Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 72 (всего у книги 90 страниц)
Непогода загнала сатавков в дома: селения выглядели безлюдными, и если б не вившиеся кое-где над крышами дымные хвосты, могли показаться брошенными. Дорога тоже была пустынна: никому не хотелось без нужды мокнуть под дождём и изнурять коней на скользкой, вязкой дороге. Под монотонный скрип смазанных дёгтем колёс, чавканье десятков копыт в жидкой грязи, пофыркивание бегущих ровной рысцой лошадей, игривые женские смешки и взвизги, то и дело долетавшие из-за плотно зашнурованного полога передней кибитки, Савмак стал всё больше клевать носом, держась за намотанные на левый кулак тонкие ремни вожжей и зажав между коленями поднятый вгору кнут. Усталость от бессонной минувшей ночи постепенно брала своё.
Предоставленная самой себе упряжка помалу сбавляла ход, всё больше отставая от передней кибитки. Когда зазор между ними вырос шагов до двадцати, это наконец заметил декеарх скакавшего сзади десятка. Обогнав слева кибитку, он с размаха перетянул задремавшего возницу поперёк сгорбленной спины.
– Дрыхнешь, сволочь! – короткая толстая плеть вызверившегося десятника второй раз обожгла сквозь волглый кафтан спину едва не свалившегося под ноги испуганно рванувшимся лошадям юноши. – А ну, подгони!
Повернув побелевшее лицо к греку, Савмак скрестился с ним вспыхнувшим болью и гневом взглядом. Вскинув над головой стиснутое до судорог в правой руке кнутовище, Савмак изготовился, если грек вздумает в третий раз перетянуть его плетью, со всей силы рубануть его в ответ по перекошенному злобой лицу. Как видно, прочитав это в его бешеном взгляде, молодой десятник опустил занесенную плеть. Грозно прошипев: "Не спать!", сплюнул сквозь зубы под колесо кибитки, зло дёрнул на себя повод и вернулся на прежнее место позади кибитки. Слегка подстегнув поджавших уши и дружно наддавших ходу лошадок, Савмак нагнал укатившую вперёд кибитку.
Ноющая двумя полосами боль на впервые отведавшей злой греческой плети спине прогнала сонливость. В глубине души признавая, что получил за дело, Савмак стал опять оглядывать окрестность. Его внимание сразу привлекло приближавшееся слева небольшое круглое озеро с поросшими камышом и осокой низкими берегами. По его противоположному от дороги северному берегу вольготно расползлось огороженными низкими плетнями дворами большое селение. Клубившиеся над соломенными стрехами мазанок дымы непрекращающийся дождь прибивал к земле, а ветер сносил в озеро и расстилал туманной пеленой над его свинцовой рябью. Когда озеро осталось позади, слева, на расстоянии полёта стрелы, потянулась параллельно дороге продолговатая возвышенность, под высоким крутым склоном которой Савмак разглядел спрятавшуюся за частоколом копьевидных чёрных тополей красную крышу греческой усадьбы.
Дождь перестал, но небо, куда ни кинь взгляд, было всё таким же серым, низким, волглым; только там, куда катились кибитки, оно потемнело до густого пепельного мрака, возвещая о надвигающейся с востока ночи. По обе стороны дуговидного задка передней кибитки Савмак увидел пересекавшую дорогу серую каменную ограду, скреплённую на равном расстоянии выступающими над нею толстыми столбиками и тянувшуюся в обе стороны за горизонт. Он догадался, что это и есть знаменитая боспорская Длинная стена, которой греки, словно ореховой скорлупой, отгородили от Скифии сердцевину своей страны, о которой ему с Канитом, ещё мальчишкам, рассказывал брат Ториксак. Подъехав ближе, он увидел, что зубчатая стена стоит на невысоком, но крутосклонном валу, перед которым глубокой чёрной бороздой тянется широкий ров.
В этот момент, предупреждённый заглянувшим одним глазом за полог Гелием, Никий вылез наконец из уютного нутра кибитки на передок и на ходу пересел на каурого, чтобы въехать в ворота Длинной стены, как полагается, во главе своего отряда. Проехав, к разочарованию Савмака, мимо радушно распахнутых ворот вытянувшегося широким прямоугольником слева от дороги постоялого двора, отряд прогрохотал по перекинутому через ров мосту и втянулся в открытую между сдвоенными массивными башнями пасть проезжих ворот. Бросавшиеся в глаза чёрные потёки смолы и языки густой копоти на серой стене над воротами, как и белевшие свежей древесиной створки ворот, свидетельствовали о недавно происходивших здесь боях. Да, прорваться через такое укрепление оказалось совсем не просто даже с многотысячным войском! Не менее сложным делом представлялось пересечь его одинокому беглецу в обратном направлении: если со стены ещё можно как-то спуститься на аркане, в крайнем случае, спрыгнуть, то перебраться через залитый внизу дождевой водой ров можно не иначе, как по мосту. Как только замыкающие крохотный обоз всадники оказались за стеной, стражи с грохотом затворили тяжёлые воротные створки. На душе Савмака, и без того унылой, стало совсем пасмурно.
– Ну, как там Феодосия, стоит? – спросил Никия с дружелюбной улыбкой приведший к воротам ночную смену гекатонтарх, после того как выяснил, кто, откуда и куда следует. – Говорят, вам здорово досталось?
– Слава Зевсу Сотеру и царевичу Левкону – город цел и невредим! – ответил с такой же открытой улыбкой Никий. – Мы, можно сказать, легко отделались... А вы тут, говорят, придумали для варваров какую-то хитрую мышеловку?
– А давай, гекатонтарх, заворачивай к нам, – кивнул начальник стражи в сторону наполовину открытых ворот лагеря пехотинцев. – Комнат свободных много, зачем вам платить Пандору? За ужином расскажешь, как у вас там было дело, послушаешь, как мы тут воевали.
Никий, которого так и подмывало поведать боспорским соратникам (самих себя живущие на отшибе феодосийцы боспорцами как бы и не считали) о геройский делах защитников родного города, в которых он сам сыграл далеко не последнюю роль, охотно принял предложение. Кинув в руки подошедшему с расплывшейся по широкому курчавобородому лицу приветной улыбкой сборщику дорожной пошлины пару драхм за проезд хрисалисковых кибиток (для военных проезд был свободен), Никий тронул каурого за уводившим в лагерь дневную стражу гекатонтархом.
Увидя выбравшихся из передней кибитки шестерых красоток, а также торчащие из соломы горлышки винных амфор, начальник стражи, назвавшийся Никагором, вскинув на Никия масленно заблестевшие глазки, предложил:
– Наши ночлег и жратва, твои – вино и девки. Договорились?
– Не могу, приятель, извини! – покачал отрицательно головой Никий, продолжая мягко улыбаться. – Вино и рабыни – подарок Хрисалиска царевичу Левкону и Герее. Я обязан доставить их в целости и сохранности. А за вином пошли кого-нибудь к Пандору – я заплачу.
– Ну, ладно, ловлю тебя на слове! А шлюх у нас тут и своих хватает. Хотелось, правда, попробовать свежатинки, – проводил Никагор алчным охотничьим взглядом скрывшихся по указке Никия в ближайшей комнате миловидных и фигуристых, как на подбор, рабынь (оно и понятно: царевичу Левкону в подарок абы кого не пошлёшь!), – но раз нельзя, так нельзя.
Оставив на время Никия, Никагор отправил трёх своих воинов к Пандору за шестью амфорами лучшего вина, а ещё одного – в соседний лагерь с приглашением хилиарха и гекатонтархов конников на дружескую пирушку. Следя за тем, как его воины, заметно уставшие после целого дня, проведённого в седле под холодным дождём, привязав лошадей к кибиткам, рассёдлывают их, прячут сёдла, чепраки и потники в кибитках, вынимая оттуда и бросая под передние ноги коням большие охапки соломы, Никий негромко приказал двум своим декеархам оставить возле кибиток по одному стражу, дабы у здешних вояк не возникло соблазна что-нибудь оттуда умыкнуть.
Возницы тем временем выпрягли коней из упряжи, привязали недоуздками к дышлам, набросали к их мордам соломы и присоединились к своим четырём товарищам, вылезшим вслед за колченогим соматофилаком из задней кибитки и следившим теперь голодными глазами за Никием в надежде, что прежде чем запереть на ночь, их не забудут покормить. Поскольку двери солдатских комнат не имели запоров, Никий не знал, как быть: оставлять рабов незапертыми под присмотром часовых казалось ему слишком рискованным: вероятность, что утомлённые тяжёлой дорогой воины заснут на посту, была велика.
Из затруднения его вывел вновь подошедший Никагор, предложивший запереть рабов в подвале привратной башни, куда здешние командиры сажают наказанных за малозначительные проступки воинов. Сейчас подвал "пехотной" башни как раз пустовал.
Подойдя вместе с Никагором вслед за воинами и рабами к входу в трапезную, Никий попросил дать чего-нибудь укусить рабам.
– А рабынь своих ты покормить не хочешь? – прищурясь, глянул искоса на феодосийца Никагор. – А то, чем скучать без дела, пусть бы прислужили нам во время пира: и сами будут сыты и довольны, и нам приятно.
– Пускай бы услужили, с них не убудет, – поддержал здешнего гекатонтарха ковылявший сзади на костыле Ламах, наверняка хорошо слышавший, как Никий всю дорогу забавлялся один с шестью рабынями.
– А-а, ладно! Будь по-вашему! – махнул рукой Никий, решив, что и правда, ужин в присутствии красивых рабынь будет куда приятнее, и не стоит вести себя, как собака, стерегущая чужих овец.
Никагор, ровесник Никия, на радостях приказал поварам угостить усталых феодосийских воинов двойной порцией еды и вина, а рабов царевича Левкона накормить по обычной солдатской норме.
Не в пример предыдущим, этот долгий слякотный зимний вечер обещал быть весёлым.
4
Проснувшись утром от холода с пульсирующей болью в висках, сильным желанием промочить сухое горло и ещё большей потребностью отлить, Никий не сразу понял, где он. Он лежал в одном хитоне спиной к стене на левом боку, на растоптанном соломенном тюфяке, устилавшем узкий дощатый топчан. Сквозь узкие дверные щели в напоминавшую чулан тесную комнатку пробивались серые полоски утреннего света, достаточные, чтобы разглядеть в полутьме, что три других топчана, стоящие попарно впритык друг к другу по углам комнаты, пусты. На соседнем, на расстоянии вытянутой руки, лежали его штаны, рядом – шлем и пояс с мечом. Окончательно проснувшись, Никий вспомнил, что он в лагере возле Длинной стены, и, смутными обрывками – вчерашнюю, растянувшуюся допоздна попойку со здешними командирами.
Поморщившись от раскроившей черепную коробку боли, Никий привстал, опустив ступни на что-то мягкое, оказавшееся его свалившимся в беспокойном сне гиматием. Рядом, у задней ножки топчана аккуратно стояли два его скифика.
Не без усилий натянув дрожащими руками штаны и скифики, подпоясавшись мечом и зябко запахнувшись в гиматий, Никий вышел наружу. Обширный лагерный двор был затоплен серой пеленой тумана, впрочем, не особо плотного: стоявшие напротив дверей его комнаты кони и кибитки виднелись довольно отчётливо, да и замыкавшие двор стены с многочисленными дверями, пусть и смутно, но просматривались, – по такому туману, вполне можно было ехать дальше; главное – надоедливый дождь наконец-то угомонился. Впрочем, до Пантикапея отсюда оставалось всего ничего, и можно было не торопиться.
Двое стражей, подпиравшие плечами оштукатуренную стену казармы шагах в пяти-шести от комнаты Никия, заметив вышедшего во двор командира, поспешили отойти к кибиткам. Отыскав среди окружавших кибитки коней своего каурого, Никий потрепал его по мягкому храпу, прошёлся ладонью по тёплой крутой шее и, держась левой рукой за холку, с наслаждением пустил под него мощную жёлтую струю из переполненного мочевого пузыря.
Подойдя к укрывавшимся за второй кибиткой стражам, Никий поинтересовался, всё ли в порядке. Отводя в сторону глаза, воины заверили, что за время их стражи никто из чужих к коням и кибиткам не приближался. На вопрос, где Гелий, один из стражей нехотя ответил, что, наверное, ещё спит.
– Почему же не в моей комнате? – удивился Никий. – А где наши рабыни?
Воин молча указал взглядом на одну из дверей.
– Все на месте?
– Все...
Направившись к указанной двери, Никий ещё за несколько шагов услышал доносившиеся оттуда звуки интенсивной любовной битвы. Распахнув дверь, он увидел ожидаемую картину: на дальних от входа топчанах стояли на четвереньках две хрисалисковы рабыни – одна к двери лицом, вторая – задом, и над каждой в поте лица трудились по трое его бойцов, в числе которых был и его юный ординарец Гелий. Воины были в кожаных доспехах, но с приспущенными штанами; их шлемы, щиты и пояса с оружием были аккуратно сложены на двух ближних топчанах. Не сказав ни слова, Никий закрыл дверь и заглянул в две соседние комнаты, обнаружив там сходную картину.
Строго приказав двум караульным не стоять без дела, а задать соломы лошадям, Никий направился к смутно видневшемуся сквозь туман в дальнем углу колодцу, около которого топтались три-четыре местных воина; один, скрипя на весь двор несмазанным воротом, поднимал подвешенным на железной цепи медным ведром из огороженного невысоким каменным квадратом чёрного зева воду, остальные таскали её в деревянных бадьях в расположенную напротив поварню.
Через полчаса, подкрепившись со своими воинами лёгким завтраком и попрощавшись дружески с проспавшимися к этому времени местными гекатонтархами, Никий вывел свой отряд из лагеря на большую дорогу. К этому времени он чувствовал себя уже гораздо лучше. Поборов искушение забраться в кибитку к отдыхавшим после ночных трудов рабыням, Никий решил проделать оставшийся путь верхом, рассчитывая, что холодный утренний воздух к моменту встречи с царевичем Левконом окончательно прояснит голову и приведёт его состояние в норму.
"Интересно, удастся ли хоть краем глаза увидеть Герею? – думал он, гоня каурого машистой рысью по далеко видной в редеющем тумане дороге. – Может и она выйдет вместе с мужем, чтобы поблагодарить меня за доставленные от отца дары? Надо бы ехать помедленнее, ведь она встаёт наверняка поздно". Никий натянул повод, переведя радостно разогнавшегося каурого на лёгкую рысцу. "Хотя, конечно, вряд ли, – мысленно вздохнул он с сожалением. – С чего бы ей покидать гинекей ради какого-то гекатонтарха?"
Изредка понукая в охотку бежавших по ровной подсохшей дороге лошадок, Савмак, поглядывая на стлавшийся обочь дороги туман, с сердечной тоской вспоминал, что такая же противная, ненастная, недобрая туманная погода стояла и тогда, когда он скакал с отцом, братьями, соплеменниками напитами и всем бесчисленным скифским войском к боспорской границе, надеясь через день-другой увидеть главный город боспорских греков и мечтая славными подвигами заслужить право просить у царя Палака в жёны его сестру Сенамотис... И вот, похоже, скоро он таки въедет в Пантикапей, но не как герой-победитель, а как жалкий пленник, ничтожный, презренный раб... А Сенамотис? Увы, она останется только в его похожих на сладостный сон воспоминаниях...
Савмак подумал о Ториксаке. У него как раз умерла жена, бедняжка Евнона. Может, Ториксак выпросит у Палака в жёны Сенамотис?.. А жив ли сам Ториксак?.. А отец ? Ариабат? Двоюродные братья?.. Все ли вернулись домой живыми и невредимыми?.. Он мог об этом только гадать.
"А Фарзой?.. Он был со мной там на крыше. Почему он не отбил меня у греков? Может, и он сейчас томится в плену у греков, там, в Феодосии, мечтая о побеге и вспоминая о своей Мирсине, как я о Сенамотис?.. Да нет, не таков Фарзой, чтобы попасться в лапы грекам! Наверняка он видел, как меня рубанули по голове, и посчитал меня убитым. В ярости зарубил сваливших меня греков и вернулся домой, увешанный вражескими волосами. И милуется теперь с Мирсиной, забыв о друге и брате... Что ж, они заслужили своё счастье... Вот они изумятся, когда я, живой и здоровый, заеду к ним в Хабеи по пути в Тавану"! – раздвинул розовые губы в невольной улыбке Савмак. Как близок он был к этому ещё вчера – оставалось лишь, отвязав повод, вскочить на спину каурого мерина и вымчать за ворота постоялого двора, – и как далёк сейчас! И опять Савмаку вспомнился со щемящей тоской его верный Ворон. Где он теперь? Приручил ли его Канит, или отец пустил его плодить напитам на воле резвых жеребят? Савмаку не хотелось, чтобы кто-то на нём ездил.
Меж тем, чем дальше обоз продвигался на восход, к краю захваченной боспорцами скифской земли, тем бугристее становилась местность и неровнее дорога. Незаметно улетучившийся туман открыл взору Савмака многочисленные поля по обе стороны дороги, тянущиеся к горизонту ровные ряды устланных жёлтым падолистом виноградников, прячущиеся за высокими каменными заборами и голыми ветвистыми садами усадьбы.
Небо по-прежнему было серым и низким, как полотняный свод гигантского шатра, но уже не протекало дождями и не казалось таким угрюмым и мрачным, как накануне. Длинные, крутосклонные, похожие на насыпанные гигантами валы, возвышенности, между которыми бежала дорога, подбирались всё ближе и всё больше загораживали обзор любопытно озиравшемуся во все стороны Савмаку.
Дорога сделалась гораздо оживлённее. Каждую минуту навстречу попадались, группами и поодиночке, всадники на конях, длинноухих мулах и коротконогих ослах (некоторые, наоборот, обгоняли их медлительный обоз), рабы с поклажей на согбенных спинах, ведущие в поводу навьюченных горой ослов, мулов и тощих низкорослых лошадок пешеходы, четырехконные скифские кибитки, влекомые волами огромные возы, лёгкие двухколёсные арбы, гружённые всевозможным скарбом. В город везли амфоры с местным вином, сено, солому, дрова, древесину, тюки овечьей шерсти, кипы коровьих, овечьих и конских шкур, битую и живую птицу, капусту, репу, яблоки, груши, сливы и иные выращенные в усадьбах продукты; из города – дорогое заморское вино, оливковое масло, пустые амфоры, пифосы и прочую посуду, изделия из кожи и металла, и многое другое. То и дело дорогу перегораживали гурты медлительных овец, коз, коров, и между нетерпеливыми ездоками и погонщиками поднимался крик и гвалт. Чем дальше, тем больше чувствовалась близость ещё не видимого за грядами вздыбившейся земли густонаселённого города, ежедневно поглощавшего такую уйму продуктов.
И вот, за очередным изгибом дороги, взгляду Савмака открылась столица Боспора. На востоке, где волнистый край земли упирается в небо, возвышалась массивная гора, куполовидная вершина которой, окружённая высокой, извилистой зубчатой стеной, была тесно застроена белокаменными зданиями с колоннами, накрытыми красными шапками черепичных крыш. Множество серо-жёлтых строений под красно-оранжевыми крышами облепили склоны, сползая ступенями от верхней крепостной стены к подножью горы, скрытому от взора ещё одной утыканной частыми башнями стеной: спускаясь с возвышенностей, ограждавших с севера и юга окружавшую гору котловину, она служила ещё одной преградой, воздвигнутой опасливыми греками на ближних подступах к своей столице. Пробежавшись глазами из края в край по этой Ближней стене, Савмак опять вскинул взгляд на вершину горы. На дальней её стороне, за которой невидимая протока между близко сходившимися здесь полуночным и полуденным морями обозначила восточный край скифской земли, на самой макушке высилась, подпирая двускатной рубиновой крышей серый купол небесного шатра, квадратная тёмно-серая башня. В ней, как знал Савмак из рассказов старшего брата Ториксака, недосягаемо вознесясь под самые облака над подвластным ему народом, словно хищный орёл на неприступной скале, жил боспорский царь-басилевс.
На подступах к узкому проёму ворот Ближней стены движение совсем застопорилось, поскольку всем проходившим и проезжавшим в обе стороны приходилось останавливаться для оплаты дорожного мыта. В отличие от скифских дорог и городов, открытых и свободных для всех, ушлые боспорские правители взимали за проезд через всякие ворота в своей стране плату со своих и чужих, составлявшую важную статью их доходов, делая исключение лишь для военных, гонцов и послов.
У Савмака появилась возможность рассмотреть повнимательнее вторую преграду, лежавшую на его пути к родному дому. Как и та, что осталась позади, она состояла из рва, вала и стоящей на валу каменной зубчатой стены, только ров со стоячей дождевой водой, как показалось Савмаку, здесь был помельче и поуже, вал не такой крутой и стена малость пониже. В отличие от дальней стены, где со сбором мыта с редких путников легко справлялся один чиновник, здесь трудились не покладая рук двое мытарей: один, сидя на складном стуле за похожим на табурет столиком у входа на заляпанный подсохшей грязью мост через ров, принимал установленную законом плату (с пешего поменьше, с всадника – больше, с арбы, телеги и кибитки – ещё больше) с тех, кто стремился в город, его напарник по другую сторону ворот обирал двигавшихся в обратном направлении. Труд мытарей хорошо оплачивался (им полагалась определённая доля дневной выручки), а уворовывание части дохода жестоко каралось, к тому же они работали на виду у воротных стражей, поэтому они были кровно заинтересованы, чтобы никто, кому это не полагается, не проскочил безоплатно зайцем, и честно заносили на папирус имена всех уплативших (часто этим занимались их юные сыновья, которых они готовили себе на смену) и заплаченную ими сумму.
Оказавшись, наконец, за воротами, хрисалисковы кибитки покатили через обширное, рассечённое надвое широкой прямой дорогой и протекавшей чуть левее узкой медлительной речкой поле, густо засеянное серыми каменными надгробьями различной высоты и толщины, напоминающими дома семейными склепами богачей и росшими повсюду, как бурьяны на хлебной ниве, старыми и молодыми траурными кипарисами и туями. Крутые высокие склоны ограждавших долину с северной и южной стороны возвышенностей служили естественной границей этого огромного города мёртвых. Савмак удивлённо взметнул белёсые крылья бровей, увидев знакомые очертания скифских курганов, тянувшихся цепочкой по хребту северной возвышенности. Должно быть, сообразил он, в них обрели вечный покой тела вождей сатавков.
Скоро от разглядывания скифских курганов и испещрённых рельефами, рисунками и надписями греческих надгробных памятников Савмак переключился на изучение приближавшейся нижней городской стены, широким кольцом опоясывавшей царскую гору. Как и в Феодосии, у её подножья не было ни рва, ни вала, но сама стена была много выше и, видимо, толще, нежели полевые стены. Внимание Савмака, как и всякого, кто впервые приближался к Пантикапею с запада, сразу же привлекла огромная конная статуя, застывшая левым боком к дороге над высокой аркой стиснутых двумя массивными башнями проезжих ворот. Подъехав ближе, Савмак увидел, что всадник и конь выточены из светло-серого камня и, в отличие от стоявшего в центре Неаполя бронзового Скилура, под тонкой шкурой коня которого отчётливо просматривался каждый мускул, каждая жилка, стороживший въезд в город со стороны степи боспорский царь и его тяжеловесный конь были сработаны куда более грубо.
Кинув с седла серебряный кружок к подножию торчавшего сбоку ворот каменного кола в благодарность за благополучно оконченный путь и заплатив ещё пару монет из хрисалискового кошеля за право въехать в город, Никий и его маленький феодосийский отряд осторожно вклинились в широкую, до краёв наполненную многоголосым хаотичным потоком людей и животных Скифскую улицу. К Никию непрестанно подбегали то с одной, то с другой стороны какие-то люди, спрашивали, что везёт, предлагали купить его товар по самой выгодной для него цене, но узнав, что он везёт подарки Хрисалиска царевичу Левкону, тотчас с кислой миной отступались. Другие наперебой убеждали славного гекатонтарха и его доблестных воинов остановиться у них в ксеноне, где к их услугам самая вкусная еда, самое сладкое вино и самые красивые служанки по самой низкой во всём городе цене. Никий, в отличие от большинства его молодых воинов, не в первый раз оказавшийся в столице, оставлял назойливых, как кухонные мухи, зазывал без ответа.
Савмака с первых шагов поразила величина и многолюдье боспорской столицы, напоминавшей облепивший гору огромный муравейник. Наблюдая бесчисленное скопище тулившихся друг к дружке домов по обе стороны улицы, Савмак подумал, что здесь обитает, пожалуй, больше людей, чем было воинов во всём палаковом войске. Если справа на склонах горы все дома были каменные, крытые яркой цветной черепицей, то хаотично разбросанные с другой стороны улицы до самой Северной стены дома и глинобитные лачуги, среди которых немало виднелось конусовидных шатров, куполовидных юрт и дуговидных верхов кибиток, за малым исключением, были под незамысловатыми, потемневшими под солнцем и дождями, соломенными и тростниковыми шапками. Оттуда сильно попахивало знакомым по скифским селениям густым кислотным духом дубившихся в чанах кож.
Савмака нисколько не удивило, что подавляющее большинство обитателей боспорской столицы были в скифских одеждах: хорошо защищавших от холода и дождя кожаных и войлочных башлыках (женщины – в отороченных мехом, украшенных бисером и рельефными пластинками шапочках и окантованных тонким орнаментом накидках), тёплых длиннополых кафтанах, кожаных и шерстяных штанах, заправленных в невысокие, подбитые мехом скифики. Рабы и рабыни, которых тоже немало сновало по улицам с хозяевами и без, с какой-нибудь поклажей в руках или на плечах, разумеется, были одеты куда проще – только, чтоб не замёрзнуть.
Скоро выяснилось, что возвышающаяся в центре города гора на самом деле имеет не одну, а две головы, из которых восточная несколько выше и массивнее западной. Поравнявшись с разделявшей их седловиной, Никий свернул в неширокую, стиснутую глухими стенами висящих друг на дружке домов, куда менее людную улицу, извилисто взбиравшуюся на гору – сперва полого, затем всё более круто. Поднатужась под ударами кнута, через пару минут лошадки вытащили кибитки на небольшую площадь перед опоясывающей седловину и восточную вершину горы двухступенчатой крепостью. Оставшаяся почему-то не охваченной крепостной стеной западная вершина была застроена вперемежку высокими белоколонными храмами и похожими на усадьбы двухэтажными домами знати.
Оставив слева украшенный каменными зверями и птицами вход на Акрополь, феодосийцы, после короткого разговора Никия с декеархом воротной стражи, беспрепятственно въехали в лежащую в седловине между двумя вершинами крепость соматофилаков (Савмак уже знал, что так греки называли своих сайев – отборных телохранителей царя, и раненый в ногу суровый воин, которого он вёз в своей кибитке, был одним из них). К удивлению Савмака, с их командира в этот раз даже не взяли плату за въезд. Проехав мимо стороживших ворота с внутренней стороны бронзовых воинов, вооружённых, один копьём и большим овальным щитом, другой – одной лишь огромной дубиной и небрежно наброшенной на могучие плечи львиной шкурой (подобные статуи стояли около храма Папая в Неаполе, поэтому Савмак без труда узнал в них великих греческих героев – Ахилла и Геракла), всадники и кибитки через пару десятков шагов свернули налево и въехали на вымощенный зеленовато-серым булыжником узкий двор вытянувшейся впритык к западной стене Акрополя конюшни. Тотчас вызванный из конюшни убиравшим во дворе навоз конюхом сизобородый крючконосый конюший, привычно мявший в широкой ладони согнутую вдвое толстую плеть – неизменный атрибут своей власти над конями и ухаживающими за ними рабами-конюхами, скользнул цепким оценивающим взглядом из открытого створа ворот в центре конюшни по коням приезжих, задержавшись чуть дольше на кауром мерине, и лишь после этого поднял глаза к лицу восседавшего на нём гекатонтарха и не спеша, слегка припадая на правую ногу, направился к нему. Выяснив кто, откуда и к кому прибыл, начальник царской конюшни разрешил спешившимся по команде Никия феодосийцам завести коней в свободные стойла.
Увидя осторожно слезавшего задом с передка задней кибитки Ламаха, которого, если б не перебитый нос, не сразу и узнал бы в густой каштановой поросли на прежде бритом лице, конюший, обнажив в приветной улыбке редкие коричнево-жёлтые пеньки, поспешил к нему.
– С возвращением, Ламах! Наслышан, наслышан, как вы с Делиадом пытались укротить пленного скифского дикаря. Теперь мы с тобой оба хромцы. Хе-хе-хе!
– Хайре, Хематион, – опершись на костыль, пожал короткопалую жилистую ладонь царского вольноотпущенника Ламах.
– Видал, видал я этого зверя на торгах! Огонь! – сладострастно сощурил и без того узкие глаза Хематион. – Не диво, что Герея выручила за него целую сотню золотых!
Ламах присвистнул.
– И кто же столько выложил?
– Бактрийца купили на пару Молобар и его зять Горгипп. И, как я слышал, попытки гиппарха проехаться на нём тоже не увенчались успехом. Хе-хе-хе!
– И что?
– Молобар не дал зятю калечить жеребца и, говорят, отправил его к себе в Синдику, велев подобрать ему табун самых красивых кобылок.
– Разумно. Через пару лет он вернёт с лихвой заплаченные за жеребца деньги.
– Ещё бы! А как твоя нога? – участливо поинтересовался конюший. – Всё ещё болит? Может кликнуть рабов, чтоб донесли тебя до казармы?
– Да нет, сам дохромаю, – отказался декеарх. – Вон парни мне помогут отнести щит и копьё, – кивнул он на выходивших из конюшни феодосийских воинов.
Обернувшись, Хематион заметил, что все пятеро его конюхов, оставив работу, теснятся за спинами друг друга в тёмном проёме конюшни, поедая голодными глазами шестёрку выбравшихся из передней кибитки миловидных рабынь. Тотчас настрожив глаза и голос, конюший велел подручным помочь возницам распрягать и заводить в стойла лошадей.
После того как окольцованные медными ошейниками конюхи вместе с шестью приезжими рабами откатили кибитки в дальний конец зажатого между конюшней и сараями двора, Никий велел своим рабам и рабыням взять из кибиток по паре амфор. Оставив двух воинов сторожить оставшиеся в кибитках припасы, а Гелия и ещё троих взяв с собой, остальных, вместе с обоими декеархами, Никий попросил Ламаха отвести и устроить в казарме соматофилаков.
Проводив взглядом от ворот своих воинов до входа в высившуюся посреди нижней крепости трехэтажным квадратом казарму, Никий повернул в другую сторону. Завернув за ближайший к воротам угол, вереница следовавших попарно за гекатонтархом с амфорами в руках рабов и рабынь прошла по узкому проходу между торцевой стеной конюшни и каменной оградой притиснувшегося боком к крепостной стене небольшого храма и вошла через никем не охраняемую широкую калитку в верхнюю крепость. Поднимаясь за Никием по вырубленным в скалистом склоне ступеням, впервые попавшие сюда рабыни, рабы и четверо присматривавших сзади за ними воинов устремили взоры на открывшуюся справа вверху трехэтажную башню царского дворца, взметнувшуюся над причудливо изогнутыми толстыми стенами угнездившейся на выступающем из пологой макушки горы невысоком крутосклонном утёсе массивной цитадели. Миновав поворот к украшенным золотыми царскими трезубцами медным воротам цитадели, откуда за ними пристально наблюдали (прежде всего, конечно, за хорошенькими рабынями) царские стражи в стальных гребнистых шлемах, Никий повёл свой маленький отряд мимо храма Афины к высокой ограде храма Аполлона Врача, где повернул направо и через полсотни шагов остановился перед тяжеловесной дорической колоннадой Старого царского дворца.
