Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 90 страниц)
– Царевич просит номарха Лесподия, – передавал Фагис затверженные на память слова Левкона, – незамедлительно выехать в Пантикапей, сообщить басилевсу и его советникам о возникших у него затруднениях, помочь царевне Герее собрать выкуп, а главное – ни в коем случае и ни под каким предлогом не выпускать ни её, ни царевну Элевсину за пределы Акрополя, даже если посланец Палака будет угрожать заточением или смертью царевича Левкона. Царевич велел передать слово в слово, что потерять Герею для него гораздо хуже смерти, – подчеркнул напоследок левконов посланец.
– Ну говорил же я ему – не надо отпускать братьев царя! – воскликнул с отчаянием Лесподий. – Так нет, доверился слову варвара! А теперь жизнь Левкона в руках Палака. Эх!
Выяснив, что гонец передал всё, что ему было велено, Хрисалиск открыл дверь, и велел одному из рабов, ждавших в андроне приказаний, отвести воина в трапезную.
Лесподий, выйдя следом, приказал Пакору распорядиться насчёт завтрака и послать за Никием.
– Погоди, номарх, – коснувшись плеча, остановил его Хрисалиск. – Тебе ехать нельзя. В этот опасный час Феодосия не должна остаться без военачальника. Поеду я... И к тому же мне гораздо проще будет найти в столице талант золота, чем тебе.
– Хорошо, отец, поезжай ты, – согласился Лесподий с доводами тестя после секундных раздумий. – Прошу только, будь твёрд, если Герея захочет поехать в Скифию спасать мужа: она и его не спасёт, и себя погубит. Попроси Гиликнида, чтобы соматофилаки не выпускали её из Акрополя, как велит Левкон.
– На этот счёт не беспокойся: моя дочь не достанется грязному варвару, – твёрдо пообещал Хрисалиск. – А Левкона мы выкупим – скифы слишком любят золото.
В доме поднялась предотъездная суета.
Спустившийся к завтраку Делиад, узнав в чём дело, сказал отцу, что будет сопровождать со своим десятком деда в Пантикапей: ему давно пора вернуться в свою сотню. Лесподий не возражал, велел только не забыть перед отъездом попрощаться с матерью.
После недавних трат в окованном бронзой дубовом сундуке, стоявшем в спальне Хрисалиска, практически не осталось золотых монет – только серебро и медь. Зато изрядно золотых безделушек скопилось в ларцах и шкатулках Мелиады, напомнил тестю Лесподий, и предложил забрать их ради спасения Левкона.
Хрисалиск отправился один к старшей дочери. Поднятая в столь непривычно ранний час с постели Мелиада, встревожено выслушав отца, безропотно предъявила все свои сокровища. Оставив ей с десяток самых красивых, усыпанных драгоценными камнями украшений, Хрисалиск ссыпал в принесенную кожаную суму золотых браслетов, колец, перстней, серьг, монист весом примерно в пятую часть таланта, пообещав следившей за его руками страдальческим, затуманенным слезами взглядом дочери, что позже она сможет купить себе новые украшения – ещё лучше этих. Узнав, что Делиад уезжает в Пантикапей вместе с дедом, Мелиада, утерев повисшую на реснице тяжёлую каплю, поспешила вслед за отцом в трапезную, изменив в это утро ленивой привычке завтракать в постели.
Когда минут через двадцать Хрисалиск, Лесподий, Делиад и Мелиада, в сопровождении сонма слуг, проследовали из трапезной к выходу, подошедшая рабыня передала Делиаду просьбу декеарха Ламаха заглянуть к нему. Делиад, за сборами в дорогу совсем позабывший о своём искалеченном декеархе, вырвавшись из нежных материнских объятий, поспешил в его комнату.
Он застал Ламаха сидящим на кровати с опущенными на пол ногами, одна их которых по-прежнему была туго забинтована от ступни до колена. Узнав от принесшей ему завтрак рабыни о предстоящем отъезде Хрисалиска и Делиада в Пантикапей, он попросил вошедшего в доспехах и оружии гекатонтарха взять его с собой. Явившийся со двора на зов Делиада Исарх не советовал этого делать – сломанная кость только-только начала срастаться, и больная нога ещё месяц должна пребывать в покое.
Дружески похлопав Ламаха по прикрытому шерстяной туникой плечу, Делиад сказал с улыбкой, что тому нечего делать со сломанной ногой в Пантикапее и велел ему оставаться здесь, в тепле и уюте, на попечении Исарха и заботливых рабынь, пока его кости не срастутся как следует.
– Ведь хромым среди соматофилаков басилевса не место. Ха-ха-ха! – пошутил, покидая комнату, Делиад.
Наскоро расцеловавшись между колонн с не удержавшейся таки от слёз перед новой долгой разлукой матерью, Делиад ловко вскочил на подведенного конюхом к ступеням коня и, огрев его плетью, не оглядываясь погнал во главе десятка ждавших его напротив входа на одолженных номархом конях соматофилаков вдогон за катившей к перекрёстку дедовой колымагой, к задку которой был привязан "пленный" скифский вороной жеребец. Хрисалиск с согласия Лесподия решил продать непокорного жеребца в Пантикапее, где за него можно выручить от знатоков и ценителей лошадей хорошие деньги. Править своей кибиткой, запряженной двумя парами сильных тёмно-гнедых лошадей, Хрисалиск доверил новому скифскому слуге Ашвину.
Гекатонтарх ждавших на конях на первом перекрёстке левконовых соматофилаков Аристон, которому Лесподий приказал сопровождать кибитку Хрисалиска в Пантикапей, высказал номарху единодушную просьбу своих воинов дозволить им вернуться от Длинной стены обратно в Феодосию: в час, когда царевич Левкон попал в Скифии в беду, они хотят оставаться как можно ближе к скифской границе. Лесподий, весьма довольный такой преданностью царевичу Левкону его телохранителей, охотно внёс соответствующую поправку в свой первоначальный приказ.
Фагиса, всю минувшую ночь проведшего в седле, Хрисалиск пригласил в свою кибитку, где тот сможет отоспаться; в отличие от своих товарищей, он поедет с Хрисалиском в столицу, чтобы лично доложить там о ситуации с Левконом.
Сделав обязательную остановку возле гермы у Больших ворот, где Хрисалиск, Делиад и Аристон оставили подношения богу дорог, попросив у него благополучного пути, отряд порысил к Северным воротам, оттесняя на обочины попадавшиеся на дороге повозки, пеших и верховых клерухов. Узнав у ответственного за оборону Северной стены космета Мосхиона, что от посланных к Бику дозоров никаких тревожных сигналов не поступало, Лесподий пожелал тестю и сыну доброго пути и, поднявшись с Мосхионом и Никием на башню, не отрывал глаз от удалявшейся стремительным галопом вдоль залива кавалькады, пока последние всадники не скрылись за гребнем возвышенности.
Жена Лимнея Масатида, узнав вечером от мужа о его утреннем разговоре со скифами, после которого надежда получить за пленника хороший выкуп окончательно развеялась, предложила, прежде чем выставлять скифа на агоре, показать его Мелиаде.
– Хотя "черенок" у него и не ахти какой, но мальчик он смазливый и может Мелиаде приглянуться, – предположила она.
Хоть Лесподий и Мелиада разыгрывали на людях любящих супругов, но шила в мешке не утаишь, и всем в городе было хорошо известно, что номарх давно утратил интерес к своей жене. Увы, но это было обычным явлением в богатых семьях: с годами, после того как жена нарожает мужу законных детей и красота её поблекнет, муж всё реже находил дорогу в её спальню, предпочитая брать на своё ложе молодых смазливых рабынь, старавшихся ублажить хозяина и за страх, и за награду, а жена превращалась в обычную ключницу – хранительницу семейных богатств и домашнего уюта. Что до Мелиады, то, поскольку она была дочерью богача Хрисалиска и сестрой царевны Гереи, то Лесподий, после того как охладел к ней, благоразумно счёл за лучшее не мешать и ей жить в своё удовольствие с подбираемыми по её вкусу рабами, – на зависть всем отставленным феодосийским жёнам. К счастью, сама Масатида была ещё достаточно молода и хороша собой, чтобы доставлять мужу удовольствие: Лимней всё ещё не пресытился её зрелыми прелестями, а молодых и красивых рабынь в своём доме она не терпела.
Прежде чем запереть рабов в их конуре, Ахемен, испытывавший к спасённому им скифскому юноше какую-то необъяснимую симпатию, с ухмылкой сказал, что имеет для него две новости – плохую и хорошую. Плохая заключалась в том, что о возвращении в Скифию он может теперь забыть – выкуп за него никто не заплатит. А хорошая новость та, что хозяйка Масатида решила продать его первой феодосийской богачке Мелиаде, жене самого номарха. Продолжая доброжелательно скалиться, Ахемен посоветовал пленнику молить своих скифских богов, чтоб понравиться Мелиаде. Потому, что тогда он будет жить в роскошном, как царский дворец, доме, а его службе у Мелиады будут завидовать не то что рабы, но многие свободные: он станет одним из жеребцов в конюшне Мелиады – днём будет носить её на своих плечах, а по ночам – сам скакать на ней. Загоготав во всё горло, Ахемен захлопнул сколоченную из толстых досок дверь и громко лязгнул засовом.
Через несколько дней, после спешного отъезда Хрисалиска в Пантикапей (восточнобоспорские воины к тому времени уже уплыли с попутным ветром из Феодосии домой) по городу разлетелась горячими искрами весть о пленении в Неаполе царевича Левкона, за освобождение которого коварный варвар Палак потребовал либо его жену Герею, либо огромную сумму золота. Лимней, принеся жене эту новость, сказал, что теперь продать пленника Мелиаде за хорошие деньги навряд ли удастся. Масатида ответила, что надо всё же попробовать, а случившееся с Левконом – удобный повод ей навестить Мелиаду.
В тот же день раб отнёс в усадьбу адресованную Мелиаде записку, в которой Масатида сообщала о своём горячем желании повидать свою милую подругу, чтобы выразить ей своё глубокое сочувствие в связи с коварным пленением мужа её сестры, а заодно показать ей юного голубоглазого раба-скифа, которого её муж Лимней собирается выставить на продажу. Раб вернулся с устным ответом, что Мелиада будет рада повидаться с Масатидой и ждёт её у себя в три часа пополудни.
Масатида с довольной улыбкой поспешила к себе прихорашиваться и наряжаться, а красного от смущения и стыда пленника, под присмотром Ахемена и самого Лимнея, две рабыни тщательно обмыли в тазу с головы до ног тёплой водой с душистыми травами, точно жениха перед свадьбой, и натёрли его нежную, белую, с красивыми синими рисунками кожу оливковым маслом – словно борца перед схваткой. От прикосновений мягких женских рук "копьё" между ногами юноши поднялось в боевую позицию, и Лимней остался доволен его величиной: авось эта старая, толстая, похотливая, как все рабыни, корова и соблазнится!
Пленника одели в светло-серый шерстяной хитон с короткими рукавами, ниспадавший до середины его узких продолговатых бёдер, стоптанные коричневые башмаки из грубой воловьей кожи и тёмно-красный шерстяной фригийский колпак, прикрывший только-только затянувшуюся лиловую рану на его обритой наголо голове. Лимней счёл, что этого достаточно, – как для конца осени, день выдался довольно тёплым. Савмак же без привычных штанов (о которых в плену пришлось забыть) чувствовал себя очень неуютно, будто какой-то злой чародей превратил его, пока он спал, из человека в бессловесного и бесправного скота.
За полчаса до назначенного времени Масатида, источая аромат дорогих благовоний, спустилась с доверенной служанкой из гинекея в андрон, одетая в голубую столу и прикрывавший её увитые жемчужными нитями тёмно-каштановые волосы, плечи, спину и высокую грудь ярко-зелёный пеплос. С рубиновыми серьгами в ушах, янтарным ожерельем вокруг красивой шеи, золотыми браслетами на запястьях и перстнями на тонких ухоженных пальцах, пожалуй, не стыдно было бы показаться не то что перед Мелиадой, а и перед самой царевной Гереей – её прекрасной сестрой.
Выйдя об руку с мужем во двор, она забралась через открытый с правой стороны краснобархатный полог в приготовленные для неё носилки, возле которых стояли наготове четверо крепких носильщиков с коротко остриженными, как полагается рабам, волосами и бородами, Ахемен, с зажатым в правой руке коротким толстым бичом, и пухлогубый красавчик-скиф в натянутом по самые брови на обритую голову фригийском колпаке. Сопровождавшая Масатиду рабыня заботливо прикрыла ноги удобно облокотившейся на высокие подушки в изголовье госпожи пятнистой барсовой шкурой, после чего носильщики, взявшись за толстые, отполированные ладонями ручки, с лёгкостью оторвали носилки от земли, вынесли через распахнутую привратником входную калитку на улицу и осторожно подняли на плечи. Вышедший следом Лимней пожелал жене удачи, задёрнул боковую шторку и, подождав пока сопровождаемые сбоку рабыней, а сзади Ахеменом и его скифским "крестником" носилки свернули в ближайшую боковую улицу, вернулся в дом.
Шагая узкой безлюдной улицей за носилками, Савмак прикидывал, каковы его шансы, если он внезапно набросится на надсмотрщика. Жаль, что у того нет даже ножа на поясе, только бич в руке! Хотя его хорошо кормили, Савмак всё ещё чувствовал слабость во всём теле после ранения. В схватке один-на-один с кабаном-надсмотрщиком он почти наверняка проиграет. Эх, если бы носильщики были скифами! А так они, скорей всего, помогут не ему, а Ахемену.
Тем часом рабы по приказу хозяйки, открывшей обе боковые шторки, едва носилки свернули за угол, вынесли её на широкую и людную центральную продольную улицу. Здесь, конечно, о нападении на Ахемена или бегстве нечего было и думать. Савмак стал шарить взглядом по поясам пялившихся с жадным любопытством на проплывавшую на плечах рабов красавицу пеших греков и правивших запряженными в телеги, арбы и небольшие тележки волами, конями и осликами возниц, но, как назло, всё их "оружие" составляли лишь кнуты да дорожные палки.
Скоро огибавшая опоясанную внутренней крепостной стеной невысокую гору улица повернула, и Савмак увидел впереди узкий проём распахнутых ворот под чёрной от копоти зубчатой стеной, к которому она вела. Он тотчас узнал это место: это та самая стена и те самые восточные ворота, где напитам и хабам удалось ворваться в город. И хотя проезд сторожили четыре одетых в железные латы стража с короткими копьями и большими прямоугольными щитами, самый вид этих ворот показал Савмаку, как близко находится воля. Всего-то и надо, что проскочить сквозь них на ту сторону, желательно с каким-нибудь оружием и верхом на коне, а там – поминай как звали!
От ворот скакал неспешной рысью навстречу носилкам греческий воин на высоком вороном коне. Савмаку вначале даже показалось, что то его Ворон, и сердце его радостно затрепетало, но, когда всадник подъехал ближе, он понял свою ошибку. Пока всадник приближался, беспечно скалясь на встречных женщин (а на главной улице было полно красоток, искавших покупателей на свои прелести), Савмак лихорадочно размышлял, напасть на него, или нет. Внезапным резким ударом кулака сбоку в челюсть свалить с коня, и пока он будет падать, успеть другой рукой выхватить из ножен его меч и оказаться самому на конской спине, затем рубануть сверху Ахемена, развернуться и гнать во весь дух к воротам. Главное – проскочить ворота, а там – совсем рядом – усеянный высокими надгробьями и кипарисами город мёртвых, за ним – разбросанные по изрезанным балками склонам усадьбы, а далее – покрытые густыми зарослями Таврские горы, и вот она – желанная воля! Но достанет ли в его руке силы, чтобы одним ударом сшибить с коня грека? Савмак не был в том уверен. А если стражи успеют запереть ворота? Что тогда? Бросить коня, взбежать по башне на стену и прыгнуть вниз? Слишком высоко – без аркана он наверняка расшибётся, поломает руки-ноги и тогда всё, ему конец.
Когда до всадника оставалось шагов десять, рабы свернули с носилками в боковую улицу, избавив Савмака от дальнейших мучительных колебаний. Скоро носильщики принесли хозяйку к охраняемому двумя каменными львами, скрытому за четырьмя толстыми колоннами входу в большой дом, протянувшийся от подножья внутренней крепости до крутого склона вытянутой к морю горки, застроенной вверху домами, за которыми виднелся зубчатый верх наружной стены. Разглядывая вместе с Фарзоем город с окрестных высот, Савмак хорошо запомнил этот выделявшийся величиною и белыми колоннами дом, с тянувшимся позади него до самой приморской стены зелёным садом. Где ты теперь, друг Фарзой? Жив ли?
За то недолгое время, пока носилки плыли на плечах покорных, как волы, рабов от перекрёстка к дому с колоннами, в голове Савмака успел родиться новый план. Если Ахемен не посмеялся над ним и новая хозяйка и вправду призовёт его ночью в свою опочивальню, он задушит её, найдёт какую-нибудь верёвку, тихонько проберётся в сад, спустится со стены к морю и к утру, по краю покрывающего окрестные склоны леса, выберется в степь.
– Госпожа Масатида, жена навклера Лимнея, к госпоже Мелиаде! – громко объявил по-прежнему шедший с Савмаком сзади Ахемен показавшемуся между колоннами привратнику.
– Проходите, госпожа ждёт, – пригласил, делая с поклоном широкий жест рукой в сторону распахнутых в глубине за колоннами дверей, стороживший вход в хрисалисково жилище вместе с сидящими в углах на цепи двумя здоровенными чёрными псами пожилой, но вполне ещё крепкий раб.
Лимнеевы рабы пронесли госпожу между колонн под высоким арочным сводом пропилона на передний двор и плавно поставили носилки короткими тонкими ножками на каменные плиты возле фонтана.
Как только Масатида выбралась с помощью служанки из носилок, епископ Пакор, приветствовавший её у решётчатых внутренних ворот, приказал стоявшей у фонтана рабыне проводить гостью к хозяйке. Поклонившись и сделав пригласительный жест, рабыня повела Масатиду и её служанку через большой задний двор в покои Мелиады. Ахемен, Савмак и четверо носильщиков, присев на мраморный бортик фонтана, остались ждать возле носилок.
Войдя в роскошный, обогреваемый тремя раскалёнными жаровнями будуар Мелиады, Масатида со счастливой улыбкой на рубиновых устах поспешила к поднявшей грузное тело с кушетки супруге Лесподия. Выказав взаимную радость встрече, женщины обнялись и обменялись поцелуями в щёки как давние подруги. Мелиада похвалила неувядаемую красоту, изысканный наряд и прекрасные украшения своей гостьи. На ней самой в этот раз почти не было украшений: только оправленные в серебро янтарные серьги, лежащая на мясистых белых грудях голубая лазуритовая гемма с профилем сына на обвивающей пухлую шею золотой цепочке, да по паре перстней с разноцветными камнями на каждой руке. Круглые, заплывшие жиром щёки Мелиады были густо припудрены, а глаза красны от пролитых сегодня обильно слёз.
Велев подать гостье кресло, Мелиада тяжело плюхнулась массивным рыхлым телом обратно на стоявшую слева у стены кушетку и послала двух из четырёх пребывавших в её комнате рабынь на поварню за угощением. Две оставшиеся рабыни поместили между хозяйкой и усевшейся в кресло напротив неё гостьи продолговатый столик с украшенной причудливым природным узором яшмовой столешницей и, чтобы не мешать завязавшейся между матронами беседе, но быть готовыми по первому зову к услугам, бесшумно отступили по устилавшему пол мягкому ковру к двери.
Мелиада испытывала не меньшую потребность высказаться, чем Масатида узнать подробности о попавшем в нежданную беду из-за коварства скифского царя царевича Левкона, к которому она, как и все в Феодосии, относилась с нескрываемым обожанием. Но прежде Мелиада поделилась терзавшими её страхами об уехавших утром в Пантикапей отце и сыне. От тревожных переживаний она выплакала себе все глаза, у неё даже голова разболелась, пожаловалась гостье, утирая тотчас набежавшую слезу, Мелиада. Конечно, там в Пантикапее им будет куда безопаснее, чем здесь, но ведь туда ещё надо добраться! Что, если в степи на них напали скифы? При одной мысли об этом у нее замирает от ужаса сердце!
Масатида старалась, как могла, подбодрить и успокоить страдалицу, напомнив ей о восстановившемся между Боспором и Скифией мире.
– Мир! Что мир?! Разве можно верить клятвам варвара?! – воскликнула, утирая краем накидки неудержимо катившиеся слёзы, Мелиада. – Я успокоюсь, лишь когда узнаю, что Делиад и Хрисалиск благополучно доехали до Длинной стены... А мир не помешал Палаку потребовать от Левкона продать ему Герею за талант золота!
– Какой ужас! – воскликнула Масатида, взметнув изумлённо тонкие чёрные дуги бровей и схватившись ладонями за щёки, словно не веря своим ушам.
– А когда Левкон отказался, варвар потребовал талант золота уже с него, вдобавок к тому золоту и серебру, что он уже получил с Феодосии и должен получить с Перисада. Мне пришлось отдать на выкуп Левкона все свои золотые украшения, представляешь!
– Ах, какой ужас! – потрясённо качала головой, закатив глаза к потолку, Милиноя.
– И то, это не покрыло и четверти от необходимого. Отец уехал с Делиадом в Пантикапей, чтобы помочь Герее собрать недостающую сумму. О, мой милый мальчик! Когда я теперь снова тебя увижу?! – простонала с надрывом несчастная мать, заламывая руки, и из уголков её глаз скатились к губам по проложенным в слое пудры на круглых щеках бороздам две крупные слезы. – А как подумаю, что мои прекрасные украшения напялят на себя степные дикарки, так прямо сердце готово разорваться от обиды...
В эту минуту вернулись с кухни рабыни, неся на вытянутых руках большие медные тарели, уставленные разнообразными кушаньями и напитками: Мелиада с детских лет была большая любительница вкусно поесть! Отдавая должное талантам хрисалисковой поварихи и разбавленному на две трети тёплой водой сладкому лесбосскому вину с имбирем, женщины продолжили разговор за трапезой, под конец которой обе заметно опьянели.
– Ну так что же, милая, можно мне взглянуть на твоего раба? – спросила Мелиада, после того как все прочие темы разговора были исчерпаны, а желудки насытились.
– Ах, моя дорогая Мелиада! После того, как я узнала, что ты пожертвовала все свои драгоценности для спасения несчастного Левкона, у меня просто язык не поворачивается предлагать тебе какого-то раба, хотя лечение его раны обошлось нам не дешево.
– Пустяки! Серебра-то у меня достаточно, – махнув рукой, поспешила развеять сомнения засмущавшейся гостьи Мелиада. – Так он был ранен?
– Да, он получил удар по голове во время того ужасного сражения на городских улицах и, попав к нам в плен, три дня пролежал без сознания. Но теперь с ним всё в порядке, осталась лишь небольшая ссадина на темени, которая станет незаметна, как только отрастут волосы.
– Что ж, посмотрим...
Мелиада отправила одну из своих рабынь на Малый двор с приказом Пакору привести сюда молодого скифа, а другую послала за Исархом.
Через пару минут Пакор ввёл в будуар Мелиады смущённого скифского юношу, властно сжимая левой рукой его худощавое плечо. Сорвав с его головы колпак, он вытолкнул его на середину комнаты и, заложив большие пальцы рук за висящий свободно на брюхе поверх длиннополого коричневого хитона белый кожаный пояс, остался стоять у двери. Блюда с остатками еды были к этому времени убраны, а столик возвращён на прежнее место у стены правее кушетки.
Велев ждавшему в центре комнаты повелений Исарху осмотреть рану, Мелиада устремила внимательный оценивающий взгляд на лицо юного варвара. На его недавно обритой лекарем голове только-только начала отрастать светлая щетина, но высокий прямой лоб, серповидные светлые брови, тонкий с небольшой горбинкой у переносицы нос, овальные небесно-голубые глаза, небольшой, округлый, покрытый первым светлым пушком подбородок, плавные, как у девушки, изгибы скул, а главное – его пухлые ярко-розовые чувственные губы с первого же взгляда зажгли в сердце Мелиады искру желания.
– Как его зовут? – спросила она глядевшую с улыбкой на стоявшего, робко потупившись, в трёх шагах от её кресла красавчика-раба Масатиду.
– Я не помню. У этих варваров такие непроизносимые имена.
– Как тебя зовут? – обратилась Мелиада к юноше.
Пленник молчал, устремив тоскливый взгляд на расшитые серебром меховые полусапожки на толстых, как колоды, ногах Мелиады.
– Он что, немой?
– Нет, но он пока что не понимает нашу речь, – пояснила Масатида.
– Госпожа хочет знать твоё имя, – обратился от двери к пленнику по-скифски Пакор.
– Сав... Сайвах, – запнувшись, промямлил чуть слышно юноша.
– Как? Сай?.. Сай – это же, кажется, по-ихнему "царь"? Он что, царского рода? – удивилась Мелиада.
– Нет, он был конюхом у одного из скифских этнархов, – ответила Масатида.
– Сайвах означает "Славен царь" или "Слава царю", – пояснил Пакор.
– Ну хорошо. Исарх, сними с него хитон и осмотри всего хорошенько, – велела врачу Мелиада.
– Сними с себя одежду и обувь, – строго скомандовал Пакор. – Лекарь должен осмотреть тебя.
Уши, лицо и шея юноши тотчас вспыхнули густым румянцем, что тоже очень понравилось Мелиаде, на губах которой впервые за весь этот тягостный день появилась улыбка.
Несколько долгих мгновений поколебавшись, Савмак повиновался. Только лишь мысль о том, что так нужно для побега, понудила его, преодолев стыд, обнажиться перед глазевшими на него насмешливо со всех сторон двумя знатными женщинами и шестью молодыми служанками.
Мелиада, прежде всего, как кошка на мышь, устремила хищный плотоядный взгляд на его опушенный золотисто-рыжим руном мужской орган. Затем, по мере того, как Исарх поворачивал его, заставлял приседать, поднимать в стороны и сгибать в локтях руки, щупал его мускулы, открыв ему рот, осматривал, как коню на торжище, зубы, слушал через узкий медный стакан его дыхание и сердце, она оглядела его плоский живот, небольшие круглые ягодицы, узкие стройные бёдра, ровную прямую спину и грудь и осталась довольна увиденным. Внимательно осмотрев, ощупав и даже обнюхав ещё раз под конец лиловый ушиб на его макушке, Исарх доложил хозяйке, что рана почти зажила, по-видимому, без серьёзных последствий для его здоровья, а в остальном юноша внешне выглядит совершенно здоровым.
– Ну что ж. Пожалуй, я куплю его, – задумчиво произнесла Мелиада, обратившись к супруге Лимнея. – Сколько ты за него хочешь?
Масатида, наблюдавшая искоса за Мелиадой, прекрасно заметила мелькнувшую на её губах улыбку и заблестевшие желанием глаза, какими она разглядывала юного варвара. Она и сама бы с удовольствием возлегла с ним, кабы не страх перед Лимнеем.
– Мне, право, совестно об этом говорить, но... мой муж надеется выручить за этого раба пять статеров. В пересчёте на серебро, это будет сто десять драхм. Ну, пускай, сто... Лимней прибьёт меня, если я уступлю его за меньшую цену, – произнесла Масатида извиняющимся тоном.
Мелиада некоторое время молчала, в раздумье теребя пухлыми пальцами лежащие под локтями подушки.
– Можно поступить так, – предложила Масатида, испугавшись, что перегнула палку (провожая её к Мелиаде, Лимней велел просить за скифа три статера). – Завтра мой муж отведёт его на агору, и если в течение трёх дней никто не даст за него больше ста драхм, то он продаст его тебе или твоему мужу за самую высокую сумму из тех, что за него давали.
Мелиада покачала головой; велика была опасность, что за этого юного, сильного, весьма привлекательного как для женщин, так и для мужчин раба, к тому же умелого конюха, могут дать и больше ста драхм, а ей не хотелось его упускать.
– Давай-ка, милочка, мы сделаем по-другому. Оставь-ка его пока здесь, а вечером вернётся Лесподий, и если он одобрит мою покупку, завтра наш раб принесёт Лимнею сотню драхм, а если нет – мы вернём вашего раба.
Масатиде не оставалось ничего другого, как согласиться. Мелиада приказала Пакору отвести скифа в трапезную для рабов; пусть его покормят – уж больно худощав!
Поднявшись на ноги, Масатида и Мелиада с любезными улыбками расцеловались, пожелав на прощанье друг дружке долгих лет радости и женского счастья. Следуя за мелиадовой рабыней к своим носилкам, Масатида с завистью думала о Мелиаде: "Вот уж кого Афродита наделила женским счастьем! Вот уж кому в этой жизни повезло! Вот кто живёт, как басилиса! И это дочь рабов!.. Интересно, её младшая красавица-сестрица в разлуке с мужем тоже утешается с рабами?"
Вернув скифу его колпак, Пакор велел идти за ним. Заведя новичка на поварню, он велел распоряжавшейся там своей супруге Лостре накормить нового раба и присмотреть за ним, пока он не понадобится хозяйке. Утолив жажду киликом разбавленного на треть вина, епископ отправился по своим делам. Не успел он выйти, как полдесятка любопытных кухонных рабынь, прервав на время заданную хозяйкой поварни работу, столпились в широком дверном проёме между кухней и трапезной, в которой Пакор оставил новичка, без свойственной рабам жадности и спешки поглощавшего поставленную перед ним собственноручно старшей поварихой еду.
– Какой хорошенький!
– И молоденький!
– Просто птенчик! Хе-хе-хе!
– А губы, губы-то какие, девки! Так и тянет поцеловать! Хи-хи-хи!
– А ну, козы, хватит пялиться! Марш работать! – властно скомандовала, выходя из трапезной, Лостра. – Его роток не про ваш зубок, бесстыдницы.
– Ну, это мы ещё посмотрим!
Прыснув дружным смехом, рабыни скрылись на кухне.
Савмак после прогулки за носилками хозяйки по городу и крутым лестницам чувствовал головокружение, тёмные пятна в глазах и слабость в ногах: в первый раз со времени своего пленения ему пришлось столь далеко идти, и оказалось, что ранение и болезнь не прошли для него бесследно – до былой неутомимости и силы его усохшим, как листья на срубленном дереве, мышцам было ещё далеко. С облегчением свалившись после толчка надсмотрщика на грубую скамью у тянувшегося через всю комнату стола, Савмак с тревогой подумал о том, что в таком состоянии он за одну ночь пешком до Скифии, пожалуй, не доберётся.
Несмотря на сосущий под ложечкой голод, гордость и достоинство сына вождя удержали его от желания накинуться на принесенную толстой поварихой еду, как оголодавший пёс на брошенные с хозяйского стола объедки, на глазах у скалившихся на него из дверей поварни миловидных служанок.
После того как юный скиф неспешно управился с едой и, брезгливо скривившись, запил её кислым местным вином, к тому же сильно разбавленным водой, явившаяся с поварни служанка, потянувшись через противоположную скамью и стол за миской и кружкой, дразняще выставила напоказ выпирающие из разреза серой груботканой туники пухлые розовые груди.
– Откуда же ты взялся, такой сладенький? – спросила она вполголоса по-скифски, одарив его обольстительной улыбкой.
– Ты скифянка? – быстро спросил Савмак, вскинув радостно заблестевшие глаза от манящих грудей на лицо служанки. Нарочито медленно распрямившись, девушка отрицательно покачала головой:
