Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 78 страниц)

Ее молитвы были услышаны.

Микитку приняли обратно на службу; и в тот же день император, не любивший откладывать свои решения, приказал переселить русских женщин и детей во дворец, в служебные помещения неподалеку от казарм: скромные, но благоустроенные и достаточно просторные, чтобы всем разместиться. В Константинополе было предостаточно места и недостаточно людей – и населить его уже не успеют, сколько ни рожай новых русских или греческих детей.

Когда к Феодоре пришел патрикий, она все ему рассказала. Московитка поняла, конечно, что Микитка солгал ей: и догадывалась, в чем. Ее быстрый, отточенный ум наконец собрал в красочную, хотя и совсем неприглядную, картину фрагменты мозаики, которые до сих пор не желали складываться.

– Что ты об этом думаешь? – спросила Феодора хозяина.

Фома Нотарас спокойно, ласково улыбался двум дорогим существам.

– Я очень рад, что все разрешилось так.

И двое лжецов с облегчением обнялись. Теперь, наконец, это дело можно было оставить в прошлом.

Когда на Феодору и Фому возлагали венцы, в числе свидетелей были и русские этериоты с женами и детьми. Все они радостно улыбались, приветствуя соединение своих благодетелей, а Феодора наконец-то смогла прямо посмотреть в глаза Евдокии Хрисанфовне.

Желань блаженно слушала, как священник называет ее греческое имя вместе с именем другого раба божия, Фомы, соединяя их навеки, – это была самая сладкая и самая правдивая ложь.

========== Глава 39 ==========

Феофано была жива и действовала.

Такие женщины, как она, с возрастом, казалось, только наливались силой, отнимая силу у всех, кого они побеждали. Пока Феодора со своим патрикием упивались свежим, как цветок, родительским счастьем, Феофано отдыхала, как Феодора после родов. Сейчас отдыхали все – передышку получил и Константин со своими союзниками, и даже Флатанелос собирался с силами.

Но в городах Мореи опять стало очень опасно: итальянцы, вдохновленные воцарением Константина, который и зависел от них, и защищал их от своих же подданных, снова прижали бедных греков и распустили своих шпионов. В Корон Феофано прибыла тайно и удержалась там ненадолго: ей хватило только нескольких дней, чтобы оценить положение.

Что ж, приливы всегда сменяются отливами, а бури затишьем. У нее еще оставался тыл – до тех пор, пока Фома Нотарас держал язык за зубами. Впрочем, ее возлюбленный брат умен и знает своего государя – это не Иоанн. Характер Константина все увидели после участи, постигшей ловкача постельничего, который успел неплохо нагреть руки перед смертью. Если Нотарас проговорится о сестре, выплывет правда и о нем самом, а тогда только держись…

Константин, скорее всего, пощадит и защитит женщину Нотараса с ребенком, но изменщика-патрикия казнит непременно…

Опоясанная патрикия вернулась в свое родовое поместье, унаследованное от родителей, и в жаркие летние дни, важнейшие в хозяйстве, сама следила за сельскими работами. Метаксия страстно любила природу, колыбель богов, которая никогда не предавала своих детей.

Муку, маслины, яблоки, сыры – все это нужно запасать заранее, как можно больше. Благословен тот, у кого есть своя земля, – он самый большой счастливец.

Феофано распустила свое войско – ее греки и наемники знали условные знаки, как некогда гладиаторы, потрясавшие Рим; и они поймут, когда им протрубят сбор, если придется в самом деле взяться за оружие. Впрочем, настоящим военачальником, конечно, был мужчина – ее Марк, со своей великолепной храбростью и умением командовать. Военачальники всегда отличались на поле брани – а лаврами, еще со времен Трои, они увенчивали своих царей.

Хотя повелевать толпою в дни мира, ото дня ко дню, часто намного большее искусство – и требующее отваги ежечасной, хотя и не такой великой, распыленной. Брань всегда служит миру, а мир – время женщин.

Когда они ехали домой, уже порядочно припекло – и Феофано стащила с себя раскаленные доспехи, оставшись в одном мужском платье. Марк, конечно, ее примеру не последовал. Этот будет испытывать свою выносливость всеми возможными способами, пока жив…

– А если на нас нападут? – спросил он госпожу.

Та, смеясь, пожала плечами.

– А на что мне тогда ты, великий герой? Ты защитишь меня!

Феофано встряхнула головой, так что распустившиеся черные кудри рассыпались до самого седла.

– Если на нас нападут, меня так и так убьют, потому что силы будут превосходящие, – беззаботно сказала она.

Марк взглянул на нее и увидел, что в черных волосах ярко сверкает седина, которой он до сих пор не замечал. Спартанец помрачнел. Он вдруг понял, что любит свою повелительницу еще сильнее, чем прежде, – и понял, что ее едва ли ждет позорный плен, как молодых гречанок. Она уже не годилась для гарема. Но вот подвергнуться бесчестью от солдат…

Если он увидит, что нападают враги и им не уйти, он убьет Феофано сам.

Госпожа вдруг откинула с лица волосы, раздуваемые ветром, доносившим запахи навоза и цветения, и улыбнулась Марку. Она поняла, о чем тот думает. Великая женщина, истинная царица!

Дома Феофано долго отмывалась и ублажала свое смуглое тело разными травами и благовониями, которых было не достать у итальянцев, – те умели только украшать золотом и драгоценными тканями свою наружность, как католические церкви, а под платьем у них разводилась такая же мерзость, как и за стенами этих церквей и монастырей.

Марк тоже тщательно вымылся с дороги, и хотел уже лечь спать, как вдруг хозяйка явилась к нему, сияя улыбкой, в белом платье и с белыми цветами в волосах. Она сказала, что хочет сама его умастить.

Марк ответил, что ее желание для него закон. Он давно уже понял, что его покорность возбуждает страсть в этой женщине, которую неспособно возбудить ничто другое, – ей нравилось чувствовать себя укротительницей героев, перед которыми трепетали даже сильные мужчины.

Феофано уложила его на специальный стол для ухода за телом, установленный в ее домашней бане, как в константинопольских термах, от которых теперь остались руины. Госпожа намазала его маслом от шеи до ступней, лаская его тело ладонями и взглядом, – а потом, когда он уже изнемог от блаженства и желания, столкнула своего любовника со стола и, скинув платье и нижние повязки, распростерлась перед охранителем сама.

Она приказала ему сделать с ней то же. Марк подчинился – и сделал все, что Феофано требовала, и еще больше. Ему казалось, что он в раю.

Но это было только преддверие рая – в рай они вошли вместе. А потом вместе отправились спать. Здесь, в имении Метаксии Калокир, никто ни слова не мог бы ей сказать.

– Почему ты не станешь моей женой? – спросил Марк, когда они проснулись: сон отуманил их мгновенно, как всегда после лучших любовных утех. Это был второй раз, когда Феофано отдалась ему по-настоящему.

Она приподнялась на локте и посмотрела на него с ласковым и снисходительным выражением – точно расхолаживала мальчишку. Иногда он приходил в бешенство, видя такой взгляд.

– А зачем? – наконец спросила императрица. – Ты думаешь, что тогда ты получишь больше?

Он истово кивнул: он хотел не только получить всю ее – он хотел отдать ей всего себя, всю свою преданность, без остатка. Он хотел освятить их любовь. Марк видел, что Феофано любит его, – так, как никогда не любила своего брата, потому что он, Марк, совсем другой!

Феофано положила голову ему на грудь, и он опять увидел ее седину, совсем близко. Марк взял в руки белую вьющуюся прядку и подумал с болью, что хотел бы остаться со своей госпожой и тогда, когда вся ее голова побелеет, – особенно тогда!

Тут Феофано вздохнула и пробормотала, словно опять засыпая:

– Я не стану твоей женой… именно потому, что люблю тебя, мой милый варвар!

Марк вздрогнул от изумления и радости. Услышать такое было как уложить своего первого противника, свою первую женщину: острым счастьем. А потом он понял ответ Феофано – и пришел в недоумение, глубоко опечалился:

– Почему?

– Потому что любовники всегда счастливее супругов, – со вздохом ответила Феофано. – Ты этого не знаешь… а я знаю, уж поверь мне.

Марк не стал спорить. Он только прижал возлюбленную к себе и подумал, что ей не довелось испытать счастье супружества, особенное, самое высокое, и поэтому она в него не верит.

– А что будет, когда ты состаришься? – спросил он.

Феофано не оскорбилась.

– Я не доживу до тех лет, когда меня смогут назвать старухой, – ответила она.

И прежде, чем Марк успел что-нибудь прибавить, заснула.

А он подумал, что такую женщину никогда не осмелятся называть старухой, даже когда ее лицо изрежут морщины, – ее драгоценная душа будет еще ярче сиять из ее глаз, душа жестокая, прекрасная и древняя, как греческие царства, ставшие легендами: ветхими свитками в книгохранилищах нынешних робких императоров.

Когда Марк проснулся, Феофано рядом уже не было.

С этого времени хозяйка опять взяла с ним прежний привычный, дружески-повелительный, тон, и Марк подчинился без всяких объяснений. Феофано погрузилась в хозяйственные хлопоты и даже забросила свои воинские упражнения, не считая обычной гимнастики. Впрочем, ее учителем гимнастики был тоже он, Марк, прошедший в свое время прекрасную суровую школу – воспитание души и тела, которого так не хватало теперешним греческим солдатам, а туркам и варварам и подавно.

Втайне он был даже рад, что госпожа оставила меч и лук. Это и в самом деле не женское занятие.

Его, однако, тревожило, что Феофано словно бы забыла и государственные дела, – но когда он напомнил ей об этом, по долгу первого слуги, она засмеялась и сказала, что всегда помнит все, что должна помнить.

– Женщины – прирожденные правительницы, – сказала она шутливо, но совершенно серьезно. – Они умеют делать много дел сразу и быть во многих местах одновременно! А мужчине для этого нужно стать Цезарем!

– Если бы только им это позволили, – проворчал Марк с шутливой обидой.

Феофано в ответ с улыбкой поцеловала его и отправила прочь с поручением – объезжать свою новую лошадь. Ей недавно прислал трех прекрасных коней знакомый поставщик, который знавал еще ее мужа.

В своей глубинке, казалось, полностью удалившись от дел, его госпожа по-прежнему переписывалась с многими полезными людьми, несмотря на то, что в Мистре, Короне и Аргосе о ней начали забывать; и даже в Константинополе. Впрочем, и в Константинополе о ней никогда не говорили много – не то что о Флатанелосе, хотя тот по большей части только пускал пыль в глаза.

А когда подкатывала плодоносная – на редкость урожайная – осень, один из константинопольских разведчиков Феофано, которого она держала в том самом доме, где останавливался Фома Нотарас, в одиночку и с беременной наложницей, прискакал к госпоже со срочным известием. Ее несравненный брат возвращался в свое имение с молодой женой. Они наконец обвенчались и родили сына, которого назвали Вардом.

Впрочем, о венчании и ребенке императрица знала давно. Феофано долго смеялась, услышав о том, как окрестили мальчика. Бедная овечка Феодора!

Феофано узнала и о том, что русские пленники, проданные туркам, взяты под покровительство Константином. Что ж, ухудшить свое положение Константин Палеолог уже не сможет.

Но вот приезд патрикия весьма ее встревожил. Счастливо женатый, ставший счастливым отцом патрикий Нотарас – это совсем не то, что ее избалованный, ветреный любовник-брат… Счастливый семьянин всегда эгоистичен, а ее братец – вдвойне.

Он будет спасать свою лодку всеми силами и не остановится ни перед чем. Если он теперь явится к ней домой без предупреждения, это будет во много раз хуже, чем в прошлое лето.

– Зачем они возвращаются? – пробормотала Феофано, меряя шагами свою библиотеку и покусывая крепкий кулак. – Разве у моего брата нет дел при императоре?

– Скорее всего, есть, госпожа, но он выпросил себе отпуск, как солдат после войны, – сказал Марк, стоявший в углу скрестив мощные руки. – Они взяли Константинополь… а после того, что увидели там, должны еще больше ценить свои мирные сельские дома.

Феофано засмеялась.

– Если бы все они могли разъехаться по своим деревням, Константинополь завтра же опустел бы!

Потом она посерьезнела.

– Нет, – сказала Феофано. – Они любят Город превыше всего, как люблю его и я, и ты… Деревня никогда не заменит Рима, и существует только для Рима. Но ты прав, дорогой. Братец устал и попросился на отдых, он едет к нам с миром…

– А если не только? – спросил Марк, глядя на нее в упор. Глаза поблескивали, как твердейший зеленый берилл.

Феофано подошла к нему и, положив руки на плечи, усадила его в плетеное кресло, стоявшее у эскувита за спиной. Она наклонилась над воином.

– А если не только, если он соскучился по сестре… я первая к нему приеду! – сказала василисса.

Марк задохнулся.

– Это безумие! Он убьет тебя, и здесь, в его владениях, его никто не остановит и не обличит!

Феофано сжала губы и толкнула его в плечо.

– А на что мне ты, могучий Ахилл? Ты поедешь со мной!

Марк тяжело дышал, в глазах появилась мольба.

– Василисса…

Феофано смотрела, как бугрятся мышцами его грудь под рубашкой и обнаженные руки. Потом улыбнулась и потянула Марка за руку.

– Я тебя хочу сейчас, – сказала она. – Пойдем.

И они пошли в ее спальню, и там долго сражались друг с другом. Это был третий раз.

Потом, прежде, чем Феофано заснула рядом с ним, – торопясь, – Марк прошептал ей:

– Одумайся! Умоляю тебя!

Феофано притянула любовника к себе.

– Не бойся… Меня защитит не твой меч, а слабая женщина, – пробормотала она. – Госпожа Феодора не допустит моего убийства. Подозреваю, к тому же, что она опять беременна.

Феофано лениво улыбнулась Марку, глядя из-под сонных век.

– А повидаться с братцем мне надо позарез. Это, может быть, последняя такая возможность. Мы очень соскучились друг по другу.

========== Глава 40 ==========

Феодора кормила сына даже в дороге – и прежде всего в дороге: Вард был спокойным ребенком, но долгое путешествие утомило его, он капризничал и не отпускал от себя мать. С нею в повозке, кроме Аспазии, ехала кормилица, которая могла, в самом деле, вскоре понадобиться: у служанки умерла от лихорадки новорожденная дочь, но молоко по-прежнему шло, она сцеживала его пальцами по приказанию врача. Если госпожа опять понесет, невзирая на то, что кормит сына, – а такое случалось, хотя кормление хорошо предохраняло женщину, – ей найдется замена.

Супруг был очень заботлив и ласков с Феодорой – в их брачную ночь он обращался с ней как с вазой из драгоценного стекла. Ей было хорошо с ним, но ее пугала эта трепетность, словно с рождением сына в их любви поселился страх, которого раньше не было, как будто дом перестал быть для патрикия прибежищем. Где он теперь найдет это прибежище – и найдет ли, пока жив? Неужели таков удел всех супругов?

Всех любящих супругов…

А семья, за которую страшно, может толкнуть человека на самые большие преступления. Особенно такого, который и прежде не отличался нравственностью и разборчивостью в средствах.

Фома сказал ей правду, когда она спросила его, почему они уезжают: супруг сказал, что им всем нужен отдых, а ей прежде всего. Дворец – совсем не такое место, где можно вырастить здорового и счастливого сына и уберечь здоровье матери. Интриги уже повредили им всем.

Феодора улыбнулась и заключила мужа в объятия, подумав – что едва ли козни, которые он строит, прекратятся с их отъездом, скорее только усложнятся. Но ей Фома Нотарас теперь этого не скажет. Она его домашнее божество, к чьему алтарю приносят только цветы, но не грязь.

Теперь муж ехал верхом, охраняя ее, и опять был далек от нее и делом, и мыслями. Феодора укачивала на коленях сына, который беспокоился, – ему передались чувства матери, – и на сердце у нее лежал камень. Какое-то предчувствие тяготило ее: словно с рождением ребенка Феодора обрела новую зоркость, и предвидела опасности, которых, однако, не могла отвратить.

Им пришлось останавливаться в городах, в гостиницах – грязных, шумных итальянских клоаках. Там теперь собирался такой сброд, что Феодоре было вдвое страшнее выходить из повозки с ребенком на руках, чем когда-то одной. Она знала, к тому же, как легко дети гибнут от болезней, которые подхватывают в таких местах, и пока они ночевали в городе, едва могла сомкнуть глаза.

Фома приходил к ней в постель в эти ночи и держал ее в объятиях – и ничего больше: его самого снедал такой же страх за сына и жену. Но им было легче вместе.

Когда они наконец увидели впереди белый мраморный особняк – окруженный яблонями, грушами, оливковыми деревьями, увитый темно-красным виноградом, – им показалось, что больше нечего и желать. Здесь все им радовались, все любили их, своих господ и заступников, и некому было злоумышлять.

Патрикий на руках вынес из повозки жену и сына, и пронес их по аллее до самого дома. В прохладном портике, под колоннами, он сел на ступеньки и взял Феодору и Варда на колени.

– Наконец-то мы дома, – прошептал он.

– Наш дом там, где ты, – с улыбкой сказала утомленная, но счастливая жена.

– А мой – где вы, – заключил патрикий, поцеловав ее.

Потом Феодора встала и ушла в дом, где с помощью служанки выкупала и уложила спать Варда, который в этот раз не доставил никаких хлопот – сразу заснул, как будто тоже почувствовал, что он наконец-то дома. А Феодора снова спустилась к мужу, и они вышли в сад, где под навесом по-прежнему стояло ее глиняное изображение. Оно немного потрескалось, но все еще необыкновенно напоминало свою знаменитую теперь копию. Сколько еще поклонников – и как долго будут узнавать Феодору Константинопольскую в лицо с первого взгляда?

Олимп был занят где-то в доме – но позже тоже, конечно, подойдет полюбоваться на свою работу. Такие произведения, когда их выпускали в мир, обретали, казалось, самостоятельную жизнь, наполнявшую творцов изумлением: и не всегда радостным…

Супруги, взявшись за руки, ушли в дом, и вместе отправились мыться с дороги. Сейчас им хотелось только поесть и отдохнуть.

Они пообедали вдвоем в большом зале, в который Феодора не могла входить без робости – здесь ей особенно ясно представлялась тень Метаксии, императрицы Феофано, которая когда-то, в один памятный вечер, смеялась с ними за столом и дразнила их непристойными и опасными шутками.

Именно в тот вечер, казалось, они трое изменили ход истории Византии.

Потом они пошли наверх, в спальню, за стеной которой спал их маленький сын. Они еще заблаговременно, в Городе, решили, что устроят детскую рядом со спальней; но, конечно, сын будет помещен отдельно от родителей.

Они лукаво улыбались друг другу, когда поднимались по лестнице; когда патрикий пропускал жену вперед, в комнату…

В опочивальне они разделись, легли и тут же заснули, обнявшись.

Когда Феодора проснулась, муж еще спал; она встала, накинула платье, скользнула ногами в легкие и удобные домашние туфли с загнутыми носками, – какие носили турки, и мужчины, и женщины, – и пошла к сыну. Перепеленав его и покормив, она вернулась к мужу; а тот как раз открыл глаза и с улыбкой протянул к ней руки.

– Я уже истосковался по тебе, – прошептал он.

Он принял ее в объятия, позволив вытянуться на себе сверху. Таким блаженством было опять свободно лежать на животе и не бояться чему-нибудь повредить.

– Что мы будем делать? – прошептал патрикий, лаская ее.

Феодора засмеялась.

– Что тебе угодно.

Он уложил ее рядом с собой и серьезно сказал:

– Только если ты готова. И я могу остановиться, когда скажешь.

Феодора кивнула. Потом улыбнулась мужу и обняла его за шею, вглядываясь в глаза:

– Я кормлю ребенка – это безопасно.

И дом опять стал для патрикия счастливым прибежищем, единственным на земле, – и для нее тоже.

Они провели вместе, в уединении, две недели, которые пробежали незаметно. Это время и в самом деле пошло на пользу им всем. Феодора порозовела и окрепла, стала чаще смеяться, а в объятиях мужа забывалась всецело, как когда-то в объятиях любовника. Она верила ему – или чему-то, что было выше его, как будто эту веру ей нашептала добрая греческая земля.

Муж, который превыше всего берег свое счастье, продолжал бы сдерживать себя, не допуская зачатия, если бы Феодора только сказала; но она разрешила. И когда пошла третья неделя, супруги уже знали, что ее положение опять переменилось: у Феодоры перестало идти молоко, кормление не уберегло ее от новой беременности. Настало новое время тревог.

Впрочем, она была молода и здорова – в семье ей бояться не приходилось, если не нагрянет угроза извне.

Второго – вернее сказать, третьего – ребенка Феодора носила тоже легко, хотя временами ей становилось нехорошо, когда она не могла есть и голова кружилась, особенно в жару. Все-таки она была северянкой – куда больше, чем ее белокурый муж.

И однажды, когда она сидела в комнате у Варда, покачивая его колыбель и борясь с дурнотой, – несмотря ни на что, близость сына помогала ей, – госпоже дома вдруг послышался топот копыт на дороге. И это был не один всадник, вестник, какие временами появлялись здесь: много конников, как будто отряд солдат.

Феодора встала так резко, что в глазах потемнело: сердце застучало.

– Магдалина, – резко сказала она кормилице, православной итальянке. – Присмотри за Вардом. Я должна спуститься.

Краснощекая полнотелая Магдалина казалась куда менее встревоженной. Крестьянам вообще было свойственно такое спокойствие – от недостатка образования и избытка веры…

– Как скажете, госпожа.

Феодора перекрестилась и покинула комнату. На пороге осмотрела себя: все ли в порядке, не выбились ли волосы из прически, не испачкалось ли платье? Хотя если это солдаты и прибыли с императорским приказом, им едва ли будет дело до того, как выглядит хозяйка…

Она сошла по лестнице в пустой обеденный зал, по дороге заглянув в кабинет и библиотеку: мужа в доме не было. Вышел встречать гостей – пытаться защитить свой очаг.

Феодора с биением сердца ощупала руку, рукав, где раньше постоянно прятала кинжал. Теперь, когда Феодора все время носила в объятиях ребенка, она перестала это делать, боясь случайно поранить его. Может, напрасно? Нужно привыкать – и приучать детей к вечной угрозе с малолетства!

Однако в зале на стене тоже висел кинжал, даже несколько причудливой работы кривых кинжалов и мечей; трофеи, добытые Нотарасами, кажется, у османов – или еще где-то на востоке.

Феодора подошла к стене, к этому собранию парадного оружия, и осталась стоять там, сложив руки на груди. Она не могла ни о чем думать ясно – только одна часть ее существа, казалось, витала над мужем, оберегая его, а другая над колыбелькой сына. Сердце стучало, к горлу опять подкатывала тошнота.

И тут снаружи раздались шаги, голоса – Господи Иисусе, она узнавала эти голоса! Этот голос!

В дом, смеясь, рука об руку с двоюродным братом вошла императрица Феофано.

Феодора едва устояла на ногах при виде ее и чуть не сорвала со стены турецкий кинжал. Феофано немедленно заметила и ее саму, и ее замешательство, и приветливо кивнула жене брата, ничуть не потеряв самообладания. Позади Феофано шли воины – точно бессмертные, охраняющие императора в Большом дворце; а ближе всех к госпоже шагал чернобородый грек в сияющих доспехах, выделяющийся своей статью, силой и красотой. Феодора не успела рассмотреть его хорошенько, но он представился ей ожившей языческой легендой – богоборцем, античным героем, презирающим что земные, что небесные опасности.

Хозяйка дома не успела разглядеть гостей, потому что Феофано крепко обняла ее и расцеловала в обе щеки. Она благоухала сандалом и миррой, неведомой опасностью и неведомой, горячей женской силой.

Желань тяжело задышала от страха. Метаксия посмотрела ей в глаза и улыбнулась.

– Привет тебе, прекрасная Феодора Константинопольская, – сказала она. – Позволь поздравить тебя с супружеством и рождением сына – со всем, с чем я еще тебя не поздравила… Да у тебя столько радостей, что боги позавидуют!

Она засмеялась.

Феодора быстро отступила, схватившись за живот. Ее затошнило так, что она испугалась оскверниться прямо при этих ужасных гостях. Потом московитка посмотрела на мужа – он был бледен и суров, куда бледнее и суровее императрицы, которая наслаждалась всеобщим замешательством. Феодора увидела, что муж вооружен, – большое оскорбление гостям! Но те делали вид, словно так и должно быть.

Наконец Фома Нотарас подобрал слова и сказал сестре:

– Метаксия, моя жена неважно себя чувствует. Она носит ребенка.

Феодора закусила губу от такой непристойности – это было сказано при всех, при солдатах Феофано! Но лица солдат остались непроницаемыми, а Феофано только улыбнулась:

– Я давно поняла, милый братец.

Она посмотрела на него серьезно и значительно.

– Может быть, поговорим наедине?

При этих словах чернобородый Гектор, сопровождавший Феофано, сделал быстрое движение, словно хотел стать между братом и сестрой, загородить госпожу. Феофано улыбнулась своему охранителю.

– Марк, ты мне не понадобишься. Не тревожься, я и мой брат – благородные люди. Не так ли?

И она посмотрела на Феодору с такой явной угрозой, что в комнате словно бы стало холоднее. Нотарас кивнул, едва скрывая свои чувства.

– Так, сестра.

Он сделал ей знак.

– Пойдем в библиотеку.

Феодора хотела вмешаться, и могла бы это сделать – но шагнуть между этими двумя было бы сейчас как попасть под вражеский огонь с обеих сторон. Она осталась на месте – и, едва владея собой, села в кресло у стола.

Брат и сестра поднялись по лестнице, а все солдаты императрицы остались внизу, с беременной хозяйкой. Феодора закрыла глаза, ей казалось, что она сейчас лишится чувств. Но когда она нашла в себе мужество посмотреть на воинов Феофано, то увидела, что красавец Марк – красавец, который уже начал седеть, – прямо глядит на нее зелеными, как море, глазами. Встретившись взглядом с госпожой дома, он склонил голову и улыбнулся. Этот не хотел ей зла.

У Феодоры отлегло от сердца. Она сжала руки и осталась сидеть, ужасно сожалея в эту минуту, что никак не может помочь мужу – или Метаксии?

Кто мог знать, о чем они сейчас говорят?

Закрыв дверь в библиотеку, Фома повернулся к сестре, скрестив руки на груди. Она опустилась в кресло и улыбнулась ему.

– Ты даже не предложил мне сесть, невежа.

Патрикий медленно приблизился к ней – бледное лицо исказилось и застыло, лишившись всей своей приятности:

– Метаксия, если ты причинишь вред моей жене или сыну, клянусь, я удавлю тебя собственными руками!..

Метаксия прикрыла глаза, по накрашенным кармином губам скользнула слабая усталая улыбка.

– Дорогой, я на это не способна, – сказала она. – Мужчины – звери… все, кому позволяют зверствовать. Настоящие люди и христиане – это женщины, так что уймись, прошу тебя.

Нотарас засмеялся и упал в кресло напротив нее. Провел рукой по волосам.

– Я очень хорошо теперь знаю, кто из нас зверь – и кто на что способен, милая сестра, – пробормотал он. – Скажи, это ты подбросила Флатанелосу такую счастливую мысль? Ты можешь себе вообразить, что мы из-за вас претерпели?

– Это была только военная хитрость… ты знаешь, что я бы на такое не пошла, – возразила Метаксия.

– Я ничего, ничего о тебе не знаю, – сказал патрикий с каким-то восхищением и ужасом сразу.

Он встал, запустив руки в золотые волосы, – потом опять сел.

– Что тебе нужно? Зачем ты приехала?

– Поговорить… провести переговоры, если ты предпочитаешь называть это так, – ответила императрица. – Мы сейчас сделались людьми, очень важными и нужными друг другу и всей Византии. И подозреваю, что я о тебе знаю куда больше, чем ты обо мне. Ты хотел бы узнать больше – и предсказывать мою политику. Это правда?

Патрикий склонил голову, внимательно глядя на нее.

– Но ведь ты все равно мне солжешь.

– Ты можешь сказать, когда я лгу, – в отличие от других, – ответила патрикия. – Так что спрашивай, а потом буду спрашивать я.

Нотарас глубоко вздохнул.

– Каким образом ты рассталась с Флатанелосом, и как оцениваешь его силы?

Метаксия усмехнулась твердым ярким ртом и склонилась к брату.

Они спустились вниз только спустя час с лишним, и теперь шли под руку. По их возбужденным лицам, горящим глазам было видно, что они еще не наговорились, и их силы опять объединились – сплавились общим огнем.

Феодора встала; и ей вдруг захотелось захлопать и поклониться обоим, точно приветствуя императорскую чету. Марк шагнул к лестнице, впиваясь взглядом в лицо госпожи, – и Феофано спокойно кивнула воину.

– Все хорошо, Марк. Мы установили мир. Правда, Фома?

Она посмотрела на брата, потом выпустила его руку.

– Да, – сказал патрикий.

Он посмотрел на воинов сестры.

– Может быть, теперь пообедаем? Феодора?

– С радостью, – ответила хозяйка. Она уже достаточно оправилась. – Сейчас прикажу накрывать стол!

– Мои люди поедят отдельно, – быстро прибавила Феофано. – Пусть слуги покормят их после нас.

И она посмотрела на Марка, который немедленно подошел и остался стоять в стороне от стола. Прочие солдаты покинули столовую, а на него словно бы приказание не распространялось.

По лицу Нотараса прошла тень, но он ничего не сказал.

Вскоре вернулась Феодора со слугами, и они вместе принялись накрывать стол. Разного рода хлеба, рыбы, устриц, зелени, оливок, фруктов – всего было в достатке, как и хорошего старого вина. Кувшин распечатали под внимательным взглядом Феофано и ее охранителя.

Поели молча, но мирно и с удовольствием; под конец Феофано даже принялась шутить, так что рассмешила хозяина с женой. Остроумие ей никогда не изменяло.

А когда трапеза завершилась и Феодора со слугами отправилась распорядиться насчет воинов гостьи и Марка, хозяин с Феофано встали из-за стола и отошли в сторону, не сговариваясь, как будто чего-то не докончили – или не могли докончить.

Фома прожигал взглядом сестру. Казалось, он хотел высказать ей многое, но получилось только одно:

– И как ты только посмела привезти в мой дом своего любовника! Это ни на что не похоже!..

Феофано засмеялась. Марк стоял далеко, и мог только видеть их, но не слышать.

– Ты ничего не знаешь о нас, – возразила императрица.

– У меня есть глаза и уши, милая сестра, – сказал патрикий.

Он несколько успокоился.

– Ты, похоже, совсем потеряла уважение к своему имени.

Феофано усмехнулась.

– Когда-то я говорила тебе то же самое. Мой Марк хотя бы истинный ромей, он эллин из Спарты!

– Дело женщины совсем другое, и ты это знаешь! – гневно ответил брат.

Феофано сделала презрительный жест.

– Но это не твоего ума дело, – сказала она. – И мы говорим сегодня о политике, а не о семейной чести.

Тут она улыбнулась, и ее чеканное лицо смягчилось. Фома опять увидел седину в ее волосах, когда сестра отвернулась, скрывая свои чувства.

– Но сына ты мне покажешь? Я слышала, что он очень красив!

– Это правда, – смягчившись, ответил брат. – Мы с женой покажем его вдвоем… Это ее право.