Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 78 страниц)

Она перекрестилась, потом, став на колени, долго молилась, перемешивая слова православной молитвы со словами, идущими от сердца.

Рафаэла Моро и вправду была беременна – к тому времени, как они снарядили поезд, это стало известно достоверно. Собираясь в дорогу, рыжеволосая итальянка облачилась в такое же щадящее платье, подпоясанное под грудью.

Молодой муж от нее не отходил – вначале Мардоний заботился о жене, следуя суровому долгу, потом вспыхнуло приугасшее было чувство… и к тому времени, как они отправились в Рим, Мардоний и дочь Моро стали такими же друзьями, как и Дарий со своей незнатной супругой. Мардонию удалось скрыть от жены любовь к русскому евнуху – он дорожил новообретенной семьей достаточно, чтобы не выдать себя этой католичке, хотя по-прежнему крепко дружил с Микиткой: о чем жена знала, но дурного в этом не увидела. До дурного между ними не дошло, и Мардоний, став семейным, теперь тоже был этому рад.

Пятнадцатилетняя итальянка не была испорчена влиянием старших Моро и даже не подозревала об их кознях – греки вовремя взяли ее к себе, и Рафаэла расцвела от их искренности и любви, которую все беглецы из Византии выказывали друг другу, каковы бы ни были характер и положение каждого. Они были навеки скованы, сплавлены общим страданием и любовью, заставлявшей стремиться к чему-то, что было итальянке до сих пор неведомо.

И теперь, конечно, она поддержала бы мужа во всем… хотя никто не знал, как дочь Моро поведет себя, когда снова окажется среди родных. Итальянские семьи были очень крепки: не столько любовью, сколько долгом перед всей многочисленной родней и многими поколениями предков.

Феодора вышла к общей для господ просторной повозке в сопровождении Магдалины, которая несла Энея: его, конечно, не могли разлучить с матерью в таком возрасте. Александра Феодора опекала сама. Вард вел за руку Анастасию – брат и сестра были красивы от природы и чудесно разодеты. Наверняка вызовут в Риме восхищение и дам, и мужчин…

Мардоний Аммоний, который горделиво стоял немного в стороне от всех, держа за руку жену, был одет по красивейшей итальянской моде: узкая синяя бархатная куртка, плотно обхватывавшая его тонкую, но сильную фигуру, имела разрезы на рукавах и на боках и воротник, опушенный белым горностаем. Узкие штаны в тон куртке обтянули сильные ноги, а к плечам был серебряными фибулами пристегнут широкий вишневый бархатный плащ. Волосы итальянцы обычно стригли коротко; но Мардоний обрезал их только до плеч, по бокам срезав черные пряди покороче, так что они красиво обрамляли благородное и строгое молодое лицо.

На боку, полускрытый плащом, у македонца висел меч; хотя в Италии давно вошла в употребление шпага, ставшая любимейшим оружием, как фехтование на шпагах – любимейшим искусством молодых дворян. Новым итальянцам было чуждо тяжеловооруженное рыцарство прежних времен, равно как и тяжелая мощь античных героев. Но Мардоний шпагой не владел, и научиться этому искусству ему было не у кого: и македонец даже гордился тем, что не отступил в этом от обычаев предков. Меч не поднимешь из-за пустяка, ради петушиного боя… а только за правду!

“Может быть, Моро предложат написать и его с Рафаэлой… даже, скорее всего, предложат: хватит ли у нас денег?” – подумала Феодора.

Рафаэла, встретившись с женой комеса взглядом, присела, склонив голову и распустив по земле юбки, а потом лучезарно улыбнулась: она до сих пор, живя с мужем в отдалении от всех, почти ничего не подозревала… или искусно скрывала это.

Леонард, разодетый с таким же лоском, как Мардоний, наконец подошел к жене и обнял ее за плечи.

– Едемте, друзья, – сказал критянин: как всегда державшийся во всеми запросто. Но при этом никому и в голову не могло бы прийти его ослушаться.

Он подсадил первой жену, а потом помог сесть няньке и старшим детям; уже потом стали усаживаться остальные. Рафаэла сразу запахнула меховую полость, закутав ноги, – она зябла, и Мардоний прижал ее к себе, согревая своим теплом.

Феодора, отвернувшись от всех к окну, размышляла о Фоме: незадолго до отъезда Феофано уведомила подругу, что патрикий оставил ее дом. Куда он направился, Фома Нотарас не сказал: но о готовящемся бале у Моро и всех подозрениях, конечно, патрикия уведомили.

“Бедный Фома… бедный”, – думала Феодора. Какие подвиги он совершает, втайне от всех, никем не вознаграждаемый!

Муж пожал ее руку в вышитой перчатке.

– О чем ты задумалась? – спросил Леонард.

Феодора положила ему голову на плечо и ничего не ответила; Леонард сжал ее руку второй рукой и ни о чем больше не спросил.

Приехав в Рим, прежде, чем встретиться с Моро, они отправились к художнику: прибыв заблаговременно, греки не желали терять драгоценных часов и задерживаться в столице дольше, чем следует.

Первым, кого Феодора увидела в просторной мастерской, одуряюще пахнувшей красками и другими неизвестными составами, был Альвизе Беллини.

Тот самый – мастер венецианской школы, который по просьбе Фомы Нотараса написал ее портрет в доме на Августейоне, когда Метаксия Калокир служила для мастера и для рабыни-славянки переводчицей…

Конечно, этот человек давно бежал из Константинополя; наверное, жил до сих пор в Венеции… но какой черт принес его сегодня сюда? И у себя ли сам мастер?..

– Здравствуйте, – сказала Феодора, слишком ошеломленная, чтобы придумать что-нибудь еще.

Старый итальянец посмотрел ей в глаза колючими черными глазами и склонился в низком поклоне.

* Новый Завет (1-е послание к Тимофею).

========== Глава 153 ==========

– Где мастер? Где Якопо Венециано? – спросил Леонард: он никогда Беллини в глаза не видел, но по поведению жены сразу понял, что к чему.

– Якопо Венециано болен, – черные глаза живописца забегали, словно он не слишком умело лгал; но Феодора поняла, что Беллини просто прилично выразился, вовсе не желая лгать. Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с итальянскими нравами, сразу поймет, что здесь что-то кроется.

– Мы с Венециано друзья, и хозяин временно предоставил свою мастерскую в мое распоряжение, – Беллини опять посмотрел на Феодору. – Как и честь предложить вам написать ваши портреты вместо него, синьоры. Если вам будет угодно согласиться.

Под этим почти низкопоклонством сквозила надменность, которую Феодора уже испытала на себе, позируя для Беллини на Августейоне. Тогда она была рабыней; но и с синьорой венецианец будет вести себя так же… Беллини говорил так, точно это он оказывал своим заказчикам честь.

Ах, да разве это сейчас важно!..

Феодора быстро взглянула на мужа – что все это значит, и что им делать? Леонард, столь же умный и столь же осведомленный, как жена, думал сходно с нею. Он притянул Феодору к себе.

– Мы…

– Нет, – Феодора перебила Леонарда прежде, чем муж отказался за всех. Она посмотрела на Беллини.

– Мастер, я признательна вам за любезность, но мы должны обсудить все с мужем… Вы подождете нашего решения?

Беллини опять поклонился.

Флатанелосы быстро покинули комнату – не то Леонард тянул жену за порог, не то она его.

За дверью комес чуть не напустился на нее:

– Ты понимаешь, что Беллини может…

– Тихо!..

Феодора в этот раз лучше владела собой.

– Я все понимаю, муж мой, и именно поэтому нам следует согласиться, – прошептала она. Закусила губу. – Да, за появлением Беллини, вероятно, стоит Фома… но Фома не захочет зла мне и детям, – она умоляюще положила обе руки на локоть критянина.

Взгляд Леонарда потемнел от гнева и ревности; но Феодора не отступила.

– Я не могу стать ему совсем чужой… как и он не может совсем меня оставить, – прошептала она, вцепившись в его рукав. – Ведь со мной наши дети! Ты сам отец, как ты не понимаешь!..

Леонард вырвал у нее свою одежду, так что алый бархат откидного рукава чуть не треснул.

– Я отец, но я никогда бы не повел себя так с моим сыном… и даже с чужими детьми, – проговорил он почти с отвращением.

Комес скрестил руки на груди.

– А что, если этот художник хочет тебя опять свести с Нотарасом?

Феодора усмехнулась.

– Что я им, корова – сводить меня? Нет, – она покачала головой. – С Фомой у меня все кончено! Неужели ты во мне сомневаешься?

– Не сомневаюсь, – ответил критянин.

Он прижал подругу к себе и крепко поцеловал в лоб.

– Но это может быть очень опасно…

– Нам всегда и всюду очень опасно, – сказала Феодора. – А этот шаг… может даже обернуться спасением для нас всех! Вспомни, что Фома избавил нас от Ибрахима-паши!

Комес вздрогнул и так стиснул руки на ее талии, что жена вскрикнула от боли; потом, совладав с собой, отпустил ее. Он вздохнул, сжимая кулаки: мышцы так и перекатились в тесных рукавах.

– Это Нотарас сам так сказал, что избавил нас от турка, – произнес критянин наконец.

– А я ему верю, – серьезно ответила московитка. – Фома способен на великодушие.

Леонард помедлил; потом кивнул, глядя в стену.

– Возможно.

Он провел пальцами по небольшой курчавой бородке, которую опять отпустил здесь и которая ему очень шла. Посмотрел на жену.

– Хорошо… я согласен. Но только пока не возникнет никакой опасности для тебя.

– Так ты уступаешь очередь мне? – спросила Феодора: уклоняясь от обсуждения опасности.

Леонард нахмурился.

– Уступаю? Это твое почетное право как моей жены и хозяйки моего дома… если бы тебе не понравилось, мы сразу бы отказались от работы.

Феодора ласково улыбнулась.

– Спасибо.

Она слегка присела мужу.

– Могу ли я сейчас вернуться?

“Одна”, понял комес.

Он коротко кивнул и отвернулся от жены совсем; чтобы не передумать.

Феодора поспешила назад в мастерскую; Леонард сразу же развернулся всем своим большим телом, глядя ей вслед… но не шагнул за женой, а остался на месте. Рука непроизвольно проверила меч на поясе, который критянин по-прежнему носил с такой же гордостью, как Аммонии.

Очутившись в комнате, Феодора сразу же закрыла невысокую деревянную дверь. Проходя через нее, приходилось кланяться каждому, заметила она про себя.

Посмотрев на мастера, она увидела, что Беллини делает ей знак приблизиться: московитка не обнаружила никаких приготовлений к работе… но ведь они еще не дали венецианцу ответа.

– Вы согласны, синьора? – спросил живописец.

– Согласны, – ответила Феодора. Она подошла к нему и села в деревянное кресло – а Беллини опустился напротив нее на низкий табурет: не было сомнений, что он рассчитывает на разговор.

Беллини, как и давным-давно в Константинополе, был одет с головы до ног в черное; и сама комната была задрапирована темной тканью и освещена толстыми свечами, что придавало ей таинственный и жутковатый вид. Хотя Феодора и знала со слов мужа, что многие заказчики предпочитают писаться на темном фоне, лучше оттеняющем лицо и великолепие платья. Но это помещение напоминало обиталище чернокнижника… она вдохнула странный запах мастерской, и в голову невольно пришли мысли о “черных мессах”, страшном дьяволопоклонстве, порожденном страшным католичеством.

Феодора перекрестилась по-гречески; вздрогнув, осознала, что молчит уже слишком долго.

Московитка взглянула на старого итальянца – и увидела, что он наблюдает за каждым ее жестом, с жадностью портретиста, равнодушного к настоящей жизни своей модели. Но когда их глаза встретились, Беллини улыбнулся, отчего все его морщины стали резче.

– Спрашивайте, – без обиняков сказал он. – Вам, конечно, не терпится!

– Это все Фома? Зачем? – быстро произнесла Феодора. Она бросила невольный взгляд на дверь, точно боясь, что их слова могут донестись до мужа.

– Не беспокойтесь, ничего не слышно, – Альвизе Беллини улыбнулся шире, отчего его желтое желчное лицо стало совсем неприятным. – Да, вы правы, синьора… я здесь по просьбе вашего прежнего хозяина.

Феодора сжала подлокотники.

– Фома Нотарас был моим мужем!

Неожиданная ярость всколыхнулась в ней как пламя, когда она услышала из уст итальянца напоминание о своем рабском положении.

– Но не тогда, – заметил Беллини: он остался спокоен. – Впрочем, я не собирался ворошить прошлое.

Он слегка поклонился сидящей гостье.

– Я здесь затем, чтобы поговорить с вами о будущем, которым… ваш первый муж очень озабочен.

Феодора сжала на коленях руки.

– Вы видите какую-то опасность?..

– Пока еще нет: но очень скоро опасность может обнаружиться, – ответил живописец. – Видите ли, синьора, враги всегда сообразуют свои планы с вашими… и удар совсем не обязательно готовят именно вам.

Феодора вскинула голову.

– А кому?..

Она вдруг вспомнила Мардония с мечом на поясе: оружием, которое было столь же нелепо и неуместно среди молодых римлян, сколь и грозно.

Итальянец коснулся ее локтя своими сухими пальцами.

– Не будем забегать вперед… но вы можете считать меня вашим другом.

Феодора поняла, как много это значит: слова о дружбе из уст итальянского живописца, жреца искусства, которого ласкают все знатные господа. Беллини, несомненно, поднялся еще выше с тех пор, как они расстались в Константинополе. Стать мастером в Риме, ни много, ни мало!

Вдруг московитка вспомнила, что Феофано, тогда еще Метаксия, увела русскую рабыню из дома Беллини, заподозрив попытку выкрасть их обеих: может быть, лакедемонянка опасалась живописца совсем не напрасно… Феодора закусила губу и несколько мгновений не решалась говорить дальше.

А потом спросила:

– Почему вы это делаете, мастер? Ведь вы ничего не получите, помогая нам?

Черные глаза Беллини блеснули, точно она его оскорбила. Голос же, когда итальянец вновь заговорил, был невыразительным, будто Беллини не желал выдать охвативших его чувств.

– Я уже получил… очень много. Я достаточно богат и свободен, чтобы думать не о презренных материях, а о том, что выше стяжательства! Вы думаете, я могу забыть милость и мужество последних Палеологов, давших мне возможность любоваться своими сокровищами, писать своих героев… и укрывавших меня в своем дворце от своих же обезумевших подданных? Вы думаете, я могу забыть гибель Города, который был равен Риму, и никогда уже не возродится?

– А вы видели гибель Царьграда? – спросила Феодора.

– Да, – к изумлению московитки, ответил Беллини. – Я пережил осаду Константинополя в его стенах.

Она думала, что Альвизе Беллини бежал задолго до начала осады; и была изумлена его храбростью. А может, это было просто… безрассудство художника, неспособного, несмотря на самоотречение, правильно оценить внешнюю опасность.

– Я мог бы изобразить падение Города… нет, не мог бы, – прошептал итальянец, покачав головой в черном берете. – Даже я не мог бы.

Феодора не знала, пишут ли портретисты… батальные сцены. Но признала про себя, что изобразить крушение Константинополя во всей его трагичности не удалось бы никакому отдельному мастеру – ни кисти, ни слова. Это крушение совершилось в тысячах тысяч душ – и в каждой по-своему…

Они некоторое время молчали, словно в общей скорби.

Потом Феодора глухо спросила:

– Так вы приступите к работе сегодня?

– Да, если вы готовы, – Беллини кивнул.

Феодора бросила взгляд на дверь. Они с Леонардом пришли в мастерскую вдвоем – чтобы не смутить и не рассердить подозрениями мастера; хотя их свита ждала на улице.

– Только, прошу вас, предупредите моего мужа… он уже беспокоится, – сказала московитка.

Беллини опять кивнул; он поднялся с табурета и, отойдя в угол, сказал несколько слов подмастерью или слуге.

Вернувшись к Феодоре, мастер обратился к ней с улыбкой:

– Теперь прошу вас сесть прямее… голову немного повернуть, руки расположить вот так…

Феодора отрешенно следовала указаниям итальянца; она думала про себя, что они даже не обсудили, в каком наряде, в какой обстановке и при каком освещении писать ее. А уж о размере платы и речи не зашло. Не зря итальянские мастера слывут тиранами дворянства!

Выйдя от Беллини, Феодора едва держалась на ногах от усталости: хотя никогда не пренебрегала телесными упражнениями, как и духовными. Леонарда она заметила не сразу – критянин сидел в углу на стуле; но когда поднялся с места, со своей статью и в своем алом королевском платье, сразу затмил для нее все.

Леонард быстро подошел к жене и взял ее за руки.

– Вы так долго работали?

Феодора посмотрела ему в глаза – и кивнула.

– Понятно.

Леонард опять гневался: он ничего не мог с собой поделать. Да и кто бы на его месте повел себя благороднее – благороднее этого самого возвышенного из людей?

Леонард оставил жену и вошел в мастерскую к художнику, не постучав: хотя ему, проходя через дверь, пришлось нагнуться еще ниже, чем московитке. Феодора молча села на место мужа.

Его не было очень долго… или время для Феодоры тянулось так же медленно, как для Леонарда, когда он ждал ее, сидя за дверью?

Комес вышел к ней так же не говоря ни слова, с потупленным взглядом. Выпрямившись, он поднял глаза на жену и замер… рука теребила тяжелую серебряную цепь на широкой груди, обтянутой алым бархатом. Феодора встала, не смея ничего спрашивать… она уповала, что Беллини так же умен, как и ее муж.

– Идем, – Леонард приблизился и обнял жену за плечи. Он был утомлен; и ощутил, как она утомлена. Феодора кивнула, подчиняясь.

Ей не пришлось одеваться: у Беллини было холодно, и она закуталась в плащ, как только мастер кончил работать с ней.

Обнявшись, они пошли прочь; что бы Леонард ни думал про себя, вскоре беспокойство за подругу вытеснило остальные чувства. Когда Флатанелосы вышли к своим людям, они уже совершенно помирились.

========== Глава 154 ==========

Феодору Флатанелос писали в том же апельсиновом платье, в каком начали, – хотя в первый день художник только наметил ее силуэт и работал над тонами лица. Легкое покрывало того же оранжевого оттенка было наброшено на голову и плечи, но прозрачная ткань позволяла видеть волосы почти полностью – гладко расчесанные на пробор, открывавшие лицо и шею. Московская пленница с юности была незаурядно красивой женщиной, и оставалась такою, чему была обязана многим своим бедам.

Но и изъяны имела, и художник видел их так же зорко, как все ее мужья. Беллини мог бы превратить свою модель в идеал, чего добивались многие знатные дамы; однако он оставил ее как есть. И седину, и желтоватую бледность, порожденную усталостью, и тени у глаз, и складку между бровей… и горькое упрямство в темных очах, какого не бывает у безупречных жен, потому что для жены безупречность означает полное послушание. Скульптурность и бесстрастность, – обездушивание, которому подвергались женщины на картинах более старых мастеров, – не затронули модель венецианца. Он был… одним из новых людей, которых Феодора чувствовала ясно, сближаясь с ними, но которым не могла бы еще дать названия.

Скульптор Олимп тоже принадлежал к таким людям. И еще не видя работы Беллини, Феодора чувствовала, что итальянец так же творит ее собственную душу, творит русскую женщину, познавая ее, как это делал грек.

“Вот признанное свойство мужской любви и властности, изменять мир и изменять женщин по своему желанию… когда же способность к творению признают за самими женщинами?” – думала московитка.

Но пока ей было не до своей философии.

Она с трепетом ждала праздника у Моро. До торжества Феодора успела трижды посетить Беллини, который, как видно, в самом деле был озабочен тем, чтобы как можно скорее закончить со своими клиентами и дать им возможность покинуть враждебный Рим. Феодора подозревала, что Фома многое рассказал художнику о ней; и Беллини не мог не понимать, что для таких людей, как Флатанелосы, Рим никогда не станет дружественным. Эти необычайно свободомыслящие даже для беглых греков бунтари смогут опираться только на немногих людей, готовых мыслить и рисковать головой вместе с ними. Но большая часть знати… останется благоразумна, как говорила Феофано.

Беллини больше не говорил с нею об опасности; не рассказал также и того, о чем беседовал с ее мужем. Только назвал стоимость работы: да и то, когда Феодора прямо спросила.

Впрочем, не гадая о содержании беседы мужчин, она сказала Леонарду о собственных подозрениях. Феодора боялась за Мардония, по которому итальянцам было легче всего ударить. Как легко стравить его с одним, а то из несколькими молодыми синьорами, да хоть братьями Рафаэлы, вынудив македонца к поединку чести! Кто тогда посмотрит, каким оружием он владеет!

– Они не посчитаются с тем, что у Рафаэлы будет ребенок, – говорила московитка. – И ненависть к нам может легко пересилить все благородные стремления, и даже расчет: если они надеялись на тебя! Если Моро нашли себе новых могущественных союзников, которые поддерживают Ватикан…

Леонард кивнул.

– Церковная власть может и вовсе не понадобиться… в том, что касается Дионисия и его людей, македонцев и других, – сказал он. – Мардоний храбрый юноша… он не столько храбр, сколько предан долгу. Если его вынудят к этому, он пойдет на смерть, даже если разглядит ловушку, – чтобы не обесчестить себя и семью. А Дионисий настоящий мужественный грек… и если будет убит его племянник, он потребует заплатить за его кровь полную цену! Можешь себе представить, что после этого начнется? И даже если Мардоний останется жив… тот, кто начнет между нами и Моро рознь, не может не преуспеть, если затронет кого-нибудь из наших благородных товарищей, потому что никто из наших храбрых мужей унижения не стерпит… Сам дьявол сейчас на стороне папистов!

Леонард замолчал, в волнении поправив свою аметистовую заколку.

– Итальянцы воспользуются своим огромным превосходством без зазрения совести, как хозяева своей земли… если даже у нас они вели себя как хозяева! Им нужен только повод! Это самая религиозная политика – настоящая политика римской церкви, которую она применяла с самого основания, и все шире и шире! Достаточно одного камня, чтобы пошли круги по воде.

– Я все это вижу… даже слишком хорошо, – ответила Феодора.

Она сжала руки перед грудью.

– Что же делать?

– Я поговорю с Мардонием, – сказал Леонард после небольшого раздумья. – Предупрежу, чтобы не поддавался… хотя это мало поможет, если его начнут оскорблять или даже скажут правду.

Феодора усмехнулась, представив себе, что за правду о нем самом могут бросить македонцу в лицо… да еще наверняка в присутствии жены, и в целом собрании благородных римлян! Мало было надежды, что за Мардонием и его друзьями не следили: как, конечно, наблюдали и за нею с Феофано. Но ни ее, ни Феофано нельзя вызвать на поединок: что гораздо важнее в итальянском высоком кругу, чем то, правда ее любовь с лакедемонянкой или нет.

“А если кто-нибудь заставит защищаться самого Леонарда? Если какой-нибудь из старших синьоров примется обхаживать меня?..”

Тогда у этого критского рыцаря не останется выбора, как и у Мардония… он погибнет невольником своей чести.

Насколько прекрасно было бы для Фомы подстроить такую случайность! Феодора даже изумлялась, почему первый ее муж все еще этого не сделал. Неужели Фома Нотарас действительно учился великодушию, а не мстительности? Какие силы могли совершить в нем такие перемены?

Те же самые, которые заставили такого могучего воина, как Дионисий, почитать вдову своего брата и слушаться лаконскую женщину, будто полководца; те же самые, которые заставили Фому Нотараса возвести свою наложницу на Августейон, а Леонарда Флатанелоса – поддерживать ее философские взгляды… Эти силы родились не в мужчинах, повелевающих Феодорой и Феофано, а вне господствующих над ними мужчин. Или собственный дух, которого сами греки не знали, повелел им склониться перед женщинами.

“Надеюсь, что эти силы помогут нам сохранить мир с итальянцами: мир и любовь, потому что в этом главная правда женщин… ради которой мужчины должны забыть собственную правду – или навеки переучиться, что едва ли может быть”.

Истинно христианские добродетели есть добродетели женские, что лучше всего понимает Леонард, сын критской богини-матери; и на какое-то время они могут восторжествовать даже здесь.

К началу праздника Беллини еще далеко не закончил с портретом Феодоры – а слава о нем уже разошлась; московитка слышала, что мастерскую Венециано посещают господа, привлеченные слухами о русской жене греческого комеса. Ее появление в Риме само по себе было необычайно: если не считать других слухов, которые ходили о московитке здесь! Феодора даже думала, что ей удастся отвлечь внимание римского общества на себя, пока они у Моро: хотя в таком внимании было мало хорошего.

Феодора оделась для праздника совсем не так, как ее изображали… она не знала, хочет ли отвлечь итальянцев от Мардония, от портрета или от самой себя. Но портрет этот Леонарда наверняка заставят явить свету, как и свою жену.

Феодора оделась в платье из розового шелка и зеленой парчи с рисунком, темные волосы уложила тонкими косами, свитыми кольцами на висках и на затылке. Шею украсила нитка розового жемчуга. Она не выбрала никакого высокого и тяжелого головного убора, которыми щеголяли римские матроны, только прикрыла голову тонким покрывалом розового же шелка. Феодора Флатанелос была очень красива и привлекала много взглядов; и вызвала много ревности, как и вожделения.

Разве можно этого избежать? Нет, конечно, – Леонард, сопровождая жену, чувствовал себя драконом, охраняющим сокровище.

Иноземная гостья даже отвлекла внимание общества от герцога, и заставила самого Сфорца смотреть на себя, а не на свою юную невесту! Празднества в честь герцога длились несколько дней, а московитку он заметил в первый же день.

Впрочем, этот надменный человек, который, как говаривали, мог сгибать руками стальные бруски, казался более расчетливым и по-военному жестоким, чем похотливым. Феодора не знала, как достанется его молодой жене после свадьбы; но едва ли он сильно увлечется Полиссеной Моро и будет сильно увлекаться другими женщинами.

Даже сейчас герцог, в день помолвки, гораздо больше внимания уделял мужчинам, чем невесте: будучи наслышан о Леонарде Флатанелосе, Сфорца подозвал его и долго расспрашивал комеса о его подвигах. Обмахиваясь веером из павлиньих перьев, стоя в стороне от душной толпы женщин, Феодора в волнении наблюдала разговор издали; и ей представлялось, что герцог искренне увлечен героем, как человек, которому близки такие порывы духа. Сфорца казался негалантным, но надежным, и чем-то напомнил Феодоре Дионисия и императора Константина: такой же рыцарственный патриарх…

Потом Феодора увидела, что муж зовет ее. Она быстро подошла, подхватив юбки, и Леонард взял ее под руку; встретившись взглядом с герцогом, московитка склонила голову, потому что в таком положении не могла присесть. Сфорца коротко кивнул головой в высокой круглой шапке, приплюснутой сверху.

А потом московитка увидела, как к ним пробирается… Мардоний! Он так же вел под руку жену, как Леонард, и одним сверкающим взглядом заставлял всех итальянцев расступаться. Молодой македонец очень волновался, несомненно, боялся – но от этого очень храбрился.

– Герцог пожелал с ними познакомиться, – прошептал Леонард по-гречески, когда жена подтолкнула его локтем, в изумлении и нетерпении требуя ответа. – Я рассказывал ему о храбрости Дионисия и Дария…

Молодые супруги подошли; Рафаэла присела, потупив взор, а Мардоний поклонился. Он выпрямился и бестрепетно взглянул герцогу в глаза.

Итальянец улыбнулся и заговорил с ним: казалось, он не столько слушает ответы молодого македонца, сколько ему нравится сам Мардоний и его прямота. И даже то, что у Мардония меч на поясе.

Разговор был недолгим – герцог закончил его, изъявив желание познакомиться с дядей Мардония; македонец понял, что пора откланяться. Он с женой еще раз выразили сиятельной особе почтение и отошли в сторону.

Когда Леонард получил возможность свободно говорить с женой, он сказал:

– Это очень хорошо, что герцог заинтересовался нами… Он не похож на фанатика и корыстолюбца.

– Он честный воин, – улыбнулась Феодора. – Это лучшие люди из всех, я знаю… Может быть, он и в самом деле окажет тебе покровительство, как рыцарь – рыцарю; но скоро Сфорца будет далеко отсюда.

Леонард кивнул. Малая помощь! Однако рвение графини это знакомство может поумерить: а она, несомненно, скоро узнает о нем.

Веселье в честь брачующихся было широким, затяжным – и, конечно, утомительным; хотя в нем оказалось немало и приятного. На довольно неопрятных, – что было и неизбежно в такой сутолоке, – обедах Феодора попробовала вкусные блюда, удивившие ее даже после трапез у Мелетия Гавроса. Хозяева особенно гордились тем, что могут позволить себе дорогие пряности и приправы. Правда, не обошлось без курьезов: одна птица, которую подавали к столу прямо в оперенье, была позолочена, а некоторые другие кушанья даже… надушены! К счастью, среди общего изобилия никто к ним не притронулся. Герцог посмеялся, но тоже воздержался от такого угощения.

Подавали разные сладости, вина и фруктовое питье, которое Феодора сперва не решалась отведать из своего кубка: попробовала только с общего подноса, на котором кубки стояли вперемешку.

Были общие танцы: Феодора совсем не знала их, но кружиться в хороводе и поворачиваться, тряся колокольцами и хлопая в ладоши, оказалось совсем нетрудно. Движения были простыми, как в народных танцах, и служило это гулянье той же всепримиряющей, объединяющей цели.

Фокусники и карлики показывали разные чудеса, как в цареградском Большом цирке; музыканты и певцы развлекали гостей беспрерывно. В разных углах убранной цветами залы велись и разговоры: составилось несколько дамских кружков, в которые римлянки пытались втянуть Феодору, но она избегала всех. Она не одна была такая: и спасало ее еще и то, что жена комеса пришла с детьми, которые требовали внимания.

Феодора знала, что ее осудят и уже осуждают; но если бы она дала вовлечь себя в беседу, могла бы намного вернее погубить и себя, и семью. Она достаточно знала женщин – и куда меньше рисковала, оставаясь в стороне.

К ней подступали и воздыхатели – и те, что казались игроками, и те, что, казалось, были искренне увлечены ею. Феодора улыбалась и отвечала довольно холодно и коротко, обмахиваясь своим веером. Она заметила, что ни один из мужчин, домогавшихся ее, не посмел подойти, когда Леонард был близко или даже случайно мог их увидеть.

Леонард не возражал против ее дружбы с мужчинами: но ни одному из итальянцев, конечно, не хотелось дружбы с ней.

На второй день после начала празднеств, когда Рафаэла ушла отдыхать в отведенные ей покои, – разумеется, общие с мужем, – Мардоний, уйдя с бала, последовал за нею, опасаясь оставлять жену одну даже в родительском доме. Он иногда даже чрезмерно опекал ее, но не душил своей властью, и Рафаэла была благодарна молодому Аммонию, чувствуя его любовь.

Но в этот вечер она была не только утомлена, но и уныла… как будто равнодушна к заботе супруга. Мардоний обиделся, потом забеспокоился о здоровье жены… итальянка отмалчивалась, качая головой, отрицая, что причина в ней. Она, казалось, совсем не хотела ничего говорить; хотя Мардоний видел, что случилась какая-то большая неприятность.