Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 78 страниц)

Вдруг госпожа повернулась и прижалась к груди Теокла: она плакала навзрыд. Растерявшийся воин не сразу понял, как поступить, – хоть не оттолкнул! Потом неловко погладил ее по голове.

– Может, еще и выстоим, госпожа.

Казалось, воин понимал ее чувства. Но он, конечно, не читал Гомера, хоть и родился на его земле!

Феодора отстранилась от охранителя и покачала головой.

– Нет, – прошептала Феодора, – не выстоим.

Она плакала, но это не была трусость. Это было смирение перед неизбежным. Все трое в подавленном молчании проследовали во дворец.

Когда они входили туда и приветствовали знакомых стражников и придворных, Феодора уже улыбалась: она продержалась до самой своей спальни. Войдя же к себе, повалилась на постель и заплакала: она страстно жаждала утешения сильного человека, который влил бы в нее надежду и бодрость, – а такого человека рядом не было.

Вдруг московитка подумала, что ее верные, как псы, молодые стражники оба холосты и неразлучны, как братья. Может, они и были как братья; а может, и нет. Даже скорее нет: на женщин они не смотрели.

Феодора засмеялась сквозь слезы и подумала, что в этом, наверное, и была причина непобедимости греческих воинских общин: каждый мог не стыдясь искать любой поддержки сильного товарища. Можно было без сомнений изливать свою страсть и не бояться зачать лишнего в трудный час ребенка. Она подумала о Феофано и захотела оказаться в ее объятиях.

Потом села и, утирая слезы, позвала Аспазию. Нужно было приводить себя в порядок, и плакать не следовало: а то и в самом деле пропадет молоко. Госпожа потребовала к себе и дочь, и сына: Варду она теперь тоже давала грудь сама.

Через небольшое время она почувствовала себя сильной, как прежде, и почти счастливой – она держала в объятиях детей, чьи судьбы полностью ей принадлежали. Никакое человеческое существо – даже воин, предавший огню и мечу целое царство, – не чувствует себя таким всесильным, как мать, склоняющаяся над детьми.

На другой день они опять пошли и плавать, и кататься на хеландии: патрикий отправился с женой сам, и немало нового услышал от нее о собственном судне. Фома слушал со снисходительным восхищением; но не сердился на ее осведомленность. Может, им и в самом деле придется всем вместе бежать из Константинополя на этом корабле.

Кончился июль и пошел последний летний месяц: жаркий и бестревожный. Феодора с мужем продолжали учиться плавать, приучая к морю детей. Они научились держаться на воде – и могли бы выплыть в спокойную погоду, если придет крайняя нужда. Но они по-прежнему не спали вместе – полноценно, как супруги.

Фома, впрочем, рассказывал ей, что для греков древности соитие нередко было только способом сотворения детей, а для выражения любви служило все остальное: на что теперь наложила запрет церковь.

Если церкви дать волю, она наложит запрет на самую жизнь…

Иногда они выходили в море на хеландии вместе, но чаще Феодора делала это одна: она почувствовала, что пристрастилась к воде больше мужа, который не любил этой стихии, так легко обнажавшей человеческую натуру. У него было много дел при императоре – дел со скрытными людьми и дворцовыми опасностями, которые патрикий Нотарас привык и любил отражать.

К тому же, в море даже у берега водились акулы – и однажды, купаясь, они заметили меж волн серую блестящую спину с торчащим плавником. Никанор, самый бдительный, криками привлек внимание учеников и погнал их на берег.

Господин чуть не убежал сразу же – и остался только из большего страха: страха уронить себя в глазах воинов. А Феодора хотела даже продолжить урок: но тут ей уже воспретил Никанор.

Он тихо сказал госпоже:

– Сразу же, как только ты становишься храбрым, погибнуть легче всего – ты перестаешь трезво оценивать опасность. Потом ты понимаешь, что осторожность важна не меньше отваги. Сейчас нам лучше уйти.

Акула все мелькала, темная посреди золотистой ряби, все дальше и дальше. Но тут же у берега показался второй плавник.

Феодора и Фома ахнули одновременно и схватились за руки.

– Я так и думал! На самом деле они нечасто ходят стаями, – сказал взволнованный Никанор. – И нечасто нападают на людей. Но нападают быстро: и если их несколько, надо сразу же уходить.

Они молча оделись и пошли прочь; Феодора с мужем держались за руки всю дорогу, а полные ужаса Аспазия и Магдалина, которым были доверены дети, не смели даже напомнить господам о себе. Хорошо, что хотя бы дети так малы, чтобы ничего не понять!

А на другой день Феодора, заплыв дальше обыкновенного, – Никанор понемногу пускал ее все дальше, – в первый раз открыла в воде глаза: ей стало любопытно рассмотреть морское дно, хотя нырять она еще не пыталась.

Когда же она сделала это, то удивилась, насколько прозрачно море – как будто туда не выкидывали мусор со всего Царьграда. Водоросли колыхались, как волосы юных купальщиц; стаи ярких рыбок проскальзывали над ними. А потом Феодора увидела на дне какой-то темный продолговатый предмет, напоминавший спящего человека; и тут же, хлебнув воды, вынырнула, кашляя. Феодора поплыла назад так быстро, как будто за ней гнались акулы. Никанор похвалил бы ее за успехи; нет, не похвалил бы. Она совсем не рассчитывала усилий!

Встав из воды, Феодора хватала ртом воздух и шаталась. Учитель тут же оказался рядом и схватил ее за плечи:

– Что там? Акулы?.. Идем скорее на берег!

Феодора потрясла головой.

– Там… там утопленник! Мертвец!

Она понемногу приходила в себя. Уж не из тех ли он людей доместика схол, которых отправил на дно лучший комес императора?

И не сказать ли об этом комесу?

Никанор погладил ее по плечу.

– Здесь часто находят утопленников… ты знаешь, как тяжела наша жизнь, – сказал старый воин. – Но мертвецов не стоит бояться: живые куда опасней.

Феодора засмеялась. Потом повернулась к патрикию.

– Ты не боишься мертвецов, муж мой? Тогда иди сюда!

Она разглядывала дно еще сколько могла – и теперь ясно различала то тут, то там страшные, поеденные рыбами и оплетенные водорослями человеческие остовы: на многих сохранились дорогие одежды, отягощенные золотой вышивкой и драгоценными камнями, и прекрасной работы доспехи.

“Неужели все они уцелели с того нападения? Нужно непременно сказать комесу!”

Наконец патрикий утащил ее прочь почти силой – он теперь мог даже плыть, увлекая жену.

– Ты совсем себя не бережешь… подумай о детях! – сказал Фома.

Феодора рассеянно кивнула и направилась на берег. В этот раз она даже не подумала о том, чтобы выкупать детей; впрочем, выплыть при нужде все равно сможет только взрослый и сильный человек.

Дома она вдруг сказала мужу:

– Сколько детей ты хочешь?

Он удивился такому вопросу.

– Сколько Бог даст!

Феодора сжала губы. Как для него все просто!

– Бог даст – Бог обратно возьмет, – сказала она. Помолчала хмуро. – Мне кажется, нам надо повременить со следующим ребенком.

Патрикий недовольно посмотрел на нее – не столько это предложение ему не понравилось: нет, он и сам был бы не прочь повременить, потому что уже устал от детей, висевших на его плечах и отягощавших их все сильнее. Но патрикию не по душе было услышать такое от женщины, которая ему принадлежала.

Наконец он улыбнулся и сказал:

– Ты права, дорогая. Нам нужен отдых.

“А мне нужны снадобья, которые обещала Феофано”, – подумала жена.

Она помолчала и спросила:

– Разве наше имение не нуждается в присмотре? Мы уже больше полугода там не были!

“Когда же приплывет троянский конь…”

– Я подумаю об этом, – прохладно пообещал муж. – Ты же знаешь, что я не принадлежу себе.

Феодора увиделась с комесом через несколько дней: он сам нашел ее на пристани.

– Вы так отчаянно оглядывались, что я догадался, кого вы ищете глазами, – с улыбкой сказал Флатанелос. – Вам следует лучше притворяться!

– Я не умею, – мрачно ответила московитка. – И у меня срочные новости.

Флатанелос посерьезнел.

– Я понял. Говорите.

Она взяла его за руку.

– Комес, я вчера купалась – и увидела на дне мертвецов. Много мертвецов в богатых платьях и доспехах! – сказала Феодора. – Может быть, это ваши?

Он стиснул ее руку так, что она чуть не вскрикнула.

– Весьма возможно! Нет… я на это почти не надеялся, – пробормотал моряк. – Ведь мы несколько раз ныряли за мертвыми и никого не нашли! Наверное, унесло бурями и приливами! Осенью и зимой так штормило!

Феодора кивнула.

– Вы поздно об этом подумали… и зимой было холодно нырять. А приливы доставили утопленников сюда.

Комес вдруг обнял ее; она испугалась и хотела вырваться, а он жарко прошептал:

– Вы просто находка для нашей империи!

Отстранился и сказал, глядя строгими карими глазами:

– Идемте, покажите мне, где вы их видели!

Они вместе прошли до самого края берега, так что замочили ноги; Феодора показала пальцем, где ныряла.

– Лучше всего, если вы на месте покажете… пока плаваете; но так нельзя, – поспешно прибавил улыбающийся комес. – Я понимаю.

Кивнул.

– Ничего, мы найдем!

Он поклонился ей и поцеловал ее пальцы.

– Вы первая узнаете, что мы обнаружим. Даю слово.

Еще раз поклонившись, Леонард Флатанелос пошел прочь: быстро, словно окрыленный новой спасительной мыслью. Таким людям, как он, было достаточно только капли надежды, чтобы ожить и вернуть себе полную силу.

Некоторое время Феодора не видела комеса и ничего не слышала о нем – и не видела, как ныряют его люди: но он, конечно, очень осторожен. А потом, когда она пришла на пристань, ее вдруг остановил незнакомый мальчишка. Похожий на посланника Феофано.

– Я от комеса. Протяните руку, – попросил он.

И когда недоумевающая Феодора сделала это, посланник засунул ей в рукав свиток. Он тут же скрылся: а Феодора подумала, что вместо свитка она могла получить удар отравленным ножом – или, еще хуже, укол отравленной булавкой…

Московитка быстро вернулась домой и там, оставшись одна, вытащила письмо. Руки у нее дрожали, в глазах темнело.

“Дорогая и несравненная госпожа Нотарас!

Ваша помощь – как чудесный бальзам на раны нашей Византии. Может быть, этот древний воин, получивший столько тяжких ран, еще восстанет и возьмет в руки оружие.

Мы обыскали дно Пропонтиды* у побережья – и выловили богатую добычу, моя госпожа. Я докладывал об этом императору наедине: если бы мою речь услышал дворец, Августейон, народ – они пришли бы в отчаяние. Но Константин мужественный человек и опытный правитель: он теперь примет единственно верное решение.

Среди мертвых пиратов, в числе которых оказалось много католиков, прочно связанных с мусульманским миром, – испанцев, покоренных арабами, и итальянцев, кланяющихся туркам, – мы обнаружили также двоих священников. Лохмотья оранжевых сутан, кресты и тонзуры* сохранились достаточно, чтобы опознать наших союзников из Ватикана.

Вообразите, госпожа Феодора! Священники на пиратских кораблях – благословляющие набег на союзника, взывающего к ним о помощи!

Впрочем, этому не удивится никто, кто их знает. Католическая церковь далека от христианства как ничто другое: это чудовище, высасывающее соки из покорившихся ему народов и медленно, но неисцелимо отравляющее те, которые еще не покорены. Никакой языческий идол еще не был так ужасен и не требовал себе таких жертв: тем более, что прочнейший щит католиков – авторитет папы, этого могущественного земного бога, худшего, чем Нерон, тоже бывший верховным жрецом себя самого.

Вы слышали, сколько костров сейчас пылает в Испании, – костров, уничтожающих всякое свободомыслие, на которых горят еретики? Это католики приносят человеческие жертвы своему идолу – он становится все ненасытнее.

Я знаю, что вы философ и сочинительница, дорогая госпожа. Я брал в библиотеке василевса ваши трактаты – и восхищен, но не удивлен вашим умом: я давно знаю, как вы умны. Вы посрамили бы большую часть благородных дам Испании и Франции: впрочем, их образование заключается преимущественно только в умении прекрасно говорить на мертвых языках и читать на этих языках священные тексты. Всякая самостоятельность мысли душится в них – и у нас, на наших последних свободных островках, больше образованных женщин, чем в целой Европе.

Если Константинополем овладеют паписты, ваши сочинения отправятся в огонь, уже потому только, что вы женщина, – и как бы и вам самой не пойти в огонь следом.

При мертвых священниках мы нашли письма, слишком размокшие, чтобы прочесть их: к счастью, это кожа, а не бумага. По тому, что удалось различить, мы почти уверились, что это рука папы.

Бесконечно жаль, что мы не узнаем, какое поручение пираты получили из Ватикана, – но теперь они подготовятся лучше. Вероятно, ждать уже недолго.

Обнимаю и благословляю вас как брат, и целую ваши прекрасные руки. Если нам суждено встретить бедствие вместе, я постараюсь спасти вас любой ценой.

Ваш верный Леонард Флатанелос”.

У нее из глаз закапали слезы, когда она дошла до конца: это было, несомненно, письмо поклонника, влюбленного. Посланию комеса предстоит отправиться туда же, где уже хранится другое преступное письмо.

Конечно, мужа ни о чем предупредить было нельзя.

Была уже осень, середина сентября, когда Константинополь увидел множество галер, приближающихся к нему, – флотилия, казалось, заняла целое море: суда шли в безупречном порядке, как будто их вели самые опытные капитаны и командиры, действующие, как единое целое. Этот флот, несомненно, превосходил императорский.

Феодора узнала обо всем, только когда в гинекей прибежал возбужденный Теокл: воин был так взбудоражен, что даже забыл о приличиях.

* “Энеида” (Вергилий). Данайцы – в древнегреческой мифологии (в частности, у Гомера) название греков.

* Древнегреческое название Мраморного моря.

* Выбритое место на темени как знак принадлежности к католическим церковнослужителям.

========== Глава 52 ==========

“Мое сердце томится по присутствию вашего божественного духа, которое более чем что-либо другое могло бы смягчить горечь моей судьбы”. “О, моя мать, моя сестра, мой учитель, мой благодетель! Моя душа очень опечалена. Воспоминания о моих детях, которых я потерял, убивают меня… Когда я слышу вести о вас и узнаю, как я надеялся, что вы более счастливы, чем я сам, тогда я, по меньшей мере, только наполовину несчастен”.

Из писем епископа Синезия к Гипатии, женщине-ученому греческого происхождения, погибшей от рук фанатиков-христиан

Предупреждение: фемслэш.

Теокл, согнувшись и пытаясь отдышаться, точно после марафона, сказал:

– Госпожа, пришли корабли… Много галер, помощь из Рима!

Феодора встала; она покрепче перехватила дочку, которую взяла с колен на руки.

– Вот как?

Теокл кивнул, не глядя на нее. Он, должно быть, что-то подозревал – не зря же они с Леонидом сопровождали ее на все тайные свидания! Может быть, что-то и намеренно утаивали от господина!

Феодора закрыла глаза, губы шевельнулись в молитве – но потом она села в кресло снова и улыбнулась.

– Спасибо, что предупредил меня… Это очень хорошо – что нам прислали помощь!

Она сжала руки в кулаки.

– Теперь должно явиться посольство к василевсу – и император примет посланников здесь, в Большом дворце… Нам не нужно никуда идти, все скоро станет известно!

Она сделала жест, изгоняя охранителя из гинекея, и он коротко поклонился и ушел. А Феодора посмотрела на женщин – сначала на одну, потом на другую.

– Молитесь обе, – мрачно приказала она.

Сама она молиться не могла. Не хватало веры; или, может быть, веру перестали вселять привычные слова.

Феодора не могла видеть того, что происходило на побережье, – но это видели глаза человека, поклявшегося ей в верности. Ромей смотрел, разрываясь между надеждой и ненавистью, как галеры одна за другой причаливали к пристани; как с них спрыгивали смуглые черноволосые люди, одетые пестро и очень неопрятно. Запах их тел скоро наполнил бухту, смешавшись с привычным запахом моря, рыбы, отбросов и греческого пота. Но католическая грязь пахла не так – она пахла застарелой ненавистью к собственной природе и к природе православных союзников!

Итальянские капитаны и послы заговорили с пришедшими на берег эпархом* и царевыми мужами, которые долго расспрашивали гостей о цели прибытия, составе флотилии, ее численности и силе – католики и православные улыбались друг другу и старались не морщиться. Царевы мужи приветливо жали руки генуэзцам и венецианцам, а с некоторыми даже обнимались.

Леонард Флатанелос поджал губы и отступил назад, спрятав руки за спину при виде этих преувеличенных любезностей. Он бы так не смог.

Потом капитанов и всех начальствующих людей повели во дворец; команды остались на кораблях. Для них требовалось подготовить жилище попросторнее и попроще.

Комес мрачно кивнул самому себе, когда яркие развевающиеся одежды итальянцев и темные платья царевых мужей скрылись из виду.

– Место… мы найдем им хорошее место, – пробормотал Флатанелос, с серьезной, выстраданной злостью глядя на галеры, на любой из которых мог прятаться его родич.

Конечно, обыскивать корабли союзников было невозможно. Как и невозможно было заглянуть им в души.

Но поместить их можно там, где это удобнее всего – чтобы наблюдать за всеми и обезопасить себя на случай предательства. Конечно, император даст гостям охрану, чтобы уберечь римских друзей от всяческих покушений. И кто войдет в эту охрану – будет решать сам василевс со своими доверенными слугами.

Комес подошел к одному из зевак, простолюдину в темном плаще, который вместе с другими смотрел на прибытие итальянцев.

– Следите, – шепнул он, – следите за кораблями до темноты! К ночи я вас сменю!

Слуга серьезно кивнул. Флатанелос с улыбкой похлопал его по плечу и быстро последовал за гостями во дворец.

Император принял гостей без пышности и шума – но приветливо, предоставив им все удобства. Им принесли горячую воду для умывания, в которой кое-кто оплеснул лицо и руки, а кое-кто не притронулся совсем.

– Мы и так были в воде много суток подряд, – пошутил один из генуэзцев, закинув руку за спину, чтобы почесаться. Слуга-грек, принесший умывальные принадлежности, учтиво улыбнулся и поклонился; но улыбка тотчас исчезла, когда он отвернулся от гостя.

Когда они поели и отдохнули, – на что, впрочем, закаленным морякам и священникам, бывшим среди них, потребовалось совсем немного времени, – Константин призвал их к себе.

Он усадил гостей в кресла в малом зале и сам сел напротив, вровень с ними. Лицо императора было открытым и дружелюбным.

– Друзья… братья, я счастлив видеть вас, – сказал он, взглянув в лицо каждому: священники выдержали его взгляд с суховатыми, но учтивыми улыбками. Они склонили головы.

– В час испытаний мы не можем покинуть вас, василевс, – сказал один из священников – кардиналов. – Только вместе, силой нашей обоюдной веры мы способны одолеть ужаснейшего из врагов христианства.

Император склонил голову в ответ.

– Обоюдной верой! Я готов пойти на это… я понял теперь, что уния нам необходима, – сказал он: так быстро, без всяких предисловий, что кардиналы торжествующе переглянулись.

– Да, василевс, – сказал теперь второй.

Он вдруг усмехнулся, как будто фамильярничал с императором.

– Я знаю, что вы, наши православные братья, думаете о нас. Вы считаете нас свирепыми и беспощадными! – неожиданно сказал священник. Он вдохновился и распрямил узкие плечи, обтянутые оранжевым платьем. – Вы думаете, что в нас нет человечности! Но мы беспощадны только потому, что с мечом ислама может скреститься лишь меч, равный ему по силе! Лишь очищающее пламя христианства способно уничтожить ужасную болезнь, называемую магометанством! Это должно быть чистое римское христианство, без еретических примесей, – ибо лекарство полезно только в чистом виде, а с примесями оно убивает!

– Вы… опытные лекари, святые отцы, – сказал император после долгого молчания; все улыбнулись. – Но мы вернемся к разговору о вере позже; сейчас же поговорим о вашей силе, которую вы соединяете с нашей.

Он посмотрел на капитанов.

Те все разом поднялись и поклонились императору. Сейчас в них была только серьезность и почтительность. Константин улыбнулся.

– Я не столь сведущ в морском деле, сколь вы, поэтому приглашу сюда моего самого опытного комеса – Леонарда Флатанелоса. Он будет моими устами – и вашим подспорьем.

Капитаны еще раз поклонились; тогда император хлопнул в ладоши и отправил явившегося евнуха за комесом.

Микитка очень волновался, но в этот раз, как и во все предыдущие, смог справиться с собой: он был уже опытным придворным и умел держаться невозмутимо и прислуживать быстро, с кем бы ни имел дело. И комеса разыскал быстро – хотя и не знал его в лицо.

Этот красивый и сильный темноглазый грек очень ему понравился – какой-то греческой добротой и смекалистостью, которые ощущались в нем. По пути к итальянцам и императору комес похлопал евнуха по плечу.

– Не унывай… мы не дадим вас в обиду, – вдруг прошептал он.

Микитка даже не успел ничего спросить; но это и не дозволялось, и было не нужно. Он и так все понимал.

Он шагнул следом за комесом и остался в комнате, на случай императорской нужды, – но теперь улыбался, хотя больше никак не выдал своих чувств и своего присутствия. Однако слушал очень чутко, как всегда.

Вечером следующего дня Феодоре передали записку – ее принес не кто иной, как Микитка.

“Госпожа, мои люди следили за кораблями до ночи – и всю ночь, и весь сегодняшний день: будут продолжать наблюдать еще неделю. Теперь галеры разгружены, команды размещены там, где наши воины смогут надзирать за ними: близко к морю, но далеко от Большого дворца и императора. Сам Константин к кораблям выходить не будет – достаточно долго, чтобы исключить предательскую вылазку. Если что-нибудь переменится, я вас тотчас извещу через того же евнуха, вашего сородича”.

Неделя прошла спокойно – не считая того, что для Феодоры не было никакой возможности больше плавать, на глазах у католиков, и выходить в море на своей хеландии. Комес Флатанелос занимался морскими учениями вместе с итальянцами и постигал их стратегию и тактику. Половина Царьграда сбегалась к морю любоваться, как сходятся и расходятся корабли, слушать учебные выстрелы и команды, распугивающие морских птиц, кривиться на иноземцев – или восхищаться их искусством.

А в конце испытательного срока Феодоре передали еще одну записку – и не только ее: связку свитков, в которых она с изумлением узнала собственные работы.

“Дорогая госпожа, я забрал из библиотеки все, что подписано вашим именем – или только принадлежит вашему перу. Этим работам нельзя больше сохраняться у василевса. Если Город займут турки, ваши сочинения будут просто уничтожены; если же католики, их могут сжечь вместе с вами.

Пока все спокойно, и Никифора среди наших гостей мы не обнаружили: но это еще ничего не значит. Его орудием может быть любой из прибывших.

Сейчас же я советовал бы вам уехать в ваше имение, подальше от наших ретивых союзников: вы спрячете ваши трактаты, которые, как вы сами понимаете, нельзя доверить никому постороннему. Все равно теперь вам больше невозможно плавать – и вы и ваши дети нуждаетесь в сельской тишине: думаю, супруг вас отпустит, как и государь. Я знаю, как добраться до вас, – и буду сноситься с вами и дальше, если у одного из нас возникнет нужда в другом.

Остаюсь вам навечно предан”.

Феодора попросила у мужа разрешения на отъезд в тот же день; и Фома согласился. Наказал ей быть осторожной – но уже не так трепетал за жену, как прежде, когда она не упражняла свою силу.

Она собиралась целый день, а вечером муж был особенно ласков с ней и нежно простился – а Феодора потом думала с досадой, что он нарушил свое слово. Они же договорились не заводить пока других детей!

На другое утро она уехала, когда мужа не было: и радовалась, что не пришлось с ним прощаться. Кажется, они немало устали друг от друга.

А на пути в имение ее вдруг посетила безумная мысль – которую она тотчас осуществила, как уже не одну свою безумную мысль. На развилке, где по сторонам дороги стояли межевые амфоры, Феодора приказала поворачивать – в имение Калокиров! А вдруг Феофано там?..

Она жаждала ее, иссохла душой без нее: и могла быть правдивой с Феофано в том, в чем лгала Фоме; как и наоборот! Быть может, императрица тоже?

Феофано оказалась в имении, дома – и открыла ей сама.

Две женщины замерли друг напротив друга, жадно всматриваясь, – наконец Феофано улыбнулась и простерла руки.

– Я так и чувствовала! Заходи!

Феодора вошла и сразу же бросилась ей на шею. Феофано крепко прижала подругу к себе и закружила, оторвав от земли.

– Как я соскучилась!

– Я тоже, – пробормотала гостья.

Она улыбалась, озираясь: гостиная была почти такой, какой она запомнила ее, – но больше не холодной, не пустой. Феофано своим касанием могла согреть и вдохнуть душу в сколь угодно мертвые вещи, не то что в живую женщину, которая ее любила!

Потом Феодора обернулась к кормилице.

– Магдалина, давай сюда детей.

Феофано хлопнула в ладоши и сдержанно восхитилась детьми – но ощупала и обласкала каждого жадными материнскими глазами.

– Ты их купала в море? Прекрасно! Они просто цветы, как два анемона!

Варда и Анастасию устроили в одной из комнат наверху – Феодора не знала, была ли это детская, и, конечно, спросить не смела. Феофано помрачнела немного, заботясь о чужих детях, но вернувшись к подруге, повеселела опять.

– Голодная? Мыться будешь сейчас или позже?

– Давай сейчас, – сказала Феодора.

У нее уже нестерпимо чесалось все тело – воды для мытья в пути было раздобыть так трудно, как будто она ехала через пустыню.

Когда она помылась, поела и проведала детей, хозяйка отвела ее в спальню: в собственную, конечно! Феодора глубоко вздохнула, ощущая, как наполняется желанием: часть ее осуждала себя самое, зато другая стремилась навстречу Феофано без оглядки и стыда…

В комнате зажгли единственную лампу. Феодора села около нее – и через несколько мгновений вошла хозяйка, одетая в белое, с распущенными волосами: она несла кувшин вина и кубки, а еще благовония в медной чашке, которые, как древняя жрица, подбросила в курильницы, дымившиеся в углу. Сразу запахло сильно, головокружительно.

– Я люблю делать это по-разному, – сказала императрица.

Феофано склонилась над гостьей и положила ей руки на плечи.

– Я не спрашиваю твоего согласия, – прошептала она: от Феофано веяло свежестью умывания, волосы и грудь были надушены. – Ты теперь моя.

Она поднесла к ее губам кубок вина, и когда Феодора выпила, выпила следом. Потом Феофано поцеловала ее в губы – медленно и нежно.

Потом взяла подругу под руку и, отведя к кровати, усадила. Сама села напротив – и, расстегнув одежду на Феодоре, обнажилась и сама.

Феофано улыбалась, любуясь ею.

– Плавание тебе на пользу, – прошептала она. – Здесь и здесь… сильные мышцы.

Она касалась ее живота, бедер, плеч.

– Ты тоже очень сильная, – восхищенно сказала Феодора. Она робко погладила горячее тело Феофано, потом опустила руку.

– Ты увидишь, что я неутомима, – пообещала императрица с лукавым блеском в глазах; потом быстро и ловко уложила ее. Придвинулась ближе и положила ей руку на живот.

– Можешь молчать… я пойму, чего ты хочешь, – пообещала любовница. Она улыбнулась и склонилась над нею: подведенные черным глаза были огромными и мерцали.

– А теперь начнем урок любви, – прошептала императрица.

Потом Феофано легла рядом с ней, небрежно набросив на них обеих покрывало; о себе она, казалось, даже не вспомнила. Феодора повернулась и посмотрела подруге в лицо. Она улыбалась, как и Феофано.

– Я ни на миг не почувствовала, что это измена, – тихо сказала московитка. – Знаешь ли… если бы я провела ночь с другой женщиной, я почувствовала бы себя неверной мужу… а с тобою – нет.

– За ночь с другой женщиной я бы тебя убила, – сказала Феофано.

Она слегка улыбалась – гордая, удовлетворенная – но была очень серьезна.

Феодора закрыла глаза и нащупала руку любовницы: та пожала ее.

– У нас троих теперь одна душа, – прошептала московитка. – Как говорили, что одна душа была у первых христиан, и все у них было общее…

Феофано засмеялась.

– Прекрасный богослов! А ведь ты права, – вдруг серьезно сказала она. – Союзов душ бесчисленное множество, и видов любви столько, сколько людей.

– Сказано – возлюби ближнего как самого себя, – прошептала Феодора. – Но как я могу любить ближнего как себя, ведь он не я! Я не могу любить Феофано так, как люблю себя… или Фому!

– Все души разные. И любовь у нас, греков, всегда начинается с души, – согласилась императрица. – И союзы женщин, как и союзы мужчин, – это прежде всего слияние душ, которые вместе созидают разные миры: мы с тобою сейчас в мире, который создали только для себя. Здесь нет места твоему мужу… или поклоннику, – лукаво прибавила она. – Потому что это наша любовь и наша женская сила.

Феофано перевернулась на спину и вздохнула, потянувшись.

– Логика… вот чему греки научили весь мир, – прошептала она. – Мужчины научили нас, женщин, логике, и это правильно: но упражняться в рассуждениях мы должны между собой, потому что спорить и учить друг друга должны равные. И любить, – продолжала она, улыбаясь. – Мужчины думают, что женщина должна отдаваться, и это правильно: но та женщина, которая только отдается, только принимает, теряет себя и превращается в бездну, куда мужчины падают и ломают себе кости… Женщина должна уметь брать – а мужчина, лежащий на женщине, должен чувствовать твердую опору, а не трясину.

– Будь я мужчиной, я слушала бы тебя часами, – прошептала Феодора.

Феофано засмеялась.

– Вот уж едва ли! И много ты знаешь мужчин, которые, лежа в постели со мной, стали бы философствовать?

Феодора фыркнула.

– А разве для этого обязательно лежать в постели?

Феофано потрепала ее по плечу.

– Тело и дух всегда должны быть в согласии. У одетого человека другая философия, нежели у раздетого.

Обе фыркнули и звонко расхохотались.

Потом Феодора серьезно сказала:

– Я ведь приехала…

– Догадываюсь, почему, – кивнула Феофано. – Я знаю об итальянском подкреплении.

Феодора покачала головой.

– У нас мысли очень схожи, – сказала она почти с отчаянием. – Ты сейчас повторяешь то, что я писала в библиотеке в нашем имении! И я привезла мои сочинения сюда.

– Очень разумно, – сказала Феофано.

– Католические священники бы сказали, что это смертный грех… непрощаемый, – вдруг произнесла Феодора.

Феофано кивнула.

– Они так говорят, а потом идут и насилуют своих монахов и служек! Совершенно то же, что делают греки, когда не желают прикасаться к женщинам, – но католики подражают нам как обезьяны человеку! Полное воздержание вредно всем, исключая немногих, – а католикам необыкновенно!

Она усмехнулась.

– И, конечно, ты приехала потому, что Фома Нотарас ужасно утомил тебя. Ты третий год носишь моего братца на руках и утираешь ему нос! Ты решила, что двоих детей тебе достаточно!