Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 78 страниц)

– Оставь меня, – мрачно сказал пленник. – Дай мне умереть!

– А зачем? – неожиданно серьезно ответил лекарь.

Он придвинулся к Дарию и спросил, взглянув ему в лицо:

– Ты думаешь, что твоя смерть кому-нибудь… или чему-нибудь поможет? И разве ты сам хочешь этого?

Дарий возвел глаза к небу – но дивной синевы не осталось ему: путь к небу пресек низкий заплесневелый потолок.

– Я ничего вам не скажу, – произнес он. – Я ведь знаю, что…

Лекарь опять перебил его сочувственным смехом.

– Я знаю, что не скажешь. Я уверен, что ты ничего и не знаешь! Тебя совершенно напрасно мучили!

Дарий наконец улыбнулся.

– Можешь передать своему паше, что я благодарен ему за такой урок, – сказал он. – Моя спина не забудет его. А тебя я прошу уйти поскорее – если тебе и вправду меня жаль!

Лекарь, не прекословя, тут же встал.

– Я уйду… но я скоро вернусь, – сказал турок. – Тебе досталось сильнее, чем я ожидал.

Собрав какие-то свои принадлежности, на которые Дарий не посмотрел, врач пошел к двери; но на самом пороге помедлил и обернулся.

– Я хочу сказать тебе, что восхищаюсь тобою, Дарий Аммоний! Я не смог бы вести себя так же, окажись я на твоем месте!

Дарий опять улыбнулся – улыбка некрасиво искривила тонкие губы.

– Да, думаю, что не смог бы, – громко сказал юноша.

Он ожидал, что турок рассердится; но ничуть не бывало. Тот мягко вышел и мягко притворил дверь; а потом загремел ключ в замке.

Дарий хотел плюнуть, но удержался, не желая расходовать воду своего тела.

Юноша повернулся на живот, ощущая, что раны вновь засаднили. Воды ему опять не оставили… и, помимо собственной воли, в узнике, как невзначай политый цветок, расправлялось и крепло желание жить. Он больше не впадал в забытье – лежал и медленно думал, припоминая, как попал в руки городской стражи со своими людьми, которых придал к нему дядя.

Ему даже не нужно было ничего делать, чтобы выдать себя туркам, – достаточно оказалось только явить им свое лицо, так похожее на лицо брата Мардония! Дарий помнил, как сам крикнул своим воинам не сопротивляться: они только погубили бы себя, пытаясь отбить юного господина. Их уложили на землю и вязали веревками вместе с ним; а потом разлучили… и тогда Дария стали допрашивать.

Он так и думал, что его заподозрят в связях с Феофано, – и захотят через него разузнать что-нибудь о лаконской царице: Дария действительно спрашивали под свист бича о том, кто его послал и зачем… но больше просто проверяли на прочность. Дарий оказался нестоек – он всегда про себя это знал!

Он скоро потерял сознание; а очнулся уже в таком безнадежном положении, запертым в подземной тюрьме, построенной еще византийцами.

Дарий не знал, проклинать или благословлять недостатки своего сложения, – может, только благодаря им он остался жив! Конечно, турки понимали и то, что Феофано не пошлет такого, как он, на серьезное дело; и Дарий надеялся, что враги поверят, будто он самовольно отправился в Стамбул спасать брата. Но как он мог узнать о том, что Мардоний сбежал?

Конечно, теперь Ибрахим-паша понимал, что у греков остались шпионы, которые не дремлют, – что греки все еще сильнее и искуснее, чем он думал!

От Дария отступились – видимо, ненадолго: подбирая к нему ключ. И наконец, как им показалось, подобрали.

Дарий усмехнулся. К чему такие тонкости обхождения? Достаточно просто разложить перед ним одну из его сестер и выпороть ее так же, как это было проделано с ним! И Дарий согласится на что угодно…

Но нет же: эти псы хотели завоевать его полюбовно, заполучив его душу!

Дарий Аммоний отлично понимал, конечно, что достаточно ему оступиться – и на смену ласковому целителю опять явится бритоголовый палач с чувствительностью, как у бревна, а то и кто похуже: насильник…

Но он ничего не мог сделать.

И, помимо воли, в голову Валентова сына начали закрадываться мысли – что помочь своим несчастным близким он может, только если сам согласится покориться врагу. Только так ему дадут хотя бы небольшую свободу.

“Будьте вы прокляты… на вечный смертный мрак”, – подумал Дарий; и наконец, позволив себе отпустить свои мысли, заснул.

Турецкий врач сдержал свое слово – он явился совсем скоро; и снова принес целебный настой, чистое полотно и воду для узника. Дарий упорно молчал, даже когда лекарь принялся разматывать повязки, приклеившиеся кровью к спине; турок озабоченно поцокал языком, а Дарий только с ненавистью улыбнулся. Он решил более не вступать с врагом ни в какие разговоры. Но это было и не нужно – врач говорил сам, сочувственно, но ненавязчиво, не вынуждая отвечать.

Он сказал, что его зовут Самир, что родился он в Эдирне – турецкой столице, которая давно поддерживала сношения с греками; а сюда был приглашен в свите Ибрахима-паши еще до падения Константинополя.

Дарий, изумленный названием Города в устах турка, как и его наружностью и произношением, не выдержал и спросил: нет ли в его роду греков.

Самир улыбнулся, радуясь первому отклику, – и ответил, что хотя он незнатный человек и никогда не исчислял своей родословной, ему доподлинно известно, что у него есть греческие предки и с отцовской, и с материнской стороны. Может быть, они переселились в Эдирне еще столетия назад…

Дарий опять замолчал. В этот раз ему оставили воду – и, уходя, турок прибавил, что скоро принесет поесть и постарается добиться того, чтобы его подопечного перевели в лучшее место: иначе здесь недолго ждать нагноения ран и лихорадки.

Дарий хотел было снова вспылить – но никак не показал своих чувств. Что пользы? Он сделает себе хуже – и совершенно напрасно: в этом подсыл Ибрахима-паши был прав…

Скоро лекарь принес миску похлебки. Дарий не ел уже более суток, но турок предупредил его, – да юноша и сам знал, – что опасно наедаться с голоду. Самир сказал, что поверг к стопам своего господина просьбу о помиловании узника, и, вероятно, градоначальник послушает его, если Дарий будет вести себя благоразумно.

Когда Самир ушел, Дарий спросил себя: как скоро от него потребуют перейти в ислам. А может, еще чего-нибудь похуже? Дарий знал, что красив на турецкий вкус, – и прекрасно понимал, что для турок иметь на ложе греческих юношей особенно сладостно. Он слыхал, что когда Город был взят, многие юноши и девицы были изнасилованы прямо на алтарях…

Порою ему хотелось размозжить голову о стену – но он вспоминал о сестрах и останавливался; а может, останавливал его постыдный страх, который здесь, наедине с собой, все увеличивался.

А потом, без всяких предупреждений, за ним пришли: Самира среди конвойных не было, и Дарий малодушно подумал, что хотел бы видеть среди турок хотя бы одно знакомое лицо. Он тут же обругал себя за эти мысли и заставил себя держаться высокомерно и не отвечать ни на какие вопросы. Впрочем, его ни о чем и не спрашивали – и обращались почти без грубости. Подталкивая Валентова сына палками, стараясь, однако, не задевать его ран, его перевели в светлую комнату над землей – с окном, которое выходило на какую-то широкую улицу. Звуки жизни, ворвавшиеся в его узилище, ошеломили юношу. Вдруг, словно вырвавшись из долгого оцепенения мысли, он вспомнил о своих людях и хотел попросить за них; но удержался.

Об этом можно говорить только с Самиром, никак не со стражниками. Будь они все прокляты!

Вскоре, как Дарий и ожидал, пришел Самир – без сомнения, он решил навещать своего подопечного один, чтобы тот при виде него не вспоминал о своих палачах. Лекарь сказал, что Ибрахим-паша готов снова встретиться с Дарием завтра или послезавтра.

Дарий видел Ибрахима-пашу во время битвы, когда отец увел с поля боя азиатов; и вспомнил, что видел эту рыжую бороду, когда его вязали; хотя в первый раз допрашивал его не паша. Кажется, Дарий даже ни разу не слышал его голоса…

Сын Валента безучастно кивнул в ответ на слова лекаря. Самир улыбнулся, как он умел, – и карими глазами, и губами; и, посмотрев Дарию в глаза, слегка поклонился. Дарий попросил турка за своих людей – и Самир ответил, что они содержались хорошо и дальнейшая их участь всецело будет зависеть от поведения юного господина.

На другой день Дарию было позволено принять ванну – ах, как истосковалось по купанию его исхудалое, истерзанное тело! – и переодеться в новую одежду: шаровары, рубашку и халат, все прекрасной тонкой работы. Вместо сапог ему дали туфли без задников, которые турки носили только дома. Значит, на улицу его выпускать рановато.

Дария причесали, позволив ему оставить на свободе густые длинные волосы, которыми юноша всегда гордился; и даже припудрили волосы ароматическим порошком. А потом повели куда-то прочь из темницы – коридорами того же дворца, где он был заключен, его привели в гораздо более тесно, пестро, богато и ярко заставленную комнату.

Дарий без приглашения опустился на подушки и увидел, что в глубине комнаты на подушках же, скрестив ноги, сидит великий турок. Паша внимательно смотрел на Дария своими маленькими бесцветными глазами – и, казалось, ждал поклона. Дарий не шелохнулся.

Он увидел, что паша в комнате не один – рядом с ним другой человек, светлобородый и в белой чалме, как у Самира. Поймав взгляд Дария, прислужник громко спросил его по-гречески, раскаивается ли он в своем поведении.

Дарий так же громко ответил переводчику, что не совершил ничего, в чем ему следовало бы раскаиваться. Он знал, что Ибрахим-паша прекрасно понимает по-гречески; но, конечно, турок напустил на себя важность и желал разговаривать с Дарием только через третьего человека…

Паша сказал что-то толмачу, и тот, поклонившись господину, громогласно повторил пленнику:

– Ибрахим-паша говорит, что твое поведение, юноша, явилось причиной больших волнений в Стамбуле. Мой господин отвечает за порядок в городе и должен строго следить, чтобы подобного не повторялось.

Паша сказал что-то еще; толмач кивнул, словно в ответ на давно известное. Он заговорил с Дарием словно бы от себя.

– Ибрахим-паша и другие слуги великого султана уже потерпели немалый ущерб от твоей семьи, Дарий Аммоний. Говоря по справедливости, вы все заслуживаете казни.

Дарий ощутил, как сердце замерло в груди.

А через несколько мгновений толмач прибавил:

– Но мой господин в своей бесконечной милости готов простить ваши прегрешения, если ты признаешь, что погряз во тьме ложных верований, и добровольно придешь к Аллаху.

Дарий был готов к этому; минуту назад он ощутил себя обреченным, а теперь… почти прощенным… Какая хитрая игра!

Медленно сын Валента поднял голову и посмотрел прямо на пашу.

– Если я приму ислам…

И вдруг голос его окреп, глаза заблистали; даже паша не решился прервать его речь, несмотря на то, что никто на его памяти еще не смел говорить с ним в таком тоне. Никто… кроме родителя этого юнца.

– Ты должен поклясться всем, что для тебя свято, что если я приму ваше учение, ты не тронешь моих сестер и будешь защищать их, обращаться с ними с заботой и уважением! – воскликнул Дарий. – Ты освободишь моих воинов… и откажешься от поисков моего мертвого брата.

Последнее было очень рискованно – но Дарий сказал это.

Спустя несколько мгновений ужасного молчания градоначальник ответил – опять через переводчика:

– Твои сестры будут содержаться, как подобает их положению и происхождению, если они будут во всем послушны и покорны своему господину. До сих пор их неслыханно дерзкое поведение оставалось без наказания, потому что пророк учит относиться к женщинам с мягкостью и милосердием, снисходя к слабостям их природы. Но дольше так продолжаться не может.

Переводчик помолчал, давая Дарию осмыслить слова великого турка, – а потом, недолго послушав своего господина, продолжал:

– Твои воины будут освобождены и войдут в твою личную стражу, если ты пожелаешь.

– А мой брат? – спросил Дарий.

Паша, усмехнувшись, что-то громко сказал толмачу по-турецки – и слуга ответил Дарию:

– Ибрахим-паша не станет больше тревожить прах твоего несчастного брата. Если ты дашь слово не пытаться сбежать из Стамбула – иначе мой господин возьмет назад все свои обещания, как и следует поступать с вероломными людьми.

Дарий взглянул прямо в глаза паше и увидел улыбку, которую тот спрятал в рыжей бороде. Он кивнул с колотящимся сердцем: они прекрасно поняли друг друга.

Потом градоначальник махнул рукой кому-то за спиной Дария; пленника подхватили под локти и вывели из комнаты.

Обряд обрезания над ним совершил Самир – Дарий не знал, смог бы допустить до себя чужого турецкого лекаря; но когда увидел, как этот молодой полугрек приближается к нему, держа в руках кожаную подстилку и нож, то подумал, что Ибрахим-паша вполне способен в отместку приказать сделать его евнухом…

Однако обошлось. Самир был с ним мягок и осторожен, насколько возможно, – а потом удалился, не сказав ни слова.

Дарию нарекли имя Фарид, персидского происхождения, как его собственное, – и оставили ему его волосы. Никто из мужчин в окружении паши не покушался на него. Самир тоже больше не приближался к сыну Валента – но тот чувствовал его дружелюбие и нежное сожаление во взглядах, которые лекарь бросал на юного грека издалека. Дарий догадывался о смысле этого сожаления.

Он почувствовал, что ненавидит доброго лекаря, – как и подобных ему, – больше, чем самого пашу.

========== Глава 106 ==========

Мардоний нескоро узнал о том, какая участь постигла брата, – волнения в Стамбуле происходили постоянно; Микитка молчал, и русские воины, если и знали о случившемся, тоже скрывали это от юного грека. Узнал о Дарии Мардоний с неожиданной стороны.

Однажды, когда он, окончив домашние дела, толокся на берегу среди разношерстных, непостоянных и опасных сборищ, которые всегда наполняют порты, – Мардоний, как и его скифский друг, полюбил смотреть на корабли, – он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Сын Валента вздрогнул и быстро повернулся; он увидел крепкого загорелого воина в раскаленном солнцем византийском панцире. Тот тяжело дышал и неверяще улыбался, глядя юноше в лицо, точно нашел его, когда уже не чаял найти.

Мардоний понял, что этот человек только что прокладывал путь к нему в толпе.

– Кто ты? – воскликнул юный македонец.

Тут же воин опустил обе тяжелые мозолистые ладони ему на плечи, точно удерживая от бегства. Мардоний дернулся, но сразу затих: он почувствовал в незнакомце друга.

– Нет – это я должен спросить тебя: кто ты? – внимательно вглядываясь в юношу, произнес в ответ воин: несомненно, тоже ромей. – Ведь ты – Мардоний, младший сын Валента Аммония?

– Да, это я! – сказал изумленный Мардоний, который не нашелся за эти мгновения, как ответить иначе.

И вдруг у него ослабли колени от догадки. Он ахнул, схватившись за крепкую руку посланного: конечно, перед ним был чей-то посланник…

– Тебя прислала Феофано? – громко прошептал Мардоний.

Воин замер – а потом резко мотнул головой.

– Пойдем отсюда, здесь заметят.

Он обхватил Мардония за плечи и повлек прочь из толпы; никто не смотрел на них и не слушал. Как им казалось…

Когда они остались одни, Мардоний высвободился из покровительственных объятий: горячие доспехи неизвестного начали жечь его сквозь старый чиненый плащ. И как только его узнали – он ведь с виду теперь бродяга бродягой!

– Так кто тебя прислал? – повторил вопрос младший сын Валента.

Воин быстро огляделся по сторонам, а потом наклонился к юноше и прошептал:

– Твой брат Дарий. Я один из его стражников, которые приехали с ним из имения вашего дяди; сейчас мой молодой господин живет на попечении Ибрахима-паши…

Мардоний молчал, слишком ошеломленный, чтобы отвечать, – а воин вдруг помрачнел и закончил:

– Мой господин теперь магометанин, и у турок его называют Фарид.

Мардоний прикрыл глаза ладонью и беспомощно сел на землю.

– О господи… Владычица небесная, – прошептал он. – Дарий, мой дорогой Дарий!

Юноша всхлипнул. Посланник, понимая его чувства, не пытался его поднять с земли; он присел напротив и мягко сказал:

– Твой брат принял ислам, чтобы помочь тебе и своим сестрам… Иначе было никак нельзя! Как он будет счастлив, когда я скажу ему, что нашел тебя!

И тут Мардония охватило страшное подозрение. Греки были очень коварны – прославились этим по всему свету; ну а турки еще превзошли их.

– Я… Как я могу тебе верить? – запинаясь, прошептал Мардоний. Он неуклюже встал и попятился, в жалкой попытке к бегству, – конечно, если этот воин пожелает, он нагонит его одним прыжком и сомнет, как тигр добычу!

– Придется поверить, – сказал посланник.

Предвидя маневр юноши, он шагнул к нему и легко завладел его рукой; Мардоний понял, что попался.

– Ты и меня хочешь отвести к паше? – безнадежно спросил он.

Может, по дороге удастся вывернуться и сбежать… Но как знать – сколько еще людей паши подкарауливают в засаде?

Воин качнул головой.

– Нет, ты останешься на свободе. Ради этого Дарий и пострадал.

Он отступил от юноши и сложил руки на груди; теперь Мардоний мог бы сбежать, но ощутил, что уже не способен к этому. Его с посланником брата, – пусть даже и мнимым посланником, – за этот короткий разговор связала какая-то нить обязательств, видимая только благородным людям…

– Где ты живешь? – спросил посланник Дария. – Я должен знать, чтобы мой господин мог снова найти тебя.

Мардоний закусил губу.

– Может быть, вам удастся встретиться, – прибавил воин.

И Мардоний решился.

– Я живу в итальянском квартале… Вон там, – он показал рукой: воин, приложив ладонь к глазам и прищурившись, кивнул. Видимо, люди Дария – или паши? – уже не раз прочесали Стамбул в поисках беглеца.

– Меня укрыли тавроскифы, прежде служившие в этерии императора Константина, – закончил Мардоний.

Он улыбнулся.

– Это прекрасные и отважные люди… Мой лучший друг – скиф, – прибавил он, решив выложить все. – Бывший постельничий великого василевса.

И тут посланник изумленно подался вперед:

– Постельничий – евнух Никита? Тот самый русский слуга Константина?..

– Ну да, – ответил Мардоний: и удивляясь, как полнится слухами земля, и досадуя на такую славу. Уже то, что паракимомен императора – русский, должно было вызвать в Константинополе немало толков. И Микитка рассказывал ему, как Константин на одном из последних смотров войск снес головы двум итальянским гвардейцам, отстаивая честь своего евнуха…

– Какая судьба! – воскликнул воин.

Он помолчал несколько мгновений, улыбаясь и качая головой, – а потом сказал:

– Я сейчас же пойду и доложу моему господину. Да хранит тебя Бог, господин.

Он поклонился Мардонию и перекрестил его, а потом перекрестился сам. Мардоний просиял – теперь-то он видел, что перед ним свой!

Посланник Дария быстро скрылся; а Мардоний, не в силах сдержать восторга, подпрыгнул и испустил ликующий крик, выбросив в воздух кулаки. Дарий здесь, Дарий нашел его!

Потом Мардоний перестал улыбаться. Он прикрылся рукой и покачнулся на месте, точно его омыла тяжелая грязная волна – воды Пропонтиды, служившие стоком нечистот стольким поколениям ромеев.

Дарий – теперь Фарид, магометанин! Дарий погубил свою душу!

Это только у мусульман можно переходить из веры в веру; христианский же закон навсегда отсекает тех, кто единожды оказался способен на предательство святейшего… и правильно. Но как быть тогда с Дарием?

“Он для меня это сделал… Господь не может не простить”, – подумал Мардоний.

Он вдруг поднял лицо к небу – и воздел кулак.

– А если Ты не простишь… я тогда сам… – прошептал юноша.

Мардоний не закончил своего богохульства, но додумал: он лучше будет с братом, чем с Богом, которого не видит.

Мардоний встретился с братом через несколько дней: младший сын Валента гулял в окрестностях Софии, начиная догадываться, что указом градоначальника его велено не трогать. Наверное, магометанство Дария послужило паше выкупом за бегство Мардония… на что Мардоний этому турку, в самом деле? Только постращать Валента, только прижать его посильней: а теперь уже сильней некуда…

Бедный отец! Бедный брат!

Только он подумал о брате, как услышал оклик: Мардоний не слышал этого голоса уже несколько лет, но узнал его сердцем раньше, чем разумом.

– Дарий! – воскликнул он.

И в следующий миг бродяга и великолепный турецкий принц, в которого превратился Дарий Аммоний, бросились друг другу в объятия.

Дарий благоухал райскими ароматами; его объятия были крепки, как будто он каждодневно упражнялся с оружием или в борьбе, а руки, когда он взял брата за голову, чтобы поцеловать в лоб, оказались нежны, как у девушки. Потом он сжал этими руками загрубелые ладони Мардония.

– Господь всемилостивый, на кого ты стал похож! – воскликнул Дарий.

– Я опростился… по-христиански, – усмехнулся младший брат, не сводя изумленных жадных глаз со старшего. Один халат на нем стоил, наверное, пары добрых коней… а сапоги! А пояс! А оружие!

Тут Мардоний вспомнил, что видит перед собою магометанина Фарида, – и улыбка потускнела, он отступил.

– Прости…

– Куда ты? Стой, – Дарий тут же удержал его за руку. Поняв чувства Мардония, он улыбнулся и притянул младшего к себе. – Я все еще твой брат, и люблю тебя! Со мной тебя никто не тронет, идем!

– Куда? – прошептал Мардоний, робея все более. Ему – показаться в обществе такого господина? Или, вернее, – Дарию показаться в его обществе?

– В таверну… поговорим, – и Дарий сделал ему знак. Конечно, Мардоний не посмел не повиноваться.

Они зашли в ту самую таверну, в которой когда-то Мардоний поведал о себе Микитке. И точно так же, как когда-то Мардоний, Дарий заказал им обоим угощение. Но ему не к кому было сбежать…

Они долго молчали, потягивая свой шербет, изредка взглядывая друг на друга одинаковыми черными глазами, – ощущая и счастье, и тягостную неловкость, и страх…

Дарий заговорил первый:

– Стало быть, ты теперь живешь у тавроскифов? И твой лучший друг – русский евнух?

В его голосе послышалось и лукавство, и какая-то жесткость… жестокость, которой Мардоний не помнил у брата: разве что у отца.

– Да, – подтвердил Мардоний. – Я счастлив, что встретил этих людей и… Никиту.

Он не знал, что прибавить, – и вдруг понял, что Дарий, который так пострадал за него, стал ему совсем чужим!

Дарий, казалось, понял это – и, перегнувшись через стол, сурово сказал:

– Ты уже знаешь, что я сделал и почему, Мардоний… И ты должен бежать! Ты должен бежать к нашему дяде, рассказать ему обо мне, обо всем… и заменить ему меня!

Видя изумление Мардония, Дарий откинулся назад и властно заключил, сложив руки на груди:

– Я не предлагаю, а приказываю тебе, брат. Это мое право и твой долг… а теперь – особенно! Теперь я в силах обеспечить тебе побег!

Мардоний и не думал отказываться – и он вдруг понял, что не может желать себе лучшей доли. Он неверяще улыбнулся.

– Только Никита побежит со мной… – прошептал юноша. – Он, конечно, тоже захочет этого!

Дарий понимающе улыбнулся.

– Никуда без своего Патрокла*?

– Никуда, – подтвердил Мардоний серьезно. – Только он не Патрокл, он мне как брат… как ты!

На лице Дария мелькнуло странное выражение.

– Что ж, тогда он и мне брат, – сказал старший Аммоний. Он улыбнулся со смесью восхищения этим неизвестным увечным юношей, который завоевал сердце его брата, и жалости к нему.

Мардоний покачал головой, поняв, о чем думает Дарий.

– Нет… причина не в увечье: их можно любить только так. Тавроскифы совсем другие.

Дарий улыбнулся снова: вспомнив то, чего Мардоний, возможно, и не знал.

– Полагаю, что среди тавроскифов бывают разные, как среди всех народов, – заметил он. – Но они другие: конечно, ты прав…

Братья задумались, опустив глаза.

Потом Дарий сказал:

– Скоро я женюсь – иначе нельзя, на меня уже косо смотрят.

Мардоний вскинул голову:

– Возьмешь турчанку?..

Дарий качнул головой.

– Нет, какую-нибудь гречанку из пленниц: это разрешается. Конечно, – тут он улыбнулся, – только одну. Ведь я… никогда не переставал быть…

Голос его споткнулся. “Христианином”, мысленно докончил за брата Мардоний. Он кивнул.

– Думаю, паша тоже понимает, каков я – каков я и остался, – прошептал Дарий. – Ему не так нужна моя душа, как моя наружная покорность: у него много других душ для уловления. Очень многие изменяют христианству с радостью…

– Отец, например, – вырвалось у Мардония.

Дарий посуровел.

– Нет, отец несчастлив.

За столом опять воцарилось тягостное молчание; тусклый звон глиняных кружек, смех и разговоры по сторонам словно принадлежали другому миру.

Потом Дарий сказал:

– Если ты побежишь в Морею, ты скоро можешь оказаться в осаде.

Мардоний прикрыл глаза: он помнил об этом, и ему было, конечно, страшно. Но потом он ответил:

– Все равно я так хочу… и я должен, ты прав.

Он улыбнулся.

– Я буду учиться… всему тому, чему учатся благородные юноши! И мой друг тоже, хотя он уже не юн!

Дарий улыбнулся такому детскому порыву; потом нахмурился и приложил палец к губам.

– Все, довольно. Я снова найду тебя, когда все подготовлю: а ты подготовь своего Никиту и его родителей…

Братья встали из-за стола; они вышли из таверны, взявшись за руки. Потом Дарий быстро обнял Мардония, поцеловал его и, похлопав по плечу, скрылся.

Мардоний глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями: он догадывался, что Дарий приказал своим людям оставаться на страже. Конечно, паша знал о таких проделках и вынужден был мириться с ними, – все равно турки остаются в выигрыше!

Евдокия Хрисанфовна согласилась отпустить сына: она даже не слишком удивилась такому обороту дела.

– Знать, так тебе Бог велит… Поедешь царицу искать, – грустно улыбаясь, сказала ключница.

Она обняла сына, потом его названого брата. Мардоний с искренним почтением поцеловал руку этой простой женщины, которая говорила с мудростью, какой не научат ни в одной школе. Мужская школа может даже замутить в женщине эту своеобычную способность видения и суждения.

Микитка долго серьезно смотрел на родительницу – она была из тех женщин, к кому всегда хочется возвращаться: как старая икона, как ладанный дух и теплый свет свечей. Мать была не как Бог, который выше всякого разума, зрения и постижения. Она была как все то доброе и земное, но вселяющее трепет, – все то, что человек находит для себя в своих домашних святынях, которые каждодневно видит глазами и может осязать.

– Я к тебе вернусь и спасу тебя отсюда, – наконец сказал он Евдокии Хрисанфовне. Мать улыбнулась, но не стала смеяться.

– Спасешь, сынок, я тебе верю.

Микитка, как Мардоний, приложился к ее руке.

Их свободно выпустили из города – Дарий хорошо одел, снабдил деньгами брата и его друга, дал им в провожатые несколько своих воинов, и, видно, сговорился со стражниками у ворот. А может, те стражники были давно знакомые – турки порою до ужаса напоминали греческих христиан: изворотливостью, двуличностью и снисходительностью к слабостям служилых людей. Только все в свою, мусульманскую, сторону.

Мардоний и Микитка добрались до имения Дионисия – и старшему в роду Аммониев пришлось вкусить много сладкого и горького, встретив таких нежданных гостей и выслушав их рассказ.

Но, когда волнение улеглось, Дионисий понял, что скорее даже рад за Дария и признателен ему, – поступок племянника куда меньше походил на измену, чем поступок Валента: это было падение, пожалуй, возвеличивающее душу.

Мардоний продолжал молиться за отца, как и за брата. О Валенте давно уже не было ни слуху, ни духу.

* Возлюбленный Ахилла, воспитанный вместе с ним, хотя был старше его, и сопровождавший его в походе на Трою, где был убит раньше Ахилла.

========== Глава 107 ==========

Мардоний встретился с Феофано, как давно мечтал, – и не был разочарован: как всякий юноша, умеющий горячо любить свои мечты и творить себе постоянных кумиров. Впрочем, Феофано, хотя и постарела, по-прежнему производила потрясающее впечатление даже на хорошо знакомых с нею людей. Она как будто черпала свою силу и очарование из сфер, недоступных простым смертным.

Иным от рождения дается мало – и до самой смерти не больше; а других небеса всю жизнь одаривают с избытком.

Мардоний, с благословения дяди, приехал в гости к Нотарасам вместе с Микиткой; там как раз была лаконская царица. И русскому евнуху, вместе со своим греческим другом, пришлось пережить немало мгновений, повергающих в стыд, изумление, ужас перед прошлым – как раненому, которому выпускают из раны гной. Но полного исцеления для таких, как он, никогда не наступит – только не на земле…

Микитка несколько раз плакал, спрятавшись в укромном уголке ухоженного душистого сада своих покровителей, – он чувствовал, что, как и Мардоний, любит эту ужасную женщину, причастную к его непоправимому увечью: любит, как любят богов, которые одаряют одной рукой, карая другой.

Однажды его нашел в таком положении сам хозяин дома – патрикий Фома Нотарас, которого Микитка прежде видел разве что мельком, когда тот бывал во дворце василевса. Теперь же Микитка неожиданно ощутил какое-то сродство с этим тонким и умным римлянином, похожим на ядовитый цветок. Русский евнух думал, что умрет со стыда, если кто-нибудь застанет его плачущим из-за мучительницы Феофано; но когда увидел подходившего к нему Фому, почти не ощутил смущения… а только какое-то благословенное облегчение.

Об этом даже с Мардонием нельзя было говорить: а с патрикием Нотарасом оказалось вдруг можно, он ведь был такой же калека, как Микитка!

Русский евнух неожиданно понял, что это за человек, когда хозяин дома присел с ним рядом на скамью.

Микитка замер, оказавшись в таком соседстве; но Фома Нотарас смотрел на него с теплым сочувствием.

– Я даже не стану спрашивать, из-за кого ты плакал, – произнес патрикий. – Из-за нее, без сомнения.

Он протянул тонкую белую руку и аккуратно утер Микиткину мокрую щеку; потом вдруг обнял его, приблизив голову к его лицу. Микитка ощутил запах вербены, касание мягких золотых кудрей и закрыл глаза, боясь шелохнуться.

– Дай ей волю, она оскопила бы всех мужчин на земле, – неожиданно произнес хозяин дома. – Моя возлюбленная сестра здравствует только потому, что рядом с ней есть мужчины, которые позволяют себя топтать…

Он отпустил евнуха, а тот почувствовал, что страх ушел – явилось какое-то смутное сочувствие к этому господину.

– Есть два рода женщин, мой юный друг, – задумчиво проговорил патрикий, склонив голову; они с Микиткой по-прежнему сидели так близко, что ощущали теплоту тел друг друга. – Женщины бывают жалкие и опасные: жалких больше… но как только женщина перестает быть жалкой, она делается опасной. Запомни это.

Фома поднял голову и посмотрел на Микитку – он теперь улыбался: с теплым, предостерегающим сочувствием.

– А твоя жена Феодора, господин, жалкая или опасная? – неожиданно для самого себя спросил Микитка; он тут же испугался своих слов, но патрикий ничуть не рассердился. Рассмеявшись, он потрепал собеседника по плечу.

– Опасная, – сказал ромей. – И чем дальше, тем опаснее она делается… и я все больше люблю ее. Я всю жизнь очень любил этих двух женщин – и они всю жизнь жалили мне сердце.