Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 78 страниц)

– Чертовка, – пробормотал македонец. Он остановился на пороге, все еще изумленно глядя на девушку, – Валент был почти уверен, что она не поднимет шума и никак не выдаст своей боли и страха, когда он захочет взять ее: он знал, повидав жизнь, что так на ее месте сделали бы очень многие девицы, сберегая свою честь! И как она не понимает, что принадлежит ему вся, телом и жалкой душонкой, подобно своей хозяйке, – они обе его военная добыча! Нет, эта служанка не может не понимать! Тогда какой бес в нее вселился?..

Валент снова шагнул вперед; девица вскрикнула, вздрогнула, и он остановился. Если он схватит ее, она может опять завопить: слишком боится и слишком глупа, чтобы думать головой!

– Ты пожалеешь, девчонка, – мрачно пообещал Валент Аммоний и ушел. Его тяжелые шаги удалились по коридору.

Аспазия откинулась на стену, закрыв глаза, и затряслась в плаче: она плакала тихо, но неудержимо, обильно, замочив свою рубашку и одеяло. Она все еще не могла поверить, что хозяин ей не привиделся: что он и вправду напал…

Все, что случилось с нею и с хозяйкой до этой ночи, было ужасно, очень плохо – но злоключения русской хозяйки были для Аспазии как страшная сказка! На нее саму еще никто не покушался, ее только оберегали, госпожа и ее мужчины! Хозяйка страдала гораздо больше!

– И как только госпожа Феодора может с ним жить, с этим зверем, – прошептала Аспазия, дрожа. – Господи! Она ведь счастлива с ним, не притворяется, я вижу! Какая же она храбрая!

Аспазия не могла больше заснуть, даже подумать о сне. Она сползла с кровати – в душе рыжей горничной пробудилось то, что дремало до тех пор, пока похититель не покусился на нее.

– Я пойду все расскажу госпоже…

Она перекрестилась – босиком прошла несколько шагов до двери и остановилась. Сжала тонкие руки и помотала головой.

– Нет, как можно! Она ведь всего полтора месяца как родила, можно ли ее пугать! – прошептала Аспазия, борясь с собою. – Госпожа Феодора любит его – а я ей такое скажу… Ей будет плохо, как мне, и никому это не поможет: Валент здесь полный хозяин!

Девушка прошлась по комнате, каменный пол холодил ей ступни, а щебенка, рассыпанная по полу, колола; она почти не чувствовала этого. Аспазия неподвижно смотрела перед собой, как Феодора в минуты размышлений, приставив палец к подбородку: теперь от нее, и ни от кого другого, зависело, как дальше пойдет вся их жизнь! Она никогда не думала, что займет такое важное место и ей предстоит решать такие важные вещи!

Аспазия вернулась к кровати и села, поджав под себя испачканные ноги. Рот ее был приоткрыт, большие голубые глаза по-прежнему невидяще смотрели перед собой.

– Но если я не скажу, – прошептала горничная, – это может повториться! И я не знаю, смогу ли я… тогда… Боже мой, он ведь хочет жить с нами обеими! – вдруг ахнула Аспазия. – Как турок!

Она прижала руки к щекам и покачала головой. Потом перекрестилась.

– Пойду к госпоже завтра: я ей часто нужна, и никто ничего не подумает, – наконец решила Аспазия.

Она кивнула сама себе, потом даже смогла улыбнуться. Перестать страдать и начать действовать – перестать вести себя по-женски и начать по-мужски: это на самом деле помогало побеждать страх, госпожа Феодора и госпожа Феофано только так и держались до сих пор!

Аспазия легла в постель и накрылась одеялом с головой. Она замерла – но не заснула; думала. Потом быстро села и, схватив край своей простыни, принялась ее рвать. Простыня была ветхая, но льняная и потому крепкая: однако Аспазия, прикусив губу, своими слабыми руками оторвала одну длинную полосу, затем еще.

Из этих тряпок она скрутила себе набедренную повязку и крепко стянула концы узлом на талии. И только тогда смогла лечь и почти успокоиться.

Аспазия, как и многие греческие жены и девицы, надевала повязку под юбку только тогда, когда была нечистота: но теперь станет носить все время.

– А если смогу, сошью себе и штаны, хотя это и не по-христиански, – пробормотала девушка.

Она повернулась к маленькому окну, которое крестом загораживали железные прутья: Аспазия улыбнулась, глядя в свое окно. Потом закрыла глаза и крепко заснула, подложив ладонь под щеку.

На другое утро Аспазия застала госпожу одну – московитка была спокойна и весела. Она щекотала животик младшему сыну, сыну от Валента Аммония, – а мальчик заливался хохотом. Он был уже так похож на отца!

И вдруг Аспазия поняла, что не сможет ничего сказать: мало того, что она сама мучается, она еще и госпоже, и всем ее детям причинит такое зло! Что они могут поделать?

Феодора подняла на нее темно-карие глаза – госпожа была здорова и румяна, и очень хороша. Аспазия улыбнулась, восхищаясь таким спокойствием и обещая себе не нарушать его.

Потом госпожа вдруг помрачнела, глядя на горничную, – и Аспазия быстро отвела глаза.

Московитка встала, прижимая к себе ребенка, и резко спросила:

– Что произошло, Аспазия?

– Ничего! – тут же сказала служанка.

Феодора положила ребенка на постель и приблизилась к ней. Обойдя девушку, она остановилась напротив и приказала:

– Посмотри мне в глаза!

Аспазия робко подняла голову. Она переминалась с ноги на ногу, ее бросало то в жар, то в холод; и к горлу подкатывали рыдания, как она ни старалась сдерживать себя. Нет, ей было далеко до стойкости хозяйки!

– Тебя кто-то обидел? – спросила Феодора: уже грозно, как будто она могла помочь. Аспазия потрясла головой.

Феодора не поверила, конечно, – Аспазия совсем не умела лгать: и если уж попалась на малом, выдаст себя с головой…

– Валент? – прошептала московитка, отступая.

Аспазия качнула было головой – а потом вдруг кивнула и расплакалась. Она опустилась на колени, закрыв лицо руками: слезы капали между пальцев. Она предала всех, всех – и всем будет очень скверно, только потому, что Аспазия не умела стерпеть!…

– Я так и знала, – вдруг сказала хозяйка: она отступила от Аспазии и села на постель.

Аспазия посмотрела на госпожу сквозь пальцы, потом отняла руки от лица. Госпожа Феодора была совсем спокойна – только руки сжимали и терзали одеяло; она глядела в сторону.

– Он ведь не спит со мной, – сказала московитка. Девице было непристойно такое слушать, но Аспазия встала с колен и подошла к хозяйке, чтобы та могла продолжить. Феодора обняла ее за талию, и они прижались друг к другу.

– Все-таки он не смог тебя взять силой, как и меня, – продолжила Феодора, взглянув девушке в лицо. И, как ни удивительно, они даже смогли улыбнуться друг другу.

– А откуда ты знаешь, госпожа… – начала Аспазия и замолчала, прикусив губу. Феодора мрачно усмехнулась.

– Думаешь, я, родив троих детей, не поняла бы, что ты ранена – и где? Я знаю, как ходила бы девушка, которую обесчестили! А ты, бедняжка, так хрупка, что и вовсе не смогла бы показаться мне на глаза – даже до моей комнаты не дошла бы! Я вижу, что с тобой все хорошо!

Аспазия опять расплакалась; Феодора прижала ее к себе и поцеловала, как будто ей самой ничуть не было страшно.

– Он может вернуться, – прошептала Аспазия угасшим голосом. Феодора покачала головой.

– Едва ли… Я давно знаю – знай и ты, что многие мужчины, когда хотят новую женщину, забывают и о долге, и о чести! Даже благородные! А мы наделены меньшей страстью, чем мужи, именно затем, чтобы беречь честь семьи и мужскую честь! И мужчины, если не совсем низко пали, чувствуют это, и их это останавливает…

Она вдруг нахмурилась.

– Мне приснилось, что кто-то кричал! Это было взаправду – ты кричала?

– Да, – ответила горничная. – Я закричала, и он ушел!

Феодора улыбнулась ей и сжала ее руку.

– Ты прекрасно сделала… Ты очень храбрая! Он больше не вернется к тебе!

– Он назвал меня ведьмой, – всхлипнула Аспазия, перекинув через плечо свои рыжие волосы и накрутив на руку: показывая госпоже. – Может, Валент думал, что я его сглажу?

Феодора сосредоточенно кивнула.

– Вот пусть и дальше так думает.

Она помолчала и прибавила:

– Ты здесь единственная девушка… единственная женщина, которая никому не принадлежит! Но Валент на самом деле не хочет сражений в своей спальне, ему хватает битв за стенами дома! Моему мужу нужно, видишь, – тут она вздохнула, – женщину, которая будет во всем слушаться его на ложе и ублажать, как это умеют у османов. Он когда-то любил меня, и нам было хорошо! Но это только потому, что и я влюбилась в него! Я никого никогда не ублажала как наложница!

И правда – даже когда Желань Браздовна была рабыней Фомы, это патрикий на самом деле добивался ее любви, а не наоборот!

– И Валенту нужно не одну, – прибавила Феодора с усмешкой, – а много таких женщин, разных! Как ему, должно быть, жаль порой, что он не мусульманин! Но ведь он не обреет свою голову, не откажется от вина и не станет молиться по пять раз в день: ему бы и чтобы волки сыты, и чтобы овцы целы!

– Не будет такого, – с неожиданной свирепостью сказала горничная.

– Ты заговорила как амазонка! В нашем полку прибыло! – воскликнула Феодора.

Они посмотрели друг другу в глаза и расхохотались – до слез, схватившись за руки; потом крепко обнялись.

– Ты будешь спать в моей комнате, – вдруг сказала хозяйка.

– Я не могу! – ахнула Аспазия. – Ведь если хозяин захочет… Он твой муж…

– Верно, он мой муж и может хотеть, – кивнула Феодора. – Вот пусть тогда и прикажет тебе уйти. Но не думаю, что он так сделает. Ты будешь защищать меня, а я тебя…

Аспазия кивнула, со сверкающими глазами. Она никогда не ожидала от себя, что так расхрабрится.

Феодора усмехнулась.

– На самом деле я даже не сержусь на него, – произнесла она. – Я успела узнать этого македонца, лучше, чем он сам думает! Теперь я понимаю Феофано гораздо лучше прежнего!

Тут расхныкался на кровати сын – а потом раскричался, требуя к себе мать. Феодора бросилась к нему и схватила на руки, целуя. Лев успокоился, крепко сжав в кулачке прядь ее волос; он потянул волосы в рот, и мать отняла их.

– Видишь? – улыбаясь, Феодора показала горничной на малыша. – Он такой же мужчина, как его отец! Но пока он покорен мне, и еще долго будет меня слушаться!

Аспазия вздохнула: ее бледное личико вытянулось.

– Валент ведь все равно добьется чего хотел, – прошептала она. – У него будут другие женщины, госпожа! И тебя он опять добьется!

Феодора встряхнула головой.

– Пока я одна у него, пусть приходит – это не страшно, – сказала она. – А до того времени, как он сможет взять себе новых… много воды утечет! Султан еще не превратил Святую Софию в мечеть!

Потом она задумалась, подперев щеку рукой.

– Мне его жалко, милая Аспазия, – неожиданно произнесла московитка. – Он ведь так хорош, и так храбр, и так упорен! Он умеет любить женщин, пусть даже только как турок или язычник: очень много мужчин и этого не умеют!

Она сложила руки на коленях, щелкнула суставами.

– Но он хочет жить на две веры… а вернее сказать, все веры хочет подчинить своей страсти: а так уже нельзя. Даже в языческие времена было нельзя! Мойры измеряли путь каждого мужчины, и каждый умирал в свой срок, с каким бы богом ни пытался сравняться…

– Если человек сравняется с богом и над ним больше не будет закона, он станет очень несчастен, – вдруг серьезно сказала Аспазия. – Высший бог всегда должен быть!

Феодора усмехнулась.

– Не бойся, Аспазия, высший бог неистребим! И чем больше Валент с ним борется, тем сильнее он становится!

Помолчала и прибавила очень серьезно:

– Господи, помилуй раба Валента.

Валент долго не приходил к своей жене, и Аспазия, которая стала спать в комнате хозяйки, тоже не видала его: а потом московитка нашла своего мужа пьяным в общем зале. Он напился из-за нее, как когда-то напивался патрикий Нотарас!

Феодора растормошила македонца и, подняв его, увела в постель: постелив ему в другой комнате. Он не возражал.

Потом, когда муж проспался, Феодора пришла его проведать, принеся рассолу, – Валент выпил все быстро и, казалось, благодарно… Потом удержал жену своей сильной рукой. Она не противилась.

Ей и в этот раз, как во все прошлые разы – до покушения на Аспазию, до рождения сына – было хорошо с ним: несмотря ни на что, Валент Аммоний оставался мужчиной, заслуживавшим этого имени. И тело, и душа Феодоры помнили его любовь.

Потом он надолго удержал жену рядом с собой – смотрел ей в лицо, гладил ее волосы и щеки; хотел объясниться с ней – и не мог. И Феодора понимала все, что сейчас Валент хотел сказать ей: принимать под свою защиту многих женщин – древнейший обычай, и для турок, пожалуй, мудрый! Особенно теперь, когда столько мужчин гибнет в войнах! Но они-то были не турки: и никогда ими не станут!

Она никогда такой не станет – раньше умрет…

Валент отпустил жену и отвернулся от нее со вздохом. Он так ничего и не сказал.

Феодора молча встала и ушла: по ее лицу текли слезы.

На другой день Валент опять напился.

А потом собрался и уехал в Константинополь, не простившись ни с кем из домашних.

========== Глава 88 ==========

“Княгиня Ольга получила в крещении имя Елены – как я удивилась, когда узнала это! Недаром Валент сравнивал меня с Ольгой, а Феофано – с Еленой. Господи, знаки провидения повсюду – нужно только открыть глаза, и увидишь их. Хотя это очень страшно.

Я теперь не любомудрием занимаюсь, как это любят греки, – а веду дневник, подобно римлянам в походах. Мне есть что рассказать – иной полководец столько во всю жизнь не увидит, сколько довелось мне!

Хотела бы я сейчас узнать: есть ли что-нибудь новое в европейской мысли – или люди запада так и остались там, где застала их церковь, заморозившая мысль в полете на века? Может быть, это мы ошибаемся, не зная ученых Европы, – смеясь над ними из-за моря?

Но мне думается, что нет. Им дай бы бог догнать римлян и греков и отмыться от своей грязи – и только тогда можно говорить о новом, о будущем! Где бы мы были, если бы не церковь, к этому времени?

Где угодно – но не здесь. И неизвестно, к лучшему или к худшему.

Мне кажется, что невежество и всевластие церкви на Западе сослужили такую же службу, как леность мысли и пристрастие к плотским утехам на Востоке: эти силы помешали человечеству развиться слишком скоро и истребить себя. Каждый, кто прыгает выше головы, истребляет себя! Каждый, кто прежде времени пытается уподобиться богу. Чтобы вернуться в рай, нужно пахать и рожать еще гораздо больше.

Затем мы и были изгнаны – учиться; и пока еще можем только получать розги!

Валента нет уже третью неделю – опять. Я не знаю, как долго добираться отсюда до Города, он мне не говорил, и мои тоже не знают; может быть, Валент в пути, а может, уже и погиб. Мне будет очень больно, если так, – я уже плачу! Я полюбила этого злодея; и, кажется, никогда не разлюблю.

Женщина в супружестве почти всегда любит – как иначе она сможет отдаваться? Но Валент этого стоил.

Я говорю о нем так, точно мой муж уже мертвец. Господи, спаси.

Хотя бы мои дети здоровы – уже за это можно бесконечно Бога славить. Вард, мой царевич, просто золото. Он видит, когда тяжело приходится его матери, когда страшно сестре. Вард даже пытался играть с моей дочкой, чтобы ее развлечь, – хотя ему самому только четвертый год!

Но им уже не по пути – моя малышка уже испытала женскую долю: Анастасия сидит со мной и маленьким братом в комнатах, пока Вард резвится снаружи. Теокл вырезает детям игрушки – я и знать не знала, что он такой мастер! – но его куклами и лошадками играет одна моя дочка, а Вард предпочитает живые и опасные забавы. Однажды, когда я сидела с младшеньким на скамье у дома, Вард поймал за хвост змею, приняв ее за ящерицу! Мальчик тут же выронил ее, и она уползла в траву. Сама не знаю, как гадюка не укусила его, а я не умерла тогда от страха! А он почти не испугался.

Вард сам делает себе игрушки, которые сам же и ломает, наигравшись всласть; и мастерит новые. В нем уже бурлит мужская страсть: страсть к творению и разрушению.

Но он не убийца. Я ни разу не видела, чтобы Вард попытался подбить камнем птицу, хотя, наверное, смог бы – я видела, как сильно и метко он кидает камешки в цель.

Не знаю, благословил ли Бог хоть одну мать лучшим сыном, чем мой. Если я потеряю Варда, мне этого не пережить!

Мой Лев пока не показал себя – хотя Вард сам приходил посмотреть на брата и спросить о нем, зная, что матери это понравится. Мой младший пока только ест, спит и набирает силу. Он крепок и спокоен – никогда еще не хныкал от нездоровья; но когда моему Льву нужно что-нибудь, а ему долго не подают, он кричит так, что лопаются уши, пока не получит.

Он слишком еще мал, чтобы воспитывать его, – но, чует мое сердце, что, как и его отца, Льва придется вынуждать болью, угрозами и чудесами смирять свои страсти: потому что он тоже всегда будет чувствовать себя правым, пока силен. Что ж, нет на земле такой силы, против которой не нашлось бы другой силы!

Чему я больше всего радуюсь теперь – так это тому, что Вард никогда не назовет Валента отцом. Он уже достаточно разумен для этого. Я рассказала сыну, что нам пришлось уехать от отца, – и мой сокол понял и поверил! Я спросила, каким он помнит отца, – и Вард сказал: у него волосы как солнце.

Что ж, Фома Нотарас заслуживает того, чтобы этот прекрасный мальчик вспоминал его как своего родителя: точно Аполлона, о котором можно только грезить, но не приблизиться.

Вард был почти не ранен этим расставанием, потому что отец почти не занимался им; думаю, что Фома тоже не слишком страдает по нем, а если и мучается, то только своей виной, а не любовью.

А что же моя царица?

Только сейчас я понимаю, что писала все это словно послание ей – послание, которого она не получит. Феофано всегда стоит у меня за плечом, незримо обнимает меня, когда я разговариваю и размышляю наедине с собой. Мы с нею теснее всего сплетались мыслью, а не телами, – это самое сокровенное, что может быть между людьми”.

Феодора подняла глаза и огляделась, как будто могла увидеть что-нибудь новое. Она сидела на том самом камне, из щели в котором выползла змея, едва не ужалившая ее любимого сына. Сидела в одиночестве: без Валента никто не препятствовал ей в ее нуждах и прихотях, точно московитка была действительно женой этому горцу и госпожой его хозяйства. Если бы так!

Феодора поплотнее обернула голову и шею платком, в который куталась от ветра. В низинах в это время было еще тепло – но здесь ей, особенно в первые месяцы после родов, опасно было застудиться.

Московитка хмурила лоб, темные брови сходились в переносье, темные глаза горели. Она в своем платке, с косой через плечо, напоминала истовую богомолицу – но стоило перевести взгляд на ее ноги в неизменных сейчас теплых штанах под юбкой, как впечатление развеивалось.

Она покусала перо и, окунув его в чернильницу, пристроенную рядом в углублении на камне, опять склонилась над своим листом.

“Я сейчас пишу только затем, чтобы сохранить рассудок. Не описать, как мне тревожно за всех! И боюсь, не придется ли отдать младшего сына?

Конечно, я буду бороться за него; но борьба окажется слишком неравная. Нечего надеяться, что Валент оставит Льва мне: мы с младшим сыном останемся вместе, только если я войду в гарем этого человека без всяких понятий о добродетели, что божеских, что турецких. Валент слишком македонец, чтобы бояться небесных громов! Или, по крайней мере, – он до смерти будет вести себя так, точно ничего не боится: сколько бы душ этим ни погубил.

Не буду лукавить перед собой – порою мне даже хочется, чтобы Валент забрал себе Льва, как вознаграждение за гибель брата. Им и лучше всего быть вместе, так они похожи! А нам Лев принесет только горе, я чувствую это!

Теперь кончаю. Господи, помилуй Леонарда, который сейчас там, в Константинополе, с моим мужем…”

И вдруг Феодора ахнула и выронила перо, которое тут же исчезло в траве. Она встала, под ногой что-то хрупнуло: не то сучок, не то ее перо; она даже не заметила.

Феодора только в эту минуту поняла, что ничего на самом деле не слышала о том, где сейчас Леонард, – а давно уже думает о комесе так, точно он в Городе, с императором! Леонард Флатанелос тоже мог давным-давно погибнуть – а она так уверенно причислила его к защитникам Константинополя!

– Леонард жив, – прошептала Феодора, улыбаясь; ее сердце пело в груди. – Он жив, я это знаю! И он совсем не так далеко!

Она захлопала в ладоши и засмеялась. Потом закружилась на месте, отплясывая какой-то дикий танец, танцевать который позволяли только штаны. А если Константинополь устоит – ей опять придется забыть о штанах…

Нет – не устоит!

“И я могу сейчас носить все, что хочу, – это время, когда позволено все, время, когда из обычаев разных народов выхватываются и присваиваются лучшие… сохраняются только лучшие!”

Феодора свернула свои записки и, взяв под мышку, пошла домой к маленькому Льву, не то смеясь, не то плача. При мысли о том, что Леонард может быть рядом, может помнить о ней, ей хотелось сотворить какое-нибудь безумство: начать швыряться камнями, как Вард, или… бежать отсюда…

Феодора остановилась: ей послышался шорох в кустах тамариска. Нет, не змея: кто-то большой и тяжелый!

Красно-бурые толстые ветви хрустнули, подаваясь в разные стороны, и навстречу ей явился Теокл. Он тяжело дышал; когда Феодора в изумлении откачнулась, выставил ладони, словно чтобы помешать ей бежать.

– Куда ты так спешишь? – воскликнула хозяйка. – Что-нибудь случилось?

Случилось! Не иначе!

Феодора ахнула и рванулась вперед; воин перехватил ее и удержал.

– Постой, госпожа! Все хорошо, я спешил только поговорить с тобой, пока нас никто не слушает!

– Как ты можешь это знать? – воскликнула Феодора.

Теокл быстро прижал палец к губам. Потом склонился к ней и прошептал:

– Мы знаем… мы тоже научились следить, как эти дикари! Мы сейчас можем сказать, когда их нет рядом! А ты приучила их к тому, что бродишь одна, – они и вовсе перестали смотреть в твою сторону! Это тоже люди!

Он рассмеялся. Феодора нечасто видела своего охранителя так близко – он, как и патрикий, будучи светловолосым и светлокожим, тоже казался моложе своего возраста: но сейчас Феодора ясно увидела, что лицо Теокла прочертили морщины, а длинные волосы пробила седина. Ему было далеко за тридцать лет. Но он был куда надежнее и мужественнее патрикия, хотя всегда предпочитал женщинам мужчин…

Теокл взял ее под руку и отвел под деревья – две сосны и густой тамариск с другой стороны как раз прикрыли их.

Феодора оперлась о ствол между ветвей, с удовольствием и тревогой ощущая, как обнажившиеся по локоть руки колет хвоя.

– Что ты хотел мне сказать?

Теокл стал прямо перед ней, уперевшись руками в дерево по обе стороны от нее. Его серые глаза поблескивали решимостью, которая даже испугала московитку.

– Нам нужно бежать отсюда, пока он не вернулся.

Феодора прикрыла глаза; несколько мгновений еще ощущала дыхание и жар тела своего охранителя, потом он отодвинулся.

Она опять посмотрела на него.

– Ты хочешь, чтобы нас всех перестреляли, как уже убивали тебя?..

– А ты хочешь ждать? – с неожиданной яростью воскликнул воин. – После того, что уже было?

Он ударил кулаком по стволу, и свежая колкая хвоя обсыпала их обоих.

– Когда он вернется, госпожа, – сказал Теокл, – он вернется врагом тебе: это несомненно. Ты отвергла его беззаконие, и теперь он будет только принуждать тебя, твоих детей и слуг.

Теокл сложил руки на груди и отвернулся – конечно, вспоминал ту ночь, когда кричала Аспазия. Он бы первым бросился спасать эту девушку, если бы не боялся прежде всего за госпожу…

– Ты все знаешь, – прошептала Феодора: ей стало и стыдно, и радостно, что этот чужой ее семье мужчина посвящен в ее семейные тайны.

– Как же не знать, – ответил Теокл. – Я вижу, что вы уже не помиритесь – если только он не сломит тебя…

Воин глубоко вздохнул. Гордость госпожи для него с некоторых пор значила больше, чем собственная, – и отстаивая эту чужеземку, он как будто он оборонял свою родину…

– Но как ты думаешь бежать? – шепотом спросила Феодора. – Это почти безнадежно! Мы ведь совсем не знаем дороги – как и не знаем, где нас стерегут…

– Знаем и то, и другое, – ответил грек.

Он улыбнулся.

– Ты думаешь, мы только тем и занимались эти месяцы, что вырезали игрушки твоим детям? За мной и Леонидом – множество глаз с тех пор; но так и лучше. Мы отвлекли внимание на себя. А за нас на разведку ходили Филипп и Максим – Филипп из дома Дионисия Аммония, и до сих пор никак не показывал своего недовольства… но он тоже македонец, и бывал в горах прежде. Он нашел, какими тропами можно спуститься… здесь совсем не так высоко! И можно укрыться от соглядатаев – они не орлы и над нами не взлетят! А дальше все пути открыты! Хоть на Константинополь!

Феодора задохнулась. Она прижала руки к груди.

– Это правда?

Теокл сиял радостью.

– Истинная правда. Только если у тебя хватит мужества.

Феодора отвернулась. Обломила сухую веточку и раскрошила в пальцах.

– Но ведь у меня его сын… Это будет бесчестно!

Теокл рассмеялся.

– А честно – отдать ребенка туркам? Этот пес пусть себе пропадает, он сам пошел своей дорогой; а детей…

Феодора прервала его:

– Но здесь его дочери и другой сын, Мардоний! Предлагаешь бросить их?

– Предлагаю, – напрямик ответил воин. – И настаиваю. Всех нам не спасти, но если останемся здесь, погибнем вместе с ними. Если Валент вернется, он уже не отпустит тебя: он достаточно умен, чтобы принять меры предосторожности.

Улыбка четче обозначила морщины вокруг твердого рта.

– Грекам все последнее время приходится так выбирать!

Феодора молчала, кусая губы.

Теокл коснулся ее плеча:

– А может, ты хочешь выносить еще одного его ребенка? Поехать с ним в Город под сильной охраной, беременной, с маленькими детьми… рабыней каждого его слова?..

Феодора топнула ногой.

– Не бывать этому!

– Чтобы избегнуть такой судьбы, нужно рискнуть сейчас, – сказал светловолосый грек.

Феодора кивнула.

– Я подумаю.

Больше у нее ничего не получилось сказать – она только подалась к воину и обняла его. Теокл погладил госпожу по голове, потом отстранил – и, взглянув ей в глаза и поклонившись, быстро ушел.

========== Глава 89 ==========

Феодора долго размышляла, ни с кем не советуясь. Главное ей предстояло решать одной за всех: как княгине.

Несколько дней она избегала своих воинов; пока ее на перехватил на прогулке Филипп, тот самый македонец, который ходил на разведку без всякого ее ведома. Феодора с ним почти не говорила до сих пор; а сейчас этот воин оттеснил ее под деревья, подобно Теоклу, и, стоя совсем близко, предупреждал:

– Скоро может выпасть снег, и тогда уйти будет намного труднее.

Снег Феодора видела и прошлой зимой, которую встретила здесь, – но его выпало совсем мало. Она удивилась:

– В чем же трудность?

Филипп развел руками, словно изумляясь такому женскому недомыслию. Но Феодора уже и сама поняла: следы. Конечно. И гораздо холоднее будет ночевать.

– Но ведь если пойдет снег, он собьет собак со следу, – сказала московитка.

Само собой, Валент держал здесь собак – как для охоты, так и… на такой вот случай.

Филипп покачал головой.

– Едва ли. Псы ведь натасканы выслеживать дичь круглый год. А вот людям придется труднее, и спрятаться среди снегов – тоже. Далеко будет заметно, даже ночью!

– Решай сейчас, – настаивал македонец; он сжал ее плечи, точно вразумлял товарища, а не уговаривал женщину; Феодора едва заметила – так напряженно думала.

– Мы бежим, – наконец сказала она.

Филипп улыбнулся, показав щербатые зубы: он был крепок как дуб, потрепанный бурями и устоявший.

– Очень хорошо, я передам нашим.

Он повернулся и ушел, а Феодора поняла – уже невозможно ничего перерешить. Как князю нельзя отозвать дружину, которую он бросил в бой: и впереди которой скачет сам…

Вечером того же дня в пустом темном коридоре хозяйка обговорила план побега с Теоклом.

Они покинут дом ночью – воины хорошо видели в темноте; возьмут лошадей на каждого мужчину и на госпожу: на тех, кто умеет держаться в седле. Больше лошадей им не свести; и лишние кони обременят их. Еду Теокл тоже обещал достать – мужчины намного лучше нее могли соразмерить общие нужды с длиною и трудностями пути. Женщинам оставалось позаботиться о себе и о детях.

Феодора спрашивала, как ей везти младенца Льва, – ведь его даже не усадить на коня!

– Привяжешь за спину, – невозмутимо ответил Теокл. – Крестьянки часто так таскают детей, когда им нужны руки!

– Но ведь он может закричать, – сказала госпожа: в ужасе от внезапной мысли, что маленький Лев может предать своих так же, как его отец.

Теокл отвел глаза, скрывая неприятный блеск, – ведь они говорили о сыне изменника!

– Придется заткнуть ему рот.

Феодора возмутилась на мгновение; но потом кивнула. Больше ничего не остается.

Побег назначили через сутки – чтобы не забыть ничего. Феодора первым делом увязала свои книги: она не могла иначе, хотя и понимала, что может погубить лишней поклажей себя и товарищей. Но бросить в горах сокровища Буколеона – муж сказал ей, где брал их, – было выше ее сил: тем более, что она одна из всех беглецов могла оценить их значение для истории!

Вечером накануне побега в ее спальню пришли обе служанки; Магдалина привела детей. Анастасия была бледненькой и дрожала; но крепилась, понимая, что они опять куда-то бегут и опять надо молчать. Брат обнимал ее за плечи, как взрослый.

Магдалина, когда у нее освободились руки, наклонилась и оправила штаны, надетые под монашеского покроя платье: такие же, как у Аспазии, которая хотела одеться совсем по-мужски – но хозяйка отсоветовала ей. С юбкой поверх шаровар будет теплее; а иначе можно застудить то, что женщине никак нельзя застужать!

Льва мать спеленала последним, завернув в вязанное из козьей шерсти одеяло.

– Надеюсь, не замерзнет, – сказала она.

Тут за дверью раздались мужские шаги, и к женщинам заглянул Филипп.

– Готовы?

Феодора кивнула.

Она взяла на руки сына, которого нужно было вздеть на спину, точно вещевой мешок; она не знала, как это сделать. Хотела уже попросить Магдалину о помощи; но тут македонец подошел к ним.

– Дай-ка мне, – сказал он, понимая намерение московитки.

Филипп посмотрел на нее.

– Давай платок.

– Зачем? – спросила мать. Она не сразу вспомнила об этой ужасной предосторожности. А Лев уже начинал похныкивать, кося на чужого мужчину черными восточными глазами.

Феодора наконец нашла и протянула Филиппу льняной платок; воин скомкал его и ловко затолкнул двумя пальцами в приоткрытый ротик ребенка. Лев кашлянул; Феодора невольно вскрикнула.

Но все было благополучно: сын не задыхался и не выплевывал платка. А македонец, как будто этого не хватило, еще и перевязал его рот снаружи большим шерстяным платком, в который Лев был закутан под одеялом.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Филипп Феодоре. – Теперь наклоняйся, я привяжу его тебе за спину.

Феодора послушно повернулась и наклонилась, уперев руки в колени; и позволила хватать себя и перевязывать, как младенца.