Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 78 страниц)

– Матушка… – сказал Микитка: вдруг его озарило. – Гречины… Второе твое письмо подделали!

– Я знаю, сынок, – спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Если его подделали, соображал Микитка, она и не должна была знать о втором письме… Но она знала. Русский раб улыбнулся матери, и она улыбнулась в ответ.

Тут они поняли, что все еще стоят, – и только Микитка удивился, даже испугался, как дверь в повозку отворилась снова и к ним вошла Феофано.

– Ну, все… Пока все! – сказала гречанка.

Она упала на подушки у окна напротив Евдокии Хрисанфовны и крикнула, отодвинув шелковую занавеску:

– Трогай!

И они помчались вперед, прочь из Константинополя, спасаясь из пламени, которое вот-вот охватит его.

Феодора сидела в саду, куда вынесли ее готовую статую, – точно одинокая жрица себя самой. Она не могла ни о чем думать. Как только она начинала, мысли и чувства разрывали ее на части.

Олимп оказался слишком хорошим учителем – может быть, лучше, чем сам об этом подозревал.

Феодора привстала с кресла, когда услышала быстрые шаги. Это был Олимп, прекрасный скульптор и ее друг. Славянка прижала руки к груди.

– Ну, что, Олимп? Вести?

– Госпожа, тебе письмо от господина, – сказал Олимп, который едва скрывал волнение. – Вот, возьми!

Он подал ей свиток, который Феодора схватила с жадностью. – А еще? – требовательно спросила московитка.

Олимп крепко взял ее за руку.

– Еще он велел передать тебе, что скоро приедет сам.

Ромей и славянка долго смотрели друг другу в глаза.

========== Глава 18 ==========

Евдокия Хрисанфовна скоро задремала – наверное, была очень измучена. Или просто нечасто сидела так мягко, сидела праздно. Феофано, увидев, что московитка спит, тихо поднялась и пересела к Микитке.

– Покажи, – шепотом приказала она.

Микитка понял и неохотно распахнул плащ.

Он терпел, пока быстрые пальцы Феофано пробегали по его телу. Чего еще ему осталось стыдиться – что может быть хуже того, чем он уже стал?

Потом Феофано позволила пленнику запахнуть одежду и окликнула его по имени. Он поднял голову – гречанка смотрела пристально и недобро.

– Если будешь вести себя как вол, волом и останешься, – сказала она. Потом прибавила:

– Сотри уныние с лица и не показывай матери этих следов! Я тебя подлечу сама, когда мы остановимся. Ничего страшного тебе не сделали.

Микитка долго молчал. Потом прошептал в ответ – губы его кривились:

– Так ты боишься, что она поймет…

– Поймет когда-нибудь, но сейчас не время терзать ее, – ответила гречанка. – Ты понял?

Микитка кивнул, пряча взгляд.

Потом Феофано вдруг наклонилась, пошарила среди пожитков, сваленных в повозке, и достала какой-то узел. Развязала его.

– Поешь. Потом предложи матери, – приказала она, давая пленнику белый хлеб. – А вот здесь вино.

Феофано открепила от пояса флягу.

Микитка отламывал куски и ел жадно: он забыл, что у него живот прилип к спине от голода. Спохватился, когда от лепешки осталась половина. Потом Микитка приложился к фляге и сделал несколько глотков.

– Спасибо, – сказал пленник: он только сейчас вспомнил это слово. Феофано улыбнулась.

– Ты знаешь, чем свободный человек отличается от раба? – спросила она. Микитка покачал головой, внимательно глядя на нее. Феофано положила руку евнуху на колено.

– Тот, кто свободен… отвечает, – медленно проговорила благородная госпожа.

Похлопала юношу по колену и, еще раз улыбнувшись ему, пересела под свое окно.

Когда Евдокия Хрисанфовна проснулась, Микитка сидел над ней. Мать улыбнулась и взяла его за руку.

Но они вдруг ощутили большую неловкость. Евдокия Хрисанфовна всегда была строга с ним, как и следовало родительнице, а он – почтителен. Немыслимо было заговорить с ней так, как с Феофано. И хотя мать была мудра…

А вдруг она уже догадалась?..

– Что ты, сынок? – спросила мать.

Микитка торопливо развязал узелок, оставленный Феофано.

– Поешь, это тебе. И вино.

– Ты поел? – спросила мать. Он кивнул.

Евдокия Хрисанфовна с улыбкой погладила его по голове, потом быстро доела хлеб и выпила вина. Утерла губы рукавом и поглядела на сына.

– Спасибо, Микитушка.

Посмотрела на гречанку и склонила голову.

– Благодарствуй, госпожа. Век твоей доброты не забудем.

Микитке показалось, что взгляды обеих женщин стали холодными, страшными; и ему самому стало страшно. Такого между женщинами он еще не видел и не подозревал…

Но Феофано улыбнулась, и холод отступил.

– Рада помочь… по-христиански, – ответила гречанка.

Прибавила:

– Скоро мы остановимся в гостинице и отдохнем. Там можно будет помыться и сменить одежду.

Евдокия Хрисанфовна нахмурилась и дернула все еще полными, крепкими плечами: уж не вши ли ее донимают, с каким-то страхом подумал Микитка.

– Это было бы славно, – сказала наконец мать. Помолчала и спросила, словно бы от простоты:

– А куда мы едем, госпожа?

– Вам пока не нужно этого знать, – ответила Феофано.

Евдокия Хрисанфовна не сводила с нее глаз; и вдруг Микитка почувствовал, что гречанка словно бы дрогнула.

– Едем в мои владения, – ответила она и, нахмурившись, отвернулась.

Микитка зевнул, прикрыв рот рукой, но мать заметила.

– Поспи, сынок. Я тебя разбужу, когда придет время, – сказала она. Микитка невольно глянул на Феофано; а Евдокия Хрисанфовна рассмеялась.

– Не бойся, не поссоримся! Что мы, разве не христиане и не умные люди?

Микитка кивнул и, отойдя в сторонку, лег на подушки и какие-то узлы. Он очень устал – но даже закрыв глаза, еще долго не спал, а прислушивался к тому, что делается рядом с ним. Но не услышал ничего, кроме могильной тишины.

В городе, названия которого ни мать, ни сын не знали, они остановились в ночлежке, в какую, казалось, стыдно было даже заглянуть госпоже, подобной Феофано. Но там им дали воду – много воды, которую натаскали в верхние комнаты и нагрели, не жалея слуг и дров. А Феофано дала московитам из своих запасов душистое мыло, масло для смягчения кожи, травы, чтобы придать воде аромат, и благовония. Одежда на смену для обоих у нее тоже нашлась.

Когда мать вымылась и переоделась, Микитка ее не узнал. Платье на ней было длинное и широкое, как прежде, но лежало как-то иначе, нежели в Москве: не торжественно ниспадая до пят, а прихотливыми складками, по-гречески, облекая фигуру. Темные с проседью волосы Евдокия Хрисанфовна вымыла до блеска и уложила косу вокруг головы, но покрывать голову не стала.

Это была уже не прежняя мать, не ключница бояр Ошаниных, а госпожа, которой Микитка и имени не мог подобрать: не то итальянка, не то гречанка, немолодая, но еще красивая, лукавая и сильная.

Как будто здесь, у ромеев, пройдя такие страдания, Евдокия Хрисанфовна заново нащупала себя под своим вдовьим платком и заново обрела…

– А ты, оказывается, красивая, – сказала Феофано, тоже изумленная этим преображением. Она говорила по-русски, и ей по-русски же следовало бы назвать пленницу по имени-отчеству: но это было невозможно. Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и низко поклонилась, коснувшись рукой пола.

– Твоими заботами да Божьей милостью…

Микитка посмотрел на Феофано и тревожно улыбнулся ей; гречанка улыбнулась и успокаивающе кивнула в ответ. Пока мать занималась собой, Феофано занималась Микиткой, смазав целебной мазью все его синяки и проверив, нет ли повреждений похуже. Одежду ему подобрали такую, что даже материнский глаз ничего не разглядит.

Они переночевали в этой гостинице – где спали воины, Микитка так и не узнал, – а потом двинулись дальше. Никто их не преследовал: никто, казалось, до этих самых пор даже не догадывался, что они преступники.

Или обитателям Большого дворца и всем жителям Города стало уже не до того…

Через несколько дней, – добираясь томительно, утомительно, но без проволочек и опасностей, – ромеи и московиты оказались в тихом сельском уголке. Уже давно была осень, но по Византии она никогда не ударяла так, как по Московии, не заставляла вооружаться, точно против сильного врага.

Евдокия Хрисанфовна, казалось, блаженствовала. Привыкнув к жизни в смертельной опасности, она научилась пользоваться минутами покоя. Феофано теперь посматривала на нее с одобрением – и едва ли не восхищением.

– Это все твоя земля? – спросила ее ключница, когда они вдвоем с хозяйкой прогуливались между полей. Пахло кипарисом и сосной – целебный аромат доносился из рощи; зеленые миртовые кусты, растущие у дорожки, усыпали белые цветы. Феофано остановилась и нагнулась, чтобы сорвать цветок. Понюхала, потом хотела воткнуть в волосы, но дальше так и понесла, покоя белую пушистую звезду в руках.

– Мы сплетаем из миртовых веток свадебные венки, – сказала она московитке, взглянув на нее и тут же отвернувшись. Феофано вздохнула. – Сплетали его и мне… Это земля моего мужа Льва Аммония, доставшаяся мне после его смерти. Он командовал войсками василевса… далеко отсюда, сражался с турками. Теперь земля, где он погиб, турецкая.

– Я тоже вдова, хоть и не военного человека, – сказала Евдокия Хрисанфовна. Лицо ее немного омрачилось.

Потом она спросила:

– Что же, это вся твоя земля? От родителей тебе ничего не осталось?

Гречанка остановилась, и Евдокия Хрисанфовна с ней.

– Ты много спрашиваешь, – сказала Феофано; и Евдокия Хрисанфовна услышала угрозу. Московитка потупилась.

– И в самом деле, распустила язык… Прости.

Обе женщины помолчали. Потом Евдокия Хрисанфовна подняла глаза.

– Я только подумала, госпожа, уж не гневись… сколько войска можно на таких просторах, да на такой доброй земле прокормить. Это не чета Царьграду, где порядку нет, воды нет, а скоро и хлеба не станет, – сказала она. – А если еще и вотчину прибавить…

Феофано долго смотрела ей в лицо. Улыбаться она не могла. Евдокия Хрисанфовна глядела все так же ясно, просто.

Потом лицо ключницы помрачнело, у сухого рта появились складки:

– Ты совсем не спешишь. Уж доводи дело до конца! Чего ты сейчас дожидаешься?

– Здесь спешить нельзя, нужно думать, – ответила гречанка, поняв, что таить больше нечего. – Нужно уметь действовать тогда, когда приходит минута!

Она хотела приказать русской рабыне, чтобы та молчала под угрозой смерти сына и своей, – но поняла, что ничего нового для Евдокии Хрисанфовны не скажет. Метаксия Калокир вдруг подумала, ощутила всем существом, как ненавидит тавроскифов.

– Иди в дом, – отрывисто приказала патрикия. – И держи там своего мальчишку, чтобы носа не высовывал!

Евдокия Хрисанфовна поклонилась и быстро удалилась. Метаксия проводила ее взглядом, потом застонала и схватилась за лоб.

– Мало на мою голову! – пробормотала гречанка. – Когда о стольких вещах нужно думать… Этим варварам и не снилось!

Метаксия быстро пошла в дом следом за московиткой, и бормотала себе под нос такое, что если бы Евдокия Хрисанфовна услышала – ужаснулась бы:

– Где же он, где…

Феодора долго обнимала своего господина; вернее, не столько она обнимала, сколько он сжимал ее в объятиях, до боли. Потом посмотрел в глаза.

– Ты здорова. Как я рад…

Он многое сказал ей в письме, и испытывал облегчение, что этого уже не надо говорить в лицо. Фома, наверное, не смог бы.

Они пошли в дом, обнявшись. Там Феодора приказала подать господину умыться – и вина. Когда он сел, она села рядом на подлокотник кресла, поглаживая его руку.

– Ты не успел…

Он покачал головой, не встречаясь с ней взглядом.

– Но если ты увиделся с ней, – с внезапной суровостью сказала славянка, – не может быть, чтобы она не дрогнула! Ведь она любит тебя, и она очень умна, какая бы обида ни затуманила ей разум!

Фома кивнул.

– Она дрогнула, Феодора. Она изменила своему… и нашему прежнему плану, – ответил патрикий. – Ведь ты знаешь, что василевс остался жив, – моя искусная Метаксия сумела обратить государственное преступление во зло нашим давним врагам: и сейчас греки поднимутся против итальянцев, даже если этого не сделает сам император, который, к тому же, болен и ослаблен. Когда-то мы с моей сестрой единодушно считали, что быть под властью папской тиары ничуть не лучше, чем под властью чалмы!

– А теперь? – спросила Феодора.

– И теперь… Но какой у нас выбор? – усмехнувшись, спросил Фома.

Он рассмеялся.

– То, что ты видишь, дитя, это наша агония! Мы сейчас выбираем, как нам корчиться, только и всего!

Феодора сжала его руку.

– Но почему же она не повернула назад? Ведь она могла!

– Уже нет, – сказал ромей.

Он прикрыл глаза.

– Политика, Феодора, это не воля одного человека… Это слияние многих воль и многих обстоятельств, – сказал белокурый патрикий. – Метаксия сделала все, что могла, – и теперь, и раньше… Я многого не знал!

Он засмеялся; а Феодора подумала – уж не того ли Фома не знал, что узнала она в его отсутствие.

Фома посмотрел ей в глаза, приподняв ее подбородок.

– Мы очень скоро двинемся к Константину. И в этот раз я возьму тебя с собой.

Значит, здесь земля уже горит у них под ногами. Феодора кивнула и с усилием улыбнулась.

– Но мы не сейчас поедем, – сказала она, вставая.

Патрикий встал навстречу ей; и они обнялись и поцеловались долгим поцелуем, со всей нерастраченной нежностью.

========== Глава 19 ==========

Для Феодоры оседлали лошадь – она попросила разрешения хотя бы иногда ехать верхом, говоря, что все время прятаться в повозке будет невыносимо. Если на них нападут, говорила славянка, повозка ее не защитит; а так она сможет разглядеть врага заблаговременно…

– Такая красивая женщина, как ты, может привлечь внимание, – сказал патрикий; он был недоволен еще и тем, что выставит на всеобщее обозрение свою собственность. Однако этих слов Фома не сказал.

Он знал, что после них Феодора застынет, как снежный болван из своей далекой дикой страны, и отогревать ее придется очень долго. Если бы он хотел пробиваться через отвращение женщины…

Тогда он не был бы тем благородным патрикием, которым был!

“Как трудно с женщинами, – думал Фома Нотарас. – И чем человек тоньше воспитан, чем выше стоит, тем это труднее!”

– Ты устанешь, – сказал он, не найдя другого довода.

Феодора пожала плечами.

– Разве напрасно я занимаюсь гимнастикой? – спросила она.

Примирительно поцеловала его, и на этом все было улажено.

Когда господа и воины расселись по коням, а слуги – спрятались в возках, хозяин, великолепно одетый, защищенный легким доспехом и вооруженный коротким мечом, подъехал к своей верховой спутнице.

– Возьми вот это, – сказал он, протягивая ей узкий кинжал рукоятью вперед; Феодора молча смотрела на эту рукоять, отделанную золотом и серебром, с черепаховыми вставками. Она подумала, сколько рабов можно купить за такой кинжал…

Потом подняла глаза на господина и слабо, недоверчиво улыбнулась.

– Он отравлен? – спросила московитка.

Фома рассмеялся.

– Нет, моя дорогая.

Когда кинжал скользнул в ее руку, патрикий показал, как спрятать его в рукаве, между рубашкой и туникой. Феодора аккуратно пристроила оружие и запахнулась в свой теплый плащ.

– Теперь я вижу, что ты мне веришь, – серьезно сказала она.

– А я вижу, что ты опасна, – ответил ромей, наградив ее долгим непонятным взглядом.

Феодора подумала, что если бы той робкой неученой дворовой девушке, которую под ударами кнута пригнали в Царьград многие месяцы назад, показали эту избалованную госпожу, любовницу патрикия, они с нею отшатнулись бы друг от друга и никогда больше не пожелали друг друга знать…

Она тронула коня; и так само собой вышло, что поехала первая, и весь отряд последовал за нею. Фома нагнал ее через небольшое время; они поскакали бок о бок, но молча, и не от недостатка слов. На дороге, на открытом месте, приходилось все время быть настороже. Вот-вот из-за горизонта, разметая их стада и обращая в бегство мирных людей, появится турецкий или другой разбойничий отряд; а то и солдаты… Многих легионеров от бескормицы и беспорядков наверху теперь не отличить от бандитов. А то могут напасть беглые каторжники или рабы – этим терять нечего; и богатый поезд равно привлечет внимание всех алчущих. И красивая женщина…

Наконец Феодора не выдержала.

– Сядем в повозку! – попросила она, схватив хозяина за руку. – Я тут измучилась, совсем не могу думать! Кажется, что все видят!

Нотарас расхохотался от всей души. Потом, сделав знак всем остановиться, спрыгнул с коня и подал руку своей наложнице.

– Я всегда знал, что ты не публичная женщина, – сказал он, придерживая для нее дверь. – И мы оба с тобою предпочитаем думать, а не драться… Пусть нас стерегут те, кому положено!

Он посмотрел пронизывающим взором на свою охрану, потом сел в повозку следом за Феодорой.

Когда они оказались вдвоем, московитка облегченно вздохнула и улыбнулась патрикию.

– Удивительное дело, – сказала она. – Ведь мы не обезопасили себя, а мне куда спокойнее… А это ведь только…

– Иллюзия, – подсказал любовник.

Феодора кивнула. Для нее все еще внове были такие слова, ученые и равнодушные.

Они сидели друг напротив друга, не придвигаясь ближе, – и это тоже было внове: может быть, из-за кинжала в рукаве у Феодоры?

– Иллюзии – великая сила, потрясающая государства, – проговорил Фома Нотарас.

Спустя небольшое время они оказались в объятиях друг друга – вместе было теплее… и безопаснее. Так казалось.

Феодора прижалась к груди своего покровителя, а он откинулся на спинку сиденья, держа ее руку в своей. Несколько минут они просто наслаждались своим единением – а потом патрикий сказал:

– Я еще помню тебя прежнюю… Ты очень изменилась.

Феодора хотела взглянуть ему в лицо, чтобы увидеть его выражение, – но для этого потребовалось бы высвободиться из покровительственных объятий.

Она спросила:

– Это плохо?

Фома рассмеялся.

– Это неизбежно… Мне так нравились твоя чистота и наивность. Я любил их. Теперь же я обнимаю совсем другое существо.

Он склонился к ней, обдавая своим благоуханием, касаясь мягкими золотыми кудрями, и посмотрел в глаза – очень близко. Теперь патрикий совсем не играл с нею, был серьезен.

– Я очень люблю мою сестру, – сказал ромей. – Но я не желаю, чтобы ты становилась такой, как она.

Феодора закрыла глаза и увидела лицо Метаксии – древний, страшный античный лик коварной богини.

– Я никогда не стану такой, как она, – сказала наложница.

В ответ господин только крепче обнял ее.

Потом они успели переговорить о многом – но главное обсудили еще дома. Метаксия примкнула к партии доместика схол, Никифора Флатанелоса, рвавшегося к власти уже давно. Он же дал ей и покровительство. То, что у Иоанна было еще два брата, законных наследника, – считая еще и Димитрия Палеолога, – не смущало мятежников: в Городе царили такие настроения, что возвести на престол могли любого, кто явится в счастливый час.

– Мой народ… простой народ, да и знать, сейчас стали очень суеверны… ожидают нового Спасителя, спасителя государства, кого угодно… – говорил бледный и взволнованный Фома. – Немногие способны примириться с тем, что время чудес закончилось.

– Точно ли оно закончилось? – тихо спросила Феодора. – Может, это вы его закончили?

Фома сжал губы – а потом перекрестился. Он нечасто это делал.

– Не кощунствуй, – сказал он. – Господь… видит, сколько стоять земным царствам. Мы, лучшие и умнейшие люди империи, сознаем, что гибель близка; а народу нужны иллюзии. Пусть. Главное теперь… чем все это обернется для нас, тонущих в пучине.

– Я не пойму, – сказала вдруг Феодора. – Ведь император старый и мудрый человек, и я видела этого… Флатанелоса подле него не раз! Разве Иоанн не разглядел, что пригрел на груди змею?

Фома засмеялся.

– О моя дорогая, – проговорил он, качая головой. – Ты счастлива, потому что ты не политик и не император! А быть мудрым императором еще тяжелее. Такой властитель понимает, сколько гнили в тех, на кого он опирается, – и не может показать этого никогда и никому! Впрочем, Флатанелос действительно был верным слугой престола… и, быть может, сошел с ума только в эти дни.

Феодора вдруг засмеялась.

– Он ведь тоже моложе Метаксии?

Фома кивнул.

– Но здесь не то, что ты думаешь, – сурово сказал он.

Помедлил. На лице его теперь читались другие заботы – ему было не до нравственности сестры.

– Скверно то, Феодора, что император теперь почти беспомощен… и Город ныне отдан в руки всех, у кого есть горячность… или безумие, – сказал патрикий. – А еще я опасаюсь, что Иоанн едва ли доживет до следующего года. Метаксия сделала свое дело.

Отвращение на миг исказило его красивые черты.

Феодора склонилась к нему и взяла его руки в свои. Погладила его пальцы, крупный янтарь на перстне.

– Но так ли это плохо? – тихо спросила она. – Ведь империи сейчас нужен человек, способный ее удержать? Ты рассказывал, какой Константин храбрый и мужественный властитель; и ведь он уже восходил на трон.*

Фома кивнул.

– Я говорил, это правда… Будем надеяться…

Тут снаружи послышался шум. Повозка затряслась, накренилась… Встала!

Они услышали какие-то крики.

– Враги! – воскликнул Фома. Он вскочил с места с расширенными глазами и выхватил короткий меч; бросился к двери с криком:

– Оставайся здесь!..

Патрикий выскочил наружу прежде, чем Феодора успела опомниться. Она, очертя голову, бросилась к двери, потом к окну… Выпрыгнуть из повозки не посмела, но отдернула занавеску и припала к окну лицом.

Она вскрикнула. Снаружи их воины с кем-то дрались! Феодора впервые видела, как мужчины бьются насмерть, и это зрелище заледенило ей кровь. Ей показалось, что среди сражающихся мелькнула светлая голова патрикия, но она не успевала разобрать ничего, слишком было страшно. Вдруг прямо перед ней оказалось чье-то орущее бородатое лицо; тут же незнакомец замолчал и застыл, заметив женщину… и Феодора поняла, что от него отвлеклись, ее защитники дерутся в другом месте. Потом разбойник протянул к ней в окно свою волосатую руку.

Прежде, чем он успел сграбастать ее, Феодора схватила эту руку и что было сил впилась в нее зубами. Солоноватый отвратительный вкус заполнил рот; злодей с воплем и неразборчивой бранью вырвал у нее свою руку. Потом его лицо пропало, и Феодора поняла, что он сейчас вломится в повозку. Она неловко нащупала в рукаве кинжал; выдернула его, кажется, разорвав рубашку. Все равно. Славянка стояла, сжимая оружие в руке и тяжело дыша.

Дверь дрогнула…

Феодора отпрянула и с криком взмахнула кинжалом. Дверь распахнулась. Феодора закричала снова, от удивления и неожиданности: перед ней был ее господин.

Он шагнул вперед, пошатнулся… Феодора поняла, что он споткнулся о труп. В руке у Фомы Нотараса был его собственный меч, обагренный кровью. Кровь медленно стекала на алый плащ патрикия и турецкий ковер, устилавший пол повозки. Мягкий дорогой ворс впитывал ее, как изначальный свой узор.

– Ты жив! – сказала Феодора.

– И даже не ранен, – хрипло сказал патрикий.

Фома ногою отбросил труп, потом поднялся к ней и сгреб в объятия. За спиной наложницы выронил меч, с глухим стуком упавший на ковер.

– Кто это был?.. – спросила Феодора.

Только теперь ее начало трясти по-настоящему, на глазах появились слезы. Она всхлипнула, и патрикий обнял ее крепче.

– Это были турки, – прошептал он. – Скорее всего, люди турецкого принца Урхана, который сейчас живет в Константинополе. Он тоже притязает на наш трон…

– О господи, – сказала Феодора. – И вы их всех убили.

– Тех, кто не бежал, – сказал ромей.

Он высвободился из ее объятий, потом наклонился, подобрал меч и вытер своим плащом с меча загустевающую кровь; потом расстегнул и брезгливо вышвырнул алый шитый золотом плащ на дорогу. Тот остался трепетать на ней под легким ветром, как кровавый знак сопротивления.

– Так поступают благородные люди, – сказал Фома Нотарас.

* В 1437-1439 гг.

========== Глава 20 ==========

Среди их воинов оказались двое убитых – и раненые. Феодора вытащила из возка свою служанку, ехавшую отдельно и сейчас полуживую от страха; они вдвоем обошли и осмотрели нуждавшихся в помощи.

Феодору саму подташнивало от страха и кровавого зрелища; вид мертвецов заставлял ее бледнеть. Одному из турок смертельным ударом разворотило живот, и она старалась не смотреть в ту сторону, где он лежал. Но не отказалась от своей обязанности милосердия.

Благодарные и довольные собой греки охотно подставляли красивой русской госпоже свои раненые тела для осмотра и перевязки. Фома даже начал ревновать, глядя, как его подруга беседует с охраной, улыбается ей, а получив помощь, воины целуют ей руку и кланяются.

– Ни одного живого турка, – сказала Феодора, покончив с лечением. Она подошла к своему покровителю, вытирая кровь с пальцев белоснежным полотенцем. Фома улыбнулся, скрывая свои чувства.

– Слава ромейской доблести, – ответил он. Привлек наложницу к себе и заключил в кольцо своих рук.

– А мне ты помощь не окажешь? – улыбаясь, спросил патрикий.

– Ты же не ранен, – сказала она.

Феодора была совсем не расположена шутить. И не могла шутить, видя столько крови, боли и смертей вокруг.

– Я думала, что мы теперь ничего не можем узнать о том, кто были эти люди… и кто их послал, – сумрачно сказала она.

Патрикий поймал ее за подбородок и встретился с ней взглядом.

– Вот как?

Теперь он тоже больше не улыбался.

– Ты понимаешь, что ты предложила? Я умею пытать людей, но не думаю, что ты пожелала бы это видеть.

– Ты умеешь?..

На ее губах появилась недоверчивая улыбка и сразу завяла.

– Ну конечно, – сказала Феодора.

И тут ее лицо стало белым как бумага, и патрикий едва успел подхватить свою подругу, прежде чем она свалилась без чувств среди мертвых. Послав к дьяволу всех остальных, он на руках внес ее в повозку и уложил. Брызнул Феодоре в лицо водой, похлопал по щекам; и тогда она пришла в себя.

– Ты слишком нежна для всего этого, – сказал он. – Женщине не следует наблюдать такие зрелища.

– А что же ей делать, когда надо помогать мужчинам?

Феодора нахмурилась и села. Потом посмотрела Нотарасу в глаза.

– Метаксия еще в Константинополе, во дворце, рассказывала мне о боях гладиаторов в языческом Риме, – сказала московитка. – Я бы никогда не поверила, если бы не слышала этого от нее… и не знала ее… и не видела вашей жизни и обычаев. В римских цирках самые благородные и тонко воспитанные женщины следили за каждым движением меча и приветствовали судороги умирающих рабов. Женщины одним небрежным жестом обрекали их на смерть. Они пировали и шутили среди крови и агонии.

– Это было ужасно, – сказал патрикий после долгого молчания. – Это больше никогда не повторится.

У него сделалось такое лицо, точно он вдруг увидел Метаксию среди зрительниц в древнем римском цирке. Ее легко можно было представить обрекающей гладиаторов на смерть…

– Это больше никогда не повторится, – прошептал Нотарас.

Феодора кивнула.

– Твоя правда, – сказала она. – Потому что когда не станет Рима, некому будет и повторять…

Турецкие трупы, которых насчитали четыре, оставили посреди дороги – алый плащ патрикия прикрыл предводителя, одетого богаче всех: того самого, который пытался похитить Феодору. Воины осмотрели убитых, но не узнали о них больше ничего.

– На всех, кого мы видели, добротное платье, даже доспехи, – говорил Нотарас внимательно слушавшей наложнице, когда они опять тронулись в путь. – У главаря был испанский клинок. Кони отличные… из тех, что разбойники оставили нам, я повелел всех взять с собой, а кто из турок удрал, удрали быстрее ветра. Что это значит, как ты думаешь?

– Что не нужда заставила их напасть на нас, – сведя темные брови, ответила Феодора.

Патрикий кивнул.

– Турки – дикари, – сказал он. – Они плохо актерствуют… всеми своими изящными искусствами они обязаны нам, но до нас им далеко. Им даже не хватило способностей притвориться нищими разбойниками.

– А может, они и не желали, – сказала Феодора.

Он кивнул.

– Может, эти люди Урхана желали захватить нас не скрываясь и получить выкуп куда больше всего нашего поезда, – сказал ромей. – Например, взяв в плен меня, получить власть над моей сестрой и моими друзьями – и так пробиться к трону, если не выйдет иначе… У нас еще есть честь и верность… Или они мстили Метаксии. У принца много шпионов.

Феодора взяла его за руку.

– Сейчас нам все равно этого не понять.

Фома вдруг вздохнул и склонил голову к ней на плечо. Утомление одолевало его порою неожиданно, иногда даже пугая ее.

– Давай отдохнем, – сказал он. – Пусть дьявол заберет их всех… всех, кроме тебя.

И он в самом деле скоро уснул, лежа у нее на плече и колыхая теплым дыханием ее волосы, – после всего, что они оставили позади.

Феодора закрыла глаза, но не могла уснуть – она видела перед собой тех, кого они оставили спать на дороге и в поле. Для двоих своих павших вырыли могилы – она первая предложила это, и обрадовалась, когда ее горячо поддержали.

Кто сейчас в последнем Риме раб, кто господин… кто свой, кто чужой?

Во рту у нее все еще стоял мерзкий вкус турецкой крови, хотя она выпила с тех пор и воды, и вина.

Феодора прильнула к своему покровителю, своему возлюбленному, и наконец задремала рядом с ним – они спали, убаюканные стуком колес, точно брат и сестра, невинные дети в общей колыбели.

Больше с ними в пути ничего не приключилось – и хотя Фома не показывал страха, он высказал Феодоре опасения, что второго такого нападения они не отобьют. Раненые все еще не оправились, и у них не на два человека, а намного больше убавилось силы…

– Ничего, – утешила славянка, – Бог милует, дважды не бьет…

Ромей громко засмеялся, услышав ее слова.

– Это ваша поговорка?

Феодора, смеясь, мотнула головой.

– Я это сама придумала…

– Звучит очень по-русски – а почему, не знаю, – сказал Фома, глядя на нее влюбленными глазами.

Феодора вдруг перестала улыбаться.

– Потому, что вы всех учите, что Бог есть любовь, и сами давно уже не верите в свои слова, – ответила она. – Ну а мы не учим… мы знаем, что Бог нас и тогда любит, когда бьет!

Патрикий тоже больше не улыбался. Он смотрел на нее так, что Феодоре вдруг захотелось спрятаться от этого взгляда, как от слишком жаркого солнца.

– Я велю отлить твое изображение в бронзе и золоте, и ты украсишь Августейон, – сказал он.

Они приехали к Константину благополучно. Наследник в это время жил в морейском городе Короне, что находился под властью итальянцев, но вовсе еще не пришел в упадок. Наоборот: Феодора только сейчас начала замечать в итальянском искусстве и моде особую прелесть, новую и яркую, брызжущую жизнью, несвойственную более сдержанному греческому искусству, которое умирало с достоинством.

Но ее куда больше влекла древняя прелесть Восточного Рима. Над Константинополем еще, казалось, витали тени старых и прекрасных богов-хранителей, безжалостно изгнанных католической церковью. Греческая же церковь была мягче, сердечнее, несмотря на все двоедушие и жестокость самих гречин. “Главное то, что остается после людей”, – вдруг подумала Феодора.

Впрочем, Корон был прекрасен и новым, и старым искусством. Белые виллы хозяев города окружали сады, своим природным буйством подчеркивающие их рукотворное величие и вместе с тем достойно укрывающие от любопытных глаз частную жизнь господ.