брата".
Как и полагается, первым на борт новоприбывшего корабля поднялся не заставивший себя долго ждать телон – сборщик таможенных пошлин со своим помощником-писцом. С тотчас расплывшейся на розовощёком, курносом лице слащавой улыбкой, таможенник поспешил поздравить встречавшего его у трапа богатого амисского навклера, как видно, хорошо здесь известного и уважаемого, с благополучным прибытием в Херсонес.
– И тебе от меня привет, любезный Евфрон! Рад тебя видеть в добром здравии, дружище! – улыбнулся в ответ Пактий, протянув таможеннику правую руку, которую тот поспешил подобострастно, с лёгким поклоном, пожать обеими руками. – Ну, как твои дела? Как жена, дети? И, вообще, что у вас тут нового произошло с моего последнего к вам приезда?
Улыбка на лице Евфрона, польщённого, что купец из далёкого Амиса не забыл его имя, сделалась ещё шире и любезнее:
– Давненько же ты не бывал у нас, уважаемый Пактий! За это время столько всего случилось!
И Евфрон весьма охотно принялся выкладывать перед понтийским гостем все местные новости, главнейшей из которых, конечно же, была случившаяся недавно смерть старого царя скифов Скилура. Евфрон искренне обрадовался, узнав, что первым сообщил Пактию эту новость: четыре дня назад, когда тот покидал гавань Феодосии, там об этом ещё не было известно.
– По такому случаю, наш стратег Формион, его родственники и друзья украсили двери своих домов траурными венками и ветками кипариса, – продолжил Евфрон посвящать в местные дела внимательно слушавшего Пактия, нимало не торопясь приступать к выполнению своих служебных обязанностей. – А буквально два дня назад старик Формион с невесткой Мессапией (она, как тебе, должно быть, известно, приходится царю Скилуру дочерью) и внуком Стратоном уехал в Неаполь Скифский на похороны своего царственного родича.
– А что, мой многоуважаемый проксен Гераклид тоже отправился в Скифию? – прервал чиновника Пактий, сделав озабоченное лицо.
Евфрон ответил, что нет – Гераклид, выбранный в прошлом году одним из архонтов, остался в городе и, хвала милостивым богам, пребывает в добром здравии. Из дальнейших излияний словоохотливого телона Пактий узнал, что по достоверным сведениям, Скилур назначил своим преемником младшего сына Палака в обход трёх старших сыновей. В Херсонесе многие сейчас надеются, что старшие царевичи не захотят с этим мириться и, несмотря на данную отцу клятву, вскоре затеют междоусобицу, в результате которой Скифия ослабнет, и херсонеситам удастся вновь вернуть себе Равнину с Керкинитидой и Калос Лименом.
Путешественник в изумрудно-зелёном паллие, застёгнутом на правом плече усмехающимся золотым дельфином, на которого Евфрон, весь поглощённый разговором с Пактием, не обращал ровно никакого внимания, надвинув на лоб петас – широкополую чёрную фетровую шляпу, и сжимая в правой руке высокий дорожный посох с серебряной совой в навершии, стоял чуть в стороне, дожидаясь, когда таможенник выговорится, и он сможет попрощаться с доставившим его целым и невредимым на родину навклером. Отвернувшись, он с интересом разглядывал привычную суету на причалах и прекрасно видимые из гавани поверх портовой стены на восточном краю нависающего над портом плато, украшенные колоннами фасады храмов центрального херсонесского теменоса, не пропустив в то же время ни единого слова из рассказа телона. Наконец Евфрон выплеснул на важного и весьма щедрого, как он помнил из предыдущего опыта, понтийского гостя все наиболее значимые местные новости и вспомнил о необходимости спуститься всё же в трюм и осмотреть доставленные кораблями Пактия на продажу в Херсонес товары. Воспользовавшись этим, эпибат скупо поблагодарил навклера Пактия за приятное путешествие, крепко пожал ему на прощанье руку, сказав, что они ещё увидятся до его отъезда, и сошёл по шаткому трапу на берег. Подхватив с палубы хозяйский сундук, за ним последовал его мускулистый, угрюмый раб.
Не успел богатый, судя по добротной одежде и обуви и собственному рабу, чужеземец ступить на причал, как к нему кинулась, расталкивая друг дружку, стайка порнай, выставляя напоказ свои прелести и наперебой обещая исполнить любые его желания и фантазии за самую незначительную плату. Здесь были шлюхи на любой вкус – от зрелых, пышнотелых женщин до совсем ещё молоденьких, худеньких девчонок. Повелительным жестом приказав им расступиться, сошедший с "Кастора" мрачный пассажир молча, ни на кого не глядя, протиснулся сквозь толпу деловых людей и зевак, дожидавшихся, когда судно покинет таможенный чиновник, решивших, должно быть, что проигнорировавший их расспросы чужеземец не понимает эллинскую речь.
Выбравшись из толпы, приезжий, постукивая посохом по каменной вымостке и пошатываясь из стороны в сторону, будто под ногами у него всё ещё была корабельная палуба, неспешно направился в сторону расположенных напротив центрального причала портовых ворот. За ним по пятам следовал с сундуком его крепкий босоногий раб в серой груботканой тунике до колен, с узким кольцом вокруг шеи из тёмной, давно не чищеной меди, на котором едва просматривались имена раба и его хозяина. Скоро они завернули за угол одного из тянувшихся справа вдоль набережной длинных амбаров, прошли мимо гостеприимно открытых в любое время дня и ночи постоялых дворов, расположенных друг напротив друга через неширокую улицу (над входом в один из них был нарисован алой краской Гермес с крылышками на ногах и красовался броский призыв: "Ешь и пей во славу Гермеса"; вывеска на другом, расписанная полинялой жёлтой краской, завлекала посетителей роскошными формами нагой красавицы, требуя "веселиться во славу Афродиты"), и оказались около прорезанного в серо-жёлтой стене впритык к широкой квадратной башне входа в город.
Шагах в десяти от проёма ворот, слева у дороги, из восьмигранного известнякового постамента торчала герма – узкий четырёхгранный столб высотой по плечо рослому человеку, увенчанный головой Гермеса в традиционном крылатом шлеме и с высеченным на передней грани огромным, почти достающим до головы фаллосом. По другую сторону дороги на небольшом, огороженном низенькой каменной оградкой пятачке, на цилиндричном пьедестале в пояс высотой, обвитом вверху и внизу мраморной цветочной гирляндой, стояла небольшая, изящная мраморная статуя Афродиты Навархиды, защищённая от солнца и дождя четырёхскатным, крытым золотистой черепицей навесом на тонких беломраморных столбиках. Богиня была изваяна в коротком, подпоясанном под обнажённой грудью хитоне, плотно облегающем спереди её стройный стан и крылато развевающемся сзади, словно под порывами солёного морского ветра. Ноги, руки, грудь, шея, лицо статуи были окрашены в нежные тона телесного цвета, волосы и ногти на руках и ногах – золотым, брови – чёрным, глаза – голубым, губы и соски грудей – розовым, одежда же осталась нераскрашеной – белой, как и её пьедестал, на котором богиня смотрелась очень эффектно. Перед пьедесталом находился квадратный, мраморный, украшенный тонкой резьбой жертвенник. Взгляды Афродиты и Гермеса были обращены в сторону гавани. У входа на священную территорию богини, на тонкой восьмигранной мраморной ножке высотой по пояс стояла широкая, покрытая резьбой мраморная чаша с чистой водой для омовения. На черепичном навесе, на пьедестале у ног богини, на каменных плитах вокруг жертвенника и на широком ограждении сидели, копошились и ворковали десятки белых, серых, сизых и пятнистых голубей. Несколько птиц Афродиты, усевшись на резной кромке чаши, пили воду, ещё парочка мирно устроилась на крылатом шлеме Гермеса через дорогу.
Отдав посох и шляпу рабу, путник в изумрудном паллие, у которого при взгляде на Навархиду защипало в глазах и защемило в горле, осторожно, чтобы не потревожить пивших воду голубей, омыл в священной чаше руки, окропил водой лицо, голову и одежду и направился к примостившимся под крепостной стеной слева от ворот (справа был широкий выступ башни) двум парусиновым палаткам.
В одной из них сидел трапезит, обменивавший чужеземные монеты на местные, в другой можно было приобрести подношения богам – покровителям путников – на любой вкус: терракотовые статуэтки богов и животных, треножники, чаши, кубки, миски, неразбавленное вино, мёд, молоко, лепёшки, зерно различных злаков, фрукты, овощи и тому подобное. Все отправлявшиеся в ближний ли, дальний ли путь из этой гавани, и все благополучно возвращавшиеся сюда из путешествия, непременно оставляли Гермесу и Навархиде свои благочестивые дары. Эпибат с "Кастора", обменяв понтийский золотой статер на херсонесское серебро и медь, выбрал кубок тёмно-красного вина и посыпанную солью ячменную лепёшку для Гермеса, красиво расписанное блюдце с мидиями и креветками, а также горсть пшеничного зерна для Афродиты Кораблевладычицы и её любимых птиц. С трудом отыскав место на жертвенниках среди даров, оставленных приехавшими и уехавшими в этот день до него, он рассыпал зерно вокруг босых ступней Афродиты и вполголоса возблагодарил богиню и её соседа за то, что благополучно довели его из дальних далей до ворот родного города.
Смуглый, обросший жёсткими чёрными волосами раб, примерно одного с ним возраста, бросив полный сожаления взгляд на доставшийся Гермесу кубок с вином, вновь взялся за сундук и двинулся вслед за закончившим священный обряд хозяином к узкому проёму ворот.
– Радуйся, путник! Добро пожаловать в наш славный Херсонес! – услышал приезжий тонкий голос приветливо улыбающегося ему черноволосого, пучеглазого толстяка, сидевшего на низком табурете под стеной башни сразу за распахнутой воротной створкой. – Позволь полюбопытствовать, кто ты, откуда и куда направляешься?
Приезжий свернул к низенькому столику, за которым сидел обратившийся к нему человек, и стал разглядывать из под широкой шляпы его чуть одутловатое лицо с большой волосатой бородавкой в углу мясистого розового носа. Это был сборщик воротной пошлины, которую уплачивал общине херсонеситов каждый въезжавший и входивший в город чужестранец. На столике перед ним был развёрнут длинный папирусный свиток с именами прошедших сегодня в город через эти ворота чужеземцев и отметкой об уплате входной пошлины, придавленный вверху тяжёлой медной чернильницей с тростниковым пером, а внизу – на треть наполненной оболами деревянной кубышкой. Справа и слева от телона восседали на выпуклых прямоугольных щитах, вальяжно вытянув ноги, два молодых воротных стража. Их копья беспечно стояли в углу, образованном башней и стеной, прикрытые дубовой створкой ворот.
– И тебе радоваться, Полихарм, – ответил путник чиновнику, который, услышав из уст незнакомца своё имя, удивлённо вскинул брови и впился снизу вверх своими круглыми водянисто-серыми глазками в его покрытое, словно вуалью, тенью от петаса рыжебородое, с заметной проседью лицо.
– Что, не узнаёшь? – путник в зелёном паллие изобразил краешками губ подобие улыбки. – Я Минний, сын ритора Гераклия. Только что вернулся из Амиса в родной полис... А это мой раб Лаг.
Сборщик воротной пошлины, которого приезжий назвал Полихармом, медленно встал и недоверчиво приблизил полезшие из орбит глаза почти вплотную к незнакомому, тронутому ранними морщинами лицу человека под широкополой шляпой.
– Минний?.. Неужели ты? – неуверенно произнёс Полихарм, не зная, верить ли ему своим глазам и ушам. – То-то мне голос показался как-будто знакомым... Но эта седина в волосах, морщины... Сколько же лет тебя не было здесь? Мы все давно считали тебя погибшим.
Стянув с головы шляпу, приезжий обнажил прочерченный морщинами лоб с широкими залысинами на висках.
– Как видишь, я воскрес, – усмехнулся он чуть шире. – Или всё ещё не признаёшь старого товарища?
Полихарм положил руки на плечи Минния.
– Зелёные глаза точно как у Минния, голос остался таким же, а вот всё остальное... Мда-а... От того двадцатилетнего юноши, которого мы провожали здесь в Афины, теперь мало что осталось, – Полихарм, сын винодела Исократа, был ровесник и школьный товарищ Минния, с которым он затем два года служил эфебом на границе и приносил присягу гражданина. – Должно быть не сладко тебе пришлось на чужбине, а?
– Да и ты, Полихарм, как я погляжу, за эти десять лет не стал моложе. Отрастил себе щёки, солидное брюшко, а? – ухмыльнулся Минний, шутливо пихнув кулаком в выпуклый живот старого приятеля. – Хотя я тебя, конечно, узнал сразу как увидел... Так что? Я могу войти в родной город бесплатно?
– Да-да! Конечно, Минний, проходи. Я страшно рад, что ты живой и вернулся. То-то наши все удивятся!
– Благодарю, приятель... Ну, не буду тебя отвлекать от службы, – заторопился Минний, увидя, что из гавани направляются к воротам другие приезжие. – Как-нибудь на днях мы соберёмся нашей старой компанией в одной из харчевен, там и послушаете о моих заморских скитаниях.
Крепко пожав на прощанье Полихарму руку, Минний опять натянул на лоб петас и двинулся со своим рабом по как всегда многолюдной в эту пору центральной портовой улице, ведущей от ворот полого вгору – на неукреплённый херсонесский акрополь (херсонеситы справедливо полагали, что их город и так достаточно защищён от варваров наружной стеной, чтобы возводить ещё одну стену вокруг акрополя).
Широкая улица скоро привела его к южному входу на центральный городской теменос. Здесь центральная портовая улица сходилась под острым углом с улицей примерно такой же длины и ширины, поднимавшейся сюда слева – от южных городских ворот. Отсюда, обогнув южную стену теменоса, можно было попасть на главную продольную улицу, протянувшуюся на четыре с половиной стадия через весь город с юго-запада на северо-восток, и, повернув направо, выйти на примыкающую к северной стене теменоса просторную агору. Но Минний со своим рабом пошёл другим путём, свернув на теменос через украшенную великолепной резьбой и барельефами богов и героев мраморную арку южного входа. Неспешно обходя все расположенные там храмы и алтари, Минний, вместе с благодарственными молитвами, благочестиво приносил покупаемые здесь же бескровные жертвы хлебом, вином и благовонным дымом почитаемым здесь богам: Царице Деве, Зевсу Сотеру, местному божеству Херсонасу – покровителю и воплощению городской общины, Афродите Урании, Асклепию и Гигиэе, Гермесу, Дионису, Гераклу, Ахиллу и, конечно же, братьям Диоскурам, доставившим его сюда из далёкого Амиса, можно сказать, на собственных плечах.
Отдав дань благодарности и уважения родным богам, Минний через роскошные северные пропилеи – монументальные главные врата теменоса, вышел на агору – шумную, в отличие от тихого, малолюдного теменоса, полную народа площадь, представлявшую собой обширный, вымощенный известняковыми плитами квадрат, со всех сторон окружённый великолепными общественными зданиями и портиками, заставленный рядами лёгких полотняных палаток и разборных деревянных лавок многочисленных торговцев. В центре её высился огороженный на уровне колена толстой бронзовой цепью, висевшей на сужающихся кверху четырёхгранных каменных столбиках с бронзовыми шарами в навершиях, монументальный, трёхступенчатый двойной жертвенник – Зевсу и Херсонасу; на обращённой к теменосу стороне его украшал раскрашенный барельеф с восседающим на троне с пучком молний и орлом на ладони Зевсом, на противоположной была вырезана зубчатая крепостная стена с четырьмя башнями и закрытыми воротами посередине.
В этот пасмурный день агора, как и всегда, была полна снующих между торговыми рядами покупателей и любопытных детей, стоящих кучками или неспешно прогуливающихся группами под широкими портиками весёлых молодых людей, солидных зрелых мужей и почтенных седовласых старцев, занятых дружескими беседами, учёными и политическими спорами, обсуждением новостей, всевозможных слухов и сплетен, до которых так охочи были праздные горожане. Никем не узнанный, Минний, покинувший этот город десять лет назад безусым, безбородым, длинноволосым юнцом, медленно пробирался через площадь от южного её края к северному, непрестанно вертя во все стороны головой, словно впервые оказавшийся здесь любопытный чужеземец, внимательно вглядываясь из-под широкого козырька своей шляпы в лица встречных людей (быть может, в тайной надежде увидеть среди них своего старика-отца) и мимоходом вслушиваясь в обрывки разговоров.
Пройдя мимо длинного фасада булевтерия – здания, в котором заседал Совет полиса и работали городские магистраты, с выставленными вдоль него на всеобщее обозрение, выбитыми в камне и отлитыми в бронзе почётными постановлениями и декретами Народного собрания (на самом почётном месте перед входом в булевтерий стояла высокая стела с высеченной на ней торжественной присягой граждан) и памятниками выдающимся херсонеситам минувших эпох, Минний добрался до северного угла агоры.
Вырвавшись, наконец, из людской сутолоки, он быстро зашагал по одной из пустынных поперечных улиц (Херсонес Гераклейский был построен, в основном, по так называемому гипподамову плану: разбит на кварталы пересекающимися под прямым углом широкими продольными и узкими поперечными улицами) в сторону нависающей над береговым обрывом северной городской стены. В дальнем конце большого, примыкающего с севера к агоре квартала, за диктерионом – зданием суда – и двумя домовладениями, находился дом родителей Минния – уважаемого в городе учителя и воспитателя юношества Гераклия – ритора, поэта и историка, продолжателя исторических трудов своего знаменитого земляка Сириска, неизменно из года в год избираемого согражданами в полисный Совет, в коллегии демиургов и в жрецы, и его почтенной супруги Левкимны.
Подойдя к знакомой калитке, Минний на несколько секунд замер в нерешительности, словно мальчик, опасающийся родительского гнева за свои шалости, оглянулся на остановившегося в двух шагах за его правым плечом Лага, тихо вздохнул и потянулся к висевшей возле двери деревянной колотушке. В ответ на его осторожный троекратный стук из-за прочной, выкрашенной в вишнёвый цвет калитки раздался хриплый собачий лай, затем послышался незнакомый, с заметным варварским акцентом голос:
– Кто там шумит?
– Это Минний. Открой!
– Какой ещё Минний?
– Сын твоего хозяина.
– Гэ-гэ-гэ! Сыну моего хозяина нет ещё и пяти лет, – пролаял за калиткой стерегущий хозяйский дом варвар.
– Как зовут твоего хозяина?
– Мой хозяин – Невмений, сын архонта Гераклида. Его сейчас нет дома.
– А где прежний хозяин этого дома – ритор Гераклий? – озабоченно спросил Минний.
– Я не знаю.
Озадаченно почесав подбородок, Минний оглядел пустую улицу, вернулся немного назад и громко постучал в калитку соседнего подворья. На его стук никто не отозвался. Минний уже собирался постучать в калитку дома напротив, когда услышал за дверью неспешные шаркающие шаги и шамкающий голос старой служанки. Вспомнив, что соседскую рабыню звали Пина, Минний окликнул её по имени, назвал своё имя и спросил, дома ли её хозяева – Демарх и Алкиноя. Рабыня ответила из-за двери, что госпожа Алкиноя дома, и направилась неспешно в дом доложить ей о неожиданном госте. Через минуту она вернулась к калитке, отодвинула засов и впустила Минния и его раба с сундуком во двор.
Тётушка Алкиноя – ровесница и близкая подруга минниевой матушки – стояла, опершись на клюку, около входа в дом на другой стороне небольшого квадратного двора, окружённого со всех сторон дворовыми строениями и навесами на вишнёво-красных резных деревянных столбах. Сделав знак Лагу оставаться у входа, Минний снял шляпу, обошёл цистерну с дождевой водой в центре двора и приблизился к соседке, с затаённой грустью увидев, как сильно она постарела с тех пор, как он в последний раз её видел накануне своего отъезда в Афины, – тогда это была ещё полная сил 50-летняя женщина, теперь перед ним стояла немощная седая старуха.
