Текст книги "Савмак. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Виктор Михайлюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 85 (всего у книги 90 страниц)
Расстегнув и бросив на пол пояс, Формион сел на стоявший около столика мягкий табурет. Вбежавшая на его оклик из соседней комнаты рабыня ловко стянула с него скифики, тёплый шерстяной хитон и толстые суконные штаны. Пожелав хозяину доброй ночи и отвесив поклон, она унесла одежду и обувь, чтобы к утру их отмыли, очистили от налипшей на улице грязи, просушили и разгладили. Скинув после того как за рабыней закрылась дверь нательную льняную тунику, красиво расшитую в скифском стиле руками Мессапии, Формион нырнул в тёмное нутро шатра.
Вздрогнув от его холодных прикосновений, Мессапия в отместку мазнула его по потянувшимся к её щеке губам облитой пахучим женским соком шляпкой своего деревянного "гриба". Послушно облобызав её игрушку, он тщательно вылизал её сочащуюся любовной влагой расщелину, и лишь затем она милостиво позволила изнывающему от похоти старому сатиру улечься на неё сверху.
Выплеснув минут через семь изнурительного труда ей на живот несколько капель своего перезрелого семени, Формион обессилено свалился с неё на соболье покрывало и с минуту приходил в себя, сипло и тяжко дыша, словно конь после бешеной скачки. Продышавшись, он смог наконец, не без удовольствия, рассказать, как ему удалось переманить на свою сторону красноречивого Минния.
Услыхав, что одним из условий тайной сделки с Миннием было освобождение Демотела, Мессапия вскинулась как ужаленная, оттолкнув от себя ласкавшую её груди руку старика.
– И ты согласился?! – вознегодовала она. – Да как у тебя только язык повернулся?! Ты что, забыл, что он хотел убить меня и нашего сына?!
– Пяти лет рабства, думаю, с него достаточно, – мягко возразил Формион, опять кладя ладонь на упругую грудь невестки.
– Нет, я не согласна! Получив свободу, он же захочет отомстить, – заявила Мессапия, позволив, впрочем, руке свёкра на сей раз остаться на своей груди. – Я лучше прикажу моим скифам убить его. Так мне, всем нам будет спокойнее.
– Тогда моя сделка с Миннием пойдёт собаке под хвост.
– Ну и пёс с ней! Подумаешь – нашёл о чём жалеть! Я бы и с этим Миннием поступила, как с его отцом.
– Я всё же поговорю с Демотелом, – после паузы сказал Формион. – Предложу ему стать моим соглядатаем при Миннии, а не согласится, тогда...
– Согласится! – перебила Мессапия. – Чтобы вырваться на волю, он на всё согласится!.. А уж потом отблагодарит тебя за доброту – воткнёт нож в спину!.. Говорю тебе – пока он у нас в руках, лучше от него по-тихому избавиться.
Но Формион, ласково сминая в согревшейся ладони груди невестки, терпеливо убеждал, что её страхи и опасения насчёт Демотела и Минния сильно преувеличены: причинить нам сколь-нибудь серьёзный вред им не удастся, а вот пользу они могут принести немалую. И он рассказал о предложении Минния решить спор о власти над Херсонесом с помощью Палака.
– Может, и правда, сейчас самое время разрубить этот гордиев узел скифским мечом, – заключил он, целуя мягкое плечо невестки.
Мессапие предложение, не откладывая в дальний ящик, утвердить её сына у власти силой оружия очень понравилось. Видно, этому Миннию и впрямь в уме не откажешь. Надо бы как-нибудь самой побеседовать с ним. Может, и в самом деле удастся его взнуздать и заставить служить себе.
Повернувшись к свёкру, Мессапия отыскала в темноте его "стручок".
– Ой, гляди, как бы этот Минний не обвёл тебя вокруг пальца.
– Да ну! Куда щенку до матёрого волка! – улыбнулся Формион, довольный, что удалось убедить строптивую, как степная кобылица, невестку.
После некоторых усилий Мессапие удалось поднять на дыбы его "жеребца". Опрокинув почтенного старца на спину, она тотчас оседлала его и понеслась вскачь, размахивая налитыми бурдюками грудей над его одышливо раззявленным полубеззубым ртом...
На другой день, воспользовавшись советом Минния, Формион и Мессапия послали гонца в Неаполь. Мессапия порывалась сама отправиться к брату, но Формиону удалось её отговорить: не надо давать нашим врагам лишний повод для опасений и подозрений. Да и расставаться надолго с сыном ей было невмоготу. От мысли написать Палаку письмо тоже отказались: Формион ещё не был уверен в Миннии – вдруг тот прикажет страже обыскать гонца, и Гераклид получит в свои руки важнейшую улику?! Поэтому отобранный Мессапией вместе с сотником Ситтаком надёжный гонец-десятник, отправившийся в путь со всем своим десятком, должен на словах известить царя Палака о растущих не по дням, а по часам антискифских настроениях херсонеситов и узнать его мнение о возможной войне с Херсонесом.
Выждав 3-4 дня (дабы Минний не возомнил чересчур много о собственной значимости), Формион решил наведаться-таки в Старый Херсонес, где тянул рабскую лямку Демотел, и предложил невестке и внуку проехаться с ним, благо утро выдалось относительно погожим – без снега и дождя, хоть и без солнца.
Мессапия ехать отказалась, сказав, что боится, что увидев Демотела, не совладает с собой.
– Но тебе же не обязательно с ним видеться, – возразил Формион. – Я сам поговорю с ним.
– Нет уж, – покачала решительно головой Мессапия. – Лучше мне быть от него подальше. Я всё ещё считаю, что отпуская его, ты совершаешь ошибку.
– Ну, как хочешь... – огорчённо развёл руками Формион, поняв, что в этот раз Мессапию не переупрямить.
Что до Стратона, то он с большим удовольствием согласился вместо скучных школьных занятий проехаться с дедом и, как только скифы впрягли в крытый возок пару гладких, ухоженных серых в яблоках кобылиц, взяв в руки длинный узловатый кнут, в радостном предвкушении уселся на облучке.
Своего единственного сына и внука Мессапия и Формион берегли пуще глаза (ещё двух рождённых ею сыновей и двух дочерей духи смерти похитили в раннем возрасте, после чего Мессапия, боясь утратить красоту, стала предохраняться от новых зачатий). С пелёнок дитя было под неусыпным присмотром мамки-кормилицы и двух нянек. За его здоровьем следил домашний врач, купленный за большие деньги на Делосе торговым агентом Формиона. Когда пришла пора заняться его обучением школьным наукам, в дополнение к рабу-врачу, в доме появился раб-учитель, привезенный из-за моря одним из водивших формионовы корабли навклеров. Ещё бы! Ведь не могла же Мессапия допустить, чтобы её сын, в ком течёт священная царская кровь, выслушивал насмешки и получал тумаки от сыновей простых горшечников, каменщиков, рыбаков, земледельцев или даже купцов в одной из городских школ! Тем более что в процессе обучения риторы, кифаристы, гимнасты и педотрибы, для пущего усвоения, весьма щедро потчевали своих подопечных "берёзовой кашей". Так что обучался Стратон Младший в домашних условиях.
Умению ездить верхом и обращаться с конями его лет с пяти обучала сама Мессапия и её скифские телохранители. Скифы же через несколько лет стали учить внука своего царя борьбе, стрельбе из лука, искусству владения копьём и мечом в пешем и конном бою. Одновременно, по настоянию Формиона, двоюродный брат Стратона Феофант, старший его пятью годами, хваставший, что ныряет и плавает, как дельфин, стал его учителем в жизненно важном для тех, кто живёт у моря, умении уверенно держаться на воде. Вопреки опасениям Мессапии и собственным страхам перед водой и глубиной, к концу лета 8-летний Стратон уже запросто переплывал на пару с Феофантом Двурогую бухту.
Что до свойственной каждому скифу любви к верховой езде, скачкам и лошадям, то у юного Стратона она проявлялась весьма специфично. Побаиваясь ездить верхом, где так легко свалиться и больно расшибиться, а то и убиться, он обожал гонять коней, сидя на безопасном облучке, и учить их покорности с помощью кнута. Толчком к тому послужило одно неприятное происшествие, случившееся с ним, когда ему было около трёх или четырёх лет.
На вымощенном серым булыжником широком дворе их загородной усадьбы стояла кибитка, запряженная двумя парами гладких, широкогрудых, толстозадых лошадей. Стратон на руках у няньки требовательно тянул пухлые ручонки к лошадиным гривам, радостно дёргал длинные жёсткие пряди, гладил широкие бархатные губы и носы. Потом другая служанка позвала няньку что-то подать ей в кибитку. Оставленный на секунду у колеса, Стратон поспешил к лошадям и стал гладить и обнимать толстую мускулистую ляжку соловой кобылы. Той ласки малыша почему-то не понравились (а может, её как раз ужалил овод), и она неожиданно лягнулась. Стратон отлетел далеко в сторону и, хоть не чувствовал никакой боли, дико взревел с перепугу. На его крики и плач из дому выскочили охваченная паническим испугом мать и озабоченный отец. Малыш был уже на руках у перепуганной няньки, крепко прижимавшей его к пухлой груди и осыпавшей быстрыми поцелуями его ручки и личико, пытаясь успокоить, но Стратон заходился плачем ещё больше – уже не от испуга, а чтоб вызвать к себе жалость.
Узнав в чём дело, Мессапия вырвала у злосчастной няньки ненаглядного сыночка, отвесив ей размашистую оплеуху, а Стратон Старший, утерев мелко дрожащими пальцами мокрую розовую щёчку Стратона Младшего, сказал, что мужчина, если его обидели, вместо того, чтобы реветь как девчонка, должен жестоко отомстить обидчику. Взяв у возницы кнут, он, зайдя сбоку, принялся наотмашь хлестать соловую кобылу. Сразу перестав реветь, Стратон Младший внимательно глядел с надёжных материнских рук, как кнут, со свистом рассекая воздух, покрывает тонкими кровавыми рубцами вогнутую спину, раздвоенный круп, левый бок и брюхо отчаянно ржавшей и бившейся в упряжи кобылы, в то время как возница-скиф, стоя впереди, крепко держал под уздцы испуганно вздрагивавшую и прижимавшую уши при каждом взлёте кнута переднюю пару. Особенно досталось левой задней ноге, которой кобылица посмела лягнуть малыша.
Когда Стратон Старший, умаявшись, опустил наконец кнут и утёр с раскрасневшегося лица пот, Мессапия по-скифски приказала вознице привязать нерадивую рабыню, по вине которой чуть было не погиб внук царя Скилура, к задку кибитки, сорвать с неё сорочку и сечь ротозейку до смерти, в назидание остальным рабам и рабыням, которых велела всех созвать во двор. Покоясь в нежных материнских объятиях, маленький Стратон с жадным детским любопытством, не отрывая глаз, смотрел, как широкоплечий скиф размашисто полосует сыромятным батогом пухлое белое тело не углядевшей за ним няньки, надрывно взвизгивавшей при каждом ударе и, с обильно струившимися по щекам слезами, молившей о пощаде. После трёх десятков безжалостных ударов она повисла без чувств на привязанных крестом к задней дуге кибитки руках. Мессапия велела окатить окровавленную спину истязуемой водой и продолжать.
Стоявший рядом с женой Стратон Старший, не понимавший по-скифски (учить язык варваров он считал ниже своего достоинства, тем более что его жена прекрасно говорила по-эллински), лишь теперь догадался, что Мессапия приговорила несчастную няньку сына к смерти. Сказав, что поскольку ребёнок почти не пострадал, то этого довольно, он приказал рабам отвязать рабыню.
– Жалко стало свою подстилку толстозадую, да?! – рассердилась на мужа Мессапия. – А ведь она виновата куда больше кобылы!
– Не спорь с мужем, злая женщина! – вскипел в ответ Стратон. – Будет так, как я сказал!.. Хорошие рабыни слишком дорого стоят, чтобы убивать их почём зря.
Гневно сверкнув глазами, Мессапия, тем не менее, подчинилась и, обиженно сомкнув губы, забралась с сыном через передок в кибитку. Стратон сел возле возницы и позвал сына. Поставив его между колен, он вложил ему в маленькую ручку отнятый у возницы кнут. Вдвоём они принялись стегать со всей силы рванувших со двора вскачь лошадей, в особенности стараясь попасть под хвост ударившей царевича кобыле.
С того накрепко запечатлевшегося в детской памяти дня Стратон Младший не упускал возможности постегать лошадок: запряженных ли в кибитку или телегу, привязанных ли во дворе к коновязи, испытывая острое наслаждение оттого, что лошади – такие сильные и большие – боятся его – такого слабого и маленького – и шарахаются в страхе, когда он замахивается на них кнутом. Конечно, поначалу его детские удары досаждали им не больше, чем укусы слепней, но по мере того как мальчик рос, рука его делалась крепче, а удары батога или плети, которыми он ради забавы что ни день потчевал неповинных лошадей (случалось, доставалось от него и некстати подвернувшимся под руку собакам), становились всё чувствительней, тем более что он с особым удовольствием стегал по самым болезненным местам: по губам, по ушам, по шее, по брюху, по репице, под хвостом...
Став чуть постарше, он принялся творить собственноручную расправу и над чем-либо не угодившими ему рабынями и рабами. Отец, мать и дед жестокие развлечения юного Стратона не пресекали и даже восторгались настоящим властным "царским" норовом, передавшимся ему с кровью деда Скилура: таким и должно быть будущему правителю Херсонеса – строптивых, как дикие степные кони-тарпаны, херсонеситов можно держать в повиновении только по-настоящему сильной и безжалостной рукой! Лишь рукоприкладство в отношении раба-учителя было царевичу строго-настрого запрещено. Более того – по жалобам учителя на его непослушание и леность в учёбе, Стратона лишали любимых сладостей и возможности погонять лошадей. Впрочем, после смерти отца, случившейся, когда Стратону Младшему было 10 лет, ему удалось решить проблему с учителем по-другому.
Заприметив, что Сократ (так звали учителя) неравнодушен к одной из рабынь – черноволосой колхидянке Медее, Стратон, после того как был в очередной раз наказан по жалобе не в меру усердного наставника, призвал эту самую Медею в комнату, где они занимались. Приказав ей встать на "четыре ноги", он заголил ей зад и, сев ей на спину, жестоко высек на глазах у учителя за какую-то придуманную вину, после чего предложил Сократу сделку: тот не будет больше на него жаловаться, а за это Стратон позволит ему в отведённые для занятий часы забавляться с этой или любой другой рабыней. Разумеется, предложение было принято, и с этого дня 30-летний Сократ стал наставником будущего херсонесского басилевса не только в скучных школярских науках, но и в самой важной и восхитительной науке любовных наслаждений, не уставая расхваливать перед Мессапией и Формионом высокий ум, блистательные способности и успехи в учёбе своего подопечного. Впрочем, Стратон обладал цепкой памятью, и когда учителю удавалось увлечь его своими рассказами, без труда впитывал многотрудные эллинские премудрости, так что Сократ не так уж сильно грешил против истины.
Проводив свёкра и сына в Старый Херсонес, Мессапия неожиданно зашла в комнатку учителя Сократа, получившего внеочередной день отдыха. То, какого рода уроками он занимается со Стратоном помимо школьных наук, разумеется, не было для неё тайной. Иногда, в отсутствие свёкра и сына, она и сама брала уроки у красивого молодого учителя, испытывая, насколько он сведущ в науке наслаждений. Но в этот раз у неё были насчёт него другие планы. Мессапия велела Сократу немедля отправиться в город, разыскать там Минния, сказать ему без чужих ушей, что она желает говорить с ним, и через дальний вход привести его в комнаты Стратона.
– Если уговоришь его прийти, позволю тебе сегодня весь день заниматься с Медеей, – сказала она, сжимая сквозь хитон взметнувшийся "рог" учителя.
Как только она изволила разжать ладонь, Сократ, приложив руку к сердцу, молча поклонился и выскользнул за завешенную тёмно-зелёной тканью дверь. "Заодно проверим, насколько этот Минний смел", – подумала Мессапия, выходя вслед за Сократом из его чулана.
Сократ не подвёл госпожу: не прошло и получаса, как дежурившая в андроне Медея, взбежав наверх, доложила, что её повеление исполнено – гость прибыл.
После короткого разговора на агоре с Сократом (его имя, как и то, что он собственность Стратона Младшего, он прочёл на опоясывающем его шею медном кольце) Минний отослал Лага домой, велев сообщить Гераклиду, где его искать, только если он не даст о себе знать до наступления темноты.
– Тогда будет уже поздно, – буркнул в нос Лаг в попытке образумить хозяина.
– Боги благоволят смелым, – с тронувшей губы улыбкой ответил Минний, которому посланец Мессапии, завлекая, шепнул, что старый и молодой господин только что уехали в Старый Херсонес и госпожа сейчас дома одна. – Думаю, всё будет хорошо.
Двое скифов, охранявших изнутри входную калитку соседнего с формионовым дома, бесцеремонно ощупали одежду, пояс, скифики и даже фетровый петас Минния в поисках скрытого оружия. Велев оставить посох и охранников-фракийцев в каморке привратника, они дозволили Сократу препроводить гостя, как и было велено, в доставшиеся Стратону Младшему от отца покои, состоящие из прихожей, расположенной за нею стратоновой спальни и чулана, в котором, на сундуке с книгами и школьными принадлежностями спал его наставник.
Пока ждали хозяйку, Минний с любопытством оглядел комнату. Почти весь пол её покрывала огромная, лохматая черно-бурая шкура зубра; только возле стен, под ножками мебели, виднелся выложенный диагональными полосами из тёмных дубовых и светлых еловых квадратов паркет. Справа под окном стоял мраморный трапезофор с замысловато выточенной ножкой, на котором, над украшенной зубчатой короной головой бронзовой гарпии, мелко трепетал в колеблющемся воздухе бледно-жёлтый огненный лепесток, отсвечивая на пухлых розовых телах и золотых крылышках Эрота и Психеи, соединившихся в нежном поцелуе на закрытых ставнях. По бокам трапезофора стояли два невысоких квадратных табурета с мягкими полосатыми седалищами на изогнутых вишнёво-красных ножках, на один из которых по приглашению раба уселся гость. Углы противоположной стены занимали два высоких резных ларя с покатыми крышками, между которыми помещался обтянутый серебристой замшей диван, с разложенной на мягкой горбатой спинке и широком сидении пятнистой барсовой шкурой и двумя расшитыми красными конями по чёрному фону продолговатыми подушками возле боковых закруглений. Перед диваном стоял отделанный серебром и перламутром прямоугольный обеденный столик.
Наконец, пропитанная облаком заморских благовоний, в комнату вошла Мессапия. Подхватившись с табурета, Минний приложил ладонь к сердцу и молча, с достоинством, поклонился, не сводя с остановившейся у порога женщины внимательного настороженного взгляда. Мессапия была в окаймлённом золотыми аканфами бирюзовом шерстяном хитоне, ниспадавшем широкими складками до расшитых цветным бисером зелёных замшевых башмачков. Выглядывавшие из широких рукавов запястья охватывали золотые скифские браслеты с рельефными контурами пантер и грифонов с изумрудными и сапфировыми глазами. В ушах её, по краям широких скул, продолговатыми каплями висели оправленные в золото кроваво-красные рубины, короткую полную шею увивали три нитки разноцветных египетских стеклянных бус, а над челом возвышалась небольшая золотая фигурка пышногрудой прародительницы скифов, две змеевидные ноги которой сужающимся к затылку золотым обручем удерживали на голове ниспадающую на плечи голубую накидку.
– Так вот ты какой, Минний, наделавший своим появлением столько шума в нашем тихом, мирном Херсонесе! – произнесла с улыбкой Мессапия, с неприкрытым любопытством разглядывая гостя. – Давно хотела с тобой познакомиться.
Из-за её спины в комнату бесшумно проскользнула чернокудрая рабыня-колхка, неся в поднятых к высокой груди руках огороженный по краю чеканной гирляндой овальный серебряный поднос с двумя кувшинами, парой украшенных самоцветами длинноногих электровых канфаров, кружевной мегарской вазой с финиками и фигами – любимым лакомством живущих в этих скудных полнощных краях эллинских женщин и детей, и серебряной чашей с водой для ополаскивания пальцев. После того как рабыня, согнув гибкую спину, осторожно опустила свою ношу на столик возле дивана, а Сократ перенёс к столику один из табуретов, оба они по мановению руки хозяйки, поклонившись, поспешно выскользнули из комнаты.
– Твой раб сказал, что ты хотела меня видеть? – заговорил Минний, подняв глаза с распирающей хитон пышной женской груди на лицо хозяйки дома.
Усевшись на свисающую длинным хвостом и задними лапами с дивана пятнистую шкуру, Мессапия жестом пригласила Минния сесть на стоящий напротив табурет.
– Конечно, это женщине место на табурете, но я как-никак дочь царя, а тебе, как бывшему рабу, думаю, не привыкать сидеть и на более жёстких скамьях, – не удержалась она от укола, начав словесный поединок.
Сделав улыбку чуть шире, Минний сел на табурет, не переставая ласкать восхищённо-восторженным взглядом тщательно подкрашенное к его приходу гладкое холёное лицо дочери Скилура. Они уже видели друг друга пару раз на теменосе и агоре во время выборной экклесии и на следующий день, но так близко, с глазу на глаз, оказались впервые.
– Твоя правда, благородная царевна, этот табурет гораздо удобнее, чем привычная мне скамья гребца.
– Поведай мне о своих злоключениях за морем, – попросила Мессапия, берясь на правах хозяйки за серебряный кувшин с вином. – Я ведь любопытна, как всякая женщина.
Желая, чтобы с гостя скорее слетели скованность и осторожность, столь естественные при первой встрече, она смешала в его кубке две трети сладкого хиосского вина с третью тёплой воды из бронзовой гидрии, а себе налила вина пополам с водой.
– Пью за неувядаемую красоту прекрасной дочери царя Скилура, – взяв из унизанных перстнями мягких пальцев Мессапии канфар, возгласил Минний. – По-моему, с того дня, как я впервые увидел тебя въезжающей в Херсонес пятнадцать лет назад, ты совсем не изменилась.
– Благодарю, – улыбнулась его лести Мессапия, которой, как и любой женщине, никогда не приедалось выслушивать похвалы своей неподражаемой красоте. С каждым выпитым глотком и с каждой произнесенной фразой Минний делался ей всё более симпатичен.
Отхлебнув за раз около трети, Минний уставился в свой затиснутый между ладонями канфар, словно пытался увидеть в кроваво-красном зеркале вина тот солнечный весенний день, когда весь город, отложив все дела и прервав все работы, высыпал на городскую стену и ведущие от главных ворот до формионова дома улицы, чтобы взглянуть на дочь могущественного царя скифов, отданную в жёны единственному сыну Формиона в качестве залога и гарантии недавно заключённого между Скифией и Херсонесом мира.
– Да, твой мудрый отец, надо отдать ему должное, расплатился тобой за отнятую у нас Равнину... И заодно запустил в Херсонес Троянского коня, – произнёс задумчиво Минний и слегка отхлебнул из канфара. – Но тогда я, четырнадцатилетний подросток, не понимал этого и радовался вместе со всеми долгожданному окончанию войны... В тот день я, как и все мои товарищи и наставники, убежал из палестры встречать скифскую царевну. Лучшие места возле ворот были уже заняты, поэтому мы, подростки, высыпав за ворота, наперегонки взобрались на Девичью гору. Там сидя с друзьями на ограде святилища, вдоль которой шла дорога от Ктенунта, я и увидел тебя впервые... Помню, твой сверкающий золотом и самоцветами наряд и разукрашенная упряжь твоего великолепного серого в крупных яблоках коня...
– Кобылы, – улыбаясь приятным воспоминаниям, уточнила Мессапия.
– ... а главное – красота твоего изящного, отнюдь не варварского лица, в обрамлении дивных медно-золотых волос, с первого взгляда восхитила и пленила меня. Когда ты спешилась и в сопровождении будущего мужа и многочисленной формионовой родни вошла в ограду храма, чтобы принести жертву Артемиде Охотнице, восторгу нашему не было предела. Тогда мне посчастливилось увидеть тебя почти так же близко, как сейчас... Затем, когда вы вновь сели на коней и поехали к спуску с горы, мы слетели по крутому склону и вновь любовались тобой, стоя у края дороги, когда ты въезжала в город. Как я завидовал тогда молодому Стратону, который ехал с тобой бок о бок от самого Ктенунта, а вечером лёг с тобой на брачное ложе!
– Ну, на брачном ложе он, к моему несчастью, оказался слабым, – воспользовавшись тем, что Минний опять поднёс ко рту канфар, молвила Мессапия, сопроводив признание печальным вздохом. Вынув ноги из утеплённых белым заячьим мехом башмаков, она закинула их на диван и, поджав под себя, прикрыла барсовой шкурой, подложив под левый бок подушку.
Затем, благоразумно умолчав о своей любви к служанке Поликасте, Минний подробно и красочно рассказал, как отец отправил его учиться в Афины (он уезжал с мыслью излечиться там, за морями, наконец от своей безнадёжной любви к Мессапие), о том, какие приключения и испытания выпали на его долю по воле богов в следующие десять лет, и как, в конце концов, благодаря счастливому случаю ему удалось вырваться вместе с одним понтийским навклером из трюма римского корабля и вернуться после десятилетних скитаний на родину.
По восхищённому блеску в угольно-чёрных зрачках, которые не сводила с него Мессапия в продолжение рассказа, Минний видел, что сумел произвести на неё должное впечатление. Оставалось дождаться, что последует за этим... Во всяком случае, с первой минуты, как она вошла в комнату, Минний признался себе, что она всё ещё очень хороша, и он желает так же сильно, как тогда в юности. А тут ещё обильно выпитое обоими вино, разгорячив мысли и кровь, закружило головы и развязало языки, побуждая к откровенности.
– Должна признаться, твой рассказ впечатлил меня, – сказала с лёгкой улыбкой Мессапия, после того как Минний, допив остававшееся в канфаре вино, поставил канфар на столик и, взяв из вазы финик, медленно отправил его в рот, прожигая её глаза и губы алчущим взглядом. – Клянусь змееногой праматерью, с тех пор, как в детстве отец рассказывал мне и сёстрам о своей юности и любви к роксоланской царевне Аттале, я не слышала ничего увлекательнее! Надо бы тебе как-нибудь повторить свой рассказ для моего сына.
– Что ж, я не против, – улыбнулся Минний, проглотив приторно-сладкую мякоть финика и положив возле ножки канфара острую продолговатую косточку, – но только, если ты взамен расскажешь мне историю твоего отца, раз она так увлекательна. Я ведь тоже очень любопытен, особенно до всего, что касается царей, цариц... и прекрасных царевен.
– Договорились! – засмеялась царевна и потянулась одновременно с Миннием за фиником. Их руки словно бы невзначай соприкоснулись над мегарской вазой. Сжав легонько в ладони её ухватившие липкий медовый финик пальцы, Минний наклонился и, задержав на секунду взгляд на великолепных перстнях, коснулся жаркими губами её мягкой белой руки.
– Но ещё больше меня удивляет, – продолжила она после того как он отпустил её руку, – для чего ты с таким упорством пытаешься вовлечь свой город в войну со Скифией? – Она откусила финик. – В чём твоя цель?
Согнав с губ улыбку, несколько секунд Минний молчал, сосредоточенно ополаскивая пальцы в серебряной чаше с водой.
– Видишь ли, царевна... – сказал он наконец, подняв серьёзно-задумчивый взгляд на устремлённые на него в ожидании ответа глаза. – Мои десятилетние скитания по свету привели меня к убеждению, что единственная достойная цель для мужчины – это слава и власть. Для незначительных людей вроде меня, кому не посчастливилось явиться на свет в царском дворце, война – единственный способ достичь этой цели... Я уже говорил Формиону, что убеждён, что сумею разбить скифов, отвоевать Равнину и обеспечить херсонеситам достойную, безбедную жизнь. И недавнее поражение Палака на Боспоре лишь укрепило эту мою уверенность. А если я не прав и скифы победят, что ж, тогда Палак, наверное, сделает твоего сына басилевсом Херсонеса, а я заплачу за свою ошибку головой. Но это, по-моему, лучше, чем до конца своих дней прозябать, как большинство людей, в бедности и безвестности. Так что, дорогая царевна, по меньшей мере в том, чтобы довести дело до войны между Херсонесом и Скифией, полагаю, мы с тобой и твоим свёкром союзники. А если так, то почему бы нам не сделать наш союз ещё более тесным, а? – улыбнувшись, подмигнул он собеседнице.
Улыбнувшись в ответ, Мессапия сделала пригласительный взмах. Минний тотчас пересел на диван, сбросил с её ног барсовое покрывало и медленно потянул вверх подол хитона, оглаживая и покрывая поцелуями обнажавшуюся гладкую бело-розовую ляжку и бедро.
– Никак не могу разгадать, кто ты для меня – друг или враг? – ласково ероша пальцами его волосы и косясь на него через плечо, спросила Мессапия.
– А это зависит от тебя, – тотчас ответил Минний, оторвав жадные уста от её аппетитной ляжки и осторожно запустив пальцы в открывшуюся ниже пухлую, мохнатую расщелину. – В твоей власти сделать из меня либо преданного раба (запечатлел он на её упругой шаровидной ягодице горячий поцелуй)... либо злейшего врага (поцеловал он вторую ягодицу)... Выбор за тобой...
Скосив глаза на бесшумно приоткрывшуюся за спиной вожделённо прильнувшего к её пышному заду Минния дверь, за которой всё это время стоял сотник Ситтак, готовый по первому её слову ринуться с обнажённым акинаком ей на выручку, Мессапия медленно поднесла палец к губам, затем, подняв руку, несколько раз взмахнула пальцами. Повинуясь её молчаливому приказу, сотник притворил дверь, с огорчением убедившись, что его защита царевне сегодня не понадобится.
11
Ламах очнулся от хмельного забытья, услышав донёсшиеся сквозь глухой гул прибоя в ушах и пульсирующую под черепом тупую боль девичьи шепотки.
– Ну, Кулия, давай, иди...
– А вдруг он уже проснулся?
Послышался лёгкий шорох шевельнувшегося в дверях полога, и на Ламаха, лежавшего на софе у боковой стены, упал свет горевшей в коридоре лампады.
– Да нет, спит как убитый... Иди смело.
– Я боюсь.
– Трусиха! Зачем тогда села с нами играть?
– Давайте я вместо неё пойду.
– Э нет, Хрисиона! Волчок указал на Кулию, она и должна идти.
– Он такой стра-ашный!
– Пустяки! Спящий он тебя не съест. Ну, давай, смелее, а то мы с тобой не будем больше играть.
Послышался обречённый вздох, и девочка, осторожно и медленно, боясь лишний раз вздохнуть, двинулась на цыпочках к софе, подталкиваемая в спину полными весёлого любопытства взглядами теснившихся в дверном проёме подружек.
Ламах лежал недвижимо на спине с закрытыми глазами, ожидая, что будет дальше, в чём состоит затеянная девочками (судя по тоненьким птичьим голосам, это были совсем ещё малышки) игра. Раскалывающаяся на части голова, противная сухость во рту и переполненный мочевой пузырь живо напомнили ему о вчерашней, затянувшейся до глубокой ночи, попойке с бывшими сослуживцами в одной из вместительных портовых харчевен. Ее хозяин Мамий, давний добрый знакомый Ламаха, радый вдруг свалившемуся на него посреди зимней спячки крупному заказу, сделал новому гинекономарху хорошую скидку на еду и вино; шлюхам же, слетевшимся в этот вечер в ксенон Мамия, как мухи на мёд, участники гулянки платили из своего кармана. Но откуда здесь эти малявки? Наверное, дочери Мамия.
