Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 78 страниц)

– Леонард сам просил… то есть сразу согласился, когда я предложила, – сказала Феодора и покраснела еще жарче.

Ключница бояр Ошаниных медленно кивнула.

– Что ж, буду служить, госпожа. Коли нужна тебе, рада постараться.

Феодора вдруг вспыхнула.

– Ты меня не кори, пойми меня! – воскликнула она, сама от себя такого не ожидая.

Она неожиданно ощутила себя ужасно виноватой – непрощаемой. Будто сама Русь в лице этой женщины ходила по ее дому, заглядывала в комнаты и в души нестареющими серыми глазами…

Ключница покачала головой.

– Я тебя не корю, госпожа. И не след тебе так со мной, служанкой, говорить, и передо мной виниться, – сказала она.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– И как мне забыть, что мы ваши милостники, должники по гроб жизни – а вы спасители наши! – вымолвила Евдокия Хрисанфовна. – Ты ли это забыла?

Между двумя русскими женщинами повисла тишина.

Феодора не забыла – и Евдокия Хрисанфовна тоже помнила; и обе помнили и понимали много больше, чем сказали.

Наконец Феодора, не выдержав такого молчания, опустила глаза и сцепила руки на животе.

– У меня, кажется, опять ребенок будет, – сказала она, отчего-то ощутив мучительную потребность в этом признаться.

– Пошли тебе Бог, – спокойно, ласково ответила Евдокия Хрисанфовна.

– А твои… твои сыновья здоровы? – спросила Феодора. Она не слышала, чтобы в доме кто-нибудь болел; но ведь ей могли и не сказать!

– Здоровы, слава богу, – ответила Евдокия Хрисанфовна.

Они улыбнулись друг другу, теперь ясно и тепло. Евдокия Хрисанфовна взяла связку ключей, которую хозяйка положила на лавку, и прицепила ее к поясу – как когда-то давно ходила по московскому терему своего господина. Поклонилась Феодоре, достав рукой пол.

– Буду стараться, матушка боярыня.

Феодора смотрела на нее так, будто молила о чем-то. И Евдокия Хрисанфовна поняла – все еще красивое и гладкое лицо ее еще больше украсила улыбка.

– Ты нашу речь помнишь, – сказала она, поглядев в глаза госпоже. – И душа наша в тебе светится.

Евдокия Хрисанфовна неожиданно крепко взяла молодую хозяйку теплой сильной рукой выше локтя.

– А свои ключи… сама береги! – вдруг приказала она: и рабыня Желань сразу поняла, о каких ключах речь. От ее сердца и души – ее записок, философских сочинений, запертых в сундуке…

У амазонки на глазах выступили слезы. А мать русского евнуха перекрестила ее, потом еще раз поклонилась и ушла, звеня ключами и шелестя широким – богатым, как говорили в Италии, платьем.

Феодора и вправду опять была в тягости. Леонард, казалось, достиг полноты своего счастья – счастья человека высочайшего мужества и богатейшей души, блаженство которой заключается в ней самой и ее способности к творению, любви и подвигам. Лучший комес императора говорил, что будет очень рад и сыну, и дочери от Феодоры: и, конечно, это было так. Но сын, наследник от любимой женщины, был бы вершиной его существования.

Феодоре казалось, что ее жизнь развалилась напополам, словно разделилась морем, которое они пересекли, плывя в Италию. Первая половина – с патрикием Нотарасом, с царицей амазонок, с Валентом, – была ее византийская жизнь, которая шаталась, как дворец на подгнивших опорах; и крушения которой Феодора ожидала каждый день, живя словно бы в долг.

Вторая же половина жизни русской полонянки, – итальянская, принадлежавшая комесу Леонарду Флатанелосу, которого в Европе называли бы корсаром, – началась только что…

Ждать ли ее крушения? Прочно ли стоит этот венецианский дворец на своих сваях* – не слишком ли много долгов наделал каждый из них, спасшихся? Заслужили ли герои покой, хотя бы ненадолго?

Но пока они наслаждались спокойствием – все три госпожи бестревожно ждали своих детей; у женщин было много домашних забот, в которых они помогали одна другой и забывались. Мужчины, не занятые работой в поле и в доме, упражнялись с оружием во дворе, валяя друг друга до пота и крови. Феофано нередко с наслаждением наблюдала из окна, как дерется ее Марк, мерившийся силами со многими; к лакедемонянке присоединялась и Евдокия Хрисанфовна, хотя представить этих женщин объединенных общими чаяниями было прежде почти невозможно. Ключница подбадривала своего мужа, старого императорского этериота, и радовалась за него – Ярослав Игоревич, который, казалось, начал сдавать, порою даже одолевал спартанца в схватке.

Сам хозяин дома тоже постоянно упражнялся с мечом – и с луком; который раздобыл себе вскоре после того, как они обжились в новом доме.

Леонард давал пострелять из лука обеим воительницам, у которых чесались руки опять попытать оружие, несмотря на свое положение. Комес, Феодора и Феофано стреляли во дворе, в кольца, приделанные к столбам: как когда-то стрелял Одиссей, состязаясь с соперниками, тщившимися отобрать у него трон после возвращения домой. Конечно, оставшиеся после старых хозяев слуги все это видели; но едва ли они кому-нибудь скажут.

Точно так же, как в доме Мелетия Гавроса.

Несколько раз Леонард уезжал в Рим, повидаться с Мелетием и с другими друзьями и полезными людьми; критянин возвращался с нужными в хозяйстве вещами и подарками своим домашним. Однажды комес привез целую сумку книг для пополнения библиотеки своей возлюбленной: развязав эту котомку и ознакомившись со свитками, Феодора изумилась, как Леонард не попался инквизиции. Критянин только засмеялся – сказал, что рыбы в Риме развелось слишком много, а ловцов не хватает, и сети церковников рвутся.

Мардоний наведывался к Флатанелосам каждую неделю – вначале; потом стал приезжать реже. Но они с Микиткой часто писали друг другу и очень друг без друга скучали – Мардоний увлекся мужскими занятиями, приучая себя к оружию и к коню, как истинный македонец и сын своего отца; в письмах он описывал свои прогулки и успехи и очень сожалел, что друг не может к нему присоединиться и состязаться с ним.

Если бы даже Микитка был воин, он не смог бы проводить столько времени на виду и в таких шумных занятиях – слишком был заметен, даже заметней женщин-воительниц.

“А не будь я евнух, из нас бы точно вышел диас – пара, как у наших знатных жен: я бы полюбил его не только сердцем, но и страстно, как Мардоний меня… и Мардоний соблазнил бы меня”, – размышлял Микитка, которого бросало то в холод, то в жар от таких мыслей.

Бывший паракимомен императора вовсе не так высоко ставил свою стойкость – и в подобные минуты радовался своему увечью.

О Фоме Нотарасе не было ничего слышно, как и о других врагах. Леонард говорил жене и Феофано, что старался разузнавать о Фоме, бывая в Риме; но тот сгинул бесследно, как тогда, на Проте.

– И, конечно, затем, чтобы объявиться, когда посчитает нужным, – мрачно говорил критянин. – Я недооценивал вашего патрикия, теперь и я это признаю!

Через четыре месяца после того, как они поселились под Анцио, у Феофано начались роды: точно в срок, как она высчитала. Лакедемонянка была спокойна – ее любовник волновался гораздо больше.

Феодора и Магдалина, вместе с домашним врачом, помогали царице. Феодора очень опасалась трудных родов – несмотря на здоровье и силу своей госпожи; сорок лет все же не шутка.

Но все прошло прекрасно: хотя и дольше, как думала сама Феофано, родившая двоих детей, из которых даже первенец появился на свет быстро. Теперь она промучилась два часа – хотя и гораздо меньше, чем слабые роженицы, и в самые трудные минуты ругалась как солдат вместо стонов и жалоб. Когда схватки участились, Феофано вдруг потребовала, чтобы ее подняли с постели и начали водить под руки: царица амазонок не могла бездействовать и принимать муки как Ева!

Магдалина, хотя ужасалась требованиям роженицы, подчинилась им, как и Феодора. И наконец Феофано, присев и скорчившись, вытолкнула оглушительно вопящего красного младенца, с головой, покрытой густыми черными волосами. Это оказался мальчик, который еще долго кричал и молотил по воздуху ручками и ножками, заявляя о себе миру: настоящий буян, спартанец, вояка…

Марк, ворвавшийся в комнату с первым криком младенца, издал боевой клич и, схватив сына на руки, вознес его к потолку. Марк смеялся; посмотрев на царицу, встретил ее изнеможенную и счастливую улыбку.

– Как ты назовешь его? – воскликнул лаконец.

– А как бы ты хотел? – спросила в ответ Феофано.

Марк растерялся; он не ожидал, что ему доверят это решать. Посмотрел на Феодору.

– Я знаю, – ни на миг не растерявшись, сказала московитка. – Назовите Леонидом… в честь одного из моих спасителей, моих славных фессалийцев… и незабвенного героя Фермопил! Какое еще имя лучше подойдет сыну Мореи и двух таких лакедемонян, как вы?

– Я согласен, – немедленно сказал Марк.

Феофано, встретив взгляды своего любовника и любовницы, кивнула.

– Я слышала, что и у итальянцев имена повторяются из рода в род… но вы превосходно решили. Пусть будет спартанский царь.

Она приложила сына к груди, а Феодоре стало боязно: не унаследует ли этот Леонид судьбу обоих своих предтеч? Но имя уже было наречено.

Марк долго смотрел на свою возлюбленную и сына; он не заметил, как обнял Феодору за плечи, и московитка тоже не почувствовала этого. Оба были слишком счастливы.

Потдм вдруг Феофано подняла голову и взглянула на свою филэ.

– А как ты назовешь своего сына?

Феодора ощутила, как Марк крепче прижал ее к себе; хозяйка посмотрела на Леонарда, появившегося в дверях, и тогда Марк отпустил ее.

Московитка спросила царицу:

– А почему ты думаешь, что у меня будет сын?

Феофано слегка пожала плечами; она теперь любовалась своим сыном, покачивая его на груди.

– А разве может быть иначе? – спросила лакедемонянка.

Феодора подошла к мужу, и он взял ее за руку, глубоко взволнованный происходящим, – совсем скоро и ему придется испытывать потрясение отцовства, первородства! Разве можно с чем-нибудь сравнить появление первого ребенка от любимой женщины?

– Пусть Леонард решает, – сказала хозяйка дома.

– Я бы… Если бы у нас родился сын, я назвал бы его Энеем, – произнес наконец комес. – Именем того, кто продолжил род троянцев, бежавших из погибшего царства… Потомками Энея считали себя римляне*…

Это было поистине спасительное имя – и как никто раньше до такого не додумался? Все сразу же почувствовали себя троянцами, убаюканными ложным чувством безопасности; и будто бы лишь сейчас различили вдали огонек истинной надежды.

– Я согласна, – тут же ответила Феодора.

– А если дочь? – спросил Леонард, посмотрев ей в глаза.

Феодора мотнула головой.

– Будет сын, я точно знаю.

Леонард улыбнулся и поцеловал ее в лоб; она прижалась к его сильной груди, закрыв глаза.

Через три месяца после Феофано разрешилась от бремени София – девочкой: мать окрестила новорожденную Зоей.

А через два месяца после Софии родила Феодора: на свет появился сын, Эней, чернокудрый и прекрасный собой, как его отец, но с голубыми глазами. Леонард сказал, что это, наверное, от его матери; хотя Феодора сразу же вспомнила, что такие же глаза были у Никифора Флатанелоса.

Счастливый супруг и хозяин дома достиг зенита своего существования. Ни о Фоме Нотарасе, ни о других врагах ничего не было слышно – две половины жизни рабы Желани разошлись широко, точно Сцилла и Харибда. Пожрут ли эти чудища корабль Одиссея – и может ли, спасая себя, Одиссеем прикинуться Гектор?..

Миновал почти год с тех пор, как Леонард Флатанелос ступил на сушу и распустил своих гребцов.

Комес сказал своему семейству, что ему опять пора выйти в плавание.

* Здания и сооружения Венеции, часто страдающей от наводнений, издревле строятся на сваях.

* Легенда, возникшая с нарастанием могущества Римского государства: существует несколько традиций изложения приключений Энея.

========== Глава 139 ==========

– Я должен обеспечить вас – это главное, – сказал Леонард. – Вы знаете, что наша земля приносит недостаточно, и скоро мы истратимся: предстоят большие расходы…

Он обвел глазами старших женщин – Феодору, Феофано и Евдокию Хрисанфовну: к которым прежде всего и обращался, хотя в гостиной, где хозяин собрал всех, присутствовали и мужчины. Но именно женщины отвечали за хозяйство и детей, которых народилось так скоро и так много.

Евдокия Хрисанфовна задумчиво покивала, встретив взгляд господина: конечно, она, как заведующая хозяйством, знала все статьи расходов своих покровителей. Евдокия Хрисанфовна каждый день высчитывала, кому и сколько чего отпустить из кладовых, – Феодора, с позволения и благословения супруга, назначила старшую из русских женщин на главную должность в доме.

Леонард Флатанелос, как было заведено, взимал оброк – или, говоря новомодным европейским языком, арендную плату с крестьян, выращивавших в имении виноград и пшеницу. Считая, помимо платы за пользование землей, господскую долю урожая, выходило ровно столько, сколько потребовалось, чтобы покрывать каждодневные нужды. Соседи Флатанелосов занимались разведением овец, что было прибыльным делом, если его наладить: но Леонард не имел во владении ни достаточно овец, ни достаточно земли для выпаса скота… как и настоящего пристрастия к скотоводству или землепашеству. Управитель Гавросов давно обеспечивал все нужды и прихоти своих римских хозяев, выращивая виноград, другие фрукты, разводя скотину и пчел. Но Мелетий с самого начала был в гораздо более выгодном положении, чем его друг-флотоводец: у киликийца на содержании никогда не было столько людей, ему повезло купить гораздо более доходное имение… и он не скрывался, заводя нужные знакомства.

И киликиец, – тоже потомок пиратов, как и критяне, – был намного менее щепетилен, меняя свои убеждения в угоду сегодняшним нуждам: чтобы взять жену из рода Моро, Мелетий Гаврос не моргнув глазом перешел в католическую веру, которой прикрывался, будучи к ней довольно равнодушен, как и к вере греческой. Впрочем, таковы, как Мелетий, были и многие католические духовные лица, руководствовавшиеся прежде всего выгодой… которой они из своего господствующего положения могли извлечь очень много.

Среди христиан греческой веры таких людей было намного меньше: и Леонард Флатанелос, хотя и снял свой крест и женился на чужой жене по католическому обряду, оставался истинно православным христианином в своей искренности.

И Феодора, глядя на мужа, – как и Феофано, с которой они сидели держась за руки, – понимала, что, несмотря на все их бедствия, главной причиной, которая отрывала критянина от семьи, было его отвращение к оседлой жизни… глубокая любовь к морю, без которого извелись и все его люди: немало матросов комеса Флатанелоса, которых не удалось приставить ни к какому делу на суше, стали сварливыми и начали спиваться.

Глубокая любовь к своей жене и ребенку, которого она ждала, долго держала Леонарда на земле рядом с ней; но теперь он опять возжаждал опасностей и перемен, будучи такой же живокипящей натурой, как и Валент Аммоний. Комес намеревался опять приняться за дела, которыми занимался еще во времена империи без ведома своего государя, но во благо империи… теперь же во благо своей семьи и других греков и своих братьев по крови и духу: совмещая морскую торговлю и разбой. Все домашние Леонарда Флатанелоса это прекрасно понимали.

– Благородный разбой – это то, без чего еще не могла устоять никакая империя… хотя чаще бывает неблагородный, – улыбаясь, сказал Леонард жене, когда они остались наедине. – Но те, кто называет себя христианами греческой веры и апологетами божественной любви, должны действовать точно так же, как их враги… как крупные и зоркие хищники, которых пожрут другие, если они зазеваются.

Феодора пожала плечами.

– Это называется политикой… и это Византия, – сказала она, слегка поморщившись. – Не вижу здесь никакого христианства, только борьбу за земли, власть, богатства… кротким и смиренным мог быть только сам Христос, – прибавила она, рассмеявшись. – Спасителя распяли, и остальные продолжили жить, как только и могут жить люди!

– Кажется, я уже говорил, что христианский закон насадил не Христос: или, вернее говоря, не один только Христос, – заметил Леонард. – Общий закон развития людей, греческий… западный закон возник во времена Иисуса и утвердился повсеместно…

Он оборвал себя и замолчал.

Потом вдруг внимательно посмотрел в глаза жене:

– Ты веришь в меня?

Феодора кивнула.

– Как всегда, мой дорогой. Я знаю, что ты себя не обесчестишь… то есть не сделаешь ничего, что противоречило бы твоей византийской и критской нравственности, – улыбнулась она, вспоминая сомнительные дела, в которых участвовала с Леонардом задолго до того, как началась их любовь. – Может, мы, русы, действовали бы на твоем месте и иначе…

– Русы никогда не бывали на моем месте, – возразил Леонард, усмехнувшись. – У вас и добро, и зло свое собственное. Но ты права: я не изменю себе – а значит, и тебе, и нашему сыну.

Они поцеловались; потом обнялись, с наслаждением прижимаясь друг к другу.

– Долго тебя не будет? – шепотом спросила Феодора.

– Я поплыву в Испанию, – ответил Леонард. – Потом на Крит, в Кандию… Может быть, побываю в Византии. На это уйдет месяца четыре, не меньше: возможно, и все полгода.

Он задумался, морща лоб, составляя и переоценивая свои планы.

Феодора затаила дыхание, прекрасно понимая, как манит критянина Византия, которая так долго погибала и все еще не погибла; султан пока не завладел Мореей. Именно сейчас тому, кто смел, можно было нажиться на развале и дележе почти никем не управляемых последних областей империи – нажиться по-крупному. И ведь для византийца это даже не грех. Всему христианскому и мусульманскому миру понятно, что еще год-два – и Морея тоже сдастся туркам: лучше уж руки нагреют греки!

“Я уже так давно мыслю по-византийски – и не понимаю, как можно иначе”, – с изумлением подумала Феодора.

– Ты… думаю, ты вовремя решил отправиться в плавание, в Византию, – с запинкой сказала московитка.

Леонард поцеловал ее.

– Ты меня всегда так хорошо понимаешь, любимая, – сказал он со всей своей нежностью.

Они не продолжили этого разговора – Леонард встал и, взяв на руки лежавшего рядом с ними Энея, долго ходил по комнате, покачивая мальчика на руках. Феодора улыбалась, глядя на могучего человека, охваченного просто материнской нежностью, – Леонард был этим очень похож на Марка, несмотря на разницу в их положении: оба были велики и в разрушении, и в любви, самоотвержении. Титаны!

А Феофано – титанида…

Опустив ребенка в колыбельку, Леонард опять подошел к жене и сел рядом, обняв ее за талию.

– Я понимаю, какие жестокие тревоги одолевают тебя, – прошептал он. – Я не прошу тебя быть мужественной… ты всегда была очень мужественной; но я прошу, умоляю тебя верить, что Бог не оставит нас.

Феодора серьезно взглянула на него.

– Бог никогда не оставлял нас, Леонард, – сказала она. – Это Валент и ему подобные… вот их Бог оставил!

Леонард сумрачно кивнул.

– Пожалуй, так. И я намерен узнать, как обстоят дела у Дионисия Аммония и его старшего племянника, – вдруг прибавил он.

– Но ведь Мелетий намеревался мстить Валенту за Цецилию, – прошептала Феодора.

Леонард отвел глаза.

– Это дело Мелетия, – произнес он. – Он это может… я не могу.

Феодора поежилась, вообразив себе, какие способы мести может избрать человек, подобный Мелетию Гавросу. Конечно, это кровная месть – но герои так не поступают, даже расплачиваясь за близких!

Леонард нашел ее руку и, не глядя на жену, поднес ее руку к губам. Потом сжал пальцы Феодоры в обеих своих горячих ладонях.

– Я взял слово с Мелетия… вернее сказать, мой друг дал такое слово еще раньше, по собственному почину, – проговорил критянин. – Беречь вас без меня – и укрыть вас, если придет нужда. В этом Мелетий не обманет, я его знаю!

– Я верю, – сказала Феодора.

Она действительно верила в Мелетия Гавроса – хотя сам Мелетий, может быть, мало во что верил.

Проститься с комесом приехал и Мардоний Аммоний, и его сестра со своей маленькой дочкой; София, хотя всегда держалась отчужденно, была очень взволнована этим прощанием.

Она тоже полюбила своего спасителя – да как его можно было не полюбить?

Мардоний, сильно загоревший и окрепший, с волосами, стянутыми в хвост, настолько напомнил Феодоре Валента, что она даже испугалась, увидев молодого македонца. И этот юноша пришел на проводы человека, который, может быть, встретится с его отцом и убьет его!

Но Мардоний смотрел на Леонарда с благоговейным восхищением и завистью, как и раньше. Он позволил критянину себя обнять и пожелал ему удачи, горячо пожав его руку и поглядев в глаза.

“Может быть, сказать Мардонию о подозрениях насчет его матери?” – подумала Феодора.

Нет, не стоит: умный юноша и так давно понимал, кого в чем подозревать… он и так был в смятении между мужским и женским началом, как все юноши на пороге зрелости.

София вдруг поднесла Леонарду свою черноглазую крошку Зою – благословить: как женщины просили благословения для детей у князей и королей. Леонард поцеловал ребенка и перекрестил; потом обнял Софию. Он знал, как будет страдать эта молодая жена и мать, – ведь Леонард увозил с собой Артемидора, ее мужа!

Скорее всего, София не любила и никогда не намеревалась любить Артемидора, – но остаться без защиты, в безвестности, ей было боязно, как всякой женщине. А брат – будет ли он ей опорой?

Леонард попрощался с Вардом и Анастасией. Вард успел полюбить отчима так же горячо, как любил отца; и только память о Фоме мешала мальчику начать называть отцом второго мужа своей матери. Анастасия тоже привязалась к комесу – хотя и меньше, чем брат, потому что дичилась мужчин и мужских занятий. Но сейчас она плакала, видя, что семью опять покидает самый главный человек.

Феодора не плакала – ее чувства были слишком огромны, чтобы выплакать их; она просто прижалась к Леонарду, и они долго стояли так, переполнившись своей любовью. Все, что можно было сказать, было сказано наедине.

Наконец Леонард поцеловал в лобик сына и вскочил на свою караковую лошадь. Артемидор был уже в седле, нетерпеливо поджидая хозяина, – ах, как этим мужчинам хотелось приключений!

Феофано смотрела на комеса с нежностью, завистью… и удовлетворением. Конечно, ей уже давно хотелось получить Феодору назад, – и теперь ее филэ опять будет ее, хотя бы на время! На немалое время…

Марк никогда не занимал столько сердца и мыслей Феофано, сколько Леонард – Феодоры. Как бы ни был любовник лакедемонянки предан ей и храбр, он был несопоставим с Леонардом по своему развитию.

Последним, что увидел Леонард, обернувшись со своего коня, были две подруги, которые стояли, тесно прижавшись друг к другу плечами, и провожали его взглядами с одинаковым выражением.

========== Глава 140 ==========

Леонард написал им из Венеции через пятнадцать дней – сказал, что экипировал оба своих судна и набрал вольных гребцов, что оказалось легче, чем можно было надеяться. Комес признался, что пустил слух о том, что он, комес Флатанелос, здесь – и о своем плавании в золотоносную Испанию и возвращении в Византию. Все равно ему было не скрыться – а выиграть, рискнув, можно было много больше, чем проиграть.

Вернее сказать, как понимала Феодора, – тут только со щитом или на щите…

Критянин признался, что, к его изумлению, на призыв его откликнулось много освобожденных им каторжников, которые все-таки пристроились к честным промыслам здесь, в вольной Венеции. Но жили они туго, и память о благородстве Леонарда была в них так жива, что они без колебаний согласились на все опасности, только бы служить под его началом.

И, конечно, каторжников манил тусклый блеск византийских сокровищ – сокровищ, на которые эти бедняги только облизывались, заживо гния в цепях на галере.

Леонард придирчиво осмотрел жаждущих и оставил около половины, казавшихся ему самыми крепкими и надежными; все бывшие галерники тут же, без всяких велений со стороны хозяина, поклялись страшной клятвой служить ему не на жизнь, а на смерть.

Остальных гребцов Леонард нанял в городе – из тех, кто, хоть и был свободен, жил не лучше галерных рабов и надеялся на лучшее.

Леонард сказал, что оставил часть своих людей в Венеции, – хозяева посылали им содержание из имения, да те и сами прирабатывали, по мере способностей: кто рыбной ловлей, кто ремесленничал или помогал в лавке. Леонард приказал им не терять бдительности и продолжить наблюдать за портом и за своим городским домом.

После этого он еще раз горячо попрощался со всеми своими домашними, попросил Феодору обнять сына – и все было сказано: комеса и его возлюбленную опять разделило море. Леонард обещал написать снова, как только ступит на твердую землю: это будет уже в Испании. Но до тех пор – сколько всего может случиться?

Письмо привез не кто иной, как Феодот: Феодора понимала, что комес по-прежнему не доверяет этому матросу, хотя тот словно бы давно обелил себя, и не хочет держать его при себе в опасных предприятиях.

Сама хозяйка не знала – оставить ли Феодота при доме; или отослать в Венецию. Но если предположить, что матрос нечист, можно ли это сделать?..

Леонард ничего не сказал о своем посланце, полагаясь на мудрость жены и на провидение; и наконец, махнув рукой, Феодора отправила Феодота в деревню.

Едва ли он сбежит в Венецию или еще куда-нибудь так далеко сам – а если сбежит, будет замечен.

Она посоветовалась со своей госпожой; и Феофано согласилась с нею. Лакедемонянка прибавила с улыбкой, что Феодот, скорее всего, честен: и что комес прислал его сюда, чтобы у Флатанелосов оставался хотя бы один верный человек.

Через несколько дней после того, как пришло письмо, – это было в августе, когда Энею пошел третий месяц, а Леониду, сыну Феофано, восьмой, – в свое имение приехал Мелетий Гаврос. Киликиец известил Флатанелосов о приезде письмом, что было внове, потому что, хотя он и тесно дружил с Леонардом, между их загородными домами никогда не было добрососедской близости. Теперь Мелетий словно бы признал… статус нового греко-итальянского семейства. Или к тому, чтобы написать, была какая-то другая причина.

Мелетий приглашал их в гости – старших женщин дома Флатанелосов и Мардония Аммония: хотя Метаксия Калокир и была независима, как вдова, женщинам было неприлично ездить в гости к мужчине без опекуна – знатного сопровождающего. В качестве такого сопровождающего и приглашался юный Аммоний: хотя, конечно, его в гостях у Гавросов никто слушать не станет. Тут и не скажешь, кто кому будет сопровождающим!

Феодора вдруг подсчитала, сколько лет прошло с того года, как ее пленили, – для этого ей пришлось припомнить возраст старшего сына, Варда Нотараса, которому как раз в июне исполнилось восемь лет.

А это значило, что она прожила на чужбине девять лет – и ей самой пошел двадцать седьмой год: четыре года со дня падения Константинополя… 1457 год от Рождества Христова.

– Что ж, поедем, развеемся! – сказала Феофано, когда услышала о приглашении Мелетия.

Они обе возьмут с собой детей – но ведь Мелетий, конечно, давно знал о прибавлении в семействе Флатанелосов; и жены его в имении не будет, о чем он предупредил. А прочим в итальянской провинции и вовсе нет никакого дела, чьего ребенка родила здесь бежавшая из Византии знатная вдова-гречанка. Мало ли тут таких вдов – да и жен!

Обе подруги, конечно, снарядили для себя и детей богатую повозку; Мардоний поедет верхом. Сама Феофано в имении, отдохнув после родов, уже нередко садилась на коня по-мужски: после того, как она начала стрелять из лука, слуги-итальянцы этому не изумлялись, хотя на кухнях наверняка толковали о многом. Пусть их! Этих нечего бояться!

Феодора, родив сына, еще не садилась на лошадь – хотя намеревалась попробовать в самом скором времени.

Загородная вилла Мелетия Гавроса, которую они видели в первый раз, не уступала богатством римскому его жилищу: а пожалуй, и превосходила. Здесь он мог себя не стеснять, строясь так широко, как только пожелает душа и позволят средства; а средства были немалые. И сад был такой, что впору потеряться, – больше, чем у всех византийских патрикиев, у которых Феодоре довелось жить.

– Славный дом! – сказала Феофано, с жадностью оглядывая все это великолепие, – Мелетий завел себе даже павлинов, гулявших между фонтанами.

Феодора пожала ей локоть.

– Ты хотела бы себе такой же?

Феофано кивнула, погрузившись в свои мечты, – конечно, она думала о возвращении комеса; а может, и о разговоре с Мелетием Гавросом, который им предстоит… уже сегодня.

Долго говорить наедине им не пришлось: пришел привратник, который встретил подруг у кованых ворот виллы и отлучался, чтобы привести хозяина. Мелетий Гаврос был с ним. Он радостно простер руки к амазонкам, как будто они обе были его дорогими родственницами.

– Как чудно, что вы приехали, мои госпожи!

Он расцеловался с женщинами, потом взглянул на сурового Мардония, который стоял в стороне, держа под уздцы коня: точно готовясь ускакать отсюда, как только ему что-то не понравится.

– Поди сюда, мой юный синьор! – позвал киликиец, подманив сына Валента рукой.

Мардоний дернулся от этого обращения; но потом послушно оставил поводья и подошел. Мелетий, который прекрасно знал о том, что его обыкновения стали известны новым друзьям, не стал обнимать юношу, а только похлопал по плечу.

– Ты уже совсем мужчина! У меня сегодня к тебе будет разговор, – Мелетий вдруг подмигнул; Мардоний свел черные четкие брови и покраснел. Но он только поклонился, ничего не сказав.

Феодоре показалось, что Мелетий Гаврос сейчас беспредельно радуется свободе – которой он никогда не имел в городе, под ферулой* своей римской супруги.

Потом Мелетий посмотрел на детей – Энея вынесла на руках Магдалина, а Леонида вывела другая, здешняя итальянская нянька, приставленная к сыну Феофано: тезка и соплеменник спартанского царя уже ходил своими крепкими ножками. У него были большие серые глаза, как у матери, а черты, как у Марка: точно на греческой гемме.

– Какие прелестные дети! – воскликнул Мелетий: с неподдельным восхищением. – Вы привезли сюда Грецию, мои госпожи, ароматы и песни моей родины, которые я слышу, глядя на ваших сыновей!

Феофано царственно склонила голову, опустив подкрашенные глаза. Феодора заулыбалась, хотя на душе скребли кошки: радушный хозяин определенно что-то задумал.

Наконец Мелетий сделал всем знак следовать за собой. Конечно, они приехали на несколько дней, – и он заблаговременно позаботился о комнатах и удобствах для младенцев; а значит, задумал что-то серьезное. Иначе никакой мужчина не станет так хлопотать о чужих женщинах, а тем более о тех, кто пользуется такой дурной и громкой славой!

Хотя вполне могло быть так, что Мелетий восхищался амазонками искренне, – действовать прежде всего себе на пользу это ему не помешает.

Когда Мелетий отвернулся, Феофано посмотрела на Марка, все еще сидевшего в седле, как и несколько других мужчин-сопровождающих: отец ее ребенка приехал с ними. Разумеется, лаконец не мог отпустить свою невенчаную жену и сына одних в такое место. Если Мелетий Гаврос заметит Марка, он, конечно, сейчас же сличит его черты с чертами Леонида; но с этим ничего не поделаешь. Скорее всего, хозяин и подозревал что-то подобное.