Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 78 страниц)

Проводив евнуха взглядом, госпожа вспомнила, что Мардоний обещал приехать, навестить своего филэ. Да, этих двоих тоже вполне, вполне можно было так называть: пусть они и не разделяли постели. Хороша грецкая наука!

“Хотела бы я знать, что сейчас говорила Микитке мать… предчувствуя скорый конец”.

Московитка, не дожидаясь смерти Евдокии Хрисанфовны, поговорила с мужем. Леонард почти не удивился просьбе ключницы – как и ее настойчивости, ее уверенности в своем праве требовать для детей возвращения на родину.

– Мне кажется, недаром меня занесло в Болгарию: чтобы я хорошенько запомнил урок, которого не мог получить нигде больше, – сказал комес. – Вот страна, очень родственная вам, и жестоко страдавшая от ромеев, как теперь страдает от турок… они славные люди, – улыбнулся Леонард. – Я стал бы им другом, если бы не был на таком положении. Но у меня там были друзья… узнав, что у меня русская жена, болгары удивлялись и чувствовали ко мне особенное расположение.

– Так ты поможешь детям Евдокии Хрисанфовны вернуться на Русь? – спросила Феодора.

Леонард кивнул.

– Даю слово… если хочешь, прямо сейчас пойду и поклянусь Евдокии Хрисанфовне.

Феодора улыбнулась, потом качнула головой.

– Нет, милый, не нужно ее тревожить. Она знает, что мы исполним ее волю.

Евдокии Хрисанфовне скоро полегчало, и она провела на ногах еще два месяца. А потом вдруг слегла, быстро ослабела и умерла: в полном сознании, успев проститься со всей своей семьей и со своими господами.

Феодора очень плакала. А Леонард, стоя рядом с женой около свежей могилы, торжественно повторил над этой могилой клятву помочь русским детям в самом для них главном.

========== Глава 167 ==========

Предупреждение: слэш (преслэш).

Мардоний сидел в комнате у друга, и с удовольствием уплетал пироги с изюмом и корицей, запивая вином. Микитка с таким же удовольствием смотрел на это: македонец стал еще крепче и выше, раздался в плечах и загорел. Жадность в еде еще больше красила его, заставляя думать, каков этот молодой мужчина в бою.

“И с женой”, – подумал Микитка, покраснев.

Мардоний, отвлекшись от еды, посмотрел на него.

– А ты что же?

Македонец сделал приглашающий жест.

– Я не хочу, – Микитка покачал головой и засмеялся. – Я на тебя смотрю, и я – как будто ты… Мне за тебя сладко…

Мардоний встал.

– А мне только у тебя так сладко естся, – сказал он, улыбаясь. – Околдовал ты меня, брат Микитка!

Мардоний говорил по-русски: он научился по-русски уже сносно, хотя говорил все еще гораздо хуже Леонарда и Феофано. Подойдя к другу, Мардоний обнял его за плечи.

– Дома совсем не то, что с тобой, – сказал македонец: перейдя на греческий. Он погладил друга по плечу, потом поцеловал его в губы. Губы Мардония были сладкими.

Потом он удивленно и радостно засмеялся:

– А я думал, ты меня оттолкнешь!

Микитка не только не толкался – он ответил на поцелуй. Но потом сразу отвернулся.

Немного помолчав, московит сказал:

– Ты думал, я святой? Куда там!

Евнух вздохнул.

– Все эти святые, плоские, с икон, – чему они научат? Они сами неживые и других убивают… вот мать моя была, как святая, а какая горячая! Она за всех людей жила, и страдала, и радовалась тоже за всех! И душой, и телом!

Мардоний серьезно кивнул.

– Понимаю, – сказал он. – Ты за меня радуешься, потому что научился жить тем, чем я живу… это и есть любовь. Ты как будто у меня крадешь… а у меня только прибавляется!

Он опечалился.

– И я так же краду у тебя, когда о тебе думаю… только я бы тебе больше дал, чем взял.

Микитка понял.

– Я как мертвый… наполовину мертвый, и совсем меня не оживить, – усмехнулся он. – А будь я здоров, я бы не отказался… хоть раз с тобой.

Мардоний не поверил своим ушам.

Он долго смотрел на друга – а потом тихо спросил:

– Не отказался бы со мной? Правда?

– Не это, – поспешно воскликнул Микитка, вскинув ладони. – Без грязи!

Мардоний, наморщив высокий смуглый лоб, смотрел на него исподлобья очень серьезно, напоминая сразу и отца, и дядю.

– Так ведь этого… самой-то содомии между друзьями, между равными у нас и не было в обычае. Только пленников так брали, и наложников, – сказал он. – То, что сейчас в Турции и в Италии творится между мужчинами, – одна грязь!

Микитка кивнул.

– У нас на Руси мужеложства тоже теперь хватает, я сам слышал, хоть и не видел: у турок взяли да у вас, – вздохнул он. – Мне мать говорила, что у нас нельзя этим никого в соблазн вводить, потому что переврут все и в грязь спустят, как содомиты и делают. Мать сказала, что если уж чужое налаживать, то налаживать весь греческий обычай, с понятием, как у вас было, – но ведь у нас-то никак нельзя! Мы у вас взяли много и доброго, и худого… и довольно. Мы сами по себе должны стоять!

Мардоний нежно улыбнулся.

– Обычай с понятием – это у нас с тобой, – сказал он. – Потому что мы друг друга любим. Я никого здесь так не полюбил, как тебя люблю, – вздохнул младший Валентов сын. – Даже жену совсем по-другому, хотя и ее люблю… только все эти итальянцы мне уже поперек горла.

Он скривился, приставив ладонь к шее, под гладко выбритым подбородком.

– Достают? – спросил Микитка сочувственно.

Мардоний покачал головой.

– И не спрашивай. Рафаэла мне хоть и давно уже своя, а все равно чужая… как раскричится, про свою родню или про обиду какую-нибудь, или начнет по-латыни молиться, так хоть из дому беги. Они и говорят всегда как кричат, эти итальянки.

– Не бил ты ее? – спросил Микитка.

– Нет, – Мардоний удивился. – За что? Да ведь и не поможет.

– Я пошутил, – евнух грустно улыбнулся. – Битьем и правда только хуже сделаешь, а уж если без вины, так и вовсе погано будет в доме… И итальянку не переделаешь.

Мардоний сел на узкую жесткую постель друга, потом резко встал и прошелся по комнате.

– У вас хорошо, – сказал он с тоской. – Госпожа с комесом так хорошо живут, и мой дядя с женой… я никогда бы к тем итальянцам не возвращался. Или взял бы тебя и жену с сыном – и уехал от них насовсем!

– Извести-то тебя там больше не хотят? – спросил московит.

– А кто их знает, – ответил македонец. – Ненавидят, еще пуще прежнего, – у Моро меня все ненавидят, – он покачал черной красивой головой. – Бенедикто один меня любит, но все равно – своих больше!

– И молодец твой Бенедикто, – сказал Микитка: он поздно понял, что Мардоний говорит о своем итальянском друге и учителе, про которого дома у Флатанелосов вспоминал нечасто.

– А ты своих люби, – посоветовал евнух.

Он задумался.

– Помню, комес как-то говорил про своих критян… что они давно растворились среди народов, как соль в воде, – сказал евнух. – И нам в этой итальянской мутной водице тоже топиться нельзя, как есть все растворимся! Если будем вместе, может, лет через сто и храм православный тут построим!

– Размечтался, – засмеялся молодой македонец.

Потом Мардоний перестал улыбаться и, подойдя к другу, прижался лбом к его лбу. Сказал с глубокой тоской:

– Я бы сейчас уехал с тобой в Московию… или даже в Болгарию, хотя дядя ее презирает!

Микитка даже прослезился.

– Нельзя, милый, – сказал евнух. – Терпи.

Он прибавил:

– Ты хоть и католик теперь, а все равно – будь греческим католиком! Может, тогда хоть лет через двести мы здесь веру по-своему обернем! И у госпожи Феодоры скоро опять ребенок будет, и твоя Рафаэла опять в тягости, и Киру, твою двоюродную сестру, за грека просватали! Нас уже много, будет еще больше!

Мардоний посмотрел ему в глаза своими черными глазами и вдруг спросил:

– А когда комес поедет в Московию?

Микитка отвернулся. Загнул палец на левой руке, потом еще два.

– Мать… матушка уже три года как преставилась, – тихо сказал он. – Владимиру одиннадцать лет, Глебу четырнадцать… большие, – евнух улыбнулся с гордостью.

Уже четвертый год, по смерти Евдокии Хрисанфовны, Микитка заменял своим младшим братьям и отца, и мать. Он был настолько старше их, что и в самом деле почти мог бы быть им родителем; и учил их всему, что знал, как Леонард учил московитов мужской науке, а Феодора давала греческое образование. От Микитки братья много узнали о Руси – все, что Микитка сам видел и слышал, и все, что знал от своей матери.

– Еще пара-тройка годков, пока госпожа Феодора не родит и не отдохнет, – и комес повезет их, – решил Микитка.

Мардоний склонился к другу – теперь он вырос заметно выше его:

– И ты с ними поедешь?

Это было все, что македонец хотел знать.

– Мать мне не велела, – ответил Микитка. – Но мать не додумала, даже она всего передумать не может. Как я братов моих оставлю теперь? Поеду, хоть по первости… их же нужно будет в дома боярские ввести, к делу пристроить, да и свое хозяйство завести! Пусть даже деньги есть – у нас ведь не Италия, не Греция… все само не цветет, как в вашем раю!

Мардоний широко раскрыл глаза:

– А вдруг ты там останешься?

– Останусь, – Микитка тряхнул головой. – Хоть на сколько-то да останусь. Своя кровь, как же бросить?

Мардоний прикрылся ладонью. Он вообразить себе не мог ничего ужасней, чем лишиться своего сердечного друга навсегда.

Потом он отнял руку от лица и посмотрел на своего Патрокла, сжав губы.

– Я тогда с тобой поеду, – решительно сказал молодой македонец. – И пусть кто что хочет, то и говорит!

Микитка засмеялся. Глядя сейчас на этого обласканного югом и греческой жизнью македонца, он мог понять его предложение только как шутку.

– Выдумал ты, брат! А как ты свою итальянку возьмешь?

– А как все греки к вам плавали, – откликнулся Валентов сын почти надменно. – Ты сам как приехал? А Рафаэла теперь моя, а не Моро, куда укажу, туда со мной и поедет!

Мардоний топнул ногой.

– По-вашему я уже говорю!

Микитка уважительно качнул головой.

– Ты молодец, хозяин стал, – сказал он. – Но ты словами не бросайся… сейчас пошутил, а потом это ведь может тебе всю жизнь перевернуть, – серьезно заметил евнух. – Да и не одному тебе.

– Пусть перевернет, – сказал Мардоний.

Он вскинул голову.

– Мне друг дороже! И разве мы с тобой не мужчины? Вдвоем нам ничего не страшно!

– Мужчины, – улыбнулся Микитка.

Сейчас он совсем не смеялся.

Леонард и в самом деле был теперь совсем счастлив с Феодорой, которая опять ждала ребенка. Варда комес уже учил морскому делу, и даже брал с собой на Крит, когда ездил искать Александра.

Сына Фомы Нотараса они тогда так и не нашли – сказал ли Фома правду в последнем письме, осталось неизвестным; но им пришлось учиться быть счастливыми, несмотря на это. Ради себя, ради подрастающих и будущих детей. Феодора тогда тоже плавала с мужем – Леонард брал ее с собой в первый раз, еще раз показать русской подруге свою родину и дать проветрить голову, глотнуть свободы. Они тогда всей семьей вдоволь наплавались в теплом море… Феодора вспомнила все уроки, которые забыла.

Вард показал себя хорошим учеником – и мать не сомневалась, что ее рисовальщик кораблей уже нашел свое призвание: со временем он станет таким же искусным и отважным мореходом, как и комес Флатанелос.

Большой радостью стало то, что нашлась почти половина команды Леонарда: бывшие каторжники разыскали друг друга на Принцевых островах и сумели нанять корабль и вернуться домой. А больше всего Леонард обрадовался возвращению Артемидора, которого давно почитал погибшим, как когда-то мертвым мыслили его самого.

Феофано за эти годы почти не изменилась – достигнув сорокалетнего возраста, лакедемонянка не старилась, точно узнала какое-то средство, отвращающее старость. Она все еще жила в провинции, но иногда появлялась в городе, в самом Риме; и даже осмеливалась высказывать там свои греческие женские идеи. Это произвело шум, но царицу амазонок никто не тронул.

Лакедемонянка была не только признанной знаменитостью: она была православной веры, что все еще защищало ее от нападок инквизиции. И ее защищало и хранило все ее греческое братство: общими усилиями это братство окрепло и увеличилось за прошедшие годы, скольких бы страданий грекам ни стоило опять поднять голову.

Феофано тоже выходила в море, выходила сама, изумляя всех своей смелостью, – на нанятом у венецианских греков корабле. Она полностью вернула комесу долг и нажила состояние, причем кое-что получила неожиданным образом: через год после Евдокии Хрисанфовны умер от постыдной болезни Мелетий Гаврос, и часть своего немалого состояния старый киликиец оставил прославленной лакедемонянке. Это было скрыто от его итальянской семьи: от жены-римлянки и даже от детей.

Мелетий Гаврос, хотя и вел итальянскую жизнь, совсем не желал обогащать итальянцев посредством своей смерти.

Любовь Феодоры и Феофано, как и между Микиткой и Мардонием, только окрепла с годами; и была еще крепче, чем у этих двоих. Еще до того, как Феодора снова понесла от Леонарда, Феофано брала свою филэ с собой в море – на корабле, о чем Феодора давно тосковала, и поплавать. Комес отпустил жену по первой ее просьбе. Критянин до сих пор свято помнил свои слова, сказанные Феодоре еще в греческом тогда Константинополе, – он по-прежнему готов был умереть за то, чтобы две отважные и прекрасные подруги могли купаться в море без стыда и страха.

В этот раз Феодора родила дочь. И в этот раз Леонард очень радовался девочке – ее назвали Ириной.

Когда Ирине исполнился год, в доме всерьез заговорили о том, чтобы наконец поехать в Московию. Клятва, данная Евдокии Хрисанфовне, не могла терпеть так долго.

========== Глава 168 ==========

Феодора стояла на палубе, облокотившись о низкий борт, – ветер отдувал с шеи темные волосы, свободно подобранные несколькими косами на висках и затылке; головное покрывало давно свалилось. Феофано стояла рядом – спиной к борту, скрестив руки на груди. Случись большая волна, она свалилась бы в воду, но лакедемонянку это нисколько не тревожило.

Она смотрела на свою подругу – скользила взглядом с головы до ног, отмечая все: каждую краску, каждую тень.

Раньше они всегда смеялись, безудержно радовались, когда были вдвоем в море, – а сейчас могли только улыбаться через силу, поддерживая одна другую.

Наконец Феодора подошла к гречанке и, ничего не говоря, крепко обняла ее. Феофано погладила ее обеими руками по волосам, скользнула ладонями по плечам, по бедрам – а потом вдруг, с силой отстранив от себя, посмотрела московитке в лицо. Она предложила, говоря по-русски совершенно чисто:

– Хочешь? Мы доплывем!

Она показала рукой за борт.

Феодора усомнилась было – а потом улыбнулась и тряхнула головой. Конечно, доплывут!

Спартанка уже проворно раздевалась: она сбросила на палубу сапоги, расстегнула тяжелый пояс, на турецкий манер расшитый золотыми монетами и каменьями, а потом сняла и длинное платье, под которым были только нижняя рубашка без рукавов и легкие шаровары.

Феофано первая взобралась на борт, придержавшись за край рукой; потом покачнулась, ловко выпрямляясь и поднимая руки над головой. Мгновение ее сильная, всегда устремленная вперед фигура чернела на многокрасочном вечернем небе – а потом Феофано бросилась в море, с шумным плеском разрезав воду своим вытянутым телом и скользнув в глубину.

Она вынырнула, отплевываясь от воды и уже смеясь, – и, повертев головой, увидела рядом свою московитку; на мгновение Феофано почудился страх в ее темных глазах, и она устремилась на помощь. Но Феодора тоже засмеялась, удержавшись на плотной теплой воде; обернувшись к кораблю, амазонки весело помахали руками обеспокоенным мужчинам, перегнувшимся через борт.

Феофано, повернувшись, плашмя бросилась на воду и сильными гребками поплыла к берегу; Феодора за ней. Московитка заметно отстала – когда она показалась из воды в полный рост, тяжело дыша, Феофано уже стояла на песке, наклонившись и выкручивая густые спутанные волосы.

Кое-кто из матросов и рабочих в бухте заметил их, но поглядывал на купальщиц на почтительном расстоянии; неодобрение, восхищение, изумление – все это мужчины придержали, переговариваясь тихо, чтобы амазонки не услышали.

Отряхнувшись от воды, подруги сели рядом на песок и, прижавшись друг к другу, стали ждать, пока не подойдет корабль.

– Мой “Нотарас” тоже скоро покинет Венецию, – сказала Феофано, наблюдая, как галера приближается: они все громче слышали согласные крики гребцов. – Как жаль, что мой корабль не может плыть с вами до Московии!

– Это все равно. Тебя с нами так и так не будет, – проговорила Феодора едва слышно.

Когда “Нотарас” причалил, женщины поднялись на борт, снять с себя мокрое и забрать свою сброшенную одежду и вещи. Феофано поговорила с воинами, которые подошли к ним с обеих сторон, – она повелительным жестом показала на берег. Уже смеркалось: зажгли факелы.

Московитка плечом к плечу со знаменитой гречанкой и в окружении греков спустилась на берег снова; они пошли пешком, шагая быстро и посмеиваясь в возбуждении от ночной прогулки. До своего венецианского дома – Леонардова дома, который он предоставил в распоряжение Феодоры и Феофано.

Амазонки приняли ванну, потом оделись в домашние платья; затем отправились в спальню, где им оставили вино и поднос с фруктами. Больше есть не хотелось.

Когда они, съев по яблоку и выпив легкого вина, легли в постель, Феодора сразу попыталась заснуть; но у нее не получалось. Феофано и не пыталась спать – она наблюдала за любовницей, приподнявшись на локте.

Потом окликнула ее.

Феодора с готовностью повернулась – и посмотрела на гречанку снизу вверх, доверчиво, как прежде: взглядом умоляя о совете. Феофано улыбнулась.

– Ты опять лежишь и каешься… не хватит ли? – спросила она. – Еще накаешься!

Русская пленница села.

– Неужели ты никогда не думаешь о грехе? – спросила она.

Феофано опустила подбородок на скрещенные на коленях руки.

– Дорогая, – серьезно ответила спартанка. – И без меня на свете слишком много женщин, думающих только о грехе! Грех, вечный грех, – она поморщилась. – Женщины всех народов – как почва, которая без разбору впитывает все соки, которые изливаются в нее. Женщины редко различают свои мнения среди навязанных; и что еще хуже, редко пытаются это делать.

Феодора смотрела на нее не дыша.

– Ты думаешь – то, что мы делаем, угодно Господу?

– Да, я так думаю, – ответила лакедемонянка, вскинув голову. – А если Господу что-нибудь не понравится, я готова, поднявшись на небо, поспорить с Ним! Силен ли Он в логике так, как я? Почему Он так бездеятелен, почему не помог нам – и не в нас ли должен искать Свое основание, если ни на что не способен без людей?..

Спартанка потрясала кулаком, обводя взглядом темную комнату: будто ища других слушателей, союзников себе. Потом, не найдя их, царица шумно вздохнула и притянула к себе подругу.

– Вот мое основание, – прошептала Феофано, уткнувшись в темные волосы московитки. – Другие женщины пусть ищут свое основание в подчинении… хотя не знаю, какое основание можно найти в непролазной трясине, – усмехнулась она. – Аристотель справедливо называл женщин бесплодной материей: и это мужчины сделали нас такими, и почти никто из жен не воспротивился мужам… почти никто не понял своего унижения! – яростно выкрикнула Феофано.

Феодора взяла ее за руку: она любила это делать, чувствовать теплую силу подруги.

– Мне кажется, дорогая госпожа, ты движешься к тому, чтобы стать мужчиной, – сказала она. – Но ведь ты этого все равно никогда не сможешь.

Феофано высоко подняла голову.

– Я недавно поняла это, – сказала она низким, полным гордости голосом. – Все женщины движутся к тому, чтобы стать мужчинами… потому что только мужчина признается за настоящего человека, который полностью решает за себя и создает свою судьбу и чужую, претворяет мир. Женственность во всем мире преобразуется в мужественность, это и есть положительный закон развития человечества: применимый как к человеку, так и ко всему обществу! Когда женственность одолевает мужественность, развитие отрицательно. Именно так всегда учили греки, мой мужественный народ.

Спартанка перевела дух.

– Раб, покорный, как женщина, становится мужчиной, когда разрывает свои цепи! Народ движется к тому, чтобы начать управлять собой, – чтобы из женщины превратиться в мужчину, властелина своей судьбы! Страны, покорившиеся императору, движутся к освобождению – становятся из женщин мужчинами! А сама женщина?

Спартанка засмеялась.

– Когда женского начала слишком много, это развращает и губит государство… а для того, чтобы государство стояло, слушай внимательно… никто не скажет тебе, кроме меня…

Феофано взяла лицо подруги в ладони и развернула к себе, строго вглядываясь ей в глаза.

– Для того, чтобы государство стояло… даже просто стояло, а не скатывалось назад… нужно, чтобы женщины непрестанно стремились к мужественности, – и это чувствуют все, кто поддерживает меня. Знаешь ли, какое право присвоили себе мужчины, – самое главное право?

Феодора, как всегда, завороженная речами возлюбленной, покачала головой.

– Право говорить за всех людей, давать имена всему под солнцем… считая за людей только себя, – усмехнулась Феофано. – Тогда как человек существует только в союзе женщины, стремящейся к мужественности, и мужчины, стремящегося к смерти… чтобы опять возродиться в женском лоне и начать становиться человеком.

– Вечный круг развития, – прошептала Феодора.

– Не круг, – покачала головой ее филэ. – Спираль – или ты забыла? В круге развития нет, он замкнут сам на себя.

Царица амазонок улыбнулась.

– Как ты думаешь, почему твоя Евдокия Хрисанфовна осудила своего сына, который стал бы содомитом, если бы его не сделали евнухом, – но ни разу не осудила тебя, хотя христианская вера точно так же велела ей делать это?

– Потому что Евдокия Хрисанфовна сама была такая мужественная женщина, которая говорила за людей, и она понимала положительный закон развития, – прошептала московитка. – Евдокия Хрисанфовна говорила не только за церковь – говорила за Русь, которая много больше церкви…

– Так же, как и Византия много больше церкви, – кивнула Феофано. – Разве церковь придумала математику? Логику? Астрономию? Пф!..

Она опрокинулась на спину и пнула воздух сильной ногой.

– Народ этого не знает; и, конечно, после нашей смерти народ будет судить тебя и меня… но народ редко поднимает голову от сохи. А те немногие из наших потомков, которые вознесутся высоко и разовьются так же, как мы, однажды поднимут голову и увидят звезды в разрыве туч. Это будут наши с тобой звезды… боги превратят нас в созвездие, в память о нашей любви и смелости.

– Я никогда не научусь говорить подобно тебе… понимаю, почему тебя слушали даже в Риме, – прошептала Феодора.

Феофано привлекла возлюбленную к себе, спуская сорочку с ее плеч.

– Не нужно ничего говорить.

Потом они долго лежали без сна, соприкаясь коленями и плечами, – обе чувствовали, что любили друг друга в последний раз.

В семье Флатанелосов было постановлено, что Феодора с детьми поедет с комесом в Московию, – Леонард чувствовал, какой опасности его русская жена подвергается здесь, во владениях Рима, без него: критянину опять предстояло слишком длительное путешествие. И он не мог опять расстаться с любимой женой и детьми так надолго.

И родина требовала, звала Феодору к себе: долг призывал русскую пленницу – Феодора чувствовала это так сильно, как будто Евдокия Хрисанфовна повелела ей ехать вместе со своими сыновьями. Будто Русь потребовала от нее расстаться с Феофано, чтобы последовать за мужем, как и надлежало христианской жене: как некогда русские жены-язычницы ехали с великой Ольгой в Царьград.

А когда Флатанелосы вернутся… конечно же, они вернутся… все будет совсем по-другому. Пройдет не так уж много времени – но когда женщин разделяет столько стран, верований и предрассудков, несколько лет равны целой жизни.

“Феофано будет пятьдесят лет… я не думала, что ей когда-нибудь будет пятьдесят лет”, – подумала Феодора почти с ужасом. Феофано все еще выглядела гораздо моложе своего возраста; но разрушение женщины, ее красоты и здоровья, может совершиться очень быстро.

– О чем задумалась? – спросила спартанка у нее над ухом.

– Ни о чем, – поспешно отозвалась Феодора. Она болезненно улыбнулась, слыша, что Феофано опять говорит на русском языке: на безукоризненном русском. Это было каким-то общим опьянением… которое вот-вот кончится.

Женщинам нельзя пить, потому что они должны хранить свой очаг.

Феофано погладила ее по голове, и Феодора поняла, что царица догадалась обо всем, о чем она сейчас молчала.

На другое утро они выехали назад в Анцио.

========== Глава 169 ==========

“Василисса Феодора” возродилась к жизни.

Леонард Флатанелос, наняв самых искусных плотников и подгоняя рабочих, необыкновенно быстро построил для путешествия новую галеру, которая почти в точности повторяла тот, погибший у Прота, корабль: только сделана была не из кедра, а из прочнейшего северного дуба. Леонард целые часы проводил на венецианской верфи, как когда-то – в Золотом Роге; а его русская жена, с маленькой дочкой на коленях, сидела рядом на распиленном бревне, с удовольствием вдыхая запах морской соли и нутряной запах свежего дерева. Стук молотков, скрежет пил и громкая греческая речь, в которой слышались то перебранка, то взрывы смеха, были по сердцу и ей, и ребенку, который совсем не капризничал.

Леонард, улучив минуту, подошел к Феодоре; он так и сиял. Протянул руки сразу и матери, и дочери.

– Идемте, мои дорогие, я вам все покажу.

Феодора хотела принять руку мужа; но он стремительным движением подхватил на руки обеих своих женщин. Московитка засмеялась, обхватив комеса за шею; вырываться было бесполезно. Но Леонард сам знал, когда отпустить свою подругу.

Комес поднялся с ней и с дочкой по сходням и поставил жену на палубу: такая же русоволосая, как мать, Ирина осталась на руках у отца. Критянин, покачивая ребенка, пошел вперед, с гордостью показывая Феодоре все, что было готово и ждало только его команды, – две палубы, вдоль бортов отверстия со скамьями для гребцов, каюту капитана-кентарха, две высокие мощные мачты, устремлявшиеся в синее небо, казавшееся опрокинутым морем…

Феодора, задрав голову, оглядела эти мачты и взглянула на мужа. Голова у нее кружилась, а сердце сжималось.

– Только паруса осталось поставить, и хоть завтра выходи…

Леонард кивнул, сияя от счастья.

– Лучший из моих кораблей, даже лучше “Константина Победоносного”, – сказал критянин. – Я его строил для борьбы со всеми морями и ветрами на свете! Хочу посмотреть на ваших мореплавателей и проверить на прочность их суда!

– У нас никогда не было таких великих мореходов, как у вас, – усмехнулась московитка.– Мы сильны другим…

Потом она вздохнула и улыбнулась.

– Пахнет, как дома в лесу.

– Да, – согласился Леонард: и Феодора не стала спрашивать, откуда он знает, как пахнет в русских лесах.

Неожиданная мысль о том, что Леонард строил “Василиссу Феодору”, чтобы завязать долгую торговлю с Русью, как в стародавние времена, оказалась очень утешительна. Пусть даже критянину это будет далеко не так выгодно, как греческим эпархам и царевым мужам в Константинополе, где они могли ставить русским купцам свои условия и назначать цены.

Породниться с землей своей жены для Леонарда стало самой насущной потребностью.

Феодора не сомневалась, что ее грек будет принят в Московии хорошо, как русские люди всегда принимали у себя и ромеев, и других иноземцев: пока те шли с миром.

Леонард, обнимая за плечи, свел жену на берег и передал ей дочку.

– Поезжайте домой… я скоро буду. Или, если хочешь, вас подвезут.

Он бросил взгляд на Магдалину, которая в своем черном монашеском платке стояла поодаль – и, когда господа не видели, крестилась католическим крестом и что-то шептала, глядя на галеру.

– Нет, мы лучше верхом. Только подсади нас, – попросила Феодора.

Для венецианцев было все еще в диковинку видеть мать с младенцем верхом на лошади, а не пешком и не в экипаже: если это была знатная дама, к каким причисляла себя жена комеса Флатанелоса. Но итальянцам недолго осталось дивиться такому зрелищу.

Леонард бережно подсадил московитку на спину Борея, а потом подал ей дочку. Улыбнулся, незаметно от остальных задержав руку на колене жены.

– Я скоро, любимая.

Феодора улыбнулась мужу, а сама подумала, что дома сесть на лошадь у всех на глазах будет никак нельзя… если Борей переживет это плавание. Хотя одна ли Москва есть на свете, и одна ли византийская строгость? Теперь, когда рабыня Желань знатная госпожа, она сможет поездить по Руси, на воле, где разные порядки… ее муж только похвалит за это.

Добравшись до дома, Феодора пошла с Ириной в спальню: Магдалину еще пришлось ждать, она поехала в экипаже вместо своей госпожи. И, конечно, итальянка будет недовольна поведением хозяйки.

Но сейчас Феодора думала не об этом, а о том, что в спальне этого венецианского дома у нее совсем недавно было последнее любовное свидание с Феофано. Последнее слияние душ, высшее выражение женской любви и дружества, которого никто больше не поймет… а на Руси тем паче никто не поймет.

Когда вошел муж, Феодора не повернулась к нему, глядя в высокое полукруглое окно в толстой беленой стене, – напротив этого окна висела давным-давно привезенная Леонардом икона, которая видела все, что было между ней и царицей. И этот византийский бог все им прощал…

Московитка услышала, как Леонард склонился над дочерью: зашелестели покрывала постели и скрипнули половицы под его весом, как критянин ни старался не шуметь. Потом комес подошел к жене со спины.

Он только обнял Феодору за талию, но ничего ей не сказал; она дрогнула, но не оттолкнула критянина. Феодора могла бы оттолкнуть его в такую минуту, несмотря на то, что комес Флатанелос был ее супруг, господин и отец ее детей.

Московитка повернулась к мужу и посмотрела в его глаза – и прочла в карих глазах грека, как он благодарен ей за все. Немного найдешь таких мужей: где бы то ни было… с остальными мужчинами всем женщинам постоянно нужна неженскость. Нужно постоянное преодоление своей женскости, чтобы не превратиться в рабов: как превосходящей силы мужчин, так и их образа мыслей.

“Феофано говорила, что каждая женщина, чтобы не умереть духом, должна всегда поддерживать в себе неженское… я бы сказала иначе: каждая женщина должна быть вечной жрицей огня своей души. Как бы ни был слаб этот огонь. И так же, как древнюю жрицу, каждую жену ждет смерть, если она нарушит свои обеты”.

Царица амазонок очень нужна своим подданным – и ей очень нужны ее подданные по всему миру.

Прощальный вечер был устроен в доме Флатанелосов – и на него, само собой, приехала вся семья Дионисия Аммония, еще несколько римских и венецианских друзей Леонарда – и Феофано со своим сыном и незаконным мужем.

Феофано еще поедет с ними до Венеции – и сейчас, поглядывая на свою великолепную подругу, Феодора сдерживала печаль, зная, что последний миг еще далек. Нет: совсем не так далек… но наступит не сейчас. Еще не сейчас.