Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 78 страниц)

Частная жизнь властителей была скрыта от простонародья и на улицах – патрикия Нотараса и его наложницу доставили в дом, который занимал наследник престола, в носилках. Свиту их составили как собственные слуги, так и проводники-итальянцы, любезно присланные Константином.

– Он не очень образован, – откровенно сказал Фома взволнованной Феодоре, пока они покачивались в тени навеса под мерные шаги носильщиков, – и не слишком интересуется искусством, равно как и религиозными тонкостями. Но зато храбр и силен – а этого нам не хватает, в отличие от художников и богословов…

– Как он посмотрит на меня! – сказала Феодора.

Фома засмеялся.

– Главное, как он посмотрит на меня, дорогая, – ответил патрикий, снисходительно поцеловав ее. – Если он окажет уважение мне, своему верному союзнику, тебе будет оказан самый высокий почет, можешь не сомневаться.

Феодоре на миг стало холодно. “Вот этим гречины и отличаются от нас”, – подумала она.

Когда они прибыли и носилки опустились на землю, Фома подал ей руку и помог выйти. Потом сразу отстранился от нее, отступив на несколько шагов. Он был взволнован – Феодора замечала это по его сдержанным жестам, блеску глаз; а уж как она сама боялась…

Но ее страхи не оправдались.

Навстречу им из дома вышел человек, похожий на Иоанна, но значительно моложе, сильнее и живее. Царевич приветливо посмотрел на Фому, потом приблизился, и они крепко пожали друг другу руки.

– Рад приветствовать вас, мой друг, – сказал он. – Рад вашему благополучному прибытию.

Патрикий отступил и изящно поклонился.

– Мне многое нужно рассказать вам, – сказал он.

Феодора узнала, познакомившись с библиотекой патрикия, что это странное обращение – как будто говорят не с одним человеком, а сразу со множеством, увеличивая важность особы, – первыми приняли и узаконили римские императоры, которым желалось быть, как Богу, едиными во многих лицах. Потом уже такая почтительность распространилась на самую высокую знать, и дальше – ниже…

Феодоре не нравилось это обманчивое взаимное умножение друг друга, и она испытала огромное волнение, когда взгляд наследника остановился на ней и он спросил:

– А вы, госпожа? Кто вы и откуда?

Такая военная прямота была бы неприличной, если бы эти слова исходили не из уст царского сына. Фома Нотарас с извиняющейся улыбкой взял свою спутницу под руку.

– Это Феодора, моя дорогая гостья из Московии… и подруга, – сказал он.

– Из Московии? Подруга? – быстро переспросил Константин с огромным интересом и каким-то весельем в глазах.

Феодоре захотелось провалиться сквозь землю. Но тут царевич отступил от нее и коротко поклонился, с самым невозмутимым и вежливым видом. Впервые Феодора заметила, что он тоже, на самом деле, уже старый человек…

– Рад знакомству, госпожа. Здесь вам будет оказано полное уважение. Не знаю, сочтете ли вы удобным мое простое жилище…

– Феодора неприхотлива, как и я, мой господин, – ответил за нее патрикий. Он улыбнулся. – Мы привыкли к военным трудностям.

Константин кивнул.

– Что ж, тогда госпоже Феодоре сейчас будут предоставлены комнаты для отдыха, – сказал он. – У вас большая свита? – спросил он московитку.

– У меня – только одна служанка, – сказала Феодора.

Константин улыбнулся.

– Тогда, наверное, вам будет достаточно одной комнаты?

– Да, господин, – сказала Феодора, мечтая в эту минуту только уйти с царских глаз.

Когда женщины, госпожа и служанка, наконец удалились, вместе со слугами Нотараса, господа остались одни.

Константин повернулся к патрикию. Сейчас он был очень суров.

– Итак, Фома, – сказал он, – вы привыкли к военным трудностям? Что вам нужно мне поведать, кроме того, что я уже знаю?

– Многое… государь, – ответил Нотарас, склонив голову.

Перед сном, когда он пришел поцеловать свою возлюбленную, она уже спала на своей одинокой пышной постели, и служанка – у ее ног. Фома улыбнулся этому зрелищу и, не потревожив сна Феодоры, вышел вон.

В это самое время, далеко от Корона, между миртовых кустов прогуливались двое – точно жених с невестой. Да они и были женихом и невестой, как заключил бы всякий, кто услышал бы их страстный разговор. Женщина отказывала мужчине.

– Только после нашей свадьбы, – сказала черноволосая античная богиня. Стоявший напротив нее такой же чернокудрый и полный жизни красавец склонил голову и опустил руки, словно его надежды были убиты. Потом он схватил и прижал к губам ее руку.

– Я слишком почитаю тебя, Метаксия, чтобы настаивать… Но дай мне сейчас клятву, что будешь любить меня!

– Когда на моей голове будет венец императрицы, – прошептала женщина, обняв его за шею. Но смотрела в глаза ему она с такой же суровостью. – И если ты чтишь меня так, как говоришь, зови меня так, как меня сейчас зовут…

– Феофано! Феофано! Ты лучше ее! – страстно воскликнул доместик схол.

Они поцеловались. Потом ушли в дом рука об руку.

Из травы медленно поднялся мальчик, который пролежал там скорчившись все время, пока заговорщики были вместе, думая, что они одни. Он не хотел подслушивать, но так вышло. И обнаружить себя, пока они говорили, было хуже смерти.

– Матушка, – пробормотал мальчик и побрел к дому, спотыкаясь на каждом шагу.

========== Глава 21 ==========

Микитка вошел в дом черным ходом: этот ход сейчас никто не стерег – в доме Феофано вообще недоставало слуг. Он догадывался, что греческая госпожа не живет здесь постоянно… И не опасается, что ее пленники сбегут, – куда им бежать, когда самим хозяевам этой земли, знатнейшим людям, очень опасно по ней передвигаться?

Евнух постоял немного в пустом холодном коридоре, собираясь с духом. Он сжал голову руками: казалось, она сейчас расколется от мыслей.

Заговор! Конечно, он знал о заговоре давно: но что это значит для него и матери… для империи ромеев? И мог ли Микитка думать тогда, когда познакомился с Феофано… в самом деле думать… что она хочет взойти на трон?

Нет, Микитке в это не верилось: должно быть, потому, что Микитка никогда не представлял себе, что ему, простому русскому мальчику, рабу, доведется замешаться в такие великие дела и знаться с цареубийцами, которые метят в императоры. Особенно с женщинами, обладающими такой властью и силой. Ему все казалось, будто это не по-настоящему, будто он слушает материну затейливую сказку, в которой сам никогда не будет богатырем-змееборцем – и ничьим спасителем!

Но теперь мать-сказочница замолчала и посмотрела на него, ожидая его решения, – как на мужчину!

Микитка глубоко вздохнул и перекрестился; положил поклон, жалея, что в доме Феофано нет ни одного образа, к которому он мог бы приложиться. Но разве греческие иконы святы? Каков поп, таков и приход – и наоборот…

Вспомнив, что голоден, русский раб медленно побрел на кухню. Сейчас там хлопотала одна старая служанка с кухонным мальчиком, и эти люди были к нему добры. Феофано не слишком заботилась о своем столе: ей не до того, конечно.

Но ложилась она поздно – и весь дом с нею: и хотя теперь уже почти ночь, никто не смеет спать, и готовят ужин тоже поздно.

Микитка вошел; и когда старая гречанка, возившаяся у очага, обернулась к нему, поклонился.

– Будьте здоровы, – сказал он ей и мальчику.

Служанка, которую звали Ириной, улыбнулась.

– Проголодался? Скоро будет ужин.

Ирина была смуглая и морщинистая, словно пересушенная на солнце, – но красивая. Микитка сам не знал, почему красивая: и мать была красивая, даже когда обовшивела и поседела в кабале у итальянца. Красив тот, кто душой светел…

– Если можно, Ирина, дай мне сейчас молока и ломоть хлеба, – попросил он служанку. – Я ужинать не буду.

Ирина крутнула головой в платке.

– Как угодно.

Он, служивший у самого василевса, был для этой деревенской женщины заморским чудом, чем-то вроде молодого господина…

Микитка еще раз поклонился. Потом сел за стол, и ему быстро подали хлеба с молоком. Он молча поел, потом встал из-за стола, поблагодарил служанку и ушел – сытый, но камень на сердце ничуть не полегчал. Микитка все еще не знал, как после увиденного и узнанного войдет к Евдокии Хрисанфовне и что ей скажет…

И говорить ли ей что-нибудь? Не следует ли молчать об этом так же крепко, как и о себе самом?

Микитка снова остановился посреди пустого коридора и бездумно подергал кисть бархатного занавеса. Где там Феофано со своим любовником, и что они уже надумали, наделали, пока он тут стоит? Феофано учила его не быть волом… Но что он может сделать? И как это сделать?

Микитка подумал, что обязан этой женщине жизнью, вместе со своей матерью, как бы то ни было для других, – и какой поступок теперь по совести?

– Господи, почему это мне-то решать? – спросил он вслух, ударив себя по лбу. – Разве я могу?..

“Ты должен”, – сказал кто-то в его голове.

Микитка глубоко вздохнул и пошел к матери: это было трудно, но иначе никак. Евдокия Хрисанфовна очень тревожится, когда он надолго пропадает. После той разлуки у нее сердечная рана никогда не зарастет…

– Я буду молчать, буду молчать, – шептал отрок, шагая к комнате матери и сжимая кулаки. – Ей-богу, промолчу!

– Молчи, Микитушка, – сказала Евдокия Хрисанфовна.

Микитка сидел у ее ног, опустив голову.

Все намерение укрепиться истаяло, стоило ему появиться на пороге и увидеть ее глаза, когда она подняла их от рукоделия. Микитка исповедался матери в увиденном и узнанном сегодня так подробно, точно заговаривал свое молчание насчет самого главного, самого страшного.

Он поднял голову и взглянул матери в лицо; потом опять потупился.

– Как молчать? – глухо спросил евнух. – Разве можно? Это же злейшее дело…

Микитка встрепенулся.

– Матушка! Кто я после этого буду? – горячо вырвалось у него. Он захотел встать, но Евдокия Хрисанфовна удержала его, положив руку на плечо.

– Разве это наши владыки, чтобы мы сюда замешивались? – тихо спросила она, склонившись к сыну. – Пусть их убивают друг друга, им всем уже недолго осталось править… Вся их правда износилась, и один царь другого не лучше!

Микитка сощурил глаза. Так делала Феофано.

– А в письме ты мне другое говорила, – произнес он. – Теперь боишься?

– Боюсь, – ответила мать.

Она тяжело вздохнула.

– И они сами друг друга еще пуще боятся, сынок, волками друг на друга смотрят…

Мать опять помолчала, подбирая слова.

– Хорошо стоять за правду, когда ты эту правду знаешь. А когда не знаешь ничего, убиваться не ходи. Эта наша госпожа Феофано никогда бы так не сделала.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.

– У гречин ума много, а шкурного ума – куда больше, чем у всех нас! Ты за них напрасно-то убиваться не ходи: они за тебя никогда не убьются.

– Феофано спасла меня из темницы, – пробормотал Микитка, глядя на мать исподлобья.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

– А перед тем туда упрятала, – грустно усмехнулась она. – И я так думаю, сынок, что наша госпожа спасла тебя не бескорыстно. Затем спасла, чтобы ты не выболтал ее тайн кому не следует.

У Микитки сжалось в груди; он отчего-то разозлился на мать, хотя понимал, что Евдокия Хрисанфовна не сказала ни слова лжи. Конечно, все было так… Феофано спасла его из расчета… Но поверить словам матери он все равно не мог, сердцем не мог!

Евдокия Хрисанфовна погладила его по голове.

– Ты на меня не сердись, сынок, – вдруг сказала она. – Я тоже ей благодарна, и всегда буду благодарна. Но это греческие войны – а у нас есть своя земля, и своя правда… Я хочу, чтобы мы оба дожили до нашей Руси и до нашей правды! Разве ты не хочешь?

Голос матери дрогнул, и Микитка с изумлением увидел, что она плачет.

Мать никогда не причитала так, как иные кликуши, которых ему было противно слушать, – и тем страшнее было видеть ее слезы…

Микитка, чувствуя глубокую вину, бросился к матери и обхватил ее колени. Какой он чурбан, в самом деле! Хочет убиться, еще даже сам не зная за что, – а на что мать его рожала? И не подумал, что мать тоже убьет! И запросто убьет, стоит не только сделать лишнее – а даже открыть рот лишний раз!

– Не плачь, мама, только не плачь, – пробормотал евнух. – Я был дурак!

– Ты не дурак, ты у меня умница и храбрец, – возразила мать. Теперь она улыбалась: Микитка понял не глядя. – Но ты хорошо сделал, что пришел мне все рассказать. Бывает время биться, а бывает – молчать и смиряться, ждать… Теперь мы подождем.

Микитка молчал. Материнская рука гладила его по голове: Евдокия Хрисанфовна вселяла в него уверенность, внушала свою волю.

Мать была права, как всегда.

– Турок, турок придет – вот когда будем биться, – прошептала Евдокия Хрисанфовна.

Евдокия Хрисанфовна спустилась к ужину в положенное время – и, узнав у Микитки, что он ел, все равно велела и ему спуститься. Чтобы, не дай бог, чего-нибудь не заподозрили: госпожа Феофано по какому-то странному капризу пожелала, чтобы русские пленники ели вместе с ней. А может, это опять был расчет. За едой люди всего легче выдают себя…

– Ей нас прикончить – может, и не так просто, но куда проще, чем тебе человека убить, – предупреждала мать Микитку. – Ты совестишься, Микитушка, но не думай, что все таковы!

– Я знаю, – глухо ответил сын.

Он знал: но он не верил…

Они сошли в столовую, держась за руки. Микитка ужасно боялся, что встретится за трапезой с доместиком схол, самым страшным человеком здесь: тем, что метил в императоры. Микитка немного научился врать – но не настолько, чтобы спокойно ужинать вместе с человеком, который продал его в рабство.

Однако за столом мать с сыном нашли одну Феофано, как всегда. Гречанка, прекрасно убранная, поднялась им навстречу – улыбаясь, с видом радушной хозяйки. Она была чем-то словно бы счастлива – любовник ублаготворил? Но ведь они, кажется, договорились не…

– Садитесь за стол, – приветливо сказала почти василисса. – Сегодня Ирина приготовила нам мясо, салат и пирожки. Как есть хочется!

Она глубоко вздохнула: у нее сделался самый сладострастный вид, вид голода после любовных утех. Микитка был мальчик и евнух – но провел достаточно времени в царском гинекее, чтобы кое-что понимать.

Он не посмел переглянуться с матерью и только послушно сел за стол под взглядом Феофано. Греческая госпожа хлопнула в ладоши: девушка-служанка, робко ожидавшая в стороне, стала подавать. Разложила по тарелкам жаркое, налила вино. Феофано принялась за еду с жадностью.

– Кушайте, – с улыбкой пригласила она, взмахнув ножом, видя, что московиты почти не едят. – Вы изголодались в Константинополе!

Микитка с замиранием сердца подумал, что ему никогда не понять эту женщину. Он надкусил пирожок с сыром; мать со спокойным достоинством принялась за свое мясо. Пили они мало: хотя Феофано осушила целый кубок и потребовала еще. Казалось, она не пьянела, только глаза и щеки разгорались ярче. Потом вдруг стала смеяться.

Встав из-за стола, гречанка неожиданно обняла своих пленников по очереди – сначала мать, а потом сына; каждого жарко поцеловала в щеку.

– Я вас люблю, – сказала она. Потом вышла из столовой: Микитке показалось, что ее пошатывает.

Он прильнул к Евдокии Хрисанфовне.

– Мне страшно! – сказал мальчик, уже не владея собой. Это был какой-то новый страх, больше всех прежних.

Мать погладила его по голове.

– Страшно – и хорошо. Глупостей не наделаешь, – сказала она.

Помолчала и прибавила:

– Крепись, сын.

На другой день Евдокия Хрисанфовна и Микитка стояли у окна и смотрели, как на поле перед домом упражняется с оружием отряд солдат. Среди них был и Марк, который после побега из дворца ни разу не говорил с Микиткой, точно с чужим. Хотя Микитка и был чужой, варвареныш… Как можно об этом забыть?

Откуда у Феофано набралось столько солдат – мать с сыном не знали: но их было не меньше трех десятков. И это только те, кого они видели сейчас…

Вдруг Микитка ахнул и ткнул пальцем в окно.

– Мать, смотри… Смотри!

Евдокия Хрисанфовна крепко взяла его за плечо и пригляделась.

– Ну, вижу, – спокойно сказала она.

Среди воинов-мужчин, в дорогом посеребренном вооружении, упражнялась с мечом одна женщина – Феофано. Микитка открыл рот и долго не закрывал, глядя, как она фехтует. Сейчас Феофано была одна; и он сразу и жалел, и радовался, что не видел ее в поединке с мужчиной. Кто мог знать, что она за боец!

– Я видел, как она ездит верхом, но никак не думал, что она пойдет биться… – пробормотал мальчик.

– Она не пойдет биться, – спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Феодора со своим покровителем прожила в доме наследника несколько тихих дней. Она редко видела Константина – как и своего господина; но они, должно быть, много времени проводили вместе. Однако патрикий находил время и для нее – и хотя почти не говорил с нею о политике, несколько раз вечером брал ее с собой на верховую прогулку. Здесь, в черте мирного города, красивой женщине еще можно было так показывать себя. Фома Нотарас рассказывал ей историю Корона – а Феодора молча слушала, понимая, что, должно быть, ее хозяин в этих беседах находит успокоение после дневных дел и волнений.

Потом Фома Нотарас сказал наложнице, что они с нею, во главе с царевичем Константином, поедут на смотр войск.

========== Глава 22 ==========

– Это пехота, лучники и мечники, хотя мы предпочитаем конницу, – сказал патрикий, небрежным взмахом белой руки показывая на множество сильных, смуглых и сумрачных людей, вооруженных пестро и, казалось бы, грозно… Но каково их оружие в бою…

Благородный муж проскакал перед этим строем; лошадь под ним так и играла. Одна из тех, что они добыли у турок.

– Это – кавалерия, катафракты и трапезиты*, – сказал Нотарас, подъехав вплотную к наложнице и взяв под уздцы ее коня. Посмотрел ей в глаза.

– Всадников набирают по большей части из благородных людей. Они – передовая часть войска, и должны быть лучшими во всем.

Феодора молча смотрела на конников – они и в самом деле выглядели лучше, чище… откормленнее и сильнее, чем пехотинцы. Она заметила, что начала думать о солдатах теми же словами, что и об их лошадях.

– А флот? – спросила она хозяина. – Разве флот – не главная ваша сила? Ведь нападение ожидается с моря?

Губы патрикия сложились в улыбку. Уж не вспоминал ли он в этот миг, каким путем к нему попала его подруга?

– Ты права, – сказал он. – Именно с моря. Но море далеко, а перед нами сейчас те, кто будет защищать нас на земле. Хороши, не правда ли?

Феодора, волнуясь, кивнула. Она уже разглядела среди греческих воинов немало оборванцев, калек… но это были все еще сильные и мужественные люди, готовые драться, а не говорить слова. И им придется драться – когда дромоны и хеландии, на которых гребут рабы, уступят свирепому натиску турецких кораблей: на них тоже, несомненно, гребут рабы, но сердца этих рабов горят жаждой добычи, славы и новой верой…

Фома обнял ее за плечи.

– Нам поможет Италия, – прошептал он. – Италия, наша отъятая половина. Венецианцы и генуэзцы приведут свои суда.

Феодора глубоко вздохнула, глядя на греков; вдруг ее глаза заволокло слезами. Вместо этого множества сильных и отважных мужчин ей вдруг представилось поле, покрытое изрубленными телами, – бескрайнее смертное поле.

– Я знаю, как превосходно обучались римские армии, какой непревзойденный порядок они соблюдали, – прошептала она. – Как учились бить строем и строем выдерживать удары. Это, наверное, было великолепное зрелище!

Она не замечала, что говорит по-гречески, – даже тогда, когда рядом был человек, который понимал ее родную речь.

Фома Нотарас поглядел на нее с грустной усмешкой.

– Ты хотела бы полюбоваться на такой бой?

Феодора вздрогнула и вспомнила, что сама говорила ему о гладиаторских боях и кровожадности женщин. Вдруг она ужаснулась собственным речам и мыслям. Мотнула головой, отрекаясь от своих неожиданных страшных желаний.

– Я хотела бы увидеть, как способны сражаться эти люди, – прошептала она.

Хозяин сжал ее руку, и Феодора поморщилась, ощутив, как в пальцы впились его перстни.

– Сейчас учений не будет, – прошептал он. – Константин только проверяет порядок, численность, довольствие… настроения в рядах своих воинов.

Константин, красивый и бравый на своем белом коне, сейчас самолично объезжал войско и разговаривал с командирами.

Патрикий выпустил руку наложницы и отвернулся.

– Римская армия сражалась как ни одна армия в мире, потому что ею руководил могучий, единый дух империи, – сказал Фома. – Дух государства, которое было для них отцом, матерью и великим богом.

Он посмотрел на свою подругу, и она увидела слезы в его серых глазах.

– Этот бог умер, – сказал Нотарас.

И тут Константин, отделившись от солдат, подскакал к патрикию и другим знатным людям, ожидавшим в бездействии; повернувшись к войску, царевич вскинул руку. Сотни мечей вырвались из ножен при этом приветствии, и над полем прогремел оглушительный салют:

– Слава деспоту Константину! Слава!

Феодора чуть не зажала уши; ее лошадь прянула в сторону, и Фома перехватил поводья твердой рукой. Он только улыбнулся при этом звуке.

– Это всего лишь одна тагма*, – сказал патрикий.

– Грозное воинство в наши дни, – ответила московитка.

– И они любят своего вождя, – прибавил Нотарас значительно.

Наверху вдруг громыхнуло, как только что гремело внизу; грек и славянка одновременно вскинули непокрытые головы. На лицо Нотарасу упала крупная холодная капля, и он, поморщившись, встряхнулся. Феодора с беспокойством отвернула край своего плаща из тонкой шерсти, подбитого мехом – русскими мехами, куницей.

– Едем отсюда, – хозяин понял ее без слов. – Мы тут только измокнем и испортим одежду!

Он взглянул на наложницу с улыбкой победителя и отъехал – переговорить со своим государем. Они говорили недолго; под конец патрикий склонил голову, и они с Константином пожали друг другу руки.

Нотарас вернулся к Феодоре.

– Домой!

Он ударил по холке ее лошадь, и та, испугавшись, сразу взяла в галоп; московитка едва удержалась. Вдруг все ромеи, а в особенности ее хозяева, показались ей чудовищами. Дождь наконец полил, холодными колючими струями хлеща всадников и застилая от них мир. Феодора обернулась на полном скаку и увидела, что несколько знатных людей, верховых, догоняют их – кавалеристы это или свита деспота, она не разобрала.

– Нам нечего больше здесь делать, – крикнул хозяин, заметивший ее движение.

– А солдаты? – крикнула в ответ Феодора.

Фома вдруг засмеялся.

– У них сейчас как раз начнутся учения!

– Как глупо!.. – выкрикнула пленница.

По лицу Феодоры бежала вода, и она уже не понимала – дождь это или слезы.

Когда они оказались дома и Феодора устроилась в кресле у огня, глотая горячее вино, патрикий сказал ей:

– Я уехал прежде всего из-за тебя. Солдаты презирают непогоду… их огонь неугасим… но ты бы непременно заболела. Я же сейчас Константину не нужен.

Феодора промолчала. Желание плакать не пропало, ей стало только хуже; она низко склонила голову, чтобы не смотреть покровителю в лицо.

Господин обошел ее кресло и опустился перед нею на колени. Взял ее руки и поднес их к губам, согревая дыханием.

– У каждого свое предназначение, – прошептал ромей.

Феодора подняла голову и посмотрела в улыбающееся лицо любовника. Она вздохнула и бросилась в его раскрытые объятия. Больше обнимать и надеяться здесь ей было не на кого.

В Константинополе и в самом деле происходило столпотворение. Разгромили несколько итальянских лавок; напали на дом живописца Беллини, и тот едва успел укрыться во дворце, под защитой немногочисленных этериотов. На итальянцев нападали на улицах. Городская стража не могла унять народные волнения – как вода, которой в Константинополе недоставало уже очень давно, не могла бы залить пожар, если бы он вдруг охватил и этот новый Рим. Люди требовали императора; простой народ, видя разрозненность и вялость гвардии василевса, все смелее собирался на форумах и требовал справедливости, кары для изменников и изгнания для всех католиков.

Император, когда смог ходить, показался народу, выйдя на балкон; это произвело большое волнение и обрадовало собравшихся, но жажды мести не утолило. Ненависть к иноверцам, инородцам, единожды прорвавшись, не желала униматься.

Тогда василевс опять вышел к подданным, поддерживаемый под руку верным постельничим Лукой. Возвысив голос, Иоанн обратился к нетерпеливой черни, пустив в ход все свое красноречие. Он говорил о братстве народов, которое должно быть нерушимо перед лицом ужаснейшей опасности, грозящей всему христианскому миру. Но тех слов, которыми он так долго и так искусно увещевал своих высокообразованных патрикиев и сенаторов, оказалось недостаточно для нищих греков, на себе испытавших все тяготы сожительства с иноверцами, богатеющими и крепнущими, – иноверцами, которые видели зависимость империи от них и вовсю пользовались этою зависимостью.

– Покарай их, василевс! Изгони! – потрясая кулаками, скандировал плебс, как недавно скандировал Иоанну хвалы в цирке.

Вдруг в Иоанна бросили камень, который попал замершему от удивления императору в грудь. Он вскрикнул и закашлялся; попятившись, едва увернулся от второго камня. Евнухи схватили василевса под руки и потащили прочь; камни посыпались градом. Императору казалось, что это град. Но когда он ушел с балкона Большого дворца, преступников уже остановили, и искра мятежа погасла.

– Боже! Это конец света! – говорил потрясенный император, когда бледный от негодования и тревоги Лука прикладывал ему к вискам мокрое полотенце. – Нужно, чтобы приехал Константин… Пора ему, наконец…

Иоанн закашлялся и согнулся от боли, оборвав свою речь.

– Мой василевс будет править еще очень долго, – возразил старший евнух. В его голосе прозвучало возмущение такой уступчивостью императора, его слабостью перед лицом судьбы. – А те, кто кидал камни… они уже очень горько пожалели о своем безрассудстве.

Иоанн улыбнулся.

– Где ты найдешь столько этериотов, чтобы арестовать всех, кто измучен моим правлением? – спросил он. – И где найдется столько тюрем, чтобы вместить их?

– Император в смятении, он сам не понимает, что говорит…

Лука отвел василевса в спальню и уложил в постель. Тот все еще морщился от боли в груди; а когда его уложили, казался бесчувственным.

Лука велел врачу и двоим младшим евнухам присматривать за государем – а сам сказал Иоанну, что пойдет проследит за расправой над бунтовщиками. Тот никак не ответил на слова постельничего.

Старший евнух вышел из императорской спальни – и, остановившись, оглянулся на василевса, которого не мог отсюда видеть.

– Ты будешь править еще долго, бессмертный, – прошептал Лука. – Господь тебя сохранит для империи.

Он перекрестился, поцеловал свою руку и, значительно улыбнувшись, пошел прочь, распустив свое длинное одеяние.

Через два дня после смотра войск Фоме Нотарасу в Корон, в дом наследника, доставили письмо. Гонец уехал не назвавшись и не назвав имени того, кто его послал; и едва только патрикий развернул свиток, ему стало ясно, почему.

– “Патрикию Фоме Нотарасу, любимцу императора, прекрасному и несравненному, привет… от Феофано”, – медленно закончил он.

Фома опустил письмо. Губы его силились улыбнуться и не могли.

– От Феофано, – прошептал он.

Потом быстро, точно набравшись решимости, прошагал к креслу и, упав в него, впился глазами в послание.

Тем вечером патрикий пришел к Феодоре – они часто предавались любви, и он всегда владел собою достаточно, чтобы отстраниться от нее прежде, чем она могла быть оплодотворена. Но сегодня не совладал. Он взял ее всю и отдался ей целиком… Она от такого потрясения тоже испытала бурный телесный восторг, хотя души обоих были в смятении.

Потом, когда он лежал у нее на груди, тяжело дыша, она спросила, перебирая его волосы, – в голосе звенела тревога:

– Что случилось, Фома?

– Ничего… Все хорошо.

Все и в самом деле складывалось лучше, чем он мог вообразить. Патрикий приподнялся, глядя подруге в лицо, уже улыбаясь.

– Ты меня всегда успокаиваешь.

Она вздохнула, не желая выспрашивать дальше. Мало ли волнений у человека его положения, да еще сейчас! Получив решительные новости, он, конечно, немедленно поделился бы с нею…

Позже, когда они лежали обнявшись, Феодора вдруг сказала:

– Знаешь ли, я вспоминаю того мальчика, русского… несчастного славного мальчика, которого сделали евнухом…

– Микитку? – тут же спросил патрикий. Пожалуй, слишком поспешно. Феодора быстро обернулась к нему.

– Да, его, – удивленно сказала она. – Ты что-нибудь знаешь о нем?

Фома покачал головой.

Феодора еще несколько мгновений вглядывалась в лицо хозяина, но потом отвернулась и легла обратно на подушки.

– Где он может быть сейчас, – прошептала московитка. – Жив ли еще…

– Где угодно, – ответил Фома. – Может быть, умер. Ты же знаешь, какое сейчас время.

Он говорил мрачно, но достаточно равнодушно. Станет ли он, в самом деле, заботиться о каждом русском евнухе – мало ли их в империи?

Феодора долго не отвечала. И не смотрела ему в глаза, лежа все так же отвернувшись, хотя они и держались за руки.

– Да, может быть, – прошептала она наконец.

* Тяжелая и легкая конница.

* Организационная единица византийской армии численностью в 300-1000 человек.

========== Глава 23 ==========

Феодора не заболела – может, ходила немного бледная, но это объяснялось тем, что знала только она сама и ее служанка. Патрикий опять отсутствовал, и не разделял с нею ни ночей, ни дней.

Московитка была довольна, и сама не стыдилась признаться себе в этом, когда служанка отыскивала ей чистое тряпье и набедренные повязки.

– Меня учили, что надо радоваться детям, – а я не могу, Аспазия… Как будто совсем разлюбила их, – говорила она. – Как будто мне не время о них думать.

Рыжеволосая тоненькая Аспазия, хотя сама совсем еще ребенок, улыбнулась госпоже с полным пониманием.

– Гетеры не любят детей, – сказала она. – Заводить их – удел жен. Ты думаешь так, как следует, госпожа.

Феодора задумчиво кивнула; она покраснела, услышав, как ее назвала служанка, но признала, что это правда. Она и в самом деле стала тем, что у греков называлось куртизанкой, – и это лучшее имя для такого рода женщин. Подруга, иная – как Фома представил ее Константину. Дома, на Руси, ей никогда бы не позволили так свободно жить – сохранив доброе имя…

– Как все… усложнилось для меня, когда я попала сюда, – сказала она Аспазии, прохаживаясь по комнате и ломая пальцы. – Раньше я всегда могла сказать, что добро, а что зло! А теперь ничего не знаю!

Славянка села в кресло и мрачно задумалась, с отвращением ощущая свое кровотечение. На Руси в такие дни все, чего ни касалась женщина, считалось нечистым. Много дикости было в русской жизни – теперь она видела, признавала это; но при всей дикости только там был ее дом, и только там она могла получить и законное место, и почет. Если бы не сделалась невенчаной женой ромея – а такой брак женщине не расторгнуть, как церковный…

Феодора закрыла лицо руками.

– У меня нет больше дома, – прошептала она; и вспомнила Метаксию, и поняла ее отчаяние.