Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 90 страниц)
Радамасад отправил жён с сосунками обратно на своё подворье, а сам сел с Ториксаком под дубом и принялся выспрашивать у него подробности важных столичных событий, наблюдая краем глаза за шумными играми своих и ториксаковых детей, сразу нашедших на просторном дедушкином дворе общие интересы, главным из которых были захватывающие дух полёты на старательно раскачиваемых юным дядей Савмаком скрипучих качелях.
Младшие сыновья Скилака и Октамасада, 15-летний Канит и 13-летний Апафирс, с утра торчали на башне у въездных ворот, высматривая на теряющейся среди холмов на северо-востоке дороге гостей из соседнего племени хабеев. Оба были одеты по-праздничному: в украшенные яркой вышивкой рубахи и портки, обшитые золотыми зверовидными бляхами кафтаны, пояса, башлыки и скифики; у обоих на левом боку висели богатые гориты, а справа – акинаки в дорогих ножнах. Взяв в это солнечное утро на себя роль добровольных дозорных, оба имели к тому веское основание: потаённую любовь к одной из юных дочерей вождя хабов Госона – прелестной Фрасибуле, к несчастью, давно просватанной за Савмака.
Щуря на низкое солнце близорукие серо-голубые глаза, Канит вглядывался в зловещие, покрытые густой, как овечья шерсть, тёмно-зелёной порослью горы, близ которых пролегала большая дорога, мечтая о том, чтобы большая шайка диких тавров напала по пути к Таване на вождя Госона и его людей. Канит бы стрелой полетел на выручку хабеям, перестрелял бы и зарубил десятка два дикарей и у самой кромки леса, в самый последний момент вырвал бы из их рук бесчувственную от страха Фрасибулу. Поражённые и восхищённые его бесстрашным самоотверженным подвигом, вожди Госон и Скилак спросят, какую он хочет награду. И тогда Канит признается, что давно любит Фрасибулу, но не хочет мешать счастью старшего брата: пусть она сама сделает выбор между ними. И Фрасибула, нет сомнений, попросит отца отдать её в жёны своему отважному спасителю...
Время от времени Канит спрашивал своего более зоркого товарища, не показались ли ещё на дороге хабы. Бросив быстрый взгляд на Неапольскую дорогу, Апафирс отвечал, что никого пока не видно, и продолжал прерванное занятие – увлечённо сплёвывал в ров, стараясь доплюнуть до противоположного края. Но вот, при очередном взгляде на дорогу, Апафирс увидал над холмами облачко пыли, из которого стали спускаться в низину десятки всадников. Конечно, разглядеть на таком расстоянии кто это нельзя было, но у обоих наблюдателей не возникло сомнений, что то – не кто иной, как долгожданный вождь Госон с многочисленной роднёй и охраной.
Скатившись кубарем по крутым деревянным лестницам вниз, Канит и Апафирс, вскочили на привязанных около входа в башню к коновязи коней. Канит на правах старшего велел двоюродному брату скакать домой и предупредить о скором приезде хабеев вождя и отца. Апафирс неохотно повиновался. Сам же Канит выехал за ворота, слетел галопом с горы к большой дороге и повернул направо. Дождавшись, когда кавалькада хабеев во главе с Госоном приблизилась с другой стороны к развилке, он, как бы случайно, выехал из пригородного селения им навстречу.
Впереди на широкогрудом, пепельного цвета мерине ехал 54-летний вождь Госон – приятель и близкий родич Скилака и Октамасада, мать которых Госа приходилась ему родной тёткой. Был он под стать коню тяжеловесен, широкоплеч, толстобрюх. Большая круглая голова на короткой жирной шее, покрытая раззолоченным башлыком, держалась уверенно и прямо. Широкое, красное, блестящее от пота лицо, большие тёмные мешки под круглыми светло-карими глазами навыкате, небольшой, тонкий, загнутый крюком нос, делали его весьма похожим на филина. С широкого подбородка и скул ниспадала серебристыми волнами до середины груди окладистая борода. За вождём рысили на добрых, богато разукрашенных конях трое из пяти его сыновей: 22-летний Скопасис, 18-летний Фарзой и Метак – одногодок и близкий друг Канита, а также их двоюродные братья – 17-летний Терес, 16-летний Агаст и 14-летний Банай – сыновья покойного младшего брата Госона Фарзоя. Старший сын Госона, тоже Госон, подобно Радамасаду, начальствовал в крепости Постигие в устье реки Хаб, а второй его сын Скилак, как и Ториксак, удостоился высокой чести служить в войске царя Скилура. Оба они не смогли вырваться на семейный праздник в Тавану.
В ответ на почтительное приветствие Канита, Госон благожелательно кивнул, пряча в толстых усах понимающую улыбку, и свернув с большой дороги к крепости, спросил младшего сына Скилака всё ли у них благополучно, все ли в роду вождя живы-здоровы? Дав дяде Госону утвердительный ответ, Канит чуть придержал коня и пристроился коленом к колену с Метаком. Как он и рассчитывал, позади сыновей и племянников Госона ехали верхами на разукрашенных лошадках четыре его незамужние дочери и три племянницы в ярких праздничных нарядах, обвешанные множеством золотых украшений с красными, синими, зелёными самоцветами, жемчужными подвесками и янтарными бусами. Молча пожимая руки парням, Канит взглянул украдкой на утончённое, белое и гладкое, как у терракотовой статуэтки греческой богини, личико невесты Савмака – 14-летней Фрасибулы. Заметив его вороватый взгляд, девушки тихонько, чтоб не потревожить вождя, прыснули в кулачки смехом, отчего уши и щёки Канита тотчас охватил пожар, к счастью, незаметный под башлыком.
Через минуту-другую Госон с Канитом, сынами, дочерьми и кибитками четырёх своих жён, оставив охранную сотню в пустой нижней части крепости, въехал во двор вождя Скилака, встречавшего дорогих гостей со своими сыновьями у распахнутых ворот. В отличие от сестёр, резвыми козочками соскочивших со своих низкорослых лошадок под зелёным шатром дуба на чисто выметенное подворье дядюшки Скилака, Фрасибула, жеманно улыбаясь своему голубоглазому жениху, взявшему у ворот под уздцы её красивую тёмно-серую кобылу, попросила его помочь ей сойти на землю. Смущённо порозовев, Савмак, бросив узду, осторожно подхватил свою хрупкую невесту горячими ладонями за осиную талию и бережно опустил на землю. Поблагодарив его тонким, как у птички, детским голоском и похвалив силу его рук, отчего Савмак засмущался и покраснел к её удовольствию ещё больше, Фрасибула отправилась вслед за сёстрами целоваться с многочисленной женской роднёй большого скилакова семейства, только что закончившей одеваться и прихорашиваться к сегодняшнему празднеству.
Савмак же, проводив ласковым взглядом свою красавицу-невесту, обменялся дружескими рукопожатиями с сыновьями и племянниками Госона, после чего отвёл в сторонку своего сверстника и лучшего друга Фарзоя, крупной шаровидной головой, широким лицом, тонким крючковатым носом и большими круглыми глазами являвший собой точную копию отца, только глаза у него были не карие, а чёрные и блестящие. Подобно Савмаку, Фарзой по воле их отцов тоже пребывал в статусе жениха одной из савмаковых сестёр – златокосой Мирсины, в которую был влюблён ещё похлеще, чем Савмак во Фрасибулу. Приятели заговорили о предстоящих вскоре больших переменах в Неаполе и своих надеждах, что, быть может, молодой царь Палак затеет скоро с кем-нибудь войну, на которой оба они смогут отличиться и украсить к свадьбе уздечки своих коней волосами первых убитых врагов.
Но вот на скилаков двор явился сам виновник торжества – 19-летний Скиргитис – стройный, гибкий, румяный юноша с непокрытой округлой головой и золотой гривной в виде ползущих с устрашающе оскаленными пастями и красными гранатовыми глазами навстречу друг дружке вокруг короткой шеи гадюк, одетый в праздничную белую сорочку-вышиванку, перепоясанную тонким красным шнуром с золотыми кистями на концах, широкие алые шаровары и зелёные, обшитые золотыми рельефными бляшками скифики. Тряхнув длинными, вьющимися, как змеи, тёмно-каштановыми волосами, перехваченными на лбу отделанной золотом кожаной лентой, он отвесил земной поклон сразу всем томившимся тут в ожидании сородичам и громким, слегка дрожащим от волнения голосом пригласил многоуважаемых вождей и всех дорогих гостей на семейный праздник в усадьбу своего отца Октамасада.
Октамасад, с масленой улыбкой на круглом и жёлтом, как полная луна, лице, первым встречал сородичей в распахнутых настежь воротах своего двора, один к одному схожему с подворьем старшего брата, только без единого деревца и травинки. Раньше это была усадьба прежнего вождя Радамасада, которая после его смерти по традиции перешла к младшему сыну.
Октамасад был на семь лет моложе брата-вождя, на добрую голову ниже, и нисколько не походил на него ни лицом, ни фигурой, ни характером. Оно и не диво: они со Скилаком были детьми одного отца, но разных матерей. В свои сорок пять лет Октамасад успел обзавестись солидным брюшком и обрасти жирком от короткой толстой шеи, стиснутой массивной золотой гривной с клыкастыми вепрями на концах, и прикрытого густой рыжевато-ржавой бородой двойного подбородка до пухлых ляжек и мясистых икр. Ниспадающие на плечи светло-кашнановые волосы, разделённые пробором на две половины, удерживались на его массивном покатом лбу с выпуклыми надбровьями обшитой золотыми чеканными бляхами краснокожаной лентой, напоминавшей царскую диадему. Широко расставленные на лоснящемся от жира и пота плоском лице круглые, навыкате, тёмно-карие с жёлтыми искрами глаза, разделённые тонким крючковатым носом, делали его весьма похожим на двоюродного брата – вождя хабеев Госона.
– Входите, входите, гости дорогие! Милости просим! – радушно приглашал он высоким напевным голосом приближавшуюся к воротам толпу родичей. – Не скот, не рабы, не серебро и злато главное богатство человека, а его сородичи, друзья и побратимы!
Каждому входящему мужу, начиная с Госона и Скилака, радушный хозяин жал руки и касался поочерёдно щёк своими пухлыми как у хомяка щеками, а женщин и детей обнимал по-родственному за плечи и целовал сладко в румяные щёчки и белое чело.
За спиной Октамасада гостей встречали радушными улыбками, поклонами, поцелуями и добрыми словами три его жены: 40-летняя Скилона, подарившая мужу двух сыновей и дочь (не считая тех, кому злые духи не позволили надолго задержаться на этом свете), 36-летняя Тойбула, родившая и выходившая четырёх дочерей, и 32-летняя Иресмея, родившая Октамасаду трёх младших сыновей, и готовившаяся подарить через пару месяцев ещё одного (по всем приметам и гаданьям это опять должен быть мальчик – на зависть несчастной Тойбуле, рожавшей почему-то одних только девок). Их румяные лица под высокими, густо обшитыми золотом и жемчугом убрусами и стройные белые шеи едва виднелись под тяжёлыми височными колтами и серьгами, переливающимися на солнце красными, синими, зелёными искрами, под янтарными и жемчужными ожерельями и звонкими многорядными монистами, лежавшими на высоких грудях поверх расшитых яркими узорами сарафанов, а полные руки скрыты от локтей до запястий под толстыми, широкими, усыпанными самоцветами браслетами и перстнями на каждом пальце – все накопленные Октамасадом богатства были выставлены в этот праздничный день напоказ.
За матерями стояли плечом к плечу четверо сыновей – 23-летний Фриманак с младшей его на пять лет женой Хараспой, 16-летний Сакдарис, 13-летний Апафирс и самый пока младший – восьмилетний Госон, а также три незамужних по малолетству дочери – Тешуба, Гелона и Спадина. Не было только убежавшего на своё подворье Скиргитиса, его жены Иктазы и главного виновника торжества – их трехмесячного первенца, которого должны сегодня впервые предъявить сородичам и даровать "счастливое", подходящее для долгой и славной жизни имя.
Последней, чуть сбоку от девочек, стояла лицом к воротам высокая, высушенная годами старуха в белом убрусе, украшенном спереди пятью рядами рельефных золотых пластин, в тёмно-синем, расшитом красно-зелёными узорами сарафане до щиколоток и коричневых черевиках. То была мать Скилака и Октамасада Госа, старейшая в роду: ей шёл уже восьмой десяток. Но тяжкий груз прожитых лет и неизменные спутники старости – болячки и болезни – ещё не пригнули старую Госу к земле: она была, как и прежде, крепка, энергична, неутомима в работе, ум имела ясный, память цепкую, широкую спину держала гордо и прямо, клюку, выходя из дому, брала в руки больше для важности, чем по необходимости. Присматривая за многочисленными невестками и внучатами немного поблекшими, но всё ещё зоркими светло-карими глазами, она держала в своих руках всё домашнее хозяйство обоих сыновей, ночуя попеременно, то у одного, то у другого. Все входившие на подворье Октамасада родичи, начиная с вождей Госона и Скилака, поясно кланялись матушке Госе и целовали её сухие, покрытые тонкими морщинами и коричневыми старческими пятнами руки и щёки.
Посреди тщательно подметенного, вычищенного от навоза двора были расстелены широким квадратом разноцветные конские и пятнистые оленьи шкуры, на которых набросано множество небольших, набитых конским волосом подушек для сидения. По углам настеленного для пиршества квадрата оставлены узкие проходы, а в центре его разослан самый большой и красивый в доме ковёр.
Закончив обряд приветствия, гости растеклись по двору и вскоре сбились кучками в тени под навесом дома: мужи с мужами, жёны с жёнами, парни – отдельно, девушки – отдельно, малыши с матерями, – и загудели радостными разговорами, зазвенели весёлым смехом, ожидая, когда Скиргитис с Иктазой вынесут им на показ нового отпрыска их большого, дружного, богатого, сильного рода.
Долго ждать не пришлось; вскоре из соседнего двора через калитку в стене, с самодовольной улыбкой счастливого отца на тонких бледных губах, явился Скиргитис, неловко держа перед собой пухлого, розового, голого младенца, – чтобы все сородичи увидели и удостоверились: он с женой породил для их славного рода будущего воина.
Следом за мужем, сияя белозубой улыбкой на красивом тонком лице и ярким, обшитым с головы до пят золотом, самоцветами и жемчугами нарядом, плыла, плавно покачивая округлыми бёдрами, 17-летняя Иктаза. За нею важно ступали младшие братья Скиргитиса, исполняя роль оруженосцев новорожденного племянника: Сакдарис нёс копьё и щит с золотой бычьей головой в середине, Апафирс держал перед собой драгоценный горит с луком и стрелами, а младший Госон любовно сжимал в вытянутых руках скиргитисов меч в обложенных золотом алых ножнах.
Первым делом Скиргитис поднёс сына к стоявшим ближе всех к калитке отцу Октамасаду, дяде Скилаку и вождю хабеев Госону, племянницей которого (дочерью его давно ушедшего к предкам младшего брата Фарзоя) была Иктаза.
– Молодец, дочка! Славного воина нам родила! – похвалил зардевшуюся от удовольствия племянницу вождь Госон и с умильной улыбкой пощекотал осторожно толстым пальцем испуганно таращившего голубые глазёнки малыша, после чего положил в подставленный Иктазой, расшитый красочными цветами передник свой подарок – маленький акинак в золотых ножнах, с изящной костяной ручкой в виде хищно оскалившейся пантеры. Октамасад бросил в подол невестки маленькую плёточку с обёрнутой в золотую фольгу рукоятью, а Скилак – золотую детскую чашечку.
Родители с младенцем и оруженосцами медленно двинулись дальше вдоль выстроившихся под навесом дома родичей, с благодарностью принимая сыпавшиеся как горох поздравления, добрые пожелания и подарки: расшитые яркими узорами детские кафтанчики, рубашечки, украшенные рельефными золотыми бляшками башмачки, шапочки, пояски, греческие золотые монеты, перстеньки, игрушки...
– Живи до глубокой старости!
– Не болей, процветай вместе с родом!
– Пусть мужает мальчик!
– Пусть становится самостоятельным!
– Пусть храбростью и красотой походит на отца и мать, а силой и богатством – на деда!
– Пусть до старости ни разу не захворает!
– Пусть он будет строен, как тростник, растущий в чистой воде!
– Красив, как водяная лилия в пруду!
– Пусть вечно будет здоров и богат!
Дойдя до конца ряда, где стояли неженатые парни и девушки, Иктаза унесла подарки в переполненном подоле в дом свёкра, а Скиргитис вынес сына на середину двора и поставил на ножки в центре расстеленного там ковра. За ним проследовали десятка полтора молодых женщин, мечтавших забеременеть, и расселись в кружок вокруг малыша и его отца. Через минуту Иктаза вынесла из дома широкое, круглое, расписное деревянное блюдо с ручками в виде утиной головы и хвоста, на котором была горкой наложена политая мёдом просяная каша с воткнутой сверху деревянной ложкой, и поставила его в центре ковра возле ножек сына. Шествовавшая следом за ней матушка Госа протянула Скиргитису железные ножницы. Взяв их, Скиргитис звучно объявил:
– Нарекаю своего сына славным именем его деда Октамасада! Пусть сбудется на его веку всё то, что вы ему пожелали!
Под одобрительный гул стоявших вдоль фасада октамасадова дома родичей отец начал состригать с макушки сына белые, мягкие, как пух, волосики и бросать их в кашу, которую Иктаза, присев напротив, тщательно перемешивала на блюде длинной ложкой. Закончив стрижку, Скиргитис вернул ножницы бабушке Госе и вынес сына из круга женщин. Отступила на край ковра и его жена с улыбкой на полных губах и ложкой в руке.
– Начинайте, дети! – скомандовала Госа.
Обсевшие блюдо женщины с превеликой поспешностью принялись расхватывать горстями сладкое кушанье и отправлять его в рот: по бытовавшему среди скифов и сарматов поверью, те, кому посчастливится съесть вместе с просом волосы с первой стрижки младенца, вскоре непременно зачнут собственное дитя. Не прошло и минуты, как на широком блюде не осталось ни зёрнышка, ни волоска. Скиргитис передал сына на руки матери, наклонился над опустевшим блюдом и, как мог резко, крутанул его за утиный клюв. Все женщины, сидя тесным кружком на своих местах, с вожделением и надеждой на свою удачу следили за вращением утиной головы. Едва блюдо остановилось, одна из них, на которую указал плоский утиный клюв, схватила его со счастливой улыбкой во весь рот и прижала, как щит, к мясистой груди, чтобы вечером положить под супружеское ложе: это считалось самым верным средством зачать в ту же ночь желанное дитя и, к тому же, почти наверняка – сына.
После того, как довольные молодые женщины встали с колен и покинули центральный ковёр, Скиргитис на правах хозяина пригласил дорогих родичей рассаживаться.
Оба вождя, Октамасад, их старшие женатые сыновья, седовласые старейшины расселись на самой почётной стороне – спиной к фасаду дома, лицом – к открытым на площадь воротам. С правой стороны от них уселись женщины с малыми детьми, слева – девушки, напротив отцов, спиной к воротам – неженатые парни и подростки, не имевшие права по прадавним скифским обычаям пировать за одним столом с воинами, пока не прольют кровь первого врага. На центральном ковре сели лицом к родителю и вождям хозяева празднества – Скиргитис и его жена, поспешившая запеленать своего только что обретшего имя сына в золотую заморскую парчу и, как только он захныкал, без всякого стеснения (здесь все свои, все родные!) обнажила грудь и сунула ему в ротик набухший молоком тёмно-коричневый сосок.
Жёны и дочери хозяина усадьбы, а также рабыни и вольные служанки принялись проворно разносить и расставлять перед гостями обильные кушанья: наложенную горками на широких тарелях и мисках варёную, тушеную, жареную конину, баранину, говядину, свинину, зайчатину, оленину, домашнюю и дикую птицу (младшие сыновья Октамасада и Скилака вернулись со вчерашней охоты не с пустыми руками!), с солью и острыми приправами, а также варёные бобы, гороховые, тыквенные, просяные, гречневые каши, пироги с мясной, творожной, маковой и капустной начинкой, горки ячменных и ржаных лепёшек, нарезанные ломтями белые пшеничные караваи и ещё многое другое, отчего у гостей обильно текли слюнки и жадно разбегались глаза. Следом за яствами принялись разносить пузатые золотые, серебряные, медные, бронзовые и расписные глиняные кувшины с дорогими греческими винами, скифским ячменным пивом и квасом, хмельным бузатом из перебродившего кобыльего молока. Около сотни гостей вместе с усевшимися на свои места жёнами и дочерьми Октамасада уже вовсю ели и пили во здравие нового члена рода и его родителей, а служанки продолжали носить от горячих очагов и печей этого и соседних дворов всё новые и новые блюда и кувшины...
Савмак уселся, конечно же, рядышком со своим лучшим другом Фарзоем, старшим его всего на полгода. Слева от Савмака сидел его младший брат Канит со своими друзьями – младшим братом Фарзоя Метаком и Сакдарисом. Каждый из них страстно мечтал обзавестись поскорее скальпами врагов, стать настоящими полноправными воинами и мужьями своих восхитительных невест, то и дело бросая завистливые взгляды на Скиргитиса, который был всего-то на год старше Фарзоя, а уже обзавёлся красавицей-женой и сыном. Год назад Скиргитису посчастливилось убить в ночной схватке тавра; эти лесные разбойники, спускаясь по ночам со своих недоступных гор, частенько промышляли воровством скифского скота и девушек. Отец тотчас женил его на давно просватанной за него в роду вождя хабов невесте, и вот три месяца назад, на исходе весны, та подарила ему первенца.
– Скиргитис дал сыну имя своего отца, а я назову своего первенца именем Атея – самого могучего и великого из скифских царей, – шепнул быстро захмелевший Савмак в самое ухо Фарзою, не сводившему зачарованных глаз с сидевшей в каких-то пяти шагах справа наискосок (он нарочно сел к ней поближе) своей златокосой, синеглазой невесты.
– Доброе имя, – одобрил Фарзой. – Я же назову своего первого сына Савмаком – клянусь Папаем!
Савмак благодарно стиснул плечо друга:
– Второго сына я назову в честь отца Скилаком, а уж третьего – непременно, Фарзоем!
Отправляя в рот кусочки повкуснее и облизывая с тонких пальчиков жир, девушки то и дело прыскали смехом, постреливая весело поблескивающими глазками в сторону юношей, и в первую очередь на златовласого, полногубого Савмака, любимца вождя Скилака и всей Таваны. Изящная, как расписная терракотовая куколка, Фрасибула, преисполненная гордости, что у неё такой прекрасный, как солнечный бог, достойный её красоты жених, сидя среди завидующих ей подружек, старалась не глядеть в его сторону, а больше любовалась мужественным Скиргитисом, как бы ставя его Савмаку в пример, а заодно надеясь возбудить этими взглядами у своего жениха и двоюродной сестры Иктазы ревнивые мысли. Однако счастливая молодая пара на центральном ковре не замечала её колдовских усилий, как, впрочем, и Савмак, уверенный, что никуда она от него не денется.
На другой стороне в центре женского застолья восседала, почти не прикасаясь к еде и питью, матушка Госа, зорко следившая за всем происходящим на пиру. По левую руку от неё сидели жёны Октамасада и Госона, справа – жены Скилака: старшая теперь, 40-летняя Матасия, родившая вождю, не считая дочерей, двух славных сыновей – Ториксака и Ариабата, и любимая младшая жена вождя, 38-летняя Зорсина, счастливая мать четырёх его младших детей – Савмака, Мирсины, Канита и Госы. Жёны Скилака жили между собою дружно. Обладая мягким и покладистым нравом, Матасия охотно уступила первенство Зорсине, а впрочем, обе они послушно ходили под ярмом своей властной свекрови. Обе были среднего роста, пышногруды, крутобёдры (знатные скифские мужи не любили худосочных женщин; костлявая жена – свидетельство бедности её мужа). Тёмные длинные косы Матасии и светлые, с золотистым отливом волосы северянки Зорсины (Скилак привёз её из обитающего в низовьях Донапра и Гипаниса скифского племени алазонов) были укрыты, как у всех замужних женщин, под красивыми дорогими убрусами. Эти прекрасные волосы, овальные синие глаза и выпуклые алые губы Зорсина передала в наследство старшим детям – Савмаку и Мирсине. Рядышком с Матасией и Зорсиной умостились с малыми детьми их невестки. Прижимая к себе непоседливых, шаловливых внуков, бабушки закармливали их разными вкусностями и вели разговоры о подрастающих сыновьях и дочерях и будущих свадьбах.
...После растянувшегося на долгие часы застолья, когда уже многоголосо звенели над рядами пирующих протяжные скифские песни и скоро придёт черёд молодёжи пуститься в пляс вокруг центрального ковра, Савмак ощутил острую потребность облегчить переполнившийся мочевой пузырь. Он позвал с собой размять затекшие от долгого сидения ноги Фарзоя, но тот, прилипнув глазами к вабившей его коварными улыбками и многообещающими взглядами Мирсине, предпочёл остаться на месте.
Печально вздохнув об угодившем в женское рабство друге, Савмак с трудом оторвал от расшитой серебром подушки придавленный переполненным чревом зад и, раскачиваясь из стороны в сторону, словно на спине необъезженного коня, направился через усеянную пирующими на чепраках телохранителями съехавшихся на семейный праздник из других городов знатных гостей площадь на своё подворье. Держась правой рукой за шершавые камни ограды, Савмак завернул за угол, рывком пересёк широкую центральную улицу, заскочил через открытую калитку на свой двор и рысью добежал до скрытой между хлевом и птичником деревянной будки нужника.
Прежде чем вернуться на дядин двор, он решил освежить разгорячённую голову холодной водой из колодца, чтобы малость прояснить замутнённое обильно влитыми в утробу хмельными напитками сознание и обрести прежнюю устойчивость в ногах.
Выйдя через ворота на площадь, Савмак, осторожно лавируя между кружками пирующих воинов, добрался до расположенного в десяти шагах от ворот колодца, окружённого грубой каменной стенкой в пояс высотой. Два вкопанных по краям колодца столба поддерживали двускатный деревянный навес с подвешенным под ним над тёмным колодезным зевом деревянным воротом, обмотанным тонкой железной цепью. Сняв закрывавшую колодец тяжёлую, сбитую из толстых дубовых досок крышку, Савмак прислонил её к стенке и, проворно перебирая руками спицы закреплённого на конце ворота тележного колеса, стал опускать к видневшемуся глубоко внизу серому пятну воды прикреплённое за дужку к цепи большое медное ведро, невольно слушая разговоры расположившихся поблизости воинов, не обращавших на него ровно никакого внимания. Рассказ сидевшего по другую сторону колодца молодого хабея сразу же привлёк внимание Савмака, заставив его тотчас навострить уши и замедлить движения рук, чтоб дослушать до конца.
– ...никакого сладу нет с этим волчарой! Появился в наших краях после недавней грозы, и уж сколько ягнят, овец и телят задрал и утащил в лес со своей волчицей! – сетовал он тонким взволнованным голосом. – Сам огромный, что тот телок, чёрный, как смола, быстрей и выносливее любого коня! Старший брат мой служит овчаром у вождя Госона, так говорит, натерпелись они от этого зверя: ночами не спят – стерегут кошары, ведь за каждую пропавшую овцу вождь строго взыскивает. Он же любую засаду обходит стороной и всегда нападает там, где его не ждут. А бывает, нарочно покажется, уведёт от кошары собак и пастухов, а волчица его тут как тут: хвать овцу пожирнее – и в лес!
– Ловко!
– А то! Хитрющий зверюга! И никакая стрела его не берёт – отскакивает, будто от доспеха!
– Ну уж это ты, парень, заврался! – не поверил рассказчику один из его слушателей. – Нет такого зверя в степи или птаха в небе, которого бы не свалила на землю меткая стрела! Другое дело, что попасть ночью в чёрного волка не так то просто.
– А может это не простой зверь, а оборотень? – предположил третий воин. – Ведь всем известно, что таврские колдуны умеют превращаться по ночам в зверей, птиц и даже рыб. Вон и окрас у этого волка не обычный, а чёрный. А ведь оборотня ни стрелой, ни копьём, ни акинаком не убьёшь! Его можно только сжечь в огне, утопить в воде или задушить – тогда он снова обратится в человека.
– И где же этот чёрный оборотень чаще всего появляется? – поинтересовался четвёртый собеседник.
– Да между Хабом и Батом, – ответил первый. – Выходит чуть ли не каждую ночь из леса за добычей на наши пастбища.
– Пожалуй, после праздника отпрошусь у Фриманака денька на три – попробую добыть этого неуловимого зверя. Волков-то я перебил на своём веку немало, а вот оборотень мне ещё не попадался. Да и Госон, думаю, не поскупится на награду за этого чёрного разбойника, кем бы он не оказался.
– А что, Банак, можно попробовать! Пожалуй, и я с тобой.
Подняв, наконец, на поверхность полное ведро, Савмак, стараясь не греметь, осторожно поставил его на широкий край колодца, промочил пересохшее горло, плеснул студёной воды из ведра на лицо и шею, и сразу почувствовал себя лучше: в голове и впрямь прояснилось. На отвердевших ногах он направился, обходя веселившихся с полными чашами в руках на площади воинов, к воротам дядиного двора.
А там застольные песни уже сменились плавным девичьим танцем под ритмичный звон тимпанов и бубнов. Фарзой не сводил влюблённых глаз с соблазнительно колыхавшегося и изгибавшегося в плавном танце стана Мирсины, сцепившейся поднятыми над головой руками с двумя десятками ровесниц в широкое кольцо вокруг центрального ковра, посреди усеянного объедками застолья. Неслышно подойдя сзади, Савмак положил ладонь на плечо друга и, ткнувшись жаркими губами ему в самое ухо, предложил отойти на минуту в сторонку для важного разговора.
– Подожди, дай досмотреть, – воспротивился, не поворачивая головы, Фарзой.
– Да ладно! Было б на что смотреть! Говорю же – я только что узнал кое-что важное. Идём – расскажу.
– Скажи здесь.
– Здесь слишком шумно. Да и разговор не для чужих ушей.
– Тогда сядь, малость погоди.
– Да ведь они будут здесь кружить и вилять бёдрами ещё долго! Ты же знаешь.
– И чего ты сегодня такой надоедливый, Савмак! С тобой я ещё наговорюсь. Дай мне, наконец, невестой полюбоваться.
– Ну, гляди-гляди. Только, сколько бы вы не глядели друг на друга, а не быть Мирсине твоей, пока ты не добудешь голову своего первого врага.
Фарзой наконец оторвался от сладостного созерцания гибкого, как лоза, стана Мирсины, как раз уплывшей с танцовщицами противоположную сторону, повернул голову и глянул недовольно исподлобья на Савмака.
– Я же говорю: есть для нас одно важное дело.
– Ну хорошо, пошли, – согласился, в конце концов, Фарзой и с трудом поднялся с насиженного места, ухватившись за тотчас услужливо потянутую Савмаком руку. – Но учти: если какая-нибудь ерунда – я тебя прибью!
Как только они вышли в обнимку за ворота, Мирсина, убрав с лица улыбку, вышла из хоровода танцовщиц и подошла к младшему брату.
– Канит! Пойди узнай, куда это Савмак увёл Фарзоя.
