Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 71 (всего у книги 90 страниц)
Гекуба тем временем, провожаемая голодным волчьим взглядом сармата, не спеша проследовала вдоль бассейна к проходу на передний двор. Как только она, бросив из-за плеча на сармата выразительный взгляд, скрылась в проходе, тот грубо пихнул Савмака башмаком в голую ляжку:
– Ну, хорош хлебать! Вставай!
Поднявшись, Савмак шаркнул глазами по окутанному мраком пустому двору и, неожиданно схватив сармата за руки, горячо зашептал ему в лицо:
– Послушай, друг, давай убежим! Проведи меня в сад – лес тут совсем рядом, перелезем через стену, к утру выйдем в степь, перейдём Бик, а там всё – воля! Слушай, я сын вождя напитов. Мой отец даст тебе оружие, коней, золота – ты вернёшься к своим богатым!
– Вот я тебе счас убегу, щенок скифский! – прервал его жаркие излияния сармат свирепым шипением сквозь зубы. – А ну, шагай давай, сын вождя... Видали мы таких сыновей!
Сдавив железной рукой тонкую шею скифа, он поволок его ко входу в бальнеум, около которого находилась ближайшая спальня рабов. С удовольствием прервав на полпути ночную скачку надсмотрщика и рабыни в передней комнатке, сармат сдал ему с рук на руки скифа, радостно поведав, как тот с перепугу облевал спальню Мелиады, но умолчав о его предложении бежать. Грязно ругнувшись под угодливый смешок сармата и рабыни, надсмотрщик кряхтя поднялся с расстеленного на полу тюфяка, отпер висевшим на шее ключом дверь рабской спальни и грубо пихнул в его сотрясаемое раскатистым храпом, тёмное зловонное нутро облажавшегося скифского щенка.
Пожелав надсмотрщику доброй ночи, сармат поспешил обратно. Войдя в гинекей, он, вместо того, чтобы вернуться, как было велено, в спальню хозяйки, затаился в темноте под лестницей.
Вспоминая о сделанном ему скифом предложении, он сперва решил донести об этом утром Лесподию или Пакору, дабы красавчик походил месяц в полосатой тунике, но поразмыслив, передумал: пожалуй, выгоднее будет заставить юнца служить себе, стреножив его угрозой рассказать о замышляемом побеге.
В этот момент тихо скрипнула входная дверь, и в прихожую вошла со светильником и отмытой от скифской блевотины тигровой шкурой длинноволосая Гекуба. Едва она шагнула на лестницу, внезапно вынырнувший сбоку сармат, дунув на огонёк светильника, крепко обхватил её сзади, больно сдавив в ладонях упругие крепкие груди. Тихо ахнув, Гекуба уронила зажатую под мышкой шкуру и, нагнувшись, осторожно поставила на лестничную ступеньку глиняный светильник. Воспользовавшись этим, сармат торопливо заголил её соблазнительно округлившийся зад и свирепо вонзил в него свой вмиг отвердевший и вставший в боевую позицию "таран"...
На другой день, улучшив минуту, когда Мелиада пребывала в благостном настроении, её любимица Гела посоветовала обучить юного скифа, как нужно доставлять удовольствие женщинам, подобно тому, как конюхи постепенно приучают к узде и седлу молодых необъезженных коней. Ведь по варварским скифским законам, напомнила она, молодых парней не подпускают к женщинам, пока они не докажут свою доблесть, принеся царю или вождю голову собственноручно убитого врага. Потому-то, пояснила она, наш скиф вчера по неопытности испугался и растерялся. Согласившись с мнением Гелы, Мелиада поручила ей заняться обучением дикого скифского жеребчика, на что та втайне и рассчитывала.
Последующие три дня Савмак провёл на конюшне, куда был отправлен Пакором в помощь Аорсу, поскольку одного из двух его подручных конюхов забрал с собой в качестве возницы Хрисалиск. Общение с лошадьми хоть как-то облегчало гордому юноше тяжесть неволи. А после ужина зеленоглазая белявка Гела уводила его в гинекей и, уединившись с ним в одной из отдалённых комнат обширных покоев Мелиады, добросовестно готовила его к новой встрече с хозяйкой.
Послушно и с удовольствием исполняя все требования своей наставницы, Савмак думал о близящемся новом посещении спальни толстомясой старухи-хозяйки с внутренним содроганием и непреодолимым отвращением. Ведь оно дело ласкать молодое красивое тело Гелы и совсем другое... На третью ночь он наконец решился признаться в этом Геле и предложил ей бежать вместе с ним в Скифию. Ведь на самом деле он не простой пастух, а... Пугливо зажав его рот ладошкой, Гела запретила ему даже думать об этом.
Но побывать в третий раз в спальне Мелиады Савмаку, на его счастье, так и не пришлось.
На следующий день, вызволив из скифского плена царевича Левкона, вернулись домой Хрисалиск и Лесподий. Придя после ужина с отцом и мужем в свои покои, Мелиада сообщила Геле, что юный скиф включён в число шести рабов, которых завтра отправят в Пантикапей, в подарок Левкону и Герее, и пожелала узнать, чему его успела обучить Гела. Постаравшись скрыть огорчение, Гела доверительно сообщила хозяйке, что проку от этого юнца оказалось мало: он слишком быстро кончает и не способен доставить женщине настоящее удовольствие; поэтому жалеть о том, что его отправят в Пантикапей, не приходится.
– Ну что ж... коли так, пусть твой скиф ночует сегодня с рабами, – не без сожаления решила Мелиада. – Хоть выспится перед дорогой... Приведёшь сюда Мазота, Зефа и... пожалуй, Бардана.
– Слушаюсь, госпожа, – поклонилась Гела и отправилась в трапезную, где как раз заканчивали ужин рабы.
Дождавшись, когда они, выпив по кружке разбавленного вина, повалили к выходу, уступая место за столом рабыням, она велела Бардану, Сайваху, Зефу и Мазоту отнести в покои госпожи жаровни, сама же, как всегда, пошла впереди со светильником, корзиной еды и кувшином вина для Мелиады и её ночных "скакунов".
Поставив свою жаровню в передней, сармат Бардан, хлестнув исподлобья счастливчика-скифа злобно-завистливым взглядом, вошёл по указке Гелы вслед за Зефом и Мазотом в спальню хозяйки.
– Ступай, – приказала она вполголоса Савмаку, сделав ему незаметно от задёргивавшей за вошедшими в спальню рабами дверной полог напарницы знак глазами.
Едва скиф вышел в коридор, Гела и её напарница по ночному дежурству Мирена присели возле столика на софу и, слушая вполуха прорывавшиеся из-за двойного полога привычные звуки развернувшейся там любовной битвы, накинулись на еду. Через пять минут, выпив с подругой по чаше разбавленного ещё на поварне вина и обменявшись с нею нежными поцелуями в щёчки, прихватив из плетёнки по паре румяных пирожков с мясом и творогом, Гела бесшумно упорхнула из комнаты. Проводив её завистливым взглядом, рыжеволосая Мирена тихонько вздохнула и вновь наполнила свою чашу сладким заморским вином.
Гела нашла Савмака в той же комнате в дальнем конце коридора, где она три ночи обучала его любовным играм. Не успела она войти, как оказалась в крепких объятиях юноши. Положив пирожки на невидимый во тьме столик справа у двери, она обвила его шею руками и впилась в его сладкие мягкие губы долгим, ненасытным поцелуем. Влюбившись за эти три ночи в своего пухлогубого, нежного ученика, Гела чуть ли не впервые в жизни решилась обмануть свою госпожу ради того, чтобы провести с ним ещё одну – последнюю – ночь. Осыпая его с ног до головы жаркими поцелуями и побуждая вновь и вновь брать её всеми возможными способами, она так и не призналась ему, что завтра его увезут в Пантикапей, опасаясь, как бы он не наделал глупостей. Савмак же из её любовной одержимости сделал неутешительный вывод, что Гела устроила ему последнее испытание, и следующую ночь ему предстоит провести в спальне хозяйки. Закравшуюся было мысль придушить рабыню и попытаться убежать, пока есть такая возможность, он тут же прогнал прочь, заранее зная, что у него не поднимется на неё рука.
После завтрака вымотанный бессонной ночью Савмак, как обычно, отправился вместе с двумя здешними конюхами-сарматами на конюшню. Вместе с конюшим надзирателем Аорсом они выкатили из сарая на поливаемую зарядившим с ночи мелким моросящим дождём улицу две кибитки и впрягли в них по две пары лошадей: в первую – серых и мышастых, во вторую – гнедых и буланых. Тем временем пятеро отобранных к отъезду рабов под присмотром Пакора носили из кладовых и аккуратно укладывали в устилавшую толстым слоем дно кибиток солому амфоры с вином, бочонки с мёдом, горшки с вареньем, финиками, изюмом и прочим.
В этот момент, звонко цокая копытами по мокрой мостовой, от центральной улицы к дому Хрисалиска подъехали колонной по четыре четыре десятка конных воинов во главе с гекатонтархом Никием и остановились напротив охраняемого каменными львами входа. Спрыгнув на землю и разрешив воинам спешиться, Никий передал повод юному ординарцу и, поприветствовав наблюдавшего под колоннами за погрузкой епископа Пакора, прошёл в дом. (Вчера вечером Лесподий, решив вознаградить своего любимца за проявленную при обороне Феодосии доблесть, попросил Никия сопроводить отправляемый в Пантикапей к Левкону небольшой обоз с рабами и прочим имуществом, на что тот с большим удовольствием согласился.)
Застав Лесподия и Хрисалиска в триклинии за завтраком, Никий, со светящимся улыбкой мокрым лицом, доложил о прибытии двадцати воинов охраны. От предложения номарха перекусить с ними он отказался, сказав, что только позавтракал дома, но выпить по доброй традиции на дорожку канфар вина, чтоб согреть в жилах кровь и чтоб всё в пути прошло благополучно, охотно согласился.
Вошедший через несколько минут Пакор доложил, что погрузка закончена. Выйдя из триклиния, Лесподий, водрузив на голову шелом, направился с Пакором к пропилону, а Никия Хрисалиск попросил заглянуть на минуту к нему, чтобы выдать ему и его воинам деньги на дорожные расходы. Вынув из сундука в своём кабинете небольшой коричневый чехол из толстой свиной кожи, застёгнутый посредине серебряной пантерой, старик показал Никию лежащую там дарственную на рабов, письма для Левкона и Гереи и два замшевых кисета. Хрисалиск попросил более тяжёлый передать Делиаду, предупредив, что номарху знать об этом не нужно. Понимающе кивнув, Никий прикрепил чехол с левого боку, где у простых воинов висели гориты с луками, к своему сплошь обшитому рельефными бронзовыми пластинами поясу и запахнулся полами гиматия.
Тем временем направившийся в сопровождении Пакора из триклиния прямиком к выходу Лесподий заметил у открытой бронзовой решётки декеарха Ламаха. Укрывшись от дождя под внутренней аркой пропилона, тот стоял, опершись на костыль, представлявший собой толстую узловатую палку с разветвлением на конце, обмотанным для мягкости несколькими слоями старой дерюги. Левая нога его, которую он, слегка согнув в колене, держал на весу, по-прежнему была затиснута между двух дощечек и накрепко забинтована от щиколотки до колена.
После отъезда Делиада в Пантикапей отношение к Ламаху в доме Хрисалиска сразу сильно переменилось к худшему. Епископ Пакор, по сути оставшийся в усадьбе за старшего, сразу дал понять, что простому пантикапейскому вояке здесь не больно рады. Красивые хрисалисковы рабыни сразу забыли дорогу в его комнату, благо декеарх уже приспособился вполне сносно передвигаться на костыле, чтобы самостоятельно доскакать до нужника и трапезной. Кормили его, правда, хорошо, вместе с надсмотрщиками, зато вина стали давать не сколько пожелает, как велел Делиад, а наравне с надсмотрщиками. О том, чтобы рабыням согревать холодными зимними ночами его постель, теперь и речи не шло: Пакор считал, что декеарх не бог весть какая птица – и простой жаровней обойдётся. В росший за гинекеем роскошный сад ему, как чужаку, разумеется, вход был заказан, да и слякотная холодная погода не особо располагала к прогулкам. Ламах заскучал.
Порадовавшись вместе со всеми благополучному возвращению царевича Левкона из скифского плена и узнав за ужином от Пакора, что завтра утром старый хозяин отправляет в Пантикапей обоз с подарками для Левкона и Гереи (сообщая эту новость, епископ выразительно покосился на сидевшего в торце стола декеарха), Ламах сказал сидевшему рядом лекарю Исарху, что нога его уже почти не болит, и он хотел бы, воспользовавшись удобным случаем, вернуться в Пантикапей.
Исарх не стал возражать против переезда, сказав лишь, что декеарх ни в коем разе не должен ехать верхом: чтобы кости как следует срослись, нога должна пребывать в покое ещё как минимум две, а лучше три декады.
– Надеюсь, для меня найдётся местечко в одной из повозок? – обратил Ламах обезображенное лицо к Пакору.
– Конечно, найдётся, декеарх, – ответил тот, довольный, что загостившийся соматофилак правильно понял его намёк.
Увидев утром у кованой решётки пропилона закутанного в красный плащ Ламаха, Пакор сообщил направлявшемуся к выходу Лесподию, что декеарх просится уехать с обозом в Пантикапей; Исарх говорит, что его нога уже почти зажила.
– Что, соскучился по семье, декеарх? – спросил, щуря в улыбке глаза, Лесподий, подойдя к браво выпятившему покрытую стальной чешуёй грудь Ламаху, успевшему обрасти за время своего пребывания в доме Хрисалиска колючей каштановой бородкой и усами.
– Я пока не женат, номарх, – ответил тот. – Моя семья – мои товарищи по сотне.
– Похвально, похвально, – похлопал Лесподий матёрого вояку по прикрытому гиматием стальному плечу. После благополучного возвращения царевича Левкона из Скифии, он пребывал в отменном настроении. – Боевые товарищи для настоящего воина должны всегда быть на первом месте... Что ж, если нога позволяет, можешь ехать.
Поблагодарив Лесподия и подошедшего в этот момент к ним вместе с Никием Хрисалиска за заботу и гостеприимство, Ламах пожал протянутую Никием с приветной улыбкой руку и заковылял вслед за ними к выходу.
Узнав накануне вечером, что Лесподий собирается послать во главе обоза Никия, Мелиада, вернувшись к себе, отперла маленьким бронзовым ключиком, висевшим у неё между грудей на витом золотом шнуре вместе с оправленной в золото лазуритовой геммой с портретом сына, стоящий на мраморном столике в углу у изголовья её ложа инкрустированный серебром сундучок с остатками своих богатств и наполнила доверху серебряными монетами разного достоинства вытащенный Гелой из одёжного ларя кожаный кошель. Обвязав прочной тесёмкой узкую горловину, Мелиада заперла кошель в сундучке, наказав Геле непременно разбудить её завтра до отъезда обоза.
Утром Мелиада вручила мешочек с монетами Геле, велев незаметно от Лесподия передать его Никию для Делиада.
Спрятав кошель под хитоном, Гела побежала на Малый двор, появившись там как раз, когда Никий направлялся бок о бок с колченогим столичным декеархом вслед за Пакором, Хрисалиском и Лесподием через пропилон к выходу. Прокравшись следом, Гела убедилась, что отдать кошель Никию незаметно от наблюдавшего под колоннадой за отъездом Лесподия никак не получится. Боясь, как бы хозяин не отобрал деньги, рабыня закусила губу, задумавшись, как тут быть. Услышав, как Пакор отправляет Ламаха садиться к рабам во вторую кибитку, стоявшую напротив входа в конюшню, она решила отдать кошель хозяйки колченогому декеарху – пусть даже тот прикарманит часть монет, ничего другого ей не оставалось, а кроме того, ей хотелось в последний раз взглянуть на Сайваха.
Дабы не попасть на глаза Хрисалиску, Лесподию и Пакору, Гела вернулась во двор и прошла на конюшню через комнатку Аорса. Брезгливо наморщив носик из-за витавших здесь крепких лошадиных запахов, она остановилась позади двух укрывшихся от дождя в створе широких ворот конюшни конюхов-сарматов, как раз когда прикульгавший к передку второй кибитки Ламах просил Аорса послать кого-нибудь за его копьём, щитом и вещевым мешком. Бросив из под натянутого на лоб кожаного башлыка хмурый взгляд на юного скифа, ласково оглаживавшего доверчиво тянувшиеся к нему морды передней пары, Аорс велел одному из торчавших в воротах конюшни конюхов сбегать за вещами декеарха. Проследив, как Ламах, сунув костыль под облучок и ступив здоровой ногой на дышло, осторожно забрался на высокий передок, Аорс опять повернулся к Савмаку.
– Чего стоишь? Иди, садись на облучок, бери вожжи. Ну!
Вздрогнув от неожиданности, Савмак обошёл упряжку с левой стороны, подождал пока раненый воин укрылся за пологом из серой конской шкуры, потеснив сидевших на соломе среди бочонков и амфор четырёх рабов вглубь кибитки (ещё одного Аорс минутой ранее отправил на облучок передней кибитки), влез на передок и, отвязав закрученные вокруг скамьи длинные вожжи, скукожился под сеявшим с беспросветного неба холодным доджём.
Выслушав от подошедшего Пакора наказ старого хозяина выдать возницам тёплые кафтаны и шапки, Аорс послал второго конюха в свою комнату за одёжей.
Подождав пока возницы надели брошенные им конюхом добротные, скифского покроя, кожаные кафтаны и башлыки (Хрисалиск заботился, чтобы его рабы не выглядели, как оборванцы: одежда раба – свидетельство богатства его хозяина; а тем паче Хрисалиск не хотел, чтобы отправленные им в подарок царевичу Левкону рабы захворали по дороге), Никий скомандовал: "По коням!" и сам запрыгнул на подведенного ординарцем к ступеням широкогрудого каурого мерина фракийской породы. И сам Никий, и его воины, отправляясь в дальнюю дорогу, не постыдились надеть под короткие полы обшитых металлом полнорукавных хитонов грубошерстные варварские штаны: здесь не ласковая Эллада – в суровые зимние холода с голыми ногами далеко не уедешь!
Обменявшись прощальным "Хайре!" с Хрисалиском и Лесподием, Никий во главе переднего десятка тронул шагом к выезду на центральную улицу.
Отодвинув примыкающий к правому борту край полога, Ламах стал беспокойно поглядывать на ворота конюшни, недоумевая, почему так долго нет раба с его вещами. Вместо раба из конюшни выскочила под дождь смазливая, как все в этом доме, светловолосая рабыня. Воспользовавшись тем, что Аорс с Пакором ушли к передней кибитке, она подбежала к передку и, метнув быстрый взгляд на обратившего к ней удивлённое лицо юного возницу, торопливо достала из-за пазухи тугой кошель. Одарив вперившего в неё недоуменный взгляд сурового воина заискивающей улыбкой, рабыня спросила, можно ли с ним передать подарок для господина Делиада от его матушки.
Заметив за её спиной выбежавшего через центральный вход конюха со щитом в одной руке, копьём и дорожным кожаным мешком – в другой, Ламах, расцепив угрюмо стиснутые губы, протянул руку:
– Давай, передам.
Вложив кошель с деньгами в широкую бугристую ладонь царского воина, Гела отступила за переднее колесо и стала с тоской глядеть из-за серой кожаной боковины на своего голубоглазого скифа, а тот, сразу забыв про неё, впился жадными глазами в копьё и украшенный золотым трезубцем продолговатый красный щит в руках подбежавшего конюха-сармата. Копьё грек и сармат сунули под правую стенку – его увенчанный листовидным стальным наконечником конец, не поместившийся внутри кибитки, на пару локтей выступал за передок, нависая над круглым гнедым крупом правой кобылы. Опершись спиной на прислонённый к правому борту щит и мешок, воин удобно устроился на соломенной подстилке прямо за передним пологом, вытянув ноги к противоположной стенке. Снятую с головы тяжёлую каску он кинул на солому слева от себя, а пояс с пристёгнутым мечом в потёртых краснокожаных ножнах положил у правого бедра. Савмаку достаточно было выбросить назад правую руку, чтобы меч оказался в его руках.
В этот момент передняя кибитка тронулась за всадниками.
– Эй, скиф, не спать! Трогай! – гаркнул на замешкавшегося Савмака от ступеней главного входа Аорс.
Повернувшись вперёд, Савмак дёрнул вожжами, тронув с места коней.
– Прощай, Сайвах! – воскликнула вполголоса Гела, отступив к воротной створке.
Обратив к ней лицо, Савмак наконец удостоил её взгляда.
– Куда мы едем? – крикнул он.
Гела не ответила. Стоя с мокрым лицом под моросящим с серого беспросветного неба дождём, она провожала затуманившимися глазами кибитку, пока та не завернула напротив колоннады за угол. Затем, вздохнув и вобрав голову в плечи, быстро побежала мимо проводивших её липкими взглядами конюхов через конюшню в дом.
– Ну, чего застыли? – вызверился на подручных подошедший Аорс. – Коня номарху! Живо!
Десять всадников, вооружённых длинными мечами и спрятанными от дождя под овальными щитами и плащами луками, поехали во главе с Никием впереди, ещё десять, пропустив кибитки, пристроились сзади, остальные двадцать остались ждать, когда замешкавшиеся конюхи бегом подведут коня стоявшему с тестем и Пакором под колоннадой номарху.
Держась в нескольких шагах за передней кибиткой, Савмак помимо воли косился на торчавшее над крупом правой кобылы красное древко. Ни на миг не забывая о лежащем за пологом мече, он задавался вопросом, далеко ли они едут. А вдруг за город?
Проехав неторопливой рысцой через весь город (широкая центральная улица и даже агора были в это дождливое утро непривычно малолюдны), отряд, к затаённой радости Савмака, выехал через западные ворота и, после небольшой остановки, понадобившейся Никию, чтобы кинуть к подножию гермы пару серебряных монет и попросить у Гермеса благополучного пути, поскакал вдоль ворчливого пепельно-серого моря на север.
Скользя взволнованным взглядом по проплывавшим по сторонам высоким заборам и проглядывающим за ними среди голых деревьев красным крышам греческих усадеб, Савмак вспомнил, как ехал с братьями позади дяди и отца по этой самой дороге в обратном направлении. Сколько времени с тех пор прошло – полмесяца? месяц? – Савмак не знал. И вот то, о чём он непрестанно думал и мечтал с той самой минуты, как очнулся от смертного сна в греческом плену, вдруг случилось, когда он меньше всего этого ожидал, и без всяких его усилий: пленивший его греческий город выпустил его из своих каменных жерновов!
"Куда мы едем? – в который раз спрашивал он себя, разглядывая медленно надвигавшуюся слева впереди гору, с обращёнными к заливу и городу крутыми склонами и плоской как стол вершиной, с которой вытянула к низким облакам серую гусиную шею греческая дозорная башня. – В принадлежащую старику усадьбу? Или мы везём вино, продукты и девок охраняющим внешнюю стену воинам?.. Вряд ли охранять на обратном пути пустые кибитки поедут два десятка воинов, наверно, пошлют с нами двух или трёх... А вдруг мы поедем дальше?"
Доехав рысью до загородной стены, отряд не свернул в гостеприимно распахнутые справа ворота воинского лагеря, а остановился перед закрытыми наружными воротами. Пока стражи вынимали из проушин толстый запорный брус и открывали окрашенные в свежий кроваво-красный цвет воротные створки, Никий попрощался с провожавшим его от городских ворот отцом и возглавлявшим охрану Северной стены косметом эфебов Мосхионом, призывавшими его не терять бдительности в пути в нынешние опасные времена и непременно засветло доскакать до Длинной стены (единственный сын Мосхиона, 18-летний Гелий, ходил у Никия в ординарцах). Заверив отца, что всё будет хорошо, Никий толкнул толстокожими каблуками тёмно-зелёных скификов нетерпеливо перебиравшего удила коня, погнав его рысцой через воротный створ к мосту.
Как только передняя кибитка покатила к воротам, Савмак, застывший на облучке, боясь лишний раз дохнуть, торопливо взмахнул кнутом. Прогрохотав по перекинутому через многоводную зимой Истриану узкому мосту, отряд порысил через глухо шелестящее коричневое камышовое море и через минуту вынесся на вольный степной простор. Здесь Никий наконец дал каурому волю, переведя его в галоп.
Проводив долгим печальным взглядом черневшие друг за другом слева от дороги четыре кургана, под которыми спали вечным сном его погибшие при штурме Феодосии соплеменники, Савмак, дабы не отстать от рванувшей вверх по пологому косогору передней кибитки, принялся бодрить свою четвёрку кнутом, доставая тонким длинным концом до крупов передней пары. Взгляд его ежесекундно обращался налево, в закатную сторону, где, он помнил, в каких-то двух фарсангах беззвучно струился заветный Бик. Воля вот она, рядом – рукой дотронуться можно! А всё равно никуда не денешься – от всадников на упряжке не ускачешь! Даже если обрезать постромки... Эх, окажись сейчас здесь его Ворон! Вскочил бы на его спину и полетел туда, за горизонт, стрелой – и получаса бы не прошло, как оказался в Скифии!
Промчавшись во весь дух два фарсанга на север, Никий у развилки свернул на постоялый двор, чтобы дать получасовую передышку взопревшим коням, а всадникам подкрепиться положенными жёнами и матерями в торока в дорогу припасами, поскольку следующая остановка будет аж вечером за воротами Длинной стены.
Савмак сперва подумал, что этот укрывшийся в широкой балке постоялый двор, который он видел впервые, и есть цель их поездки. Но команды выгружать припасы не последовало; рабы и рабыни, как и раненый в ногу воин, остались в кибитках. Стало ясно, что передохнув, они двинутся дальше. Скорей всего их путь лежит в Пантикапей, догадался наконец Савмак. Должно быть, они везут дань правителя Феодосии своему царю. Значит, бежать нужно сейчас...
Соскочив с облучка, Савмак набрал из-под него охапку соломы и положил четырьмя кучками к ногам своей упряжки, одновременно оглядев исподлобья просторный пустой двор. До распахнутых настежь единственных ворот в северной стене, через которые видна была часть обсаженного жёлтыми ивами и серебристыми тополями пруда и разбегавшиеся сразу за ним на три стороны дороги, от савмаковой кибитки было шагов двадцать – двадцать пять. С правой стороны, в семи шагах от стоявших друг за дружкой задом к воротам кибиток, спешившиеся воины привязали к перекладинам и столбам опоясывающего двор навеса своих коней. Сами они, укрывшись тут же под навесом, уплетали прихваченную в дорогу еду. Особенно приглянулся Савмаку статный каурый мерин начальника их отряда, привязанный к столбу посредине шеренги низкорослых степных коньков. Если им завладеть, умчаться на нём от погони не составит труда: только бы успеть выскочить за ворота, а там – ищи ветра в поле!
Поправляя упряжь и оглаживая потемневшие от дождя и пота спины и бока своих лошадок, Савмак медленно вернулся к передку кибитки, прикидывая, успеют ли греки выхватить луки и поразить стрелами его или каурого до того, как он вымчится за ворота. Хоть риск поймать спиной стрелу был велик, он решил, что нужно попытаться, надеясь, что хороших стрелков среди греков не много. Ведь другого такого случая у него может и не быть! Если застать греков врасплох, может получиться...
Скользнув взглядом по забинтованной ноге раненого греческого воина, приоткрывшего после остановки полог кибитки, лежащему на соломе возле его здоровой правой ноги мечу и покоящейся на красных ножнах широкой волосатой ладони, Савмак, словно повинуясь беззвучному приказу, поднял глаза к поросшему светло-коричневой щетиной лицу, с обезображенным чьим-то жестоким ударом носом, встретившись с тяжёлым пронзающим взглядом угрюмых, холодных, как вода в оставшемся за спиною море, глаз. Испугавшись, что грек разгадает, что он задумал, Савмак, опустив глаза, торопливо набрал ещё одну охапку соломы и пошёл с нею к верховым коням. Протиснувшись между каурым и жавшейся к нему соловой кобылой, Савмак поднёс солому к морде командирского коня, мягко отпихнув потянувшуюся из-под его руки за угощением кобылью морду.
– Вот это правильно! – воскликнул, оглянувшись на захрустевшего соломой каурого, беседовавший неподалёку с неунывающим хозяином постоялого двора Дамоном Никий. – И остальным коням тоже подкинь соломы, – велел он услужливому рабу, видя попытки соседних коней урвать свою долю. Догадавшись по недоуменному взгляду юного скифа, что тот не понимает по-эллински, стоявший поблизости хозяин соловой кобылы повторил ему приказ командира по-скифски. Положив охапку к ногам каурого, Савмак пошёл к кибитке за соломой.
– Эй, ты! – крикнул Никий обхаживавшему свою упряжку вознице передней кибитки. – Тебя это тоже касается! Ну-ка подсоби скифу!
В это время один из сыновей Дамона, обежав под навесом покрытый грязью и лужами двор, принёс гидрию с разбавленным наполовину хиосским, которым предприимчивый хозяин ксенона уговорил Никия подкрепить его воинов, чтоб не так холодно было ехать. Довольные воины охотно подставляли юноше свои медные, бронзовые и оловянные чаши, которые они, в отличие от скифов, предпочитали хранить в дорожных мешках.
– Гекатонтарх! – подал голос из кибитки Ламах. – Прикажи присматривать за конями! А то что-то у этого пухлогубого скифа глазки бегают, как у шкодливого кота! Как бы он не задал отсюда дёру на твоём кауром!
Поблагодарив декеарха за предупреждение, Никий сел на перекладину возле морды своего коня и, потягивая мелкими глотками настоянное на смородине сладкое вино, стал с подозрением следить за сновавшими с охапками соломы между кибитками и конями возницами. Обойдя с гидрией всех толпившихся под навесом воинов, исполнявший почётную роль виночерпия юный сын Дамона перебежал по просьбе Никия к кибиткам и наполнил остатками кружку раненого.
Видя, что с него не спускают глаз, и завладеть каурым не удастся, Савмак, терзая себя за трусость и нерешительность, вернулся на облучок и, опустив голову на грудь, мрачно уставился на завязанные выше колен толстыми узлами чёрные лошадиные хвосты.
Подождав пока кони управились с брошенным им угощением, Никий велел садиться в сёдла. В том же порядке отряд выехал с постоялого двора на развилку и, как и предвидел Савмак, повернул на восток.
Проскакав недолго под бившим в лицо косым дождём, усиливавшимся с каждой минутой, Никий велел скакавшему рядом декеарху передней сотни вести отряд походной рысью, после чего, подъехав справа к передку кибитки, ловко перескочил с седла на облучок и, провожаемых завистливым взглядом принявшего повод каурого юного ординарца, нырнул в тёмную утробу кибитки – греться в объятиях шести хрисалисковых рабынь.
Время от времени покрикивая на усердно налегавших на постромки лошадок, Савмак внимательно оглядывал окрестности дороги, стараясь запомнить местность, по которой, вполне возможно, ему скоро доведётся (быть может, даже ближайшей ночью!) скакать в обратную сторону. Впрочем, ничего особо примечательного на глаза ему пока не попадалось: ровная, плоская, голая степь с редкими конусовидными шапками курганов, распаханная сколь видел глаз по левую сторону дороги и целинная справа. На покрытых редкой коричневой стернёй нивах и в зелёно-бурых степных бурьянах здесь и там бродили под присмотром закутанных в чёрные и серые бурки конных пастухов и больших лохматых собак, доедая остатки скудной осенней травы, серые и чёрные овечьи отары, пёстрые гурты коров, табунки разномастых коней. Чем дальше на восток, тем чаще попадались селения из нескольких десятков хаотично разбросанных приземистых домиков и сараев, с крытыми потемневшей соломой островерхими крышами и обложенными на зиму для тепла вязанками речного тростника глинобитными стенами. Одни селения стояли у самой дороги, другие – тянулись неровными рядами от дороги на полночь, обозначая змеившиеся среди полей к недалёкой Меотиде русла небольших речушек и ручьёв. Селения эти принадлежали скифам-сатавкам, по непонятной Савмаку причине, заместо вольной жизни под рукою родных скифских владык, предпочитавших оставаться покорными рабами пришлых греков. К югу от дороги селений не было, зато можно было видеть покосившиеся загорожи кошар и прячущиеся в какой-нибудь ложбине неподалёку низкие шатры и кибитки пастухов.
