Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 90 страниц)
– А ключ точно испорчен нарочно? – переспросил Лигдамис.
– Хэх! – колыхнув висевшей под левым ухом греческой медной монетой, вскинул опалённую бурую бороду кузнец. – Зубчики явно сбиты чем-то тяжёлым.
– Что-то мне это не нравится, – нахмурил брови Марепсемис.
– Да, похоже, что это неспроста, – поддакнул ему Эминак.
– Ладно, ломай, – дозволил Палак, которому передалась обеспокоенность старших братьев. – Тут, при нас.
Кузнец опустился перед ларцом на колени, достал из висевшей на плече кожаной сумы тонкое острое зубило и молоток, перевернул звякнувший скрытым внутри металлом ларец на бок и принялся аккуратно отделять тонкую золотую гирлянду от деревянной основы... Минут через пять он опять поставил ларец вертикально, откинул продырявленную возле замка крышку и, забрав инструмент, отошёл в сторону.
– Этого-то я и боялся! – молвил Дионисий, заглянув в ларец, и разом вытряхнул его содержимое к ногам Палака.
Вокруг царевичей уже теснились, поднявшись со своих мест у костра, их друзья и вожди, с любопытством разглядывая содержимое боспорского ларца. Палак поднимал одну за другой рассыпанные вокруг него посудины и, повертев в руках, передавал сидящему справа Лигдамису, тот – Эминаку, а Эминак – Марепсемису.
– Это что же – боспорский царь такой бедный, что у него не нашлось для нашего отца даже пары золотых посудин? – скорчил презрительную мину Эминак, разглядывая изящный бронзовый светильник в виде лебедя.
– Он не бедный – он жадный! – возразил царевичу кто-то из стоящих у него за спиной.
– А может Перисад не знает, что повелителю скифов следует дарить только золото? – предположил другой.
– Наверно жирный боспорский боров решил, что раз Скилур мёртв – со скифами теперь можно не считаться, – грозно возвысил голос старший из братьев. – Он прислал этот медный хлам нарочно, чтобы выказать нам своё презрение. И он должен быть жестоко наказан за это!
– Полагаю, царь Перисад в этом не повинен, – спокойно возразил старшему брату Лигдамис. – Я уверен, что настоящие золотые царские дары подменили его послы. И я даже знаю, кто это сделал. Вспомните: феодосийский номарх Лесподий и вождь сатавков Оронтон не выказывали у нашего костра ни малейшего беспокойства, зато купец Полимед сидел, будто на горячих углях. И вовсе не потому, что ему не терпилось в бурьяны, как предположил Марепсемис, а потому, что он боялся, что мы захотим при нём взглянуть на дары боспорского царя. У меня нет никаких сомнений, что именно он заменил настоящие царские дары на эти безделушки втайне от двух других послов.
Рассуждения Лигдамиса показались всем более чем убедительными.
– Тогда надо немедля отправить гонца к Перисаду, – предложил Эминак. – Пусть отвезёт ему этот хлам и прикажет покарать Полимеда.
– А лучше – пусть выдаст вора нам, – поправил брата Марепсемис. – Мы сами его покараем.
– И потребовать от Перисада прислать в дар нашему царю вдвое больше золота, чем было украдено! – горячо воскликнул кто-то из молодых, всё ещё толпившихся за спинами царевичей. Остальные одобрительно зашумели.
Младший из скилуровых сыновей, до сей поры отмалчивавшийся, поднял правую ладонь к уху, требуя тишины, и когда все затихли и все взоры устремились на него, сказал своё веское слово:
– Полагаю, нам не нужно сейчас никого посылать к Перисаду... Предоставим будущему владыке скифов решить со своими вождями, как покарать боспорцев за нанесенное сегодня царю Скилуру жестокое оскорбление.
Возражать наследнику Скилура никто не стал...
Утром, после сытного завтрака, похоронная процессия двинулась дальше на полночь. Перебравшись вброд через мелководное низовье Пасиака, колесница Скилура неспешно покатила непаханой степью вдоль поросших коричнево-зелёным камышом болотистых Гнилых озёр к Тафру. Поодаль пастухи гнали питавшие многочисленных спутников царя табуны и отары.
В крепости Тафр, в которой жили с семьями шесть сотен сайев, стороживших единственный удобный проход на Таврийский полуостров, перегороженный в самом узком месте глубоким рвом, высоким валом и каменной стеной, царский поезд дожидался посланец царя роксолан Тасия – сына прежнего царя Гатала, внука знаменитой царицы Амаги. Он сообщил царевичам, что владыка роксолан, желая отдать прощальный поклон своему старшему другу Скилуру и тётушке Аттале, ждёт их возле Каменной могилы.
Миновав узкий длинный перешеек между Каркинитским заливом Эвксина и солёными Гнилыми озёрами, царский поезд выкатился в ровную, как ковёр, малотравную, маловодную степь Северной Скифии и повернул на восход.
На третий день, под вечер, впереди показался на плоской равнине одинокий каменный бугор, напоминающий издали панцирь вылезшей из реки погреться на солнышке громадной черепахи. По скифским преданьям богатырь Таргитай схоронил здесь в песчаном кургане поверженного им огнедышащего крылатого змея-дракона, лютого пожирателя людей, придавил сверху огромными, неподъёмными камнями и запечатал на веки вечные таинственными знаками-тамгами.
Слева от могилы, на некотором удалении вились к низким, окрашенным в закатный багрянец облакам сизые дымки большого стойбища. Подъехав ближе, скифы увидели на лугу за неширокой, поросшей густыми высокими травами и кустами рекой, разделившей своими светлыми водами Великую степь между скифами и роксоланами, освещённый вечерними кострами кочевой табор роксолан, составленный, как обычно, из внешнего кольца островерхих шатров, внутреннего кольца женских кибиток и большого царского шатра в середине.
Приказав ставить свой табор напротив табора роксолан, в сотне шагов севернее Каменной могилы, сыновья Скилура с десятком вождей и всей своей многочисленной роднёй поехали к реке, куда с другой стороны подъезжали шагом сотни полторы всадников в полыхающих червлёным золотом острых шапках и одеждах, с развевающимся над ними многохвостым царским бунчуком. Рядом с широкоплечим крепышом-бунчужным скифы без труда опознали 52-летнего царя Тасия и трёх его сыновей: 30-летнего Медосакка, 27-летнего Скифарба и 22-летнего Гатала. Но не они, а семь ехавших бок о бок с ними женщин в высоких, отороченных тёмным мехом островерхих колпаках, с ниспадавшими на плечи тонкими цветными накидками, сразу приковали к своим ладным фигуркам и прелестным личикам жадные взгляды скифов, встречавших дорогих гостей на правом берегу реки.
То были жена Тасия, царица Плина, жёны его сыновей и три незамужних младших дочери царя роксолан. Обычай дозволял сарматам иметь только одну законную жену (хоть никто не возбранял им иметь сколь угодно наложниц). Как и мужчины, роксоланки были вооружены акинаками и луками в горитах с богатой отделкой, а уздечки и нагрудные шлеи их коней (кроме двух младших дочерей) украшали оправленные в золото кисти из красных, чёрных и жёлтых волос собственноручно убитых врагов. В отличие от скромных скифских женщин, занятых домашним хозяйством и рабски покорных от колыбели до могилы своим отцам, мужьям и взрослым сыновьям, гордые сарматки держались со своими мужчинами на равных.
Когда роксоланы стали выезжать, не замочив ног, из неглубокой в этом месте реки на скифский берег, встречавшие их скифы сочли неудобным и дальше воровато пялиться на женщин и обратили свои взоры на Тасия.
На узком медно-красном от степного горячего солнца и ветра лице царя роксолан уже явственно проступили признаки незаметно подкравшейся старости: на высоком лбу и впалых щеках пролегли глубокие борозды морщин, под узкими азиатскими глазами набрякли свинцово-тёмные мешки, в тёмно-каштановых усах и ниспадающей широким клином на впалую грудь бороде всё заметнее проступала серебристая паутина.
Тасий остановил коня за пять шагов до старших скифских царевичей, восседавших на темномастых конях чуть впереди остальных. Разом с царём натянули поводья и все его спутники.
Марепсемис, как старший в роду, приветствовал владыку роксолан, приходившегося ему по матери двоюродным братом, его супругу, сыновей, дочерей и всех его спутников на скифской земле. Тасий в ответ высказал сынам и всем родичам Скилура сочувствие и печаль всех роксолан из-за того, что их великий отец и царица Аттала решили покинуть Землю и отправиться на Небо к пращурам. Скифы и роксоланы, приложив ладони к сердцу, обменялись церемонными поклонами, после чего скифы развернули коней и, смешавшись с роксоланской роднёй, поехали медленным шагом к разгоравшимся в сотне шагов от берега кострам своего походного табора.
Сыновья и все родичи Скилура и Тасия, конечно же, давно и хорошо знали друг друга. Они не раз вместе веселились на свадьбах и иных семейных празднествах, охотились и состязались в бескрайних роксоланских степях, донапровых плавнях и в лесах приморской Гилеи, устраивали совместные набеги за рабами и прочей добычей на обитателей непролазных лесных полночных дебрей. В этих походах вместе с братьями отважно охотились за скальпами врагов и мечтавшие о замужестве юные роксоланки. Три года назад во время одного из таких горячащих кровь и веселящих сердце набегов Палак влюбился в 16-летнюю царевну Амагу. Вернувшись с добычей в Неаполь, он попросил отца просватать за него запавшую ему в сердце дочь Тасия.
Скилур отправился с любимым младшим сыном за Герр в кочевую ставку Тасия. Узнав о цели приезда, Тасий ответил, что коль жених придётся Амаге по душе, он с радостью отдаст за него свою любимицу, но неволить её не будет, и послал за дочерью. Но предложение выйти замуж за младшего сына скифского царя не обрадовало Амагу: куда больше ей нравился старший сын Скилура Марепсемис, слухи о бычьей силе и неутомимости которого на любовном ложе будоражили её девичье воображение. К тому же, она полагала, что именно старшему сыну Скилура достанется золотая булава скифского царя. Поэтому царевна гордо заявила, что согласится выйти замуж лишь за будущего скифского царя. Тасий с улыбкой высказал надежду, что милостью Папая, Амаге придётся ещё долго сидеть в девах возле отца с матерью.
Скилур, желавший, чтобы и после его ухода к предкам тесная дружба и союз скифов и роксолан оставались нерушимы, взял с Тасия клятву, что по его смерти тот отдаст дочь в жёны его преемнику. Тасий, для которого союз со скифами был не менее важен из-за возраставшей с каждым годом угрозы со стороны копивших силы за Доном аорсов, охотно дал такую клятву в присутствии царицы Плины и самой Амаги.
Палак уехал тогда из царской ставки в сильной обиде на отвергшую его надменную красавицу и постарался выкинуть её из головы. Но теперь, когда именно его отец избрал своим преемником, желание распластать на ложе и укротить, как дикую степную кобылицу, не оценившую его тогда роксоланскую гордячку, разгорелось в нём с ещё большей силой. Правда, до этого было ещё далеко: он должен прожить целый год в благопристойной скорби по отцу, прежде чем позволит себе привести в дом новую жену...
Палак с затаённой радостью успел заметить при встрече, как расцвела и ещё больше похорошела Амага за те три года, что он её не видел, как разбухли под узорчатым сарафаном её груди и округлились бёдра.
По пути от реки к стану Палак, старательно хранил подобающий угрюмо-скорбный вид, борясь с искушением оглянуться на ехавшую с сёстрами и невестками во втором ряду Амагу. Пусть не думает, что перед ней всё тот же влюблённый юнец, что и три года назад! Теперь, зная, что никуда она от него не денется, он мог себе позволить отомстить будущей жене показным равнодушием за нанесённую ему когда-то обиду.
Слезая перед табором с коня, он всё же не утерпел и скосил осторожно глаза из-за плеча Лигдамиса в сторону Амаги и с неудовольствием заметил, что та вовсе и не глядит в его сторону, а ласкает взглядом широкую спину Марепсемиса. Должно быть, она по-прежнему уверена, что царская булава Скилура достанется его старшему сыну. Что ж, в таком разе её вскоре ждёт жестокое разочарование...
Тасий со всеми родными и роксоланскими вождями сразу направился к стоявшей в центре лагеря золотой колеснице Скилура. Положив на повозку свои дары – богато отделанный золотом и самоцветами меч и золотой сосудец с драгоценными заморскими благовониями, Тасий и Плина пожелали Скилуру и Аттале доброго пути и попрощались до будущей встречи в стране предков. Отвесив им последний поясной поклон, Тасий и Плина печально отошли прочь, а погребальную повозку обступили с поклонами и дарами их дети, невестки, а потом, в свой черёд, и все остальные.
Исполнив этот горестный обряд, роксоланы вышли за кольцо охраны. Здесь их уже ждал пожилой евнух в женской одежде, с толстым безволосым бабьим лицом, пригласивший царицу Плину и царевен пожаловать в гости к царице Опие и скифским царевнам. Царя Тасия и трёх его сыновей провели к костру скилуровых сыновей, где в огромном бронзовом казане весело булькало ароматное варево. У соседних костров нашлись места и для остальных роксолан.
Тасия с почётом усадили посредине расстеленного по такому случаю пушистого красно-зелёного ковра. По правую руку царя сели Марепсемис, Эминак, Медосакк и Скифарб, по левую – Лигдамис, Палак и Гатал. Скифские повара в этот вечер расстарались на славу: под конец затянувшегося аж до полуночи ужина животы гостей и гостеприимных хозяев от обилия съеденного и выпитого раздулись, как у беременных женщин.
Палака весь вечер так и подмывало спросить Тасия, помнит ли он данное три года назад обещание. Но заводить речь о женитьбе в то время, когда всего в полусотне шагов отсюда лежит непогребённое тело отца, ему было неудобно, сам же Тасий не обмолвился об этом ни словом.
Наутро, после лёгкого завтрака, скифские царевичи проводили роксоланских гостей из своего стана к реке. Помахав на прощанье друг другу руками, правители скифов и роксолан разъехались в разные стороны.
Тем временем золоторогие волы были впряжены в царскую колесницу, казаны и тарели вымыты и уложены в кибитки, костры затоптаны, кони взнузданы и осёдланы, а люди ждали лишь команды, чтобы тронуться в путь. Как только царевичи и вожди заняли свои места позади похоронной повозки, Марепсемис дал отмашку Тинкасу, и царский бунчук, развеваясь, поплыл по синему утреннему небу от Каменной могилы навстречу полуночному ветру.
Когда Палак, проводив гостей, скакал с братьями от реки к голове колонны, его поманила к открытому задку своей длинной шестиколёсной кибитки, которую она делила с дочерью Сенамотис и четырьмя служанками, царица Опия.
– Ну что, сын, не передумал ещё жениться на Амаге? – спросила она, глядя на Палака с мелькнувшей и тут же погасшей на губах улыбкой.
– Нет, матушка, не передумал. Я не нарушу наказ отца, – ответил Палак, разглядывая гриву своего коня.
– Может тебе вчера больше приглянулась одна из её младших сестёр?
– А что, Амага по-прежнему не хочет идти за меня? – Палак бросил на мать короткий встревоженный взгляд. – Ты говорила с ней обо мне?
– Да. Я сказала ей, что скоро скифы посадят тебя на шкуру белого быка и спросила, желает ли она стать тебе верной любящей женой, не заняты ли её девичьи мысли кем-нибудь другим? Или она готова уступить своё право стать скифской царицей одной из младших сестёр?
– И что же? – спросил Палак с показным равнодушием и, вновь опустив печально очи долу, стал оглаживать коня по крутой шелковистой шее.
– Амага ответила, что не привыкла отказываться от своих обещаний. Если Палак станет царём, может, если захочет, присылать к ней сватов... Гордая девушка! От такой вряд ли дождёшься покорности, – вздохнула Опия, имея в виду скорее себя, чем сына.
– Ладно, мать. Сейчас не время думать о новой жене. Ещё целый год впереди, – закончил разговор Палак и, тронув пятками коня, поскакал догонять старших братьев.
Через три дня – на 14-й день после выезда из Неаполя – Скилура привезли в Атеев городок на краю непролазных донапровых плавней, неподалёку от тех мест, о которых он вспоминал незадолго до смерти. Здесь была крайняя северная точка его прощального похода.
За эти дни, пока чёрные волы неспешно влачили царскую колесницу от Герра к Донапру, заметно похолодало. Северные ветры заволокли голубой небесный купол тяжёлой свинцовой пеленой. Заморосившие с беспросветного неба холодные дожди возвестили о приходе на смену горячему лету унылой осени.
Сопровождавшие Скилура скифы, ещё недавно спавшие на чепраках у костров под одним на всех звёздным шатром, теперь ночевали в походных шатрах из конской и воловьей кожи. Даже царевичи со дня смерти отца обходили стороной уютные кибитки своих жён: во всей Скифии, в знак великой скорби по своему царю, мужья и жёны на 40 дней отказались от любовных утех.
От Атеева городка, где со Скилуром и Атталой попрощались паралаты, скорбный царский поезд двинулся вдоль низкого левого берега Донапра на юго-запад.
Из восьми северных скифских племён три – паралаты, катиары и савдараты – осели вдоль левого берега Донапра от порогов до устья. Остальные пять обитали на той стороне в плодородных низовьях Донапра и сливавшегося с ним у самого моря Гипаниса. В дневном переходе ниже по течению от Атеева городка стояли напротив друг друга племенной центр катиаров Серин на левом берегу и город Сарбак – столица одноименного племени – на правом. Между ними на середине реки лежал длинный песчаный, поросший верболозом остров, благодаря которому это место являлось самой удобной и безопасной в нижнем течении Донапра переправой.
Здесь на 16-й день похода царский поезд перебрался на правый берег. Царскую колесницу с волами, жрецами, неистово звенящими металлом, отпугивая страшных водяных духов, царевичами и их конями, а также кибитки с пугливо попрятавшимися в них царевнами и служанками, и обозные повозки катиары и сарбаки, толкаясь в дно длинными шестами, полдня перевозили на двух больших огороженных жердями плотах. Сайи, племенные вожди и скептухи, держась за длинные гривы и хвосты своих коней, без особого труда одолели великую реку вплавь в два захода: сперва с левого берега на остров, затем с острова на правый берег.
Простояв остаток дня и ночь у каменных стен Сарбака, где их усердно и обильно потчевали местный вождь, скептухи и всё племя, в следующие четыре дня сайи провезли царя Скилура вкруговую по землям амадоков, азагаров, алазонов и исиаков и вернулись назад к переправе.
На земле алазонов, оседло живших у слияния Гипаниса и Донапра-Борисфена с морем, царский поезд сделал остановку напротив Ольвии, которую по договору с царём Скилуром оберегал от набегов враждебных западных племён полуторатысячный скифский гарнизон. Вся правящая верхушка города во главе с архонтом Никератом в тёмных жалобных одеждах переправилась на украшенных траурной кипарисовой зеленью кораблях через лиман и поднесла со слезами своему многолетнему покровителю и защитнику свои скромные прощальные дары. От лица городской общины Никерат поставил у ног покойника небольшую, богато отделанную золотом и перламутром шкатулку с сотней новеньких золотых статеров, с именем и чеканным профилем царя Скилура. Не в пример боспорским дарам, подношением ольвийцев сыновья Скилура остались весьма довольны.
Обратная переправа с правого берега Донапра на левый опять заняла из-за женских кибиток большую часть дня, ставшего уже почти равным ночи. На следующий день царь двинулся от Серина в земли савдаритов, лежавшие в устье Донапра напротив земель исиаков и алазонов. Затем участники похоронного шествия двинулись в обход Гилеи – густого лесного массива в дельте вливавшегося в Эвксин тремя многоводными потоками Донапра, и в два дня добрались до Тафра.
На 25-й день похода и за 13 дней до погребения Скилур вернулся в Южную Скифию.
7
Давно ожидаемая херсонеситами весть о том, что похоронная процессия царя Скилура, двигавшаяся от Тафра вдоль побережья некогда херсонесской, а ныне, увы, скифской Равнины, уже миновала Хаб и во второй половине дня будет в устье Напита, была привезена в город скифским гонцом на взмыленном коне пасмурным, ветреным осенним днём часа за три до полудня. Послал гонца известить сограждан о приближении к херсонесской границе скифского царя стратег Формион, проделавший с невесткой, внуком и всей своей скифской роднёй весь этот круговой, близившийся теперь к завершению путь вдоль границ Скифского царства.
Большое посольство, коему надлежало отдать последнюю дань уважения могущественному союзнику и доброму соседу херсонеситов, было избрано полисным Советом ещё два дня назад, когда золотую колымагу царя Скилура заметили с посланного в дозор корабля у стен Керкинитиды. В него вошли по три представителя от каждой из 12-ти правящих полисом коллегий, главный секретарь Совета Дамасикл и 13 из 33-х так называемых эйсимнетов ("рассудительных") – граждан, избранных народом для контроля над магистратами и обсуждения предлагаемых народному собранию законов. Все они с утра собирались на агоре и в булевтерии, кутаясь от осенней непогоды в длинные гиматии тёмных траурных тонов, и ждали только вестника от Формиона (о чём с ним было условлено ещё месяц назад – при его спешном отъезде с невесткой-царевной и внуком в Неаполь Скифский сразу по получении известия о смерти царя Скилура), чтобы без промедления отплыть к скифской границе.
Помимо этих 50-ти членов официальной делегации, которая должна была вручить отошедшему в вечность владыке скифов от имени полиса три специально изготовленных по такому случаю лучшим херсонесским ювелиром золотых венка – лавровый, миртовый и сельдереевый – с опустевшей средь бела дня агоры повалила в гавань густая толпа народа, шествовавшая за послами в чинном молчании, будто провожала их не к расположенной в двух часах морского пути скифской границе, а в далёкое и опасное плавание куда-нибудь на неведомый край Ойкумены. Сам жрец-басилей Гиппоклид, которому, как номинальному главе государства, не дозволялось покидать его пределы, прежде чем послы отправились в путь, принёс жертвы на алтаре Зевса-Херсонаса в центре агоры и помолился об успехе их миссии. Затем послы и все, кто был в этот час на агоре, двинулись через центральный теменос, где принесли жертвы и молитвы Деве и Посейдону, в гавань. Не остались без подношений и Навархида с Гермесом возле Портовых ворот.
Помимо официальных делегатов, ещё сотни полторы их родных и друзей – вся херсонесская олигархическая элита – решили отправиться с ними к устью Напита, чтобы поглядеть собственными глазами на мёртвого скифского царя и всех его многочисленных жён, дочерей и сыновей – ведь такое зрелище увидишь не часто! Две из четырёх имевшихся у Херсонеса стареньких военных триер, с носа до кормы увешанные траурными кипарисовыми гирляндами и венками, ждали их у центрального причала напротив Портовых ворот. Шесть сотен херсонесских рыбаков и освободившихся с торговых кораблей к концу навигации моряков, сидели на скамьях гребцов, опустив в сине-зелёную воду длинные вёсла.
На причалах единая в тесноте городских улиц делегация естественным образом разделилась: младшие братья Формиона с сыновьями и многочисленными приспешниками поднялись на борт одной триеры, Гераклид с обоими сыновьями, зятем Мегаклом, будущим зятем Каллиадом, друзьями и сторонниками – оказались на палубе другой.
Гераклид с Агасиклом приглашали накануне вечером во время совместной трапезы и Минния поехать с ними к скифам, но тот отказался, сославшись на занятость судебными делами. Зато очень хотела поехать и долго упрашивала отца взять её с собой, чтоб хотя бы с корабля поглядеть на похороны скифского царя, любопытная Агафоклея. Но Гераклид, всегда баловавший любимую младшую дочь, ответил, что это никак невозможно, поскольку они поплывут на военном корабле, на котором женщинам не место.
– И вообще – стоит скифским царевичам увидеть такую красавицу, и ты и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься у кого-то из них в гинекее, – пошутил, озорно улыбаясь, Агасикл, а отец пообещал, по возвращении, подробно рассказать обо всём увиденном. Агафоклея в ответ лишь покорно вздохнула, смирившись с неудачей...
Вскоре после того, как триеры с послами отошли от причала и медленно поползли из гавани в открытое море, две плотно закутанные в длинные паллии фигуры выскользнули из калитки гераклидова дома и быстро зашагали безлюдными, продуваемыми холодными осенними ветрами улицами в противоположную от порта сторону. В одном из них по широкополой чёрной фетровой шляпе, светло-коричневой с проседью, курчавой бородке и тёмно-зелёному плащу легко можно было узнать примелькавшегося уже в городе гераклидова жильца Минния. Спутник его, завернувшийся по самый нос в несколько великоватый для него фиолетовый паллий, нижний край которого волочился сзади по мостовой, был поуже в плечах и почти на голову ниже. Правда, благодаря его высокому скифскому, обшитому мелкими серебряными бляшками кожаному башлыку с загнутым вперёд острым верхом (весьма часто встречавшиеся на херсонесских улицах в непогоду головные уборы!), эта разница в росте не слишком бросалась в глаза.
Пройдя кратчайшим путём по нескольким поперечным и продольным улицам, путники вышли к Рыбным воротам.
Двое пожилых стражей (а здесь больше и не требовалось) вели свою неторопливую беседу, сидя на лавочке под навесом справа от ворот. Их копья и большие прямоугольные щиты мирно подпирали стену по обе стороны от лавочки. Приветствовав почтительным "Радуйтесь, отцы!" умолкших на полуслове стражей, удивлённо уставившихся на редких здесь в эту неурочную пору прохожих, Минний и его спутник без задержки миновали узкий воротный створ и очутились на небольшом каменном выступе перед вырубленными в береговом откосе узкими ступенями, круто спускавшимися с невысокой в этом месте береговой кручи в полукруглую Рыбачью гавань.
Навстречу им тотчас дунул снизу сильный, напитанный морской влагой ветер (Минний едва успел схватиться правой рукой за чуть не улетевший с головы петас), заполоскал взметнувшимися полами плащей, силясь затолкать неосторожных путников обратно в город.
Окинув быстрым взглядом пенные водяные валы, шумно накатывавшие с тёмного, как грозовая туча, моря на усеянный множеством рыбачьих баркасов и лодок безлюдный берег, Минний увидел шагах в сорока правее нижнего края лестницы двух человек, сидевших на носу небольшого баркаса, один из которых, тотчас заметив его наверху, призывно замахал рукой.
– Море сегодня сердито. Как бы не заштормило. Может нам лучше вернуться? – предложил Минний, обернувшись к своему спутнику. Но тот упрямо сдвинул к переносице чёрные крылья бровей.
– Нет, пойдём.
Покачав головой, Минний подставил юному напарнику согнутую в локте левую руку (правой продолжал удерживать рвавшуюся с головы шляпу), за которую тот с готовностью ухватился, и осторожно двинулся вниз по скользким, зализанным крепкими морскими ветрами и грубыми подошвами рыбаков каменным ступеням.
Благополучно спустившись на покрытый мокрой галькой берег, они направились, перешагивая через свисавшие с носов раскачиваемых волнами лодок ржавые якорные цепи и канаты, обходя буро-зелёные кучи гниющих на берегу водорослей и скопления пузырившейся между лодками белой пены, к ожидавшим их возле баркаса бородатым мужчинам. Один из них, на котором в этот холодный день был только короткий серый хитон из грубой ткани, был раб Минния Лаг. Другой – тот, кто махал Миннию рукой – прикрытый от злого ветра и пенных брызг непромокаемым кожаным плащом с накинутым на голову глубоким капюшоном, оказался рыбаком Агелом, с которым Минний познакомился месяц назад в доме гончара Евклида. Обменявшись с подошедшим Миннием приветствиями и рукопожатиями, Агел бросил недоумевающий взгляд на нежно-румяное лицо его юного спутника.
– Это мой ученик Диоген. Он напросился поехать с нами, – пояснил Минний. Вместо приветствия застенчивый юноша ограничился вежливым кивком.
Агел выдернул из береговой гальки небольшой трехлапый железный якорь и кинул его на дно баркаса, а Минний отправил туда же свой петас. Затем Агел, Лаг и Минний, упёршись руками в задранный нос баркаса, общими усилиями столкнули его с мокрой гальки в воду, после чего Минний подхватил на руки неуклюже топтавшегося у него за спиной хрупкого юношу, боявшегося замочить дорогие, обшитые серебром скифики, и легко забросил его на нос лодки. Затем Минний и Лаг разом заскочили с двух сторон на пляшущий на волнах баркас и стали прилаживать в уключинах вёсла. Зайдя по пояс в холодную воду, Агел развернул баркас носом навстречу волнам, дождался, когда Минний и его раб сели за вёсла, толкнул его от берега и, подтянувшись на руках, ловко запрыгнул на корму, словно всадник на норовистого коня. Минний и Лаг тотчас стали энергично загребать, стараясь увести баркас от берега, к которому его сносила на пару с ветром прибойная волна. Достав из кормового ящика такой же, как у него, водонепроницаемый плащ отца из пропитанной гусиным жиром воловьей кожи, который собирался отдать Миннию, Агел кинул его юнцу, жалко скукожившемуся на обдаваемом фонтанами брызг носу баркаса.
– Эй, малый, лови!.. Прикройся, а то промокнешь!
Едва не упустив за борт подхваченный ветром плащ, юноша одарил примостившегося возле рулевого весла рыбака благодарной улыбкой и с радостью воспользовался его подарком.
Повинуясь слаженной работе гребцов, лодка медленно, но верно продвигалась из бухты в открытое море.
Умело и неутомимо орудуя вёслами на ближней к носу скамье и время от времени поглядывая через плечо с едва заметной улыбкой на своего подопечного, с детским любопытством взиравшего из-под уютного капюшона то на разрезаемые выгнутым, как туго натянутый лук, носом баркаса водяные валы, то на метавшихся с тревожными криками в мрачном небе чаек, то на медленно проплывавшие справа отвесные, слоистые, обсиженные царственно невозмутимыми бакланами скалы, увенчанные серой зубчатой короной крепостной стены, Минний, чтоб скоротать время, по не раз выручавшей его в прежние времена привычке предался приятным воспоминаниям.
За прошедший с его возвращения месяц он успел как следует обжиться и освоиться в родном городе и в доме приютившего его Гераклида.
Вернувшись с Дельфом из усадьбы Мемнона, он, как и обещал, устроил для старых друзей пирушку в одной из портовых харчевен, не пожалев денег ни на хорошую еду, ни на вино, ни на искусных танцовщиц и флейтисток. Все были искренне рады возвращению Минния, бывшего некогда в их подростковой и юношеской компании одним из главных заводил.
Поскольку дело шло к зиме, когда учителя, всегда проводившие занятия с детьми и юношами под открытым небом либо под портиками, распускали своих учеников до наступления тёплых весенних дней, Минний не торопился с поиском собственных учеников. Хранившихся в его сундуке пактиевых денег было вполне достаточно, чтоб спокойно дожить до весны ни в чём не нуждаясь, тем более, что Гераклид любезно отказался брать с него плату за проживание и столование в своём доме. Минний в ответ на это заявил о своей готовности оказывать Гераклиду и его друзьям всяческое содействие и помощь против клана Формиона на предстоящих в конце года перевыборах полисных властей. И уже очень скоро Гераклид узнал, что слово Минния не разошлось с делом.
