Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 78 страниц)

Аспазия стала перед госпожой на колени и взяла ее ладони в свои детские руки.

– Наш единственный дом ждет нас на небесах, госпожа, – сказала она горячо. – Помни об этом.

Она указывала пальчиком вверх. Феодора с изумлением посмотрела в глаза горничной – и вдруг вспомнила, как сама, исполненная такой же цельной детской веры, увещевала Метаксию. Ученость вредна, подумала она, а особенно – женщине… Но сделанного не разделаешь, а от узнанного, раз приняв в себя, не избавишься, как не вернешь потерянную девственность.

Феодора улыбнулась и пожала руку девушке.

– Делись со мной своей верой, Аспазия, – со вздохом сказала она и перекрестилась: но холодно и горько, без прежнего значения. – Делись со мной, когда мне не верится, – хорошо?

В ответ горничная почтительно поцеловала ей руку. Вот так дети утешают взрослых, которые и хотели бы стать опять детьми и веровать как дети – а не могут! Те, кто умен и видит правду жизни…

– Госпоже что-нибудь угодно? – спросила Аспазия, поднимаясь с колен и глядя на нее с любовью и преданностью, как на высшее существо. Феодора кивнула.

– Да, – сказала она. – Принеси мне Ареопагитики*. Самое время перечитать. И дай вина.

Аспазия знала, что это за сочинения, но сама их не читала и не вдумывалась в них, хотя ей и не запрещали. Людям нужны кумиры, которых никогда не познать, подумала Феодора, когда горничная скрылась. И господам нужны невежественные слуги – по крайней мере, ромеям и теперь… Будет ли на Руси когда-нибудь время выучить всех невежд – и устоит ли после этого государство?

Пришла Аспазия с вином и свитком. Феодора поблагодарила ее кивком и удалила взмахом руки.

Вкушая вино, московитка вновь вчиталась в исполненные мудрости строки – то, как понимал добро и зло этот греческий монах-мыслитель, наделило новыми глазами и новым сознанием целые христианские государства, наследовавшие ему. “Слово – поистине Бог, – размышляла Феодора, – и то, как мнишь, как сам думаешь и говоришь о добре и зле, творит добро и зло вокруг тебя”.

Но Ареопагитики принадлежали перу мужчины.

Вдруг Феодора загорелась мыслью, которая никогда не посещала ее прежде и которая ужасно испугала бы Желань.

– Аспазия! – крикнула она. Дважды хлопнула в ладоши. – Принеси чистую бумагу, чернила и перо!

– Госпоже угодно писать? – спросила Аспазия, быстро входя в комнату. Глаза ее светились еще большим восхищением, чем прежде.

Феодора кивнула.

Она встала, и Аспазия придвинула ее кресло к столу. Столом, правда, пользовался только патрикий; но ей уже приходилось сиживать за его столом в домашней библиотеке. Конечно, он не запретит ей этого и здесь.

Феодора села за стол и тут же подумала, что кое-о-чем забыла. Ей опять понадобились заботы Аспазии, чтобы не осквернить своей дорогой туники, – а потом она наконец осталась в благословенном одиночестве. Закусила свое гусиное перо и подняла глаза к небу – а потом обмакнула его в чернильницу и стала писать по-гречески. Выходило так складно, точно сочинилось давно, – и сегодняшнее ее состояние помогало славянке помнить о своей женственности и писать так, как следовало писать женщине, сознающей себя.

“Женщина всегда есть земля, есть мать, даже будь она дева. Женщина принимает – принимает в свое лоно мужа-повелителя и принимает умирающих после житейских битв мужей, как бесчисленных своих детей. Они отдают ей свои силы и мудрость, и ее силы и мудрость умножаются. Женщина остается одна, царицей, – владеть собой и теми, кто отдал ей себя: пока у нее не родится новый сын, который сделается сильнее ее – и овладеет ею опять, чтобы потом, когда придет час, истощить себя и умереть на ее груди.

Так и мать, и сыновья копят силы и отдают их друг другу в свой черед.

Так, за многие лета и века, век от века, увеличиваются мощь и знания людей и могущество государств”.

Феодора оторвалась от писания. Она была ошеломлена собственными мыслями, их дерзостью и той правдой, которую чувствовала всем сердцем. И правда эта была совсем не христианская.

“Нехристианское, скверное имя у тебя, Желанушка, – и судьба твоя будет нехристианская”, – прозвучали в ее голове слова Евдокии Хрисанфовны.

Эта набожная вдова, православная жена, была подобна неумолимой, вечной матери-земле больше, чем все женщины, которых знала Феодора.

“Каждый человек есть и мужчина, и женщина, – продолжила писать полонянка. – В одном человеке мужчины больше, в другом – женщины. Насколько человек творит, созидает, властвует – настолько он мужчина… Разве не сказано, что муж и жена становятся единою плотью? А душою? И может ли женщина быть и мужем, и женою для себя, цельным человеком?”

Она усмехнулась и ощутила холодок страха. Таких слов она ни от кого еще не слышала – даже от Метаксии. Хотя Метаксия именно и была такой цельный человек для себя: мужчина и женщина.

“Не будет ни мужеского пола, ни женского, а во всем – Христос…”*

Феодора воткнула перо в чернильницу и закрыла лицо руками. Ее лихорадило. Что будет, если эти слова прочтет Фома? Что он подумает, и что ждет ее?

Феодора зачерпнула песку из особой чашки и посыпала бумагу, чтобы чернила побыстрее высохли. Дождавшись этого, она стряхнула песок и свернула свое сочинение – а потом подумала, что не знает, куда его убрать, чтобы господин не нашел.

Нет, неправда: она знала, могла отыскать тысячу мест, если бы пожелала. Но это будет трусость.

Феодора нахмурилась и встала из-за стола, оставив на нем свой философский трактат. Когда хозяин придет, он непременно заметит его среди собственных бумаг, принявшись разбирать их.

Патрикий пришел скоро, и Аспазия подала им обоим ужин в кабинете. Он с улыбкой поцеловал свою подругу, которая, бледная и неподвижная, сидела в кресле, – и перестал улыбаться, видя, что ей нездоровится.

– Ты больна?

Феодора кивнула.

– Немного.

Его глаза заблестели тревогой… и каким-то другим чувством. Наложница едва заметно улыбнулась. “Нет, несравненный патрикий, это не то”, – подумала она.

– Тогда тебе лучше сегодня быть в покое, – сказал хозяин. – Тебя не тошнит?

– Нет, – сказала Феодора. – Я прекрасно могу поесть с тобой.

Они сказали друг другу так мало – а столько всего за эти мгновения вообразили друг о друге! И так всегда бывает: люди живут, вечно обманываясь…

Они скромно поели: жареной рыбы с луком, белого хлеба – Феодоре уже так хотелось ржаного! – и цареградских рожков*. Когда принялись за вино, патрикий вдруг взглянул в сторону своего стола и насторожился, заметив свиток.

– Что это? Пришло письмо?

Он резко встал.

– Почему ты молчала?

Такая перемена испугала Феодору. Он ждет письма – срочного! Но она проглотила свой испуг.

– Это… сочинения…

Он улыбнулся и смягчился.

– Ты читала?

Взял свиток со стола и сел обратно в кресло, раскинув свое платье до самого пола. На круглой золотой застежке-фибуле, украшавшей его плечо, придерживая белую тунику, был изображен лев, вставший на задние лапы, – Феодора заметила это, когда патрикий переменил позу, развернув ее сочинение.

Через несколько мгновений Фома вздрогнул и вскинул на нее серые, как ненастное небо, глаза.

– Что это такое?

– Это мое, – спокойно ответила наложница. Улыбнулась, неизвестно откуда черпая смелость. – Это я написала, господин.

Он моргнул, как будто услышал ошеломляющее политическое известие, – а потом опять погрузился в чтение. Недоверие на его лице сменялось изумлением – и наоборот. Дочитав, Нотарас медленно положил свиток на колени.

– Откуда ты взяла эти мысли?

Феодора опустила глаза, потом снова посмотрела на него.

– Сама дошла. Своим умом.

Изумление и насмешка выразились в его классических чертах; потом что-то похожее на почтительность. Фома Нотарас встал и приблизился к Феодоре; встал за спинкой ее кресла, положив на нее руку.

– Ты почти в точности повторила мысль наших древних мудрецов, – сказал патрикий, глядя ей в лицо. – Женщина есть бездонный сосуд, поглощающий все усилия мужчин.

Он засмеялся и дважды хлопнул в ладоши, точно призывая раба.

– Прекрасно! Превосходно!

Феодора, вспыхнув от гнева, вскочила с кресла.

– Вот так ты приветствуешь мои мысли?

Патрикий ласково посмотрел на нее.

– Я приветствую… Я восхищен, – сказал он: и, казалось, искренне. – Но это древние мысли, моя дорогая. Ты сейчас показала, что ваши женщины, получив воспитание, могут быть не глупее наших философов.

Феодора ощутила себя оскорбленной. Она знала, что высказала сейчас совсем новые слова, не те, что цитировал ее господин, – но возражать не стала.

– Я помню и о Платоне и его разделенном на половины человеке, – сказала она прежде, чем Фома продолжил. – Но ведь это другое…

Патрикий кивнул.

– Я знаю.

А она не понимала: признает Фома справедливость ее слов – или смеется над ними, уже давно зная сам то, что она сейчас сочинила.

Феодора понуро отошла в угол и села на кушетку, застеленную алым шелком, на которой сибарит Фома любил читать.

Через несколько мгновений он очутился рядом – лег, опустив голову к ней на колени. Она растерялась, как терялась еще всякий раз, когда он такое делал. Господин посмеивался – и, казалось, беззаботно, глядя на нее снизу вверх.

– Ну, и кто же из нас сегодня женщина, а кто мужчина?

“А ведь это непостоянно, – подумала Феодора, охваченная холодом постижения. – Мужская душа может становиться женской, женская – мужской, а потом меняться еще как-нибудь!”

Она посмеялась, скрывая восторг и ужас, новые для нее. Погладила патрикия по золотистым кудрям.

– Ты мужчина.

Он вздохнул и погладил ее живот.

– Как это приятно.

Обнял ее, а она опять ощутила беспокойство и отвращение – не испачкать бы здесь чего-нибудь. Патрикий продолжал гладить ее живот, описывая круги, и, казалось, совершенно увлекся этим занятием.

– Будем ли мы сегодня единой плотью? – промурлыкал он.

Она покраснела.

– Ах, ты… Это не смешно!

Она попыталась встать, а ромей не пустил. Засмеялся, прижавшись к ее животу лбом.

– Ну прости, моя драгоценная. Конечно, я не смеюсь над тобой.

Потом выпрямился, сел рядом и обнял ее за талию, посмотрев в глаза с неожиданной серьезностью; Фома Нотарас как будто постарел в эти мгновения. Феодора тоже как будто что-то поняла.

– Ты слишком много шутишь, – резко сказала она. – Случилось что-нибудь страшное? Да? Говори же!

Он посмотрел ей в лицо – потом мотнул головой. Если бы хозяин не замешкался, она бы поверила; а теперь поняла, что не ошиблась.

– Что случилось, Фома?

– Ничего, – твердо ответил он.

“А ведь он думает, что я беременна, – оттого и молчит, – сообразила Феодора. – А если бы я сказала сейчас, что нет? Может быть, он уже ждет этого?”

Патрикий опустил глаза, окруженные тенями, как после бурной ночи, – хотя ночами они мирно спали, когда не предавались любви.

– Я скоро должен буду уехать. Наверное… надолго. Я препоручу тебя Константину, деспот надежен и позаботится о тебе.

Феодора, охваченная ужасом, обхватила его руками и засмотрела в глаза.

– Что случилось? Скажи, я должна знать!..

Он расцепил ее руки, потом встал; Феодора с ним.

– Иди спать, – сказал Фома. – Уже поздно, а тебе нехорошо. Я тоже пойду спать.

Она поняла, что хозяин ляжет один – боится выдать ей себя в часы близости. Покорно кивнула.

Патрикий молча направился к выходу из кабинета; на полпути остановился и, обернувшись к своему столу, скользнул взглядом по ее сочинению, которое оставил там.

– Это… я потом выправлю, – сказал он, улыбнувшись. – Твой греческий уже хорош, но ошибки, конечно, есть… Однако твой трактат надо сохранить.

Он посмотрел наложнице в лицо, и у нее немного отлегло от сердца – он надеется вернуться, и немало надеется. Феодора крепко обняла господина, стараясь не расплакаться.

– Пожалуйста… вернись, куда бы ты ни уехал, – прошептала она. – Я без тебя не смогу!

Он растроганно поцеловал ее.

– Я вернусь, любовь моя.

Она высвободилась, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Потерла сдавленное горло и, пошатываясь, направилась в спальню. Патрикий проводил ее взглядом.

– Я должен вернуться, – пробормотал он, когда наложница скрылась. – Во что бы то ни стало!

* Дионисий Ареопагит – афинский мыслитель, христианский святой I в. н.э.: его сочинения оказали огромное влияние на христианскую философию.

* Послание к Галатам (Новый Завет).

* Плоды рожкового дерева, сочная сладкая мякоть которых используется в пищу.

========== Глава 24 ==========

Через два дня патрикий пришел к ней на ложе. Попрощаться, поняла славянка. Он укрепился достаточно, чтобы ничего ей не сказать…

Но в любви он сдерживать себя не стал. Думал, что наложница беременна, и забыл об осторожности – или забыл об осторожности, несмотря на это? Феодора молчала до самого конца, а теперь даже не успела признаться, что по-прежнему непраздна: любовник слишком изголодался по ней, слишком спешил, чтобы слушать. Он овладел ею дважды, и дважды вознес ее на свой Олимп; а напоследок взял ее ртом и руками. Феодоре представлялось, что она сойдет с ума, лишится рассудка, если еще раз испытает такое наслаждение, – она сама сейчас казалась себе безбрежным морем сладострастия, готовым утопить и любовника, и весь Царев город…

– Почему тебе так нравится потрясать меня все больше и больше… делать из меня…

“Распутницу”, – чуть не закончила она.

Нотарас, прижимавший ее к груди, казалось, сам обеспамятел от любви. Но услышав такой вопрос, он засмеялся.

– Согласно твоей философии, когда я беру тебя, я становлюсь тобою… оставаясь собой, – пробормотал он, водя губами по ее плечу. – Я отдаю себя тебе… И мы едины в твоем наслаждении…

Славянке стало жутко: вдруг ей представилось все так, точно она опустошила своего господина и телесно, и духовно, и теперь Фома Нотарас – это она, он в ней…

– Как страшно, – прошептала Феодора.

Она поняла теперь, как греки понимают женскую любовь, и что это такое – женская любовь. Она ощутила себя виноватой… нет, не ощутила.

“Господи, сладострастная женщина – это чудовище, она становится… безбрежна, как я, – подумала Феодора. – Неудивительно, что Фома так боится Метаксии”.

Она приподнялась над любовником и, обхватив его лицо ладонями, спросила:

– Ты счастлив со мной?

– Да, – ответил Фома.

Он был бы счастлив утонуть в ее море, умереть в ее объятиях.

Вдруг охваченная жалостью к нему, московитка поцеловала возлюбленного в лоб, как своего нерожденного сына. Подумала, что сейчас уже может быть и в самом деле непраздна…

Но стоило любовнику обнять ее в ответ, как Феодора ощутила, что в ней опять разгорается голод.

– Я боюсь, – неожиданно жалобно сказала она. – Боюсь себя… Как я буду, когда ты уедешь…

Она подумала о Метаксии и ее служанке – а потом о своей Аспазии, которая смотрела на нее, как на божество.

Нотарас улыбнулся, сжав ее ладони. Он прекрасно понял любовницу и ничуть не смутился.

– Я тебе скажу, как этому помочь, – ответил патрикий. – Могу показать…

Феодора опустила глаза.

– Я поняла, господин.

Рядом с тайнами гинекеев, с которыми она познакомилась, это были совсем невинные вещи. Рука Фомы заскользила по ее животу вниз; она хотела перехватить его запястье, но ничего не сделала.

Потом, когда они лежали без сна, – она прижималась спиной к его груди, и была избавлена от его взгляда, – московитка снова прошептала:

– Я боюсь… Я потерялась, потеряла себя и все!

– Каждому кораблю… свое и плавание, – тихо сказал ромей. Она не сразу поняла, что он говорит по-русски. – Твой корабль уплыл далеко. Но я с тобой, и держу твою руку.

Он взял ее ладонь и согнул пальцы в кулак. Она стиснула кулак крепче.

– Я боюсь, – в третий раз повторила Феодора. Обернувшись, посмотрела хозяину в глаза. – Боюсь, что ты на другом корабле, и твои рабы гребут вслепую, как и мои!

Нотарас выпустил ее руку… а потом рывком повернулся к ней спиной. Феодора отодвинулась и замерла, глядя на его неподвижную фигуру. Она не стала проверять, заснул ли патрикий, – не хотела искушать его в последний раз, когда он промолчал уже так долго, испытав свою волю.

Феодора провожала своего покровителя до самых городских ворот – она настояла на этом, и Фома не возразил. Она могла вернуться домой и одна, достаточно освоившись в Короне.

На прощанье хозяин повторил ей то, что уже говорил:

– Константин присмотрит за тобой и за нашими слугами. Ты с ним не виделась, но я просил царевича за всех нас – и он дал мне слово, что будет беречь и защищать тебя, как сестру.

Фома Нотарас помолчал, улыбаясь. Как приятно, что в империи еще остались люди, чье слово – железо!

– Может быть, деспот переедет в город Мистру, – прибавил патрикий. Золотой лев на плече ромея ярко сверкнул в свете солнца, словно отразив его улыбку, в которой было что-то хищное. – Тогда он возьмет тебя с собой… а я найду вас, когда вернусь, – закончил ромей.

Феодора молча подъехала к нему, обняла и поцеловала.

– Возвращайся… с победой! – приказала она, посмотрев Нотарасу в глаза.

Он удивленно засмеялся.

– Да, моя царица.

Он слегка поклонился подруге и, сделав знак своей свите, отъехал.

Феодора осталась на месте; она зажмурилась, ощутив, как из-под ресниц сползают слезы. Она знала, что хозяин уехал не обернувшись. Вздохнула и перекрестилась, потом открыла глаза и перекрестила своего любовника – запоздало. Фомы Нотараса уже и след простыл.

Феодора повернула коня и поскакала одна по улицам Корона. Заметила, что прохожие кланяются ей, и вспомнила слово, которое любил ее покровитель, – “иллюзия”. А проще говоря, обман.

Она не отвечала на эти поклоны.

У дома Феодора вдруг столкнулась с Константином. Иногда она раскланивалась издали с его женой, но наследника не встречала со дня смотра. Феодора поклонилась, и царевич кивнул.

– Фома уехал? – спросил он, глядя на нее снизу вверх.

За его благожелательностью сильного человека, в светлых глазах, окруженных морщинками, таилась тревога. Феодора глубоко вздохнула и сжала поводья, чувствуя полное внимание Константина.

– Да, господин, Фома уехал, – сказала московитка. – Вы не знаете, куда он отправился?

Это была ошибка, за которую она тотчас себя выругала, – Константин Палеолог посуровел.

– Если патрикий не счел нужным сказать вам, госпожа, я не стану его выдавать.

Он еще раз кивнул и прошел мимо.

Феодора со вздохом спешилась и огляделась в поисках конюха. Когда мальчик-итальянец принял у нее поводья, направилась в дом.

У дверей спальни ее встретила Аспазия, и Феодора с наслаждением ощутила на своих плечах чуткие руки девушки, снявшие с нее плащ. Она попросила вина – разбавленного. Ей сейчас вредно пить… может быть вредно.

Феодора перекрестилась на потемневший образ, который тускло блестел золотом в углу спальни. Этот святой, имя которого она так и не удосужилась узнать, был свидетелем всего, что они творили с патрикием. Что ж, византийским святым не привыкать…

Когда горничная принесла ей вино с водой, Аспазия вдруг присела напротив госпожи на корточки, так что смогла заглянуть ей в глаза. Феодора улыбнулась.

– Что тебе?

– Госпожа, когда мы уезжали из дому и собирали целебные снадобья, ты забыла…

Девушка кашлянула и поправила рыжие волосы, небрежно подобранные на затылке заколкой, – как будто говорила с мужчиной.

– Я знаю, что у тебя ночью было с господином… Я положила…

Феодора подняла подведенные брови и быстро поставила кубок на низкий столик. Ах, вот оно что – Аспазия положила снадобье, которое принимали греческие женщины после неосторожного любовного свидания. Это снадобье она достала у врача Нотарасов…

– Спасибо, Аспазия.

Служанка кивнула, радостно улыбаясь.

– Принести его?

Феодора вдруг ощутила сильнейшее желание ударить это невинное создание. Она сжала руку в кулак, сжала губы… потом сказала:

– Нет. Ты можешь идти.

Аспазия тут же поняла свою ошибку, быстро встала и удалилась, поклонившись. Феодора осталась сидеть в кресле, поглаживая живот. Она вспомнила, как это делал Фома – с увлечением ребенка, который ждет счастья, сколько бы ни перенес: который упорно верит в чудо.

Покачала головой.

– Нет, Аспазия… Хорошо, что ты ушла, – пробормотала московитка.

И она долго думала, сидя в кресле, склонив голову. Почему-то ей вспоминался золотой лев, которого патрикий гордо приколол на плечо, – вспоминался еще упорнее лица господина.

Фома Нотарас мог бы погибнуть несколько раз, пока не прибыл на назначенное свидание, – и смотрел на вооруженный отряд, подъезжающий к нему, с хладнокровием человека, вверившегося судьбе. Он был не герой, и знал это: но умел казаться тем, что нужно, и сохранять спокойствие в минуту опасности.

Однако женщина, во весь опор скакавшая к нему на великолепном черном арабском коне, знала все его настроения и личины – знала наизусть, лучше, чем он сам. Фома, стараясь оставаться невозмутимым, кивнул Метаксии. Он посторонился, чтобы сестра не сшиблась с его лошадью; хотя была бы не прочь…

Новая Феофано смеялась. На ней был доспех поверх длинной туники, а под туникой, разрезанной на правом боку, – штаны, как у легионера или турка.

– Какой у тебя наряд, сестра, – сказал патрикий.

Он выигрывал мгновения, пытаясь по ней понять как можно больше. Метаксия засмеялась снова.

– Тебе нравится? Я знала, что понравится.

Противники разъехались, без всякого предупреждения, – отряд Метаксии построился напротив отряда Фомы, и ее отряд числом превосходил. Да и вооружением – тоже. Патрикия, оказавшись в окружении своих воинов, сочувственно смотрела на двоюродного брата.

– Как дела у Константина?

Фома поднял голову. Гнев боролся в нем с любовью, которой он так и не смог победить, – но это была такая любовь, которая может обернуться самой страшной ненавистью. Метаксия, конечно, понимала это – и подначивала, дразнила льва.

– Я желаю говорить только о том, за чем приехал, Метаксия. Ты зашла уже слишком далеко, сестра! – сказал Фома.

“Ее корабль уже окружен и отрезан от берега”, – подумал патрикий с тоскою: лицо Метаксии не оставляло ему надежды.

Метаксия спокойно ответила:

– Вот как? А вы зашли – не далеко? Скоро твой Константин дозволит католическую мессу в самой Софии, и тогда ты увидишь, сколько для народа значит то, чем мы пренебрегаем с высоты нашей учености… или циничности солдата! Хотя ты никак не грубый солдат, Фома, и никогда им не будешь.

Патрикия улыбнулась. Потом сказала:

– Не будем терять время в пустых перекорах. Ответь только: ты согласен на мои требования?

Фома побледнел, глядя в ее лицо. Она и в самом деле была способна на то, что пообещала, – и могла это осуществить…

– Нет, – сказал он. – Как ты могла подумать, что я соглашусь?

– Очень хорошо поразмысли, пока я здесь, – предупредила сестра, не сводя с него глаз. – Если ты вынудишь меня это сделать… я позабочусь, чтобы твоя Феодора обо всем узнала, будь покоен! А ты всегда предпочтешь себя и свое удобство благу государства, кого бы сейчас передо мной из себя ни корчил!

Он невольно отвел взгляд. Лицо его любимой старшей сестры было слишком… слишком страшно.

– Я не знаю, в какое создание ты превратилась без меня, Метаксия, – пробормотал патрикий, – но ты ошиблась. Выполняй свою угрозу. Мне это все равно!

– Ну конечно – все равно. Кто бы мог подумать иначе, – уничижительно заметила патрикия.

Фома быстро переглянулся со своими воинами. Метаксия покачала головой, заметив движение брата.

– Нет, дорогой братец, ты меня не схватишь, и не надейся. Даже если опять решился поступить против чести.

Она распахнула плащ и положила руку – да, на рукоять меча. Фома засмеялся, повторяя ее движение. Они оба превратились в безумцев.

– Ты думаешь, что успела научиться владеть мечом лучше, чем я?

– Может быть, и нет – но сердце важнее мастерства, – серьезно сказала Метаксия. – Не советую тебе испытывать меня.

– Этого еще не хватало!..

Фома выпустил оружие, за которое даже не взялся по-настоящему.

– Сестра, прекрати это, – сказал он; хотя убедить словами женщину, дошедшую до такого, было едва ли возможно. – Ведь ты понимаешь, что защищать тебя буду я один! Я один тебя люблю, несмотря на все, что о тебе знаю!

Метаксия сложила руки на груди.

– Ты так и не отучился воображать себя моим защитником, дорогой, – сказала она с презрением. – Себя сначала научись защищать!

У него потемнело в глазах. Вдруг турецкая история представилась ему совсем иначе – но уж этого, конечно, быть не могло…

Метаксия дала шпоры и вынеслась мимо брата на дорогу; ее спутники последовали за патрикией. С гиканьем воины Флатанелоса умчались, едва поспевая за своей амазонкой.

– Господи, – с сердцем сказал Фома своим людям, оставшись один. – Это же детская игра! Разве она не понимает, что такое жертвы войны и сколько их бывает? Только женщины могут угрожать подобными пустяками!

– Конечно, господин, – серьезно ответил один из воинов – старый служака, не понаслышке знавший, о чем говорит патрикий. – Но исход войны может решить пустяк! Вот, я помню, когда мы стояли под…

– Ах, замолчи!

Фома махнул на него рукой.

– Вперед, не будем терять времени, – приказал он. – Мы ведь рассчитывали, что переговоры кончатся именно так!

И они поскакали в самое пекло – в Константинополь.

========== Глава 25 ==========

Микитка скоро почувствовал неладное – едва ли не скорее, чем его мать: может быть, потому, что ему дозволяли крутиться под ногами, а ей это было не по чину и не к лицу… Важность всегда имеет свою оборотную сторону!

Он знал, что ромеи презирают их… презирают и боятся, как опасных рабов; но теперь в том, как смотрели на него воины и домашние слуги Феофано, появилось какое-то новое опасение. Не все здесь умели лгать так хорошо, как госпожа дома.

Чернокудрый красавец Флатанелос тоже был проще своей любовницы – проще, но и бесчувственнее, наглее, и оставался безразличен к участи своих пленников. Поэтому ему не приходилось ничего таить. У Феофано же было сердце, и на это сердце она готовилась наступить, предав спасенных московитов какой-то страшной участи. Как только Микитка понял, что они ценные пленники, он ужаснулся – не столько своей судьбе, сколько тому значению, которое они с матерью приобрели. Их судьба будет горька, так и так: а вот то, что может случиться с империей по их вине…

Потом ему наконец стало страшно за себя и за мать, очень страшно.

Микитка знал, как умеют казнить и пытать ромеи, – знал только по слухам, но правда могла оказаться куда ужаснее слухов. Эти люди были так же скрытны, как лживы.

Спросить ни у кого и ничего было нельзя; как вызнать что-нибудь другим путем – Микитка тоже не знал; читал и писал он только по-русски… Мать говорила и немного писала по-итальянски, но в доме Феофано – Метаксии – никто не употреблял этого языка. Как будто ей было ненавистно все итальянское.

Однажды Микитка, гуляя у дома, отважился разведать местность – поползать по кустам, присматриваясь, стерегут ли здесь дороги и границы владений греческой госпожи. Стерегли, и стерегли крепко!

Греки, вооруженные мечами и луками, стояли на страже повсюду. И не одни только греки. Еще и наемники из других племен, неведомых Микитке: с этими людьми и вовсе не было надежды сладить, ни словом, ни хитростью. Подстрелят, как зайца, – а потом, если останется жив, выдадут своей госпоже на муки…

Феофано перестала есть с ними – и это только подтвердило Микиткины страхи. У него появилась было слабая надежда: Феофано все-таки совестилась… или нет? Как узнать?

Потом вдруг ударили холода – не такие крепкие, как в Москве, но чувствительные. А у него не было ничего, кроме той дворцовой одежонки, которой, точно на смех, его подарила Феофано; у матери не больше. У пленников брали эти платья стирать, потому что гречанка не переносила нечистоты, – но тогда они оставались совсем раздеты. Все заботы ромеев казались злой насмешкой: и чем более, тем злее.

Теперь Микитка даже высунуться из дому не мог – и чтобы не мучить мать своим несчастным лицом, не показывался ей на глаза. Бедная мать! Вся судьба женская решается мужчинами: и если какая жена вдруг берет большую власть, она становится вдвое хуже лютого господина, как будто мстит всем, кто ее прежде пригибал. Особенно греческая жена. Тем хуже было для них попасть в руки Феофано…

Однажды Микитка не вынес такого ожидания: он подгадал минуту, когда Феофано уехала, хотя гречанка часто путешествовала – и Микитка не знал, куда она уезжает и когда ее ждать. Но теперь он увидел своими глазами, как хозяйка ускакала с целым отрядом солдат: а значит, дело серьезное и вернется Феофано, наверное, нескоро.

Пленник оделся и обулся в то, что было; обмотался одеялом вместо плаща – все равно знобило, и далеко так не уйти – и пошел отыскал Марка, который с хозяйкой не уехал. Этот могучий эскувит казался ближе к госпоже, чем прочие ее люди; но и Микитка его почему-то боялся меньше, чем прочих, как будто верил ему. Он чувствовал в Марке какое-то добро.

Микитка отыскал ромея во дворе, где тот чистил и точил оружие, сидя на поленнице. Феофано запасалась дровами на зиму. Думала здесь перезимовать?..

Эскувит не сразу поднял взгляд, хотя, конечно, тотчас почуял чужака. Выучка!

Потом Марк посмотрел на мальчишку своими зелеными, как у ведьмака, глазами и спросил:

– Чего тебе, варвареныш?

Но в этих словах не было той злости, что у стражников, от которых Микитка перенес столько побоев во дворце. Была в словах Марка… какая-то горечь. Смирение перед каким-то пакостным долгом.

У Микитки сердце ухнуло в желудок. Их убьют: и Марк это знает.

Евнух выпрямился и глубоко вздохнул, набираясь храбрости. Была не была!

– Вы нас убьете? – спросил он, прямо глядя в глаза солдату. Этот не солжет, даже если захочет!

Марк опустил глаза и с каким-то ожесточением принялся за прерванное занятие. Вж-ж-жик! Меч взблескивал перед глазами пленника, и тот чуть не позабыл, о чем говорил. Этот меч, если его наточить, наверное, будет так востер, что сможет разрубить в воздухе брошенный шелковый платок – Микитка видел такое в императорском цирке, где однажды прислуживал женщинам.

Он топнул ногой, опять напоминая о себе; воин снова вскинул зеленые глаза, и Микитка пришел в ужас от своей наглости.

– Вы нас убьете? – повторил он.

Эскувит отбросил точильный камень и встал; Микитка невольно отшатнулся. Этот грек мог порвать его пополам голыми руками.

– Иди отсюда, – приказал Марк со злостью. Он говорил негромко, но оттого, что сдерживал себя; а ну как не сдержится?..

У Микитки на глазах выступили слезы унижения и страха; но он не двинулся с места.

– Если вы нас убьете, мне все равно, чем ты теперь грозишь, – сказал он, стараясь не опускать глаз. – И сейчас ты меня не тронешь, – прибавил Микитка, вдруг поняв это и вдохновившись.

Марк сплюнул. Ткнул меч в землю; потом вырвал и убрал в ножны, висевшие на перевязи, наискось охватывавшей могучую спину.

– Как госпожа велит, – сказал ромей. – Надо будет, и убьем.

Он сел опять. Посмотрел на мальчика и усмехнулся, пригладив короткие волосы.