Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 78 страниц)

А потом ромей сказал:

– Она не согласится. Она очень застенчива – и сочтет оскорблением такое внимание к своей красоте.

– Мадонна, – пробормотал Беллини. – Какая потеря!

– Нет, не мадонна, – усмехнувшись, возразил патрикий. – У нас Богоматерь не принято представлять в земном образе, как и делить ее на число областей, которым она покровительствует!

– Вы очень образованны и богобоязненны, синьор, – поклонившись, сказал Беллини.

Он помешкал, подбирая новые слова для убеждения, – но тут ромей неожиданно сказал:

– Я соглашусь, чтобы написали портрет Феодоры, – но с моим условием, а не с вашим. Я заплачу вам – а картина останется у нас.

Беллини на несколько мгновений опешил. Ромей, склонившись к своему собеседнику, смотрел ему в лицо так, что стало ясно – выторговать картину не удастся. По крайней мере, сейчас.

– Будь по-вашему, синьор, – наконец сказал мастер. – Я смиренно склоняюсь перед всеми вашими условиями.

Помолчав, живописец спросил:

– Когда я смогу видеть синьорину?

Грек склонил голову в раздумье – потом ответил, немного помрачнев:

– Я сам уведомлю ее и дам вам ответ.

Беллини вскинул голову, поднял руку, точно вдруг вспомнив о досадной мелочи:

– Но ведь синьорина, конечно, не понимает по-итальянски?

Фома улыбнулся.

– Во дворце есть благородная госпожа, которая сможет переводить для вас и для Феодоры, – ответил ромей: теперь с благожелательной уверенностью властелина. – Это патрикия Метаксия Калокир, дама большого ума и учености – она знает четыре языка, считая и язык Западного Рима.

– Буду счастлив таким знакомством, – сказал совершенно удовлетворенный мастер. Он еще больше оживился, когда ему указали на новую примечательную женщину.

Художник простился с патрикием и ушел. Он не видел, что ромей провожает его взглядом, полным холодного подозрения.

Императорские игрища продолжались еще неделю – необыкновенно долго на памяти греков эпохи заката: Желань была потрясена, изумлена, очарована. Показывали укротителей львов и тигров – великолепных хищников южных стран; показывали группы акробатов, которые составляли из своих тел немыслимые фигуры и гнулись во все стороны, точно змеи; показывали магов, глотающих огонь и протыкающих себя иглами и ножами без всякого вреда.

– Это обман! – сказала наконец Желань. – Они глаза отводят…

– Бывает, что и обман, – легко согласилась Метаксия, – но у нас есть и настоящие чудотворцы.

Желань горько улыбнулась.

– Когда придет срок, они вам главного чуда не сделают, – сказала она, – не спасут вас!

И тогда Метаксия сделалась серьезной, даже мрачной, как героини древних греческих трагедий, на которые женщин не допускали.

– Когда придет срок, славянка, нас не спасет ничто.

Тут она перекрестилась сама, в первый раз на глазах пленницы, – но этот жест не мог перечеркнуть глубинного, древнего ужаса, открывшегося в ее словах.

Потом Желань отказалась посещать игры, попросив своего господина через Метаксию. Она предпочла уединиться в комнатах за рукоделием, со своими новыми мыслями, которых появилось необыкновенно много, – и патрикий отнесся к ее желанию с большим сочувствием, чем она ожидала. Он опять перестал появляться в гинекее; бывал ли Фома Нотарас в цирке, Метаксия, конечно, знала, но ничего не говорила ей.

Желань очень смутилась и даже испугалась, когда в один из таких дней блаженного затворничества Фома Нотарас пришел к ней с незнакомым итальянцем – живописцем: человеком неслыханного на Руси занятия. Ей сказали, чего от нее хочет заморский гость, – а славянке представилось, что позволить себя нарисовать, точно кумира, еще хуже, чем сидеть в цирке на святых образах. Она бы отказалась, конечно, – но как может рабыня отказаться?

Ей пожелание господина растолковала Метаксия – и она же подобрала слова, которые убедили московитку.

– Соглашайся, это большая честь! Художники из Италии написали только трех благородных жен при дворе василевса, и все остались в восхищении! Неужели ты считаешь, что ты стоишь выше наших господ?

Крупный твердый рот гречанки усмехнулся, когда она увидела растерянность Желани.

– Тщеславие большой грех, Феодора!

Наложница улыбнулась, опустив глаза.

– Что пользы спорить? Вы все равно одолеете меня, – заметила она. – Но я соглашусь, пойду добром.

– Вот и прекрасно, – сказала Метаксия.

А потом вдруг заключила ее в объятия и поцеловала, точно равную.

– Ты чудо как хороша, особенно когда стыдишься! – воскликнула гречанка. – Я понимаю, почему итальянец пленился тобой, – и почему патрикий пленился тобой!

– Надолго ли так хороша, – сумрачно заметила Желань.

Она, однако, не пожалела: в первый раз Желань ушла от дворца далеко и смогла посмотреть Город своими глазами, а не глазами лукавой Метаксии. Их обеих в носилках – закрытых, но с откинутым пологом – отнесли в дом в Августейоне*, где жил прославленный итальяский мастер со своими учениками и слугами. Наряд для такого выхода, конечно, подобрала Метаксия: прислужница одела ее в греческое платье, но не древнее, без рукавов, а новое, глухое и с длинными рукавами. Темные волосы московитки перевили жемчугами и накинули на голову легкое шелковое покрывало; шею отяготило золотое с жемчугом ожерелье в несколько рядов. Она сейчас не уступала никакой знатной даме из свиты августы – и, однако, имела особенное лицо, и придала византийскому наряду особенные, русские краски.

Метаксия, сидевшая в носилках с нею – а вернее, полулежавшая, как будто ей привычно было так путешествовать, – первой выскользнула из носилок и потянула за собой московитку.

– Сюда, ничего не бойся, сестра, – приговаривала она. – Итальянец еще не видел таких прекрасных женщин, как ты! Пусть поглядит, какие цветы Московия принесла к святому престолу нашего василевса!

Желань застыдилась, разгневалась на такие слова – и остановилась опустив руки; но гречанка рассмеялась и поторопила ее, потянув за рукав. Она взяла славянку за руку и повела туда, куда обеих с приветливыми улыбками приглашали чернявые смуглые слуги, которые могли быть итальянцами, а могли – и греками, и турками. Их провели в белый дом за низкой изгородью, увитой виноградом; обеим пришлось нагнуться, когда они входили в дверь. В коридоре тускло горел единственный светильник, но из комнаты лился свет нескольких ламп или многих свечей.

Потом оттуда выступил улыбающийся хозяин.

– Прошу вас, пожалуйте сюда, синьоры, – поклонившись, пригласил он; хотя, конечно, знал, кто такая Желань. Не мог не знать.

Беллини пригласил славянку сесть в деревянное кресло у окна, в которое падали косые лучи солнца. Потом отступил, оглядывая ее, – а потом сам, суетясь, развернул кресло вместе с гостьей, хотя мог бы велеть ей встать.

Метаксия скромно села на подушку в стороне – но наблюдала за происходящим жадными глазами, не упускающими ни единого движения. Гречанка что-то сказала художнику по-итальянски – и тот, одарив ее быстрым взглядом черных глаз, кивнул. Переводить, поняла Желань, если станет совсем непонятно.

Но покамест ей было все понятно – взмахи рук итальянца, показывающие ей, как сесть, как повернуть голову, когда замереть, были выразительнее любых слов. Потом он совсем скрылся за своей подставкой, на которой стоял холст; потом явился его слуга, которого итальянец несколькими резкими словами за чем-то послал. Потом Желань перестала замечать, что творится вокруг нее, – и чувствовать себя…

Очнулась она, когда итальянец вышел из-за своего холста и шагнул к ней; московитка вздрогнула и выпрямилась. Она охнула, ощутив, как одеревенела шея.

И замерла в испуге, когда Беллини взял ее руку и поцеловал. На Руси такие знаки почитания мужчины не оказывали даже боярыням – непристойно… Вот пасть в ноги знатной госпоже – это настоящее смирение, служба.

Метаксия, которая только сейчас напомнила о себе, встала между ними и перевела слова мастера – сложив руки на груди и улыбаясь, как будто гордилась Желанью:

– Синьор Беллини благодарит тебя за терпение и твою красоту – его глаза сегодня устроили себе настоящий пир, любуясь тобою, а руки были счастливы работой, которую ты им задала.

Желань нахмурилась. Это прозвучало не только непристойно – но и так, как будто глаза итальянца смотрели и руки творили сами по себе, а душа о том не знала…

Она улыбнулась и поблагодарила. Метаксия перевела, потом выслушала ответ художника – нахмурившись, задумавшись на мгновение; потом кивнула и опять повернулась к славянке.

– Сейчас подадут угощение. Ты, должно быть, хочешь подкрепиться.

А когда мастер отвлекся, опять отойдя к своему холсту, Метаксия прошептала:

– Ничего здесь не ешь и не пей.

Желань в испуге подняла брови, прикрыла рот рукой – потом кивнула. Как она была глупа, что сама не подумала!

Когда принесли вино и фрукты, Метаксия что-то сказала хозяину и покачала головой. Итальянец сразу поскучнел, вдохновенные глаза потускнели. “Догадался! – подумала Желань. – Господи!”

Однако ничего ужасного не стряслось – Беллини молча проводил обеих женщин к выходу, и даже поклонился на прощанье.

Во дворе было уже темно, и Метаксия крепко схватила славянку за руку. – Проклятье! – пробормотала она сквозь зубы. Желань увидела, как сбоку проскользнули какие-то тени.

Гречанка бросила ее руку и вдруг быстрым движением выхватила что-то из длинного узкого рукава туники. Желань ахнула: в слабом свете месяца блеснул кинжал.

Славянка огляделась, тяжело дыша и прижав кулаки к груди; угрожающие тени скрылись.

Метаксия рассмеялась.

– Трусливые псы!

Они быстро пересекли двор и, отворив калитку, с радостью поспешили к ожидавшим их носилкам и охране. Забравшись внутрь, женщины припали друг к другу, переводя дух.

Когда их подняли и понесли, Желань прошептала, тронув Метаксию за локоть:

– Он ведь догадался!

– Немудрено, – презрительно отозвалась гречанка. – Эти католики только и делают у себя дома, что травят друг друга и опаивают всякими зельями! Он надеялся, что ты еще этого не знаешь!

– А кто был во дворе? – спросила рабыня.

– Может, слуги… наверное, слуги, – ответила Метаксия. – Не знаю, турки или нет, но остерегаться следует все равно.

Желань посмотрела на нее большими глазами и замолчала до конца пути.

Но когда они приехали и выбрались из носилок, она не удержалась и сказала горячие слова, которые так и рвались с языка:

– Ты такая смелая, такая умная… столько знаешь!

Она не могла больше таить свои мысли.

– Ты знатная госпожа, не иначе! А служишь мне уже так долго!

Метаксия улыбнулась; она склонила голову набок, насмешливо прищурив серые глаза – точь-в-точь как Фома Нотарас. Налетевший с моря ветер прибил ко лбу черные завитки волос.

– Бог велел нам всем служить друг другу, – сказала гречанка. – Теперь я есть то, что я есть.

Вот и поговори с такой! Желань замолчала со смешанным восхищением, неприязнью и страхом, как делала уже много раз.

Но когда они пришли в спальню, Желань спросила:

– Мы еще вернемся туда?

– Почему бы и нет? – сказала Метаксия. – Возьмем эскувитов*, пусть стерегут нас по пути и у дома!

Она прибавила, склонившись к московитке:

– Здесь тому, кто боится, лучше вообще не ступать за порог!

Желань кивнула. Это она давно уже знала – Царьград был велик как в добродетелях, так и в пороках: после былой славы погряз в беззаконии так же, как в разврате.

Портрет был окончен через три недели.

Желань не знала, что Метаксия сказала ее хозяину, но они продолжали ходить к итальянцу под надежной охраной эскувитов. Беллини теперь мало разговаривал с ними и больше не предлагал угощения – но Желани было не привыкать к враждебным иноземцам.

Когда же она увидела готовую картину, то была поражена больше, чем на ипподроме. На нее словно смотрела вторая Желань – нет: Феодора, какою желал ее видеть покровитель: темноглазая царевна, хранящая тайны русской и греческой земли.

Портрет повесили в спальне Феодоры, и господин долго с наслаждением любовался им. Он сказал, что Феодора может оставить себе платье и драгоценности, в которых ее писали.

Наложница поблагодарила, но очень устыдилась, когда ей напомнили о ее положении. Однако потом подумала, что весь гинекей и половина двора вместе с нею живет за счет императора и его патрикиев…

Спустя немного времени василевс устроил пир, на который были приглашены многие придворные женщины. Получила приглашение и Феодора, о которой во дворце ходило уже немало слухов. А она все это время жила спокойно, начав потихоньку, под руководством Метаксии, учиться писать и читать по-гречески…

Теперь хозяин не сомневался в ней: и ему особенно нравилась ее верность, какую трудно было найти среди гречанок. Феодора, однако, едва ли могла бы изменить ему, даже если бы и пожелала, – встречи с мужчинами были слишком редки; но самая мысль о таком вызывала у нее отвращение. Ей вообще нездоровилось в последние дни, даже не хотелось идти на торжество; но она перемогла себя.

Метаксия теперь особенно внимательно приглядывалась к славянке – и, конечно, пошла с нею.

В пиршественном зале они опустились на соседние ложа – Желань давно знала об этом обычае ромеев, лежать на пирах, и не удивлялась. Так ей сейчас было и лучше.

Праздник оказался таким же шумным и опасным, как и игры: так же гостей развлекали музыканты, танцоры, глотатели огня, гадатели; так же славословили императора; так же разносили угощения и вина. Но теперь оставаться трезвыми было не нужно – и вино лилось рекой. Слышался смех, крики; Феодора видела, что начались непристойности, тем паче, что все господа лежали. Ей уже хотелось уйти – но она не видела никого, кто мог бы проводить ее.

И тут славянка увидела, что к ней подобрался один изрядно опьяневший гость. Она хотела вскочить, убежать; но не успела, он схватил ее за руки и повалил на ложе. От страха Желань не могла даже закричать; только молча боролась с ним как могла, но грек был куда сильнее. Он стал задирать ее тунику. На бедрах и на груди у нее были повязки*, как она привыкла ходить постоянно, последовав примеру Метаксии – и потому, что так казалось безопасней; но сорвать их ничего не стоило.

Где ее господин? Где Метаксия?.. Ромей попытался зажать ей рот; и тогда Желань словно воспряла, укусила его пальцы и что было сил ударила коленом.

Насильник заорал, согнувшись пополам и кляня ее; но когда славянка попыталась отползти, он изловчился поймать ее за волосы. Желань рванулась – и свалилась на пол, пребольно ударившись животом и грудью; попыталась откатиться в сторону и наконец смогла позвать на помощь.

Она увидела, задыхаясь от страха и боли, как насильника кто-то поднял и отшвырнул, да так, что тот перелетел через два ложа с бесчувственными гостями. Прибежал ее хозяин! Потом Фома бросился к ней, с искаженным от гнева и страха лицом; спросил что-то, и Феодора замотала головой. Нет, ее не обесчестили. Она одернула платье – и тут почувствовала, как у нее резко и больно сжалось в животе; вскрикнув от стыда, Феодора обхватила руками колени. А потом она ощутила кровотечение.

У ее господина вырвался стон ужаса; кто-то вскрикнул рядом – Метаксия. Потом Фома Нотарас поднял ее. Феодора обняла его за шею, но руки не держали.

Метаксия пощупала ей лоб. – Она горит как в аду! – воскликнула гречанка.

“Где ты была?..” – подумала Феодора.

В животе было пусто, тяжко; и так же пусто, тяжко было на душе. Господин бегом понес ее в спальню. Кровь текла и текла; он окутал наложницу своей одеждой.

Потом ее уложили в постель, Феодора закрыла глаза – и ее наконец все отпустило; и ей больше не нужно было держаться.

Она уже не понимала, когда и чьими усилиями остановилась кровь, – только осознала, что Фома Нотарас целует ей руку и плачет. Рабыня попыталась усмехнуться.

– Бог управил, – прошептала Желань. Потом отвернулась к стене и впала в забытье.

* Возлюбленная (ит.).

* Главный форум Константинополя, на который выходил Большой императорский дворец.

* Воины дворцовой стражи в Византии.

* Уже в античной Греции и Риме женщины носили род бюстгальтера – повязку, поддерживающую грудь.

========== Глава 7 ==========

Патрикий сидел с нею, должно быть, еще долго – открыв глаза снова, Феодора увидела его у своего ложа; глаза ее господина окружили тени усталости. Он улыбался ей с нежностью и горечью – а Феодора вдруг похолодела, поняв, что во сне могла звать, кликать тех, кого никогда не поминала при нем. Фома Нотарас еще ни разу не оставался у нее, когда она спала.

Увидев, что наложница смотрит на него, он вздохнул и опять поцеловал ей руку.

– Какое счастье, что ты жива, – сказал он. – Немало женщин умирают, когда теряют ребенка.

Желань улыбнулась, и в улыбке была спокойная ненависть, с которой она не могла совладать.

– Ты знал много таких женщин?

Он кивнул: да.

Потом встал и поцеловал ее в лоб; потом в обе щеки. Затем перекрестил.

– Лежи. Метаксия будет при тебе. Мне нужно…

Серые глаза патрикия обратились куда-то поверх лежащей рабыни, на что-то, ей недоступное.

– Я позабочусь, чтобы этого варвара примерно наказали. Он больше никогда не подберется к тебе.

Феодора не знала – и боялась спросить, кто напал на нее и чем это теперь обернется для них всех; но уже понимала, что вокруг нее поднялся шум, которого не стоит рабыня. Но она никогда не забывала, кто она есть, и не позволяла ромеям это в себе затоптать…

Фома хотел уйти, но она окликнула его, остановила. Белокурый патрикий обернулся в изумлении.

– Метаксия – она ведь большая госпожа, – проговорила Желань. – Что с ней случилось, почему она теперь в таком положении, потерялась в гинекее? И почему никто при дворе не удивляется этому?

По лицу патрикия прошла тень. Он устремил на больную взгляд, полный неприкрытой угрозы.

– Если ты обмолвишься о ней лишний раз…

– С чужими? – приподнявшись, спросила славянка. Голос ее окреп, глаза блеснули. – Мой господин знает, каковы русы! Мы не предаем своих!

Он кивнул.

– Своих… да…

После долгого молчания патрикий улыбнулся.

– Можешь спросить об этом саму Метаксию.

Ромей вышел, а Феодора осталась лежать, слишком усталая, опустошенная для каких-нибудь новых мыслей.

Своих! Разве не враги ей все кругом – считая и ее любовника? Господи, вернуться бы домой…

Но она не узнает отчего дома, даже если и случится такое чудо, – и ей никогда уже не быть той, что была прежде. Как Микитке.

Вошла Метаксия, опустив глаза; она несла букет благоухающих белых роз. Поставила его в вазу на столике у ложа – и сама села рядом. Не улыбнулась.

Гречанка казалась почти такой же усталой, как сама Феодора.

– Не спишь? – спросила она, тронув лоб пленницы. – Не спится?

Феодора покачала головой.

– Ты полюбила его? – вдруг спросила Метаксия.

Феодора растерялась; она не ждала такого вопроса и не знала, как на него ответить.

– Не полюби его слишком, – предостерегла ее Метаксия. – Тебе будет плохо и ему тоже. Мы, женщины… мы должны быть умны, даже когда мужчины глупеют.

Она подняла глаза на славянку.

– А женщинам, приближенным к престолу, следует быть вдвое умнее обыкновенных. Мы не можем позволить себе следовать сердцу безоглядно, как простонародье и рабы.

– Рабы – это говорящие вещи… – прошептала Желань латинское изречение. Но славянка понимала, что это сказано не о таких, как она.

– Это только слова, – заметила Метаксия, внимательно глядя на нее. – И за ними кроется большая власть. Владыки мира всегда знали, чего стоит подходящий раб в подходящее время.

Феодора взяла из вазы белую розу и стала крутить в пальцах, вдыхая ее аромат.

– Ты… высокая жена, и это не скрыть, – сказала она. – Почему… никто не удивляется тому, что ты здесь, при мне?

– Этого не скрыть от тех, кто внимательно смотрит, – а люди невнимательны к женщинам, – ответила Метаксия. – И от тех, кто видит нас с тобой во всякий час дня… а сейчас нас видит только Господь.

Она погладила больную по щеке.

– Мне тебя очень жалко… – вдруг прошептала гречанка. – Ты никогда не станешь такой, как мы, даже если будет очень нужно. В этом слабость русов.

– А я жалею вас, – серьезно ответила Желань.

Метаксия рассмеялась.

– Ваше счастье – счастье варваров, – сказала она. – Я предпочитаю пить наше горькое вино. И если Бог когда-нибудь и в самом деле воздаст нам по деяниям – я скажу: вот здесь, Господи, был Твой храм, вот здесь стояло Твое царствие на земле – и не Твоя ли вина, что оно не устояло?

Она покачала головой. Взяла из вазы другую розу и поднесла к лицу.

– Но я не верю, что будет так.

– Тебе нужно помолиться, – почти испуганно сказала Желань. – Ты говоришь так, точно умерла раньше своей смерти!

– Бедное дитя, – сказала гречанка, и Желань не могла понять: то ли Метаксия говорит о ее нерожденном ребенке, то ли о ней самой.

– Кто ты? – спросила она. – Кто ты была раньше?

Метаксия помедлила.

– Я из старинного и некогда славного семейства – мое родовое имя Калокир, – сказала она. – Но это не так важно для моей судьбы, как то, что я была опоясанной патрикией* в дни последней жены Иоанна. Теперь императрицы больше нет, и власть в гинекее утратила свой священный венец. Теперь женщины двора отодвинуты в тень… и из тени выходят те, кто этого вовсе не заслуживает.

Феодора кивнула. Она про себя понимала, быть может, намного больше, чем могла бы высказать словами… и понимала, что попала в Большой дворец в счастливое время. Иначе, наверное, давно уже лежала бы в могиле, запоротая или замученная мужчинами до смерти, – или принадлежала бы какому-нибудь грубому скоту.

Метаксия погладила ее своей розой по щеке.

– Береги его, как он тебя, – прошептала она. – Ведь ты понимаешь, что все это было не просто так.

– А кто… Кто напал на меня? – воскликнула Феодора.

Ее словно окатило ледяной водой.

– Кто напал – уже неважно, не позднее, чем завтра, он будет прикован цепями к дромону или хеландии*, – безразлично сказала гречанка. – Но вот кто хотел сразить этим Нотараса…

Феодора закрыла лицо руками.

– Мне страшно!

– Можешь показывать это мне, но не показывай никому другому, – ответила Метаксия. – Но ты сейчас будешь сидеть взаперти и поправляться… Как нам всем теперь…

Она посмотрела на портрет московитки – эта цветущая женщина так отличалась от той, что лежала перед ней.

И вдруг сказала слова, от которых у Феодоры кровь застыла в жилах:

– Император Иоанн стар.

Феодора перекрестилась, но Метаксия осталась совершенно спокойной. Она наклонилась и поцеловала больную в лоб.

– Постарайся уснуть.

Она встала и покинула спальню, оставив за собою легкий запах восточных притираний и благоухание роз, наполнившее комнату: от избытка непрошеной сладости у Желани разболелась голова. Она тихо заплакала, жалуясь разве что Богу, который один только и мог сейчас ее видеть.

На другое утро патрикий пришел к ней и сел рядом, погладив по голове.

– Мы скоро уедем, – вдруг сказал он, – уедем в мое имение.

Рабыня ожидала чего угодно, кроме этого. Она беспомощно посмотрела на Фому Нотараса, не посмев ничего спросить о насильнике.

Ее хозяин улыбался, но взгляд был далеко – и не таил ничего хорошего.

– А мы еще вернемся? – спросила славянка, подумав о том, что покинет Город, о котором наслышан весь мир, ради мест, в которых она совсем затеряется. О прочем думать было слишком страшно.

Фома невесело рассмеялся.

– А тебе хочется?

Он коснулся ее губ цветком, который вынул из вазы, – роза уже начала увядать. Потом поцеловал наложницу в губы.

– Надеюсь, что вернемся, Феодора.

* Высокое придворное звание, дающее право на свободный вход во дворец.

* Тяжелый византийский боевой и транспортный корабль, вмещавший сотню гребцов и двести-триста человек.

========== Глава 8 ==========

Феодора пролежала в постели еще неделю – хотела встать раньше, почувствовав силы, но Метаксия остановила ее, сказав, что кровотечение может открыться снова. Она, должно быть, как и Нотарас, повидала немало таких больных – а кое-кому наверняка помогала и вытравить плод…

Девушка из Руси вспоминала теперь разговоры, слышанные в тереме, которые она тогда, по невинности своей, не могла осмыслить. Теперь она понимала, что терем немало подобен гинекею: полон такой же тайной, страстной и греховной жизни, заключенной в четырех стенах.

Московиты были куда больше похожи на греков, чем ей хотелось думать.

Господин несколько раз приходил к ней, справлялся о ее здоровье, но был как-то отвлеченно нежен – не так, как в часы страсти; хотя и тогда он не показывал ей себя, как будто берегся своей рабыни. Сейчас же Фома Нотарас точно запретил себе открываться славянке и сближаться с нею более – до тех пор, пока за ними следит столько враждебных глаз. Это было место, где каждый остерегался каждого, как будто самый воздух Большого дворца внушал такие мысли.

– Много императоров погибло здесь… Их убивали восставшие, и они сами убивали друг друга, – сказала московитке Метаксия, хотя та вовсе ее не спрашивала и не желала сейчас слышать кровавую историю царей ромеев. Но, должно быть, самой гречанке хотелось поделиться – а больше было не с кем. Феодора начала чувствовать себя сосудом, в который ромеи сливают избыток страстей, – вроде тех драгоценных ваз, в которые они облегчались во время пирушек.

Однако всем приходится терпеть – и всем людям приходится немало терпеть друг друга, рабы они или господа.

Но Феодора даже в болезни не чувствовала себя забытой, что бы это ни значило, – господин присылал ей маленькие подарки: букет фиалок, ножной браслет, а однажды даже свиток с древними греческими стихами, которые рабыня до сих пор только слышала. Их читала ей наизусть Метаксия, восторженно блестя глазами, воздев руки, точно священнодействуя. Феодора мало понимала тогда, но знала, что для Метаксии это мгновения истинного счастья – как для нее самой было бы вновь увидеть родные поля и рощи.

Но Метаксии некуда вернуться…

Теперь же они разбирали письмена вместе, вместе слушали музыку языческого эллинского прошлого, которая отзвучала давным-давно. Метаксия хвалила прилежание и понятливость московитки.

– Ты могла бы стать философом, если бы прошла хорошую школу, – сказала она. – Но женщин-философов не признают.

Желань давно поняла, что Метаксия привязалась к ней, как и хозяин; хотя и по-своему – как женщина, которой больше не на кого направить свою страсть.

– У тебя есть муж и дети, госпожа? – тихо спросила славянка.

– Нет, – спокойно ответила Метаксия.

Феодоре следовало бы спросить: были ли у нее муж и дети. Но она никогда бы не осмелилась задать такой вопрос.

– Я сожалею, что ты одинока, – тихо сказала славянка, надеясь хоть таким путем выведать что-нибудь.

– Это не так уж и печально, – ответила Метаксия. – Теперь я госпожа сама себе, полная хозяйка своего имения и имения моего покойного мужа.

Желань взглянула в лицо гречанки; и увидела, что та улыбается. Ее мысли были для Метаксии как открытая книга.

– У тебя нет подруг? – вдруг, неожиданно для самой себя, спросила славянка.

– Простой женщине подруги не нужны – она закрепощена дома, – ответила Метаксия. – Для знатной же они опасны.

Желань поежилась. Конечно, она знала, что и на Руси у жен бывает слишком много забот, чтобы иметь еще и подруг; но так, как эта гречанка, никто из них не говорил.

Она взяла руку Метаксии и пожала; та пожала ее пальцы в ответ.

Когда же настало время уезжать, Феодора с удивлением осознала, что не считала дней – как будто, занимаясь с Метаксией, совершенно забыла, что все это только игра, только… прикрытие. Настоящая же жизнь начиналась тогда, когда Метаксия выходила от нее и говорила с мужчинами о делах, о которых пленнице было боязно даже подумать.

Она, Желань, была для опоясанной патрикии таким же развлечением и отдохновением, как и для своего любовника.

Хозяин сам пришел за славянкой и вывел ее из гинекея – а Желань подумала, что могла бы и не дожить до этой минуты. Но Фома Нотарас был спокоен и ласков, как будто все шло как должно. Наверное, тот, кто попытался обесчестить ее следом за патрикием, первым присвоившим себе такое право, уже ломал спину на дромоне. Неужели же вся военная сила ромеев такова – сильна рабским трудом?

Конечно: как и все их процветание…

Желань очень удивилась, когда увидела около крытой повозки, в которой они должны были отправиться в путь, еще и Метаксию. Ей представлялось, что заговор, который вызревал в Большом дворце, – если этот заговор и вправду существовал, – означал, что Метаксия останется…

– Ты поедешь с нами? – воскликнула пленница.

Гречанка кивнула, наслаждаясь ее изумлением.

– Мы с Нотарасом соседи, – сказала она. – Земли наших отцов расположены рядом, в Морее*. Я тоже покидаю Константинополь, и буду ехать с вами почти всю дорогу.

Метаксия увидела, как Желани неприятно это узнать, – и, улыбаясь, прибавила:

– Вместе ехать и безопасней.

Вокруг них уже собрались конные этериоты*, которые должны были сопровождать патрикиев в дороге, полной неожиданностей: особенно в такое время.

А Желань одернула себя: что она себе вообразила! Ревновать знатного господина, своего хозяина: совсем ума лишилась!

Когда господин подошел ее поцеловать, Феодора была холодна.

– Что случилось? – встревожился он. – Тебе еще нездоровится?

– Нет, господин, – холодно ответила славянка. – Слава богу, я здорова.

Патрикий посмотрел на Метаксию – и вдруг Феодоре показалось, что он на миг ощутил такую же неприязнь к ней, как и она сама; хотя эти двое, несомненно, договорились о путешествии заранее.

Однако Фома Нотарас больше ничем не выказал своего недовольства. Учтиво поклонившись патрикии, он поцеловал ей руку и подсадил в отдельную повозку. Увидев это, Желань улыбнулась.

Потом хозяин таким же образом подсадил в повозку и ее; следом сел сам и приказал трогать. Господа со слугами и охраной двинулись прочь от Большого дворца – к Августейону, чтобы дальше проследовать по Месе, главной улице Города, делившей его пополам.

Феодора огляделась. Все ее вещи были здесь – все, кроме ее старого русского платья: подарки хозяина, плата за блуд… или за любовь?

Она не хотела, не могла это разбирать.

– Иди сюда, – негромко, но властно позвал ромей. Феодора послушно придвинулась ближе, и он обнял ее, так что голова славянки прижалась к его груди.

– Я тосковал по тебе, – тихо сказал он, перебирая ее пальцы. Желань беспокойно пошевелилась, обернулась на него; но Фома Нотарас просто сидел, глядя в никуда, прижимая ее к себе.

С минуту она слушала цоканье копыт по мощеной дороге – и вдруг, встрепенувшись, воскликнула:

– Постой! Пожалуйста!

– Что такое? – изумился ее хозяин.

Феодора сложила руки.

– Я хочу помолиться. Я хочу пойти в ваш великий храм, Святую Софию, – быть может, я никогда больше ее не увижу!

Фома Нотарас посмотрел на нее так, как его языческий предок взглянул бы на свою говорящую вещь, которая вдруг заявила бы, что хочет пойти помолиться в храм за какую-то свою душу.