Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 90 страниц)
Подгадали как раз к ужину. Сидевшие вокруг казанов отцы, дядья и старшие братья встретили молодое пополнение шутливыми возгласами. Савмак и Канит нашли вождя Скилака сидящим с чашей вина в руке у догорающего под пеплом костра, в пяти шагах от торчащего, будто молодое деревце, над входом в его походный шатёр племенного бунчука.
Из одного с вождём казана ужинали его ближайшие родичи: брат Октамасад, двоюродный брат Танасак, сын Ариабат, племянники Фриманак, Скиргитис, Ишпакай. В отличие от них, встретивших Савмака и особенно Канита радостными возгласами, на суровом лице вождя не дрогнул ни один мускул. Ещё издали углядев за спиною Савмака младшего сына, у него было довольно времени, чтобы утаить разлившуюся в груди радость под личиной обычной невозмутимой суровости. Указав сынам место у костра, вождь приказал Ашвину и другим слугам расседлать и развьючить коней и отогнать их с провожатым на пастбище к табунам напитов. Ворона слуга Скилака Тирей привязал рядом с конём вождя позади его шатра и повесил ему на морду полную торбу пшеницы.
Хотя, увидя Канита, Октамасад испытал заметное облегчение, тревога за Апафирса не до конца покинула его сердце. Пока вождь отдавал распоряжения слугам, Октамасад и остальные, боясь услышать печальную новость, но надеясь на лучшее, не смели разомкнуть уста.
Вполне понимая состояние младшего брата, Скилак не стал тянуть быка за хвост и, как только Савмак и Канит уселись между Ишпакаем и Скиргитисом по другую сторону едва дымившегося костра, спросил об Апафирсе. Савмак, переведя глаза с сурового продолговатого лица отца на закаменевшее в напряжённом ожидании круглое лицо сидевшего рядом с ним Октамасада, поспешил объявить, что Апафирс жив-здоров, остался охранять с малолетками Тавану.
– Ну а ты почему не остался? – обратился Скилак слегка потеплевшим голосом к младшему сыну, пока Октамасад облегчённо выпускал из лёгких воздух, а из сердца остатки тревоги.
– Но, отец, мне же уже почти пятнадцать! – тонким просящим голосом напомнил Канит.
– Почти?
– Канит уговорил Радамасада отпустить его с нами в Неаполь, чтоб поглядеть на завтрашние скачки, – пришёл на помощь младшему брату Савмак, тотчас сообразивший, что просить вождя дозволить ему участвовать в походе, Каниту лучше наедине.
– Ладно, пока ешьте... А после расскажешь, что там натворили тавры.
К тому времени, когда Савмак, взвалив всю вину за случившееся на одного себя, закончил свой рассказ, послушать который подошли к шатру вождя десятки напитов от соседних костров, солнце успело закатиться за холмистый горизонт, окрасив полнеба малиновой зарёй.
Вопреки опасениям Савмака, отец не высказал ему прилюдного недовольства и осуждения и не отправил в наказание назад в Тавану, отпустив его и Канита вместе с остальной молодёжью после ужина в гости к соседям-хабеям. Должно быть, вождь взял время на размышление, решив, что утро вечера мудренее.
Пробираясь за старшими братьями по напоминающему узкую кривую улицу проходу между наружным и вторым кольцами шатров, заполненному отдыхающими на чепраках вокруг рдеющих в сумерках костров воинами, Савмак ради интереса подсчитал на пальцах, что занятый напитами участок составляет сорок два стоящих почти впритык друг к другу шатра в длину и пять в ширину. В каждом шатре ночевало обычно от десяти до пятнадцати воинов. А таких племён у царя Палака двадцать два, не считая шести тысяч сайев! Кто же устоит перед такой силищей?! Уж, конечно, не греки!
Завидя приближающихся напитов, сыновья и племянники вождя хабеев поспешили от костров им навстречу.
– Ну что – пойдём? – обратился Скопасис к своему ровеснику и другу Ариабату, наскоро поздоровавшись за руку с юнцами-малолетками Савмаком, Канитом и Сакдарисом.
– Пошли, – ответил Ариабат, и полтора десятка парней двинулись из табора к пролегавшей неподалёку дороге.
– Куда это они? – спросил удивлённо Савмак шедшего рядом Ишпакая.
– Давай, пошли с нами, – поманил друга рукой Ишпакай, загадочно ухмыляясь. – По дороге рассажу.
– Погоди. Нам надо поздороваться с вождём Госоном, – остановился Савмак.
– Ну ладно, идите здоровайтесь. Я подожду у дороги. После догоним наших.
Подошедшие к выделявшемуся несколько большими размерами и воткнутым в землю возле входа бунчуком шатру вождя в центре занятого хабами участка, Савмак, Канит и Сакдарис были немедленно усажены Госоном возле догорающего костра на освободившиеся чепраки его сыновей, а их чаши тотчас наполнены вином.
Савмак уже с тоской подумал, что сейчас ему придётся в третий раз за сегодня рассказывать о нападении тавров, но, к счастью, Фарзой уже пересказал отцу и всем родичам его рассказ.
Подняв нетвёрдой рукой полную тёмного вина чашу, успевший уже изрядно захмелеть Госон похвалил Савмака за смелость и находчивость и предложил выпить за его будущие подвиги на Боспоре.
– Ты, Савмак, молодец! Убил чёрного волка... Никто из моих сы... нов не смог, а ты убил... Отбил нападение таврских со... бак на Тавану... Молодец! Из тебя выйдет толковый вождь... на смену Скилаку, – произнёс непослушным языком Госон и опрокинул в себя одним духом очередную немаленькую чашу. – Надеюсь, что и мой Фарзой... будет не хуже... Хотя, я думаю ни... какой войны не будет... Потому, что Пери... зад... Ха-ха-ха! Перизад ус... рётся от страха перед скифской силой и от... купится от Палака золотом и се... ребром.
Допив с братьями свои чаши, Савмак поблагодарил вождя за добрые слова и вкусное вино, отказавшись выпить ещё по одной, напомнив, что их ждут друзья.
– Ну-ну... идите... гуляйте... дело молодое. Хе-хе-хе! – пьяно подмигнул Госон поднявшимся на ноги юношам и гулко засмеялся вместе с четырьмя засидевшимися у его костра сивобородыми скептухами.
– Ты знаешь, что твой отец считает, что войны не будет? – спросил Савмак Фарзоя, выходя на дорогу, где тот ждал его, Канита и Сакдариса вместе с Ишпакаем, Метаком, Тересом и Агастом, тогда как их ушедшие вперёд старшие братья уже перебрались через лежавшую на пути к Неаполю балку.
– Ну, это ещё бабка надвое сказала! – выслушав Савмака, возразил уверенным тоном Ишпакай, которому, по большому счёту, не о чём было беспокоиться, ведь в отличие от друзей, его уздечку уже украшал вражеский скальп. – Перисад слишком жаден: даже Скилуру прислал на прощанье вместо золота позолоченную медную посуду! Вот увидите – он не станет платить!
– И нам придётся самим ехать за нашим золотом к нему в Пантикапей! – добавил Терес, и все дружно рассмеялись.
– Сегодня утром – я сам видел! – царь Палак отправил на Боспор Главка, сына Посидея, приказав ему швырнуть прямо в рожу Перисаду его медные побрякушки! – продолжал просвещать новоприбывших товарищей Ишпакай, бодро шагая к Неаполю. – А знаете, кто охраняет Главка? Наш Ториксак со своей сотней!
– А, по-моему, зря Палак отправил к Перисаду посла, – сказал Фарзой. – Нужно было сразу кинуться на Боспор всем войском, пока греки нас не ждут. Я бы послал с нашим послом не одну, а сотни три охраны, которые захватили бы врасплох ворота Длинной стены, а следом подоспело бы остальное наше войско. А так греки успеют приготовиться. Ну упрёмся мы в Длинную стену, а дальше что? Разграбим наших братьев сатавков и довольные вернёмся домой?
– Ничего, Посидей с нашими неапольскими греками сделает тараны, которыми мы раздолбаем все их стены и доберёмся до самого Пантикапея, – оптимистично заверил Ишпакай. – Ты как думаешь, Савмак?
– Если бы мы сделали так, как предлагает Фарзой, то чем бы мы отличались от диких разбойников-тавров? – спокойно возразил Савмак. – Думаю, Палак поступил верно: надо дать возможность Перисаду признать и искупить свою вину. А уж затем нападать... Я беспокоюсь только, что если боспорцы решатся с нами воевать, они не отпустят назад Главка и Ториксака.
Тем часом они перебрались через разрезавшую плато с юга на север, неглубокую в этом месте Западную балку, отделявшую город от Священного поля, и поравнялись с юго-западной башней Неаполя. Дорога была полна группами молодых воинов из других племён. Большинство, как и хабеи с напитами, направлялись к городу, но некоторые, то и дело разрывая сгустившиеся сумерки весёлым гоготом, не спеша брели обратно.
– Так куда мы идём? Ведь городские ворота уже закрыты, – заметил Канит.
– Скоро узнаете! – ответил с загадочным смешком Ишпакай.
Посматривая на темневшую напротив Западных ворот продолговатую башню, которую он уже видел пару месяцев назад, когда вёз домой убитого чёрного волка, Савмак был уверен, что Ишпакай ведёт их поклониться царю Скилуру и царице Аттале. Свернув к гробнице, он попросил Ишпакая рассказать о похоронах старого царя, ведь он единственный в их компании, кто при этом присутствовал. Ишпакай, хоть и мало что видел из задних рядов, охотно исполнил его просьбу, а затем, пока они медленно обходили вокруг сложенной из массивных камней царской усыпальницы, которую греки называли мавзолеем, а скифы уже прозвали "башней Скилура", захлёбываясь от восторга, описал всю процедуру выборов нового царя.
Остановившись перед утопленной в толще длинной восточной стены низкой медной дверью, молодые напиты и хабеи молча отдали вслед за Савмаком прощальный земной поклон спавшим внизу вечным сном Скилуру и Аттале и пошли обратно.
Выйдя на развилку, Ишпакай, вместо того, чтобы идти назад к лагерю, повернул в противоположную сторону. На вопросы, куда он их ведёт, он, раздвинув губы в хитрой ухмылке, ответил:
– Не бойтесь! Вам там понравится! Гэ-гэ-гэ!
Пройдя вдоль тянущейся слева в пяти шагах от большака длинной белой стены постоялого двора, Ишпакай завёл приятелей в расположенные посередине широкие ворота, гостеприимно распахнутые, несмотря на спустившийся на землю с засеянного звёздными зёрнами неба ночной мрак.
Постоялый двор Сириска – переселившегося много десятилетий назад из Ольвии грека – имел типичное для подобных заведений устройство: обширный прямоугольный двор, окружённый со всех сторон низкими одноэтажными строениями и широким, полого наклонённым внутрь черепичным навесом, покоящимся на врытых в землю дубовых столбах, соединённых через один внизу крепкими поперечинами. Короткую восточную сторону занимало жилище самого Сириска и его семьи, поварня, кладовые, птичник и хлев с коровами, козами, овцами и свиньями. Три другие стороны были разделены тонкими глинобитными стенами на пять с лишним десятков небольших гостевых комнат.
Оказавшись на вытоптанном сотнями подошв и копыт замусоренном дворе, освещённом лишь узким серпом луны, только что выглянувшим из-за гор на юго-востоке, юноши увидели толпившихся кучками по 10-15 человек около каждой из закрытых дверей скифов и услышали доносившиеся изнутри тонкие женские стоны и вскрики, от которых у них начали подниматься в боевую стойку, распирая ставшие вдруг тесными штаны, кожаные "тараны".
Пока скифы 40 дней возили по всей Скифии своего мёртвого царя, Посидей, Сириск и другие состоятельные неапольские греки сообразили, что после похорон Скилура и выборов нового царя десяткам тысяч съехавшихся к Неаполю воинов захочется поскорее покончить с многодневным траурным воздержанием, и на этом можно будет неплохо заработать. Поэтому они не только закупили и привезли из Херсонеса и Боспора тысячи амфор вина, но и опустошили херсонесские и боспорские диктерионы, взяв за хорошую плату у их владельцев в аренду на полмесяца несколько сотен шлюх на любой вкус – по большей части молодых смазливых рабынь (но немало было и соблазнённых обещанным небывалым заработком свободных служительниц Афродиты), и разместили их по четыре-пять в комнатах сирискова ксенона.
Возле каждой двери под навесом сидел доверенный слуга владельца живого товара, взимая плату с каждого входящего и отмечая его зарубкой на ивовом пруте. Воспользовавшись повышенным спросом на свой товар, предприимчивые греки взимали со страждущих по триоболу за "палку". Поскольку почти никто из скифов греческих денег не имел, греки предусмотрительно установили справа и слева от входных ворот меняльные лавки, в которых ловкие и услужливые менялы взвешивали и обменивали отпоротые скифами от обуви и одежды серебряные и золотые бляшки на оболы и драхмы. Кроме того, в восточной стороне двора, около сирискова жилища, стояли пять или шесть больших высокобортных телег с торчащими из соломы горлышками винных амфор, охотно раскупавшихся ждавшими своей очереди у дверей или возвращавшимися в свой табор скифами.
Начиная с вечера после похорон Скилура, сотни шлюх трудились в ксеноне Сириска, не покладая рук, принимая одновременно по двое и по трое истомлённых длительным воздержанием мужчин, беспрекословно выполняя любые их желания и получая короткую пяти-шестичасовую передышку для еды и сна лишь по утрам. Мало того! Почти все неапольские греки, имевшие не старых рабынь более-менее приятной наружности, обуянные жаждой лёгкой наживы, зазывали воинов в свои дома (говорят, нашлись и такие, кто даже своих жён и дочерей пустил в дело) или привозили несчастных в кибитках прямо к табору.
Ишпакай быстро ввёл товарищей в курс того, что и как тут следует делать. Вместе с остальными Савмак отпорол от рукава серебряную бляшку и обменял её у щекастого, как хомяк, менялы, встречавшего каждого подходившего к его столу скифа самой любезной и доброжелательной улыбкой, на пару медных боспорских монет.
Обзаведясь заветными кружочками, дающими право на толику желанных удовольствий, юные хабеи и напиты отправились искать под навесом явившихся сюда десятью минутами ранее старших братьев. Приближаясь по кругу к левому, наискосок от входа, углу, они услыхали доносившийся из-за спин ждавших в темноте под навесом своей очереди молодых парней знакомый, немного насмешливый голос Скиргитиса.
– Видели бы вы, какой у моей Иктазы круп: круглый, шелковистый, упругий как у персидской кобылицы, хэ-хэ-хэ! Сколько его ни дери, хочется ещё и ещё. Ну, я, как только до неё дорвался после свадьбы, так и давай её нагибать через каждые полчаса, что днём, что ночью. И вот как-то дней через пять мать мне и говорит: "Что ж ты, сын, измываешься над женой? Она хочет понести от тебя дитя, а ты, как дурной жеребец, всё не слазишь с её зада. Ты бы хоть через раз вставлял ей в передок. Спереди ведь девке твой "жеребец" куда как приятней, да и внука нам с отцом заодно сделаете". "Ладно, мать, ќ– говорю, – будет вам внук". А сам думаю: "Ну, погоди же! Научу я тебя, как на мужа жаловаться!" Чуть погодя, оседлал я двух коней и говорю Иктазе: "Поехали, прогуляемся". Она обрадовалась. Как только выехали из Таваны, говорю: "Давай наперегонки" – и ж-жах её кобылу плетью по заду чуть пониже хвоста! Ну, она и понеслась, я за ней. Догоняю и опять – ж-жах наотмашь кобылу по крупу, а самому так и хочется перетянуть любимую жену по прыгающему над чепраком заду. Но – терплю, отыгрываюсь пока что на её кобыле. Наконец, отъехали подальше в степь. Я перехватил её повод, остановил коней, соскочил сам, снял с коня жену и давай её целовать – в губы, в шею, в сочные, как дыни, груди. Она смеётся, довольная. Я сорвал с неё всю одежду, оглаживая везде, как только что купленного коня. Она стала передо мной на колени, стянула с меня штаны и давай облизывать моего "жеребчика" – этому я её уже обучил! А я обхватил её плетью сзади за шею и давай пихать ей за щёки и в глотку по самые яйца! Она глаза на меня выпучила, слюной захлёбывается, а высвободиться не может. Так и пихал ей в рот без остановки, пока не кончил... Затем скинул кафтан, расстелил его, сел, Иктазу положил животом себе на ноги, задом под правую руку. Ухватил левой рукой её за косу на затылке, прижал лицом к земле и ж-жах её плёточкой со всей силы по круглому заду! Потом ещё! И ещё! И ещё! Она скулит, воет, трепыхается, да куда там – я держу крепко да накладываю на её извивающуюся ужом жопу аккуратненько стежок за стежком. Она давай кричать: "Милый, прости! Милый, пощади!" а я ни звука в ответ – всё полосую и полосую! Аж когда на ней от поясницы до ляжек живого места не осталось, а мой "жеребец" снова встал на дыбы, я решил, что с неё хватит – запомнит этот урок надолго!.. Перевернул её на спину, лёг на неё сверху и отодрал, как просила мать, в переднюю щель. Потом мы поскакали рысью назад в Тавану. Ох, и тяжко далась ей эта дорога, хэ-хэ-хэ! Зато с того дня я не слыхал от неё ни одного недовольного слова, ни даже взгляда, а её гладкий круп всегда в полном моём распоряжении. Так что, братцы, своей женой я очень доволен... А вы, молодые, мотайте на ус, что нужно делать после свадьбы, чтобы ваши жёны всегда были ласковы и покорны, хэ-хэ-хэ! – обратился Скиргитис к Савмаку и Фарзою после того, как парни из других племён, привлечённые рассказом Скиргитиса (некоторые даже пропустили из-за этого свою очередь!), вернулись к своим.
В это время дверь в комнату, у которой заняли очередь хабеи и напиты, отворилась, и на двор вышли, застёгивая на ходу пояса с оружием и поправляя с довольными ухмылками на головах башлыки, восьмеро скифов. Надсмотрщик, получив с каждого по монете, без задержки запустил к греческим шлюхам следующую восьмёрку, в которую вслед за Ариабатом и Скиргитисом успел затесаться и пронырливый, как вьюн, Ишпакай.
Послушав пару минут долетавшие из всех окон и дверей звонкие шлепки, женские вскрики, короткие мужские смешки, сладострастные стоны, Савмак тихо сказал стоявшему рядом Фарзою:
– Знаешь, я, наверно, пойду... Нужно выспаться перед завтрашней скачкой.
– Ну, тогда пошли вместе, – без колебаний присоединился к другу Фарзой, не хотевший, чтобы Савмак подумал, что он любит Мирсину меньше, чем тот свою Фрасибулу. – Я ведь тоже завтра скачу. Надо завтра встать пораньше и объехать вокруг Неаполя – приглядеться к дороге... Ну а вы с нами или остаётесь? – спросил он у стоявших в очереди за ними младших братьев.
– Остаёмся, – глухо ответил за всех Канит, которого, как и его дружков Сакдариса и Метака, после услышанных только что откровений Скиргитиса, так и распирало от неукротимого желания поскорей дорваться до сладкого бабьего тела.
Пристроившись сзади к группе незнакомых воинов (судя по говору – северян), обсуждавших, весело гогоча, достоинства только что опробованных в деле греческих "кобылиц", Савмак и Фарзой вышли с постоялого двора на едва освещённую умирающей луной дорогу и через десять минут вернулись на Священное поле, где к этому времени пьяные разговоры и песни сменились доносившимся из каждого шатра богатырским храпом.
Проснувшись с первым проблеском утренней зари, Савмак тихонько, чтоб не разбудить сладко дрыхнувших рядом, накрывшись с головой кафтанами, Ариабата и Канита, натянул скифики, накинул на вышитую Мирсиной льняную рубаху кафтан и, осторожно переступая в полумраке через спящих, выбрался из отцовского шатра. Поёживаясь от предутренней осенней прохлады, он вполголоса поздоровался с отцом, задумчиво оглаживавшим двух привязанных к распоркам сбоку шатра коней.
– Что так рано встал? – спросил вождь.
– Я уже выспался, отец. Мы с Фарзоем хотим проехаться вокруг города, поглядеть дорогу.
– Добро. Садись на моего Серого. Ворона проведи в поводу. Будешь поить, Ворону много не давай – только губы смочить и довольно.
Сполоснув лицо холодной водой из только что привезенного с реки 25-летним отцовым слугой Тиреем бурдюка, Савмак слазил в шатёр за сбруей, поясом и башлыком. Надев обшитый внутри заячьим мехом башлык, использовавшийся в походе также в качестве подушки, и стянув кафтан на тонкой талии поясом с подвешенным к нему оружием (только щит и копьё он, как и вчера, оставил в шатре), Савмак вернулся к коням. Ласково прогулявшись ладонью по тёплому лоснящемуся крупу, вогнутому хребту, выгнутой колесом шее и мускулистой груди своего Ворона, с тихим ржанием тыкавшегося приветно оскаленной мордой в плечо, шею и лицо хозяину, он отвязал коней, вставил удила в пасть светло-серому отцовскому мерину и легко запрыгнул ему на голую спину. Держа повод Ворона в правой руке, Савмак тронул шагом к соседям-хабеям.
Фарзой, проворочавшийся без сна полночи под впечатлением прогулки на постоялый двор, рассказа Скиргитиса и мечтаний о Мирсине, спал как убитый. Войдя в шатёр вождя Госона, Савмак едва его добудился.
Без лишней спешки одевшись, обувшись и умывшись, Фарзой по примеру Савмака сел охлюпкой на отцовского коня, а лучшего из имеющихся у хабеев скакуна – 10-летнего буланого мерина по кличке Гром, принадлежащего младшему Госону, – повёл на водопой в поводу. Пока выезжали из помалу пробуждавшегося стана на пустынную в этот час дорогу, невыспавшийся Фарзой успел раз десять смачно зевнуть. Затем минут за сорок, когда шагом, а когда лёгкой рысцой, они объехали против солнца столицу скифских царей, отлагая в памяти все особенности маршрута будущей скачки. При этом выяснилось, что не они одни такие умные: точно так же поступило большинство их будущих соперников из других племён.
Ещё вчера царским глашатаем было объявлено, что скачка стартует в полдень от развилки, ведущей с большака к гробнице Скилура и Западным городским воротам, и там же завершится. Победитель выберет себе в награду любого понравившегося коня из отборного царского табуна и, если сумеет укротить и объездить его, будет принят сразу десятником в войско сайев (разумеется, после того, как привезёт царю голову первого собственноручно убитого врага).
В назначенный час воинский стан вокруг ариевой скалы будто вымер. Тысячные толпы воинов, вперемешку с простонародьем, заняли все возвышенные места вдоль трассы будущей скачки. Особенно тесно они стояли на башнях и пряслах двойной южной стены, а также между самой стеною и густо обсаженными мальчишками каменными оградами южных пригородных усадеб, образуя живой коридор по обе стороны большой дороги от угловой юго-западной башни до спуска к верхней плотине. На самом краю пологой черепичной крыши постоялого двора выстроились в несколько рядов над дорогой, дрожа на задувавшем с близких гор холодном ветру в своих коротеньких хитонах, нисколько не скрывавших от похотливых взоров собравшейся внизу толпы их волнующих прелестей, три сотни греческих шлюх. Сам Сириск, его жёны, дети и внуки, почтенные греческие торговцы вином и женским телом, менялы и надсмотрщики, завернувшись в тёплые плащи, заняли удобную позицию на крыше западного крыла ксенона – в полусотне шагов от линии старта и финиша большой царской гонки.
Позабыв на время о соблазнительных греческих красотках и сосредоточив всё своё внимание на выстроившихся в ряд напротив царской гробницы 23-х всадниках (по одному от каждого племени и от сайев) и особенно на их конях, греки и скифы азартно бились об заклад (большинство – по мелочам, а иные – и по-крупному), пытаясь угадать будущего победителя.
Наездники, которым вожди доверили побороться за честь и славу племени, были все как один молодые, легковесные, не успевшие заматереть, обрасти, как кабаны, мясом и салом, сыновья либо племянники вождей. Все они, чтобы максимально облегчить ношу коня, восседали на голых конских спинах в одних штанах, лёгких скификах и тонких, пестро расшитых рубахах (каждое племя славилось своими, отличными от других узорами на одежде, рушниках, наволочках, коврах), без тяжёлых кафтанов, поясов с оружием и башлыков. Вожди – их отцы, тысячники сайев, старшие братья и племянники царя, восседали на разномастых, богато убранных конях за спиной Палака и державшего над ним колеблемый ветром бунчук Тинкаса около южной стены скилуровой гробницы – напротив линии старта.
И вот, наконец, долгожданный миг наступил!
Палак снял с головы свой обшитый рельефными золотыми пластинами по алой коже башлык и отдал его сидевшему справа от него на приметной пятнистой чёрно-белой кобыле молодому глашатаю Зариаку. Надев царский башлык на тупой конец копья, которое держал в правой руке, глашатай поднял его высоко над головой и поскакал рысцой вдоль выстроившихся справа от съезжей дороги участников скачки, кони которых, чувствуя волнение всадников, нетерпеливо звенели удилами, били копытами землю, всхрапывали и ржали, порываясь скорее сорваться с места. Выехав на большую дорогу, он с силой вонзил копьё в землю в самом центре перекрёстка.
– Парни! Тот из вас, кто вернёт башлык царю Палаку, будет сегодня пировать с царём и вождями! – объявил Зариак напряжённо замершим на старте юношам высоким, звучным, как медная труба, голосом, далеко разнёсшимся над притихшей толпой. – Приготовьтесь! Скачите на счёт "три"!
Зариак поднял над головой зажатую в правой руке плеть, на которую в тот же миг устремились все взоры.
– Р-раз!.. Два!!.. Три-и!!!
Плети 23-х участников скачки упали на крупы их коней одновременно с плетью глашатая. Как только были отпущены поводья, кони рванули с места бешеным намётом. Многотысячная толпа разразилась восторженными криками, женскими и детскими пронзительными визгами, ещё больше подгонявшими ошалелых коней, стремительной лавиной несущихся по неистово вопящему людскому коридору к речному обрыву.
Никто из участников скачки даже не думал отсиживаться за спинами других, приберегая силы коня для решительного рывка на финише. Все как один, пригнувшись к конским гривам, подгоняли своих скакунов свирепыми криками и без устали работали плетьми, стремясь с первых же скачков вырваться вперёд из опасной общей толчеи и умчаться в отрыв, не оставив ни малейшего шанса соперникам.
Как только участники гонки исчезли за углом постоялого двора, Палак развернул коня и бок о бок с бунчужным Тинкасом поскакал к Западным воротам. За ними тесной гурьбой устремились царевичи, тысячники и вожди. Повернув перед воротами направо, они пронеслись вскачь у подножья стены и остановили коней на краю обрыва около юго-восточной башни. Устремив взгляды горящих азартом глаз на раскинувшуюся далеко внизу речную долину, они увидели, что участники скачки уже скатились пыльным клубком к реке и устремились по узкому гребню плотины на правый берег, понеся при этом первые потери: троим не удалось удержаться на взмокших конских спинах на крутом извилистом спуске, а ещё двоих в общей толчее, где никто не хотел уступать сопернику дорогу, столкнули вместе с конями с узкой каменной насыпи в воду. Из оставшихся 18-ти, пятеро, летя во всю конскую прыть вдоль правого берега по пыльной дороге, сумели немного оторваться от остальных. Вождь Скилак с радостно забившимся сердцем узнал среди этой пятёрки савмакова Ворона.
Жёны и дочери царя Палака и его братьев, их любимые служанки и охранники-евнухи во главе с царицей Опией расцветили своими яркими праздничными уборами зубчатую ограду нависающей над обрывом стены Царской крепости. Участников гонки они впервые увидели, когда те вихрем пронеслись по верхней запруде на тот берег. Многие испуганно вскрикнули, когда один из всадников, не рассчитав, кувыркнулся вместе с конём с высокой плотины вниз и, взметнув облако брызг, упал в глубокую воду (другой неудачник свалился с гребли с другой стороны). Проследив, как из обступившей левый берег толпы жителей Нижнего города на греблю кинулись люди с арканами и вытащили из воды утопающего, а конь его сам поплыл вдоль гребли к берегу, царевны и служанки перенесли всё своё внимание на более удачливых участников гонки.
Узнав в скакавшем четвёртым светлоголовом всаднике на блестящем, как вороново крыло, длинноногом коне, младшего брата сотника Ториксака, царевна Сенамотис, всем своим учащённо забившимся сердцем стала переживать за него, мысленно моля повелителя коней Фагимасада привести его к победе.
Перелетев по нижней гребле обратно на левый берег, участники гонки обогнули острый северный мыс плато, на котором неприступной твердыней высился Царский город, и, отчаянно полосуя плетьми взмыленные бока своих коней, понеслись по полого поднимавшемуся вгору дну балки вдоль западной стены Неаполя. Перебежав по срединной стене с одной стороны крепости на другую, за ними, боясь опоздать к развязке, поспешали по гребню стены к юго-западной башне дворцовые женщины. Они поспели как раз вовремя.
Первым из балки у подножья башни вымчал на сером с тёмными ногами, гривой и хвостом рысаке 19-летний сын Иненсимея Тапсак, десятник сайев, которого Палак в случае победы обещал сделать полусотником, а если отличится на Боспоре, то и сотником. На полкорпуса позади, роняя с морды, груди и паха белые хлопья, летел, едва касаясь копытами земли, савмаков Ворон. Все остальные к этому времени отстали на три корпуса и больше. До торчащего на перекрестье дорог копья с заветным царским башлыком оставалось каких-то две сотни шагов по широкому прямому коридору между неистово ревущей толпой.
Тапсак, то и дело опасливо косясь на оскаленную морду чёрного жеребца у своей левой ноги, свирепо хлестал своего мерина попеременно по исполосованной кровавыми рубцами взмыленной шее и правому боку. Но, несмотря на все его усилия, чёрный жеребец, подгоняемый не так плетью, время от времени обжигавшей его мокрый лоснящийся круп, как умоляющим голосом своего хозяина, шаг за шагом, скачок за скачком настигал серого.
Наконец, когда до заветной цели оставалось не больше полусотни шагов, оба всадника поравнялись. Напряжение среди визжащих в экстазе зрителей достигло предела. Ещё шагов тридцать серый и вороной мчались ноздря в ноздрю. Затем вороной, напрягая все оставшиеся силы, стал помалу обгонять вконец обессиленного соперника. Когда они подлетели к копью, вороной был пусть всего лишь на голову, но впереди. Тапсак, перехватив повод, потянулся к царскому башлыку левой рукой, но Савмак мгновением раньше успел сорвать его с копья правой.
Радостно крича и размахивая над головой драгоценным трофеем под ликующие вопли разгорячённой зрелищем толпы, он проскакал, постепенно замедляя бег коня, ещё добрую сотню шагов в сторону обрыва. Лишь около распахнутых ворот постоялого двора, с крыши которого, позабыв о холоде, ему восторженно махали руками и посылали воздушные поцелуи, зазывая к себе в гости, сотни греческих красавиц, Савмак развернул коня и, лучезарно улыбаясь, порысил обратно.
Подскакав к ждавшему победителя около отцовской гробницы царю Палаку, Савмак с поклоном возвратил ему башлык. Надев башлык, Палак громко похвалил своего недавнего знакомца Савмака и его самого быстрого в Скифии коня, отчего юноша вспыхнул румянцем ещё пуще, чем от бесстыдных выкриков греческих шлюх. По левую руку царя добродушно улыбался Савмаку бунчужный Тинкас. Скользнув быстрым взглядом по лицам теснившихся позади царя и бунчужного вождей, кисло улыбавшихся победителю (конечно, им было досадно, что не их соплеменник торжествует сегодня победу), Савмак отыскал в задних рядах светящееся гордостью лицо отца.
