Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 78 страниц)

Она прикрыла глаза и невольно заслонилась от взгляда невинного ребенка рукой. Этот маленький грек, небось, и имени ее не помнит, не то что лица! У московитки сжалось сердце: она подумала, что скоро ее Вард достигнет таких же лет, как этот крестьянский мальчик. Повезет ли ему вырасти в таком же счастливом неведении?

Тут она увидела, что на лугу из двоих игроков остался только один ребенок, – а тот, кому она назвалась, убежал: предупредить хозяина. Нет, дети замечают и понимают куда больше, чем думают взрослые!

Феодора, с Леонидом и Теоклом, шагавшими за нею след в след, направилась вперед по тропинке между груш, на которых уже налились и зарумянились плоды, клонившие ветви к земле. Феодора нагнулась и, придержав ветку, сорвала одну мягкую грушу и вонзила в нее зубы: рот наполнила восхитительная свежая сладость… и вдруг она поняла, что никуда отсюда не уедет.

Царица долго будет ждать свою филэ – а может, Метаксия уже все поняла: конечно, поняла! На войне все средства хороши – и Фома Нотарас прибегнул к последнему средству, чтобы приструнить свою законную жену.

Феодора улыбнулась. Она шла и грызла спелую грушу из мужнина сада, а в голове ее созревали слова, которые она ему сейчас скажет: Феодора привыкла думать быстро и вести самые непростые разговоры.

Фома Нотарас встретил жену на пороге – он стоял улыбаясь, прищурив свои умные серые глаза. Патрикий обнимал за плечи Варда. Когда Феодора стала подниматься по ступеням портика, Фома отпустил мальчика: и Вард стрелой бросился к матери.

– Мама!

Феодора рассмеялась и, подхватив сына, закружила его, как когда-то Феофано поднимала на руки ее саму. Вард был уже тяжел, но успел испытать крепость материнских рук и с восторгом доверялся им…

Патрикий перестал улыбаться при виде такой встречи; но когда жена опустила мальчика на землю и шагнула к нему, улыбнулся опять. Фома обнял ее и погладил по спине – осторожно, словно испрашивая разрешения.

Феодора отстранилась и посмотрела ему в глаза – она опять… все еще была чужая, и теперь иначе, чем после бегства от Валента: тогда Феодора смотрела на мужа с настороженностью зверя… а сейчас с веселым вызовом охотника.

Но это была, конечно, только маска: защита женщины от мужчины. Фома приветливо кивнул, взяв жену под руку.

– Идем в дом, я прикажу приготовить тебе ванну и ужин.

– Хорошо, – сказала Феодора.

Она помедлила на самом пороге дома.

– Только, пожалуйста, прикажи накрыть нам стол отдельно от ребенка.

Фома улыбнулся шире, серые глаза заискрились.

– Разумеется.

И Феодора, словно впервые, ощутила, что ее тоже поддерживает крепкая рука; волосы Фома по-прежнему носил длинными, но его тело стало твердым, как когда-то. Нет, он, как и супруга, определенно не терял зря времени!

На столе появилось такое же замечательное изобилие, праздник греческого хлебороба, рыбаря, садовода, каким Фома с женой наслаждались в лучшие мирные дни: до падения Царьграда. И в этот раз, встречая блудную жену, патрикий расстарался для нее – Феодора ела с наслаждением, почти забыв, кто и зачем приготовил ей это угощение. Фома с таким же наслаждением смотрел на супругу.

Наконец, когда она остановилась, он подлил ей вина.

– Ты ведь хочешь еще… не стесняйся, – сказал муж.

– Конечно, хочу, но останавливаться надо раньше, чем насытишься, – сказала Феодора.

Теперь она нахмурилась и отвернулась от него.

– Слава спартанскому воспитанию, – рассмеялся Фома.

Он держался с таким веселым и лукавым радушием, словно их ничего не разделяло: но Феодора чувствовала, что делается у него внутри. Она отодвинулась прежде, чем муж смог прикоснуться к ней.

Феодора подняла ногу и закинула ее на колено другой: точно преграждая доступ к своему телу.

– Фома, – сурово сказала она. – Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, – ты хочешь меня и надеешься, что, снова взяв меня на ложе, овладеешь моей душой и волей, как когда-то давно! Ведь я могу зачать от тебя, а женщина превыше всего ставит жизнь ребенка!

Она глубоко вздохнула.

– Но если мне придется отстаивать свободу, я не пожалею своей жизни… и жизни ребенка. Я жила с Валентом, который пытался делать со мной такое… и именно тогда, в горах и в беззаконии, я поняла, что нужно любить превыше всего. Можно сказать, что с Валентом и Метаксией я узнала Христа.

Фома задумчиво кивнул.

– Ты говоришь так потому, что я не тиран, а человек, который любит тебя, – заметил он. – Уверяю тебя, что власти настоящего тирана ты не вынесла бы. Ты знаешь, что турки очень любят усмирять женщин кнутом и плетью? Плетью легко забить насмерть, а кнут в руках мастера своего дела способен рассечь тело пополам.

От него не укрылось, как жена побледнела. Фома зловеще склонился к ней, продлевая впечатление.

– Я сам это видел, потому что мне на своем веку приходилось наблюдать пытки. И даже пытать самому! Тебе, к счастью, нет.

Патрикий помрачнел.

– То, что женщина способна вынести такое, – иллюзия, – сказал он. – Но мы, мужчины, должны сделать все, чтобы наши женщины продолжали гордо держать голову и говорить подобные речи…

Он откинул назад золотые волосы и усмехнулся.

– Горе нам, если все жены будут рассуждать подобно тебе! Однако ты получила такое право, и я давно это признал.

Фома помолчал.

– Я еще помню дни, когда ты была моей наложницей, – но не желал бы, чтобы это время вернулось. А теперешние рабыни будут смотреть на тебя и мечтать, какими они могли бы быть! Или могут стать однажды!

“Ты можешь подарить другим свою душу… а они принять твой дар, даже не зная о нем”, – вновь прозвучали в голове Феодоры слова царицы. Она улыбнулась со слезами.

– Ты возмужал… повзрослел, мой дорогой Фома. Ты говоришь, как настоящий грек!

– Боюсь, Метаксия не согласилась бы с тобой. Но для сестры я согласен быть и римлянином, – усмехнулся патрикий. – Рад, если ты теперь ценишь меня выше.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Феодора кивнула и потупилась; она порозовела, и глаза мужа заблестели торжеством.

– Я пойду… приготовлюсь, – выразительно сказала московитка.

Она встала из-за стола; Фома спокойно кивнул, оставшись сидеть в своем курульном кресле*. Он проследил за тем, как жена скрылась… а потом помрачнел и тихо выругался.

Но через несколько мгновений улыбнулся и радостно вздохнул. Если бы Феодора могла видеть его сейчас, он напомнил бы ей самого желанного поклонника – Леонарда Флатанелоса.

Но это сходство длилось недолго, и скоро лицо патрикия опять обрело прежнее мрачно-скептическое выражение.

Когда они остались вдвоем и Фома наконец лег рядом с женой, а его рука заскользила вверх по ее бедру под сорочкой, Феодора вдруг перехватила его запястье. Впервые патрикий почувствовал на себе, что московитка упражнялась серьезно.

Фома так же серьезно и выжидательно посмотрел на нее.

– Завтра я покажу тебе, как стреляю, – сказала Феодора.

Патрикий кивнул и улыбнулся опять: глаза заблестели радостью, теперь их общей радостью, и за мужчину, и за женщину. Он мягко обнял ее и стал целовать, а его руки заново узнавали ее. Прежде, чем отдаться его страсти, Феодора успела увидеть перед собой Феофано… и рассмеялась: ей показалось, что далекая царица рассмеялась тоже, и патрикий вместе с женой словно бы услышал в своей супружеской спальне торжествующий смех лакедемонянки.

“Я вернусь домой, моя василисса”.

“Моя возлюбленная августа!

Ты могла бы подумать – и я могла бы подумать, что все идет как прежде. Константинополь так сильно чувствовал, что дни его сочтены; а здесь, у нас в деревне, разлито сияющее спокойствие, достойное бессмертных, которым уже навеки нечего страшиться.

Или это мы с мужем завязали себе глаза и заткнули уши, как приговоренные у столбов, в которых целятся лучники.

А может, в этом спокойствии виновато мое состояние – я помню, что в прошлые разы, вынашивая детей, чувствовала такую же обманчивую блаженную бестревожность! Я снова непраздна, Метаксия!

Прошло всего две недели с тех пор, как я посылала тебе последнее письмо, – и тогда я была еще свободна: а теперь уже нет, поняв наверняка, что ношу дитя. Вернее сказать, это Фома так думает, что связал меня… но той свободы, что завоевали мы с тобой, у нас никто не отнимет.

Фома неподдельно, я знаю, восхищался моим искусством стрелка – и я продолжаю упражняться: его любимые старые яблони, которые он так холил без меня, теперь принесены в жертву моей воле и ратным забавам. Благо стрельба – не фехтование: даже беременная женщина может заниматься ею, не боясь повредить ребенку. Подобное может случиться, только она будет слишком уж неискусна или слаба, – но я давно миновала эту ступень.

Фома снова счастлив со мной и Вардом, и безумно счастлив мыслью о своем будущем отцовстве. Или это мне так кажется? Он будто опьянел… а в таком деле, как ничто другое, нужна твердость и трезвость. Фома очень изменился с тех пор, как мы расстались, – точно римский философ-стоик на отдыхе: он возмужал, как мне представляется, и порою своими словами напоминает мне Леонарда. Но Фома всегда умел говорить слова. Сумеет ли подкрепить их делом?..

Не знаю, радоваться ли тому, что мой Вард узнал и полюбил отца, – но это уже случилось, ничего не попишешь. Однако и сам Фома стал куда более заботливым отцом, чем был раньше, и часто угадывает нужды и желания сердца нашего сына прежде меня. Помнишь, Фома давно еще писал – и я тоже писала, что Вард здесь, у нас в имении, приохотился к рисованию? Муж всячески поощряет его в этом – и Вард удивительно похоже рисует вещи, которых никогда не видел. Ты знаешь, что наш мальчик особенно любит рисовать море и корабли? А ведь он был совсем мал и несмышлен, когда мы купались в море и видели в Пропонтиде наши греческие суда!

Фома жертвует ему листы лучшей бумаги, и Вард исчеркивает их углем от края до края – и мне всякий раз кажется, когда я гляжу на рисунок, что его художеству не хватает простора, будто его корабли стремятся вырваться из своих границ. Вот кто настоящий грек! Он будто критянин – кстати, скажи, верно ли, что Флатанелосы родом с Крита?

Я сейчас пишу и кутаюсь в шаль от озноба – не могу поверить, что уже осень: что я в имении уже третий месяц, и третий месяц не видела тебя… В деревне даже время течет иначе.

Я теперь не смогу вернуться, даже если бы пожелала, как ты сама понимаешь, – дорожные случайности, прежде пустячные, могут оказаться роковыми. Не говоря о настоящих опасностях. А Фома не вынесет, если я не выношу этого ребенка, – я знаю! Твой бедный брат так долго всеми данными ему свыше силами пытался разжечь наш потухший очаг – и наконец это ему словно бы удалось.

Береги мою дочь, дорогая госпожа, – благо Анастасия никогда не была привязана ко мне так, как сын, и не скучала по мне так же, как он! Она, как ты знаешь, более нелюдимая, чем брат, – сама в себе, что более свойственно девочкам, которым не нужно в жизни познавать большой мир и людей, а только сидеть дома, готовясь к служению мужу и семье…

Я ни за что бы не хотела, чтобы Анастасию заперли в гинекее или гареме! А у нее уже развиты женские наклонности к затворничеству и послушанию – но нет ничего легче, чем потворствовать таким наклонностям: и мы с тобой должны сделать так, чтобы моя дочь тоже возмечтала о свободе, когда вырастет. Она благородной греческой крови – а значит, вести людей к свободе ее обязанность, как и наша с тобой.

Фома очень хочет сына – и особенно хочет, чтобы сын походил на него. Ведь Вард на отца не похож; и чем дальше, тем меньше делается похож – мало кто из тех, кто увидел бы их вместе, понял бы их родство!

А я даже не знаю, чего и хотеть от нашего нового ребенка, чего просить у Господа, – но согласна с Фомой, что Варду нужен брат. Нет ничего хуже, чем мальчику расти одному – а потом, став взрослым, не иметь такой самой надежной опоры!

Мне сейчас жаль Валента, и чем дальше, тем больше – он лишил себя всего, что истинно ценно, и что было высшею ценностью для всякого грека: он мстил за одного брата – и лишился другого, он жаждал любимой жены и сына – и в своей гордыне потерял обоих! А может, это мойры так распорядились им. Мусульмане верят, что судьба каждого человека предначертана Аллахом еще до рождения, – наверное, это так.

Но мусульмане никогда не были склонны к богоборчеству, и потому у них не рождается таких мужчин, как Валент… Захотел бы он похитить меня теперь, узнав, что я опять ношу ребенка Фомы?

Конечно, захотел бы; но я его сейчас не боюсь. Ему все еще не до женщин: я чувствую, что мой второй муж продолжает воевать на востоке, может быть, втайне надеясь найти смерть в бою. Но Валент долго не погибнет – слишком прочно сделан; и мы еще посмотрим друг другу в глаза.

Непременно напиши мне о Дионисии, Дарии и Льве, когда разузнаешь что-нибудь новое. Я чувствую, что Аммонии, наши удивительные друзья и родичи, живут совсем непохоже на нас, – я давно поняла, что Византия состоит из разных маленьких миров, самих в себе, наследников разных культур духа и ума*. У вашей империи давно уже не было объединяющего начала – такого, как у империи османов. Этим они и победили ромеев. Дай же боже появиться такому началу у наследников Византии – и дай боже их бесчисленным мирам слиться в один!

Кстати сказать – я совсем забыла, что на днях просватала мою рыжую Аспазию! Представь себе: я ничего не чуяла, пока горничная не пришла ко мне вместе с моим охранителем Теренцием, этим римским солдатом, который совсем на нее не похож; кто бы мог подумать, что они сойдутся! Хотя Теренций, наверное, попросту разглядел в ней хорошую жену – хорошую потому, что она послушная. А большего мужчине часто и не нужно. У них сговор наверняка был совсем короткий – Теренций позвал замуж, а моя девушка согласилась.

Я их благословила, и скоро они обвенчаются: оба останутся у нас с Фомой, потому что в деревне у них никого нет – слава богу, что и не было, когда деревни сожгли! Думаю, когда мне придет срок родить, моих забот будет ждать не один младенец.

Бедняжка Аспазия может позволить себе быть слабой и покладистой, хорошей женой, – потому что у нее строптивая и упорная госпожа… Как сказал Фома, рабыни, глядя на меня и тебя, видят свой образец: мечту, может быть, достижимую только в какой-то другой жизни.

Пока же прощай. Мы каждый раз прощаемся с тобою будто навек – только так и сладка любовь.

Радуйся.

Желань”

* Кресло без спинки и с X-образными ножками, сделанное, как правило, из бронзы и слоновой кости. В Древнем Риме могло принадлежать только высшим сановникам – магистратам (отсюда “курульный магистрат”, лат. magistratus curulis).

* Слово “культура” в данном случае – не анахронизм: его употребляли еще римляне в значении “возделывание, совершенствование” (природы и человеческой натуры).

========== Глава 102 ==========

Феодора родила сына, как надеялась и она, и муж, – точно ее с некоторых пор кто-то благословил на рождение сыновей, во славу Римской империи: слишком поздно!

Когда она мучилась родами, в имении уже была Феофано с Анастасией, приехавшая заблаговременно. И, как всегда бывало, близость подруги вдохнула в московитку силы: она вытолкнула ребенка меньше, чем за полчаса.

Хотя теперь думала, что так справилась бы и сама…

– Не повредила бы ты ему – голову! – говорил Фома, которого только присутствие Феофано удержало от того, чтобы напиться: так он волновался. – У тебя внутри наросли такие же мышцы, как снаружи!

– Еще бы ты на это жаловался, – сказала Феофано, посмеиваясь: точно это она родила сейчас сына, а не подруга. – Поблагодари свою жену и почти ее подарком!

– Я не знаю, что ей подарить, – звезду с неба? – пробормотал Фома, глядя на жену блаженными глазами.

– Ах, да замолчите вы оба, – отозвалась со своей постели роженица. – Не видите – ребенок заснул!

Тотчас же все притихло. Малыш Александр, – как родители решили назвать его сразу в честь древнего македонского полубога и святого русского князя-освободителя, – спал гораздо более чутко, чем его братья Вард и Лев. Это не обязательно означало хрупкость здоровья; но Александр, несомненно, удался в отца намного более, чем другие дети Феодоры.

Фома взял мальчика у жены и коснулся золотистого пушка на его голове, погладил белую щечку.

– Это настоящий мой наследник, – прошептал патрикий в упоении.

А Феодора вдруг вспомнила о ребенке Фомы и Метаксии, которому не суждено было родиться, хотя эти двое были только двоюродные брат и сестра: и подумала, что блистательное имя, которое дали ее младшему сыну, для него что золотая цепь, подаренная не по заслугам. Имя Александра не поможет мальчику, а только утянет его на дно: как тех, кто уже утоп в Пропонтиде… Ее новый сын не станет опорой для Варда и защитником людей – а будет тянуть из всех силы, как делал Фома: одним на роду написано брать, как другим давать!

Но ничего не поделаешь.

Однако этот ребенок осчастливил Фому и наполнил его жизнь смыслом – уже этим он подарок. Фома Нотарас мог бы очень повредить им всем в самом скором будущем, рассчитываясь за свою поруганную гордость и отвергнутую любовь!

Когда Фома вышел из спальни, давая покой жене и сыну, – а может, чтобы наконец напиться на радостях без чужих глаз, – Феофано присела рядом со своей филэ.

– Хочешь ли ты, чтобы я увезла Анастасию в город, – или оставить ее тебе? Не думаю, что она будет обузой, – это здоровая и воспитанная девочка…

Феодора ощутила укол вины, как всякий раз, когда ей напоминали, что сын ей всегда был милее дочери. Но Феофано смотрела на нее с полным пониманием – с такою же любовью и твердостью, что и всегда! Феодора поцеловала руку царицы и прижала ее к своей щеке.

– Оставляй, – прошептала она. – Мы теперь полная семья… к добру или к худу.

Феофано склонилась над нею и поцеловала в лоб.

– Сейчас спи… мы поговорим позже.

Феодора знала, что им нужно поговорить, – но знала, глядя на Феофано, что это подождет: как всегда, она доверилась своей патронессе. Московитка закрыла глаза и через мгновение уже спала.

Феофано посмотрела на спящих мать и сына – потом перекрестила их.

– А и все равно… – пробормотала лакедемонянка. Махнула тою же рукой, которой крестила подругу, и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Когда Феодора отдохнула, поела и села в постели кормить ребенка, Феофано опять пришла к ней: одна, без Фомы. Дождавшись, когда младенец наелся и снова уснул, лакедемонянка заговорила.

– Я привезла вам с братом новости… никакой вестник не успел бы раньше меня, а так я послала бы к вам еще прежде того…

Феодора встревожилась, приподнялась.

– Что-то серьезное?

– Пожалуй… хотя мелочей в политике не бывает, – ответила Феофано. – Димитрий Палеолог начал переговоры с Мехмедом – зверь опять заурчал, предвкушая добычу… Султан проголодался!

Феодора схватилась за грудь, ощущая, как пресеклось дыхание. Пришел час! Конечно, Константин защищал свой город до смерти, – но ведь то был Константин! А если бы на месте василевса был его брат Иоанн, которому Феофано все-таки помогла отправиться на тот свет, – или Димитрий после смерти Иоанна успел бы сесть в Царьграде раньше Константина?

Не согласился бы он сдать Город так же, как теперь торгуется за Мистру?..

– Димитрий сдает ему Мистру? – прошептала московитка. Ребенок рядом захныкал; Феофано взглянула на него, и Александр замолчал.

– Нет еще… но это будет скоро, – сказала лакедемонянка. – Видишь ли, героями люди становятся тогда, когда другого выхода нет! На Константина смотрел весь мир – и слава его равнялась славе всех греков! А о Димитрии, даже если он обретет худую славу, поговорят и забудут. Он уже сейчас тихо перебрался на остров Энос, который султан оставил в его власти, – а когда и это отберут, скорее всего, деспот и вовсе уедет в Европу или уйдет в монастырь…

– И все, – пробормотала Феодора.

– И все, – подтвердила царственная подруга.

Вот так обыкновенно – умер целый христианский мир!

– А нам что тогда делать? – спросила Феодора.

Гречанка сложила руки на груди.

– Это я и приехала обсудить, – сказала она.

Взглянула на закрытую дверь.

– Пойду отыщу братца – если он еще способен говорить…

Феодора нахмурилась: ее вдруг оскорбило такое замечание, хотя, живя врозь с мужем, она сама порою смеялась над ним!

Но Феофано привела Фому довольно быстро, хотя и не сразу: патрикий был совершенно трезв, только очень возбужден. Должно быть, они уже успели поговорить за дверью.

– Ты наконец признала, что я в чем-то прав! – громко воскликнул хозяин дома, обращаясь к сестре; видимо, продолжая разговор, начатый в коридоре. Казалось, он совершенно забыл даже про своего долгожданного сына.

– Тихо!.. Я никогда не говорила, что ты во всем неправ, – тут же понизив голос, отвечала Феофано. – Я говорила тебе только, что следует поступать сообразно с нашей честью и положением…

Феофано взглянула на подругу.

– Может быть, мы поговорим с тобой потом? Ты же видишь, Фома сейчас разбудит ребенка! Да и тебе самой нельзя утомляться!

– Нет, я желаю хотя бы слушать вас… если не смогу участвовать, – возразила Феодора. Она, как когда-то давно, вдруг ощутила себя варваркой на заседании сената. – Пусть Александра возьмет Магдалина, а мы закроемся здесь и побеседуем…

– Хорошо, – согласилась царица после небольшого раздумья.

Сияющая итальянка – для нее, простой души, все дети были благословением Божьим! – унесла мальчика из комнаты; и двое благородных византийцев остались наедине со своей бывшей рабыней.

Фома сел рядом с женой на постель, взяв ее за руку одной рукой, а другой приобняв за плечи: словно затем, чтобы защитить Феодору от власти сестры, что он пытался делать все эти годы – безуспешно!

Феофано, встав посреди комнаты и поставив одну ногу на скамеечку, как оратор на форуме, взяла слово.

– Феодора, Дионисий прислал тебе привет и поздравления… и еще одну старинную фамильную драгоценность, от своего лица: твоя подвеска остается подарком Валента.

– Какую драгоценность? – изумилась Феодора. Она даже забыла удивиться тому, что Феофано начала совсем не с того, с чего следовало.

– Пояс, позолоченная бронза с бирюзой и жемчугами, – очень прочный и красивый, хотя камни кое-где выпали… можно сказать, что и мужской, и женский сразу: к нему можно крепить кинжал, – ответила царица. – Есть и ножны, из цельного голубого халцедона: как раз к твоему кинжалу, – объяснила Феофано, улыбаясь и показывая на своей сильной стройной фигуре.

– Но тебе пояс пока тесноват… немного погодя примеришь.

Феодора улыбнулась такой персидской многозначности.

– А как там мой Лев? Он не вспоминает меня? – с неожиданной ревностью спросила московитка.

Феофано качнула головой.

– С ребенком все прекрасно, – утешающе сказала она. – Будь это не так, я сообщила бы первым делом…

Гречанка взялась за лоб.

– Дионисий просватал Дарию, – прибавила она без всякой радости: только озабоченно. – У него родились еще внук и внучка от старших дочерей – теперь у Дионисия трое внуков…

– А у Валента, наверное, поспело уже двое турецких внуков: наверное, еще больше турецких детей! – фыркнула московитка.

Феофано взглянула на нее без улыбки.

– Весьма возможно.

Она помолчала и прибавила:

– Мардоний сбежал от Валента и его турецких хозяев, оказывается, – еще много месяцев назад: а мы ничего не знали! Его теперь считают мертвым…

Феодора закусила губу.

– Господи…

Феофано посмотрела на брата.

– Но мальчик может быть жив. И если он жив, то искать его следует в Константинополе. Только там он мог спрятаться… и выжить. Слабым детям жизненно нужны города!

Фома поджал губы.

– Ты сейчас хотела сказать, Метаксия, что без этого аммониевского мальчишки мы никуда не уедем!

Феофано улыбнулась с жалостливым пониманием.

– Да, брат, именно так. Если Мардоний жив, мы не можем его бросить: тем более, если он сбежал! Это очень храбрый поступок!

Патрикий вздохнул и прикрыл глаза ладонью. Он больше не возражал: скорее смирялся – перед фантазиями женщины, которая не видит настоящего положения дел.

– Так ты все же признала, что нам следует в конце концов бежать, – сказал он с горькой иронией: покосился на сестру и тут же опять отвернулся. – И куда, моя отважная спартанка? Твои достославные предки не рассчитывали, что будут делать, если останутся живы, – и в конце концов их обошли те, кто не столь храбр, но умеет рассчитывать: потому что ум изощряется только так! Это закон истории, сестра, – ловкие всегда побеждают… по крайней мере, чем далее, тем более, и будущее принадлежит именно им!

Патрикий улыбнулся: улыбка едва тронула уголки рта.

– Хотел бы я знать, о чем ты разговариваешь со своим Марком, когда вы не заняты любовью или войной! Твой постоянный, как солнце, обожатель способен связать хотя бы два слова?

Феофано яростно хлопнула ладонью по колену, глаза ее вспыхнули: а Фома рассмеялся, поняв, что задел больное место.

– Я не желаю говорить с тобой о Марке! Тебе не понять, – уничижительно прибавила царица.

Она взглянула на подругу.

– Вернемся к тому, что мы обсуждали.

Феофано хотела продолжить, но не смогла; неожиданно замялась под взглядом брата, прикрыв ладонями пылающие щеки. Упоминание о Марке растравило слишком многое в ее душе, и лакедемонянка вдруг словно сдала позиции.

– Может быть, ты предложишь, куда нам отступить, Фома?

Патрикий насмешливо поклонился.

– Охотно, моя госпожа. Мы можем бежать в Италию, куда бежали уже многие не столь героические наши соотечественники. И там, по крайней мере, еще остались места, где можно дышать и гулять! Хотя Рим загажен до крайности, еще больше Константинополя, – Фома усмехнулся. – Но все же не так, как Париж или Мадрид! Рим строили не дикари!

Феофано сдвинула брови и прикусила яркие губы. Но она не бранилась и не смеялась над такой мыслью.

– Ты хорошо сказал, – произнесла царица. – Но уплыть в Италию трудно… куда труднее, чем два года назад!

– Что же ты медлила до сих пор? – рассмеялся брат. – Ты ведь, помнится мне, уже тогда не воевала! Тебе хотелось покрасоваться перед умирающими, новая царица амазонок?

Феофано чуть не влепила ему пощечину за такие слова; чудом удержалась. Она вся раскраснелась, и Феодора поняла, что слова недостойного брата опять обернулись правдой: в самом глубинном их смысле!

Как же все-таки этот человек умен!

– Что ж, порешим на Италии, – заключила лакедемонянка.

Фома склонил голову. Несмотря ни на что, последнее слово в их собраниях всегда оставалось за нею.

– Будем обрывать связи… и налаживать новые. Я ведь знаю, что самое главное – нацелить мысль, – улыбнулась Феофано обоим родственникам; потом устремила все внимание на Феодору.

– А сейчас довольно об этом! Тебе нужно отдохнуть, любовь моя.

Феодора улыбнулась, ощущая и неловкость, и счастье: как всегда, когда Феофано называла ее таким нежным именем в присутствии мужа. Патрикий тоже мягко улыбнулся жене.

– Отдыхай и ни о чем не думай сейчас. Я велю принести Александра, но Магдалина присмотрит за ним.

Феодора кивнула.

Фома склонился к ней и коснулся губами щеки. Потом выпрямился – и вдруг опять показался Феодоре отстраненным; он кивнул сестре, и ромеи вдвоем быстро направились к двери.

Московитка простерлась на постели, ощущая, как загорелось лицо от обиды, – хотя ее никто не обижал, а только заботились всеми силами! Но она сейчас как никогда остро ощущала себя варваркой на заседании сената; повернулась спиной к двери, но до того, как задремала, уловила приглушенный быстрый разговор в коридоре.

Феодора прикрыла руками уши и зажмурилась, ощущая, как на подушку сбегают горячие слезы.

Однако ничего важного без нее так и решилось – хотя и, несомненно, решалось; но Феодора давно научилась читать по лицам своих покровителей. И они ее, конечно, давно не держали за дуру.

Феофано оставалась у Нотарасов, пока роженица не оправилась; и тогда они с Феодорой стали вдвоем гулять по саду, беря с собой ребенка. Маленького Александра всегда несла мать – но он и у нее нередко капризничал… Впрочем, за разговором они забывали обо всем, даже о сходстве мальчика с Фомой.

На второй день Феофано попутно заметила стрелы, торчащие в деревьях. А может – нет, наверное, она заметила их давно: и только сейчас нашла случай похвалить свою подругу, как делали все умные правители!

– Фома так и не приказал вытащить их? Деревьям ведь больно, – смеясь, заметила царица.

Феодора пожала плечами.

– Фома хотел, чтобы наш сад сохранил память о моем искусстве… Это лучшие выстрелы, остальные стрелы я выдернула.

Феофано понимающе кивнула. Конечно, ее умница-брат сочетал в этом признании восхищение с желанием уязвить: чтобы жена, глядя на раненые яблони, всякий раз вспоминала, что значит искусство убивать. Особенно – лук в женских руках!

Лакедемонянка вдруг коснулась ее локтя, заставив остановиться.

– Твой старший сын чудесно рисует, я уже хвалила его Фоме. Дромоны как настоящие – удивительно, что он мог запомнить: ведь видел своими глазами только один! По рисункам в книгах, которые вы ему читали, так не изобразишь!

Феодора улыбнулась, ощутив, как сжалось сердце: поняв, что это только предисловие. Феофано закусила губу и приставила палец к подбородку: ее глаза заблестели.

– Леонард Флатанелос здесь… я не хотела говорить при брате.

========== Глава 103 ==========

– Но как комес смог вернуться сюда? – спросила Феодора.

Она беспомощно огляделась, ощущая, как подкашиваются ноги; Феофано кивнула ей на скамью под деревьями. Подруги подошли к скамье и сели.

Феодора рассеянно подергала стрелу, торчавшую из седого яблоневого ствола над ее головой; все ее внимание было устремлено на царицу. Даже ребенка, лежавшего на другой ее согнутой руке, она перестала чувствовать.

– Как Леонард попал назад? – повторила московитка.

– Так же, как в свое время его родич Никифор, – сказала Феофано, улыбаясь. – Многие итальянские и другие европейские суда свободно входят в Золотой Рог – конечно, те, у кого уложения с султаном. Но у комеса здесь осталось слишком много врагов, и он принужден скрываться… Знаешь, что всего забавнее? – вдруг рассмеялась гречанка. – Что главные его враги – не турки, а греки: свои, предатели…

– Это мне понятно, – сказала Феодора.

Она очень пожалела, что не взяла с собой кормилицу: так дрожали руки, на которых спал Александр.

Хотя что за глупости – при таком разговоре не должно быть чужих ушей, даже если это испытанные слуги!

– Где комес сейчас? – спросила московитка.

– В Мистре, – Феофано склонилась к ней, – и я говорила с ним сама, во дворце деспота.

Феодора спрятала лицо в ладонях.

– Но зачем он здесь? Разве ему это выгодно?

– Многие люди руководствуются соображениями выгоды, и даже большинство, – согласилась Феофано. – Но Леонард не таков, потому ты помнишь и любишь его до сих пор… Однако он сейчас богат и свободен, Феодора, – и не думаю, что в своих странствиях комес сделался святым.