Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 78 страниц)

Я бы просила Кассандру взять девушек к себе: но она едва ли согласится. Ей никак сейчас нельзя злить Валента, с которым она едва установила хрупкий мир. Я бы так не смогла – теперь, когда пишу, я восхищаюсь ею!

Что из моих слов ты передашь Дионисию? Ты – его царица: тебе и решать участь его семьи, он сам согласился на это подданство!

Кассандра обмолвилась, когда я приступила к ней, что Валент искал в доме брата – и забрал какую-то ценную вещь. Может быть, и искал; наверное, искал – но нашел ли?

Я знаю, что мы обе сейчас подумали об одном и том же: может быть, предмет, который ему нужен, у меня на шее вместо креста?

Я сознаю теперь, что такие владыки, как Аммонии, готовы погубить тысячи жизней во имя удовлетворения своей маленькой страсти: Дионисий, быть может, лучший из троих братьев. Или лучшим был твой супруг? Можешь ли ты теперь сказать откровенно?

Но знает ли Дионисий о настоящей ценности моего амулета: может быть, он лишь по незнанию оставил его мне, русской варварке? Не стоит ли моя безделушка полцарства: возможно, это понял ученый паша?

Конечно, как бы то ни было, это преувеличение: никакой кусок золота не может стоить дороже людей – и решать их судьбы. Надеюсь, что Бог когда-нибудь излечит высоких господ от этого безумия; хотя едва ли!

Впрочем, восточным людям такие пристрастия свойственны более, чем эллинам: жадность к золоту так же отличает их, как отвращение к женским изображениям. Хотя в доме Кассандры нет ни одного образа человека, как женского, так и мужского, – ни статуи, ни картины, ни даже резьбы: только звери, плоды и листья. Может быть, тебе это что-то скажет?

Дочери Кассандры живут затворницами, я едва видела старшую; конечно, многие греческие знатные дочери так же заперты в своих гинекеях, как и наши боярышни в теремах. Но мне это совсем не нравится, моя госпожа.

Никто не видит и не слышит того, чему учит их мать. В первый день Кассандра позволила Дарии сесть со мною за стол; но, должно быть, сочла меня совсем неподходящей особой, чтобы ее дочь могла водить со мною знакомство: опасным соблазном для девственных глаз и ушей.

Конечно, Дарии неоткуда было узнать, что я твоя возлюбленная; но достаточно уже того, что я чужеземка, варварка. Думаю, это и было истинной причиной того, что девушек спрятали от меня, – Кассандра наверняка давно прослышала о нас с тобой, и сама этим не смущается! Она знает, что я не стала бы никого развращать; но я – варварка, твердая и свободная духом, и жар моего ума и сердца может возбудить в девицах еще более вредные и опасные желания: желания свободы воли и ума!

Не знаю, царица, смогла ли я убедить тебя, что Кассандра готовит дочерей к рабству в гареме, – но сама я убеждена в этом.

Хотя, возможно, Кассандра так сурова с детьми только из материнского самовластия. Сама лишенная свободы, она, будучи сильной и биясь о прутья своей золотой клетки, мучает тех, чьи жизни ей пока всецело принадлежат. Как, должно быть, часто случается такое с матерями и детьми – и у нас на Руси не меньше, чем у вас!

Что еще сказать? Мы все здоровы, слава богу, и я почти совсем оправилась от Дариева яда. Может быть, Бог меня наделил большей крепостью, чем многих жен, – как и большим умом. Я заметила, что эти человеческие свойства часто идут рука об руку: как будто не Божие милосердие, в которое нас учат верить, а самая беспощадная жизнь отбирает сильнейших, чтобы только продолжать себя! Где, скажи, здесь справедливость – и каким именем назвать ее? И когда все страдальцы и убогие получат свою награду? Покажи мне такие небеса, где это свершится!

Хотя ты, как и я, не знаешь ответа; как не знает их и никто из живущих. Мы все питаемся неясной надеждой.

Подумать только, этой неясной надеждой, не то христианской, не то неизжитой языческой, тысячи лет стояла вся ваша империя! Содрогнешься, как поймешь это.

Но я непозволительно отвлеклась. Валент не догадался, что Кассандра прячет нас: стало быть, его шпионы будут высматривать меня в вашем войске. Если уж он был способен явиться в дом смертельного врага, каким стал ему брат, из-за куска золота и горстки камней – тем более упорен он будет, преследуя живую и страстно желанную добычу. Его шпионы, конечно, зорки, как твои; а ведь у тебя нет никакой крытой повозки, чтобы предположить, что там я и дети! Или с тех пор, как мы расстались, ты увеличила свое снаряжение? Очень надеюсь, что тебе удалось собрать прежнее войско!

Не могу судить отсюда – может быть, ты уже сама ведешь переговоры с великим турком? Может быть, вы уже обмениваетесь предложениями или угрозами? Как бы я хотела быть сейчас около тебя, чтобы разделить твою участь!

Но там, где я есть, я, наверное, полезнее – по крайней мере, теперь.

Ты, должно быть, уже в лагере: конечно, это и не может быть иначе. Скажи моему мужу, что я и дети здоровы: больше ему едва ли следует знать, как ты понимаешь, государыня, – как и едва ли Фома захочет это знать. Бедняга! Люби его хотя бы немного – только твой свет ему и остается.

Но сейчас Фоме и тяжелей, и легче, чем раньше: любовь великое богатство – но и, как всякое великое богатство, тяжелая ноша, которую лишь сильный и мужественный человек способен нести долго.

Передай привет юному Дарию Аммонию. Его амулет, может быть, действительно спас меня сейчас; если не тогда, когда я потеряла ребенка!

Кто может знать? Вера двигает горами, так учит Библия; не мы ли сами освящаем кресты, иконы и божков, которых носим на шее и укладываем с собой спать? Освящаем своею верой – и только? И вера для каждого бога особая.

Кончаю теперь. Чувствую, что непозволительно долго занимала тебя, дорогая госпожа.

Прощай; прости, если я в чем виновата!

Гелиайне. И радуйся, Метаксия, – радуйся, как истинная эллинка, чему еще есть на этом свете!”

Феофано медленно опустила письмо на колени и склонила черную голову на руку. Она была одна в своем царственном шатре: никто не тревожил ее задумчивости.

– Моя бедная, дорогая девочка! Как же она умна, – наконец прошептала василисса. – Сколько жестокой насмешки в ее прощании! Хотя она, наверное, и сама этого не заметила!

Она улыбнулась.

– Радость эллинов всегда была за счет низших и других народов, это справедливо, – но разве у других иначе? И даже теперь, когда уже полторы тысячи лет нет ни эллина, ни иудея*?

Феофано поцеловала письмо и прижала ко лбу; она долго сидела так, точно желая длить этот разговор душ сколько возможно. Потом свернула свиток и перевязала опять бечевкой; встав с меховой подстилки, царица раздвинула тяжелые полотнища шатра и вышла наружу.

Темноволосый хмурый воин, сидевший у входа, быстро встал; Феофано покачала головой, подняв руку.

– Нет, Леонид, я только прочла письмо и не успела ничего написать! Скажи Феодоре, – она приставила палец ко лбу, – скажи, что мы как раз обустраиваемся в лагере, а войско подтягивается!

Леонид опустил голову.

– А почему ты не напишешь ей? Разве это так долго? – спросил он почти грубо; но забылся он от беспокойства за свою русскую госпожу. Подняв голову, воин посмотрел прямо в лицо василиссе.

– Ты знаешь, как она тоскует без тебя?

– Знаю, – сказала Феофано, кивнув и коснувшись его плеча. – Знаю и то, что ты понимаешь нас с нею лучше, чем кто-либо другой! Филэ очень трудно расставаться надолго!

Леонид кивнул.

– Так почему…

– Потому что я не смогу ей лгать! – ответила Феофано; она быстро огляделась, обозревая свое войско и его снаряжение – жалкое против прежнего. – Я не смогу сказать ей правду о нашем положении, она этого не вынесет!

Леоиид сжал губы.

– Она все равно узнает!

– Только если нас разобьют, – ответила императрица.

Она прикрылась локтем.

– Ты сам все видел… пришли почти все мои греки, но большая часть азиатских наемников утекла, и бог весть, к кому! Паша, наверное, тоже обманывает нас насчет своего могущества, турки не гнушались этим никогда, в отличие от греков, – потому что у этого племени никогда не было чести! Но даже если паша лжет, наше положение очень скверное!

Леонид взял ее за плечи и посмотрел в глаза.

– Так ты думаешь, он и вправду атакует вас? Ведь он знает, что драться вы будете не хуже великих предков, потому что вы в таком же отчаянии! А паша – это не Мехмед, и он считает своих людей!

Леонид усмехнулся.

– Ибрахим-паша никогда не видел греков в боевом неистовстве!

Феофано мрачно кивнула.

– Это правда. Но потому и может напасть; и в конце концов он одержит победу, так или иначе.

Они долго молчали, опустив темноволосые головы.

Наконец Феофано сказала:

– У меня, как ни странно, сейчас появилась надежда на Валента. Он не хочет большой крови, хотя и очень смел; и теперь, когда он тайком наведался в дом жены Дионисия, я сомневаюсь сейчас, чтобы он смог пойти на брата, стоя с ним лицом к лицу! Никифор и тот не смог, как низко ни пал; ведь Никифор только отдавал приказы на море, оставаясь в стороне от битвы! Так можно поставить себя лишь в морском сражении, в таком сражении, когда не нужно сходиться близко; и только с чужими!

Она помедлила, овладевая своей мыслью.

– Но если сейчас Валент разожжет нашу взаимную ненависть, заставит одних греков пойти на других, а сам останется в стороне, его войско ему этого не простит!

Она посмотрела в серые, как ее собственные, глаза Леонида: тот даже улыбнулся, следя за мыслью этой необыкновенной женщины.

– Я права, как ты думаешь?

Леонид низко поклонился.

– Думаю, ты совершенно права, василисса, – сказал он. – Хотя я не знал этого Никифора, о котором ты говоришь!

Феофано усмехнулась, не считая нужным объяснять, что подразумевала неудавшегося императора и цареубийцу, с которым совсем не так давно вместе правила Константинополем.

– Тебе повезло, что ты его не знал. Это был грек весь гнилой изнутри. Валент тоже предатель – но предатель, гораздо более верный себе и семье; может быть, потому, что храбрый!

Она взяла Леонида за руку.

– Ты знаешь, как я умею лгать, – это часть искусства властвовать, – прошептала Феофано. – Но ей я лгать не смогу, иначе умру… И она поймет мою ложь. Если ты открываешься другому, открываешь свое сердце и тело до конца, уже потом не сможешь закрыть себя снова! Такова плата за любовь, – она улыбнулась. – И многие справедливо полагают, что эта плата слишком велика: и не смеют любить!

Феофано помолчала, кусая губы; она плакала не таясь, и Леонид смотрел на нее с великим сочувствием.

– Поезжай, – наконец закончила царица. – Торопись! Скажи ей, что я не успела собраться с мыслями, чтобы ответить ей как следует подробно; она поймет. Скажи, что я должна как следует обдумать ее вести, и отвечу ей позже… я сейчас потеряла слова как лакедемонянка!

Феофано схватила Леонида за плечо.

– И береги ее, слышишь?..

Леонид низко поклонился. Чем более росло его уважение к этой истинной наследнице Спарты, тем более укреплялась храбрость и решимость защитить ее любовь.

* Евангелие (Послание к Колоссянам).

========== Глава 76 ==========

– Скажи мне, патрикий Аммоний, – в скольких битвах тебе случалось сражаться и выходить победителем? – медленно спросил Ибрахим-паша, пристально глядя на собеседника.

Валент Аммоний выпрямился – черный и смуглый красавец-перс, исполненный восточной гордости и достоинства: оскорбленный вопросом собеседника. Самому же Ибрахиму-паше, как ни удивительно, недоставало ни южной пылкости, ни южных красок.

Валент молчал, подбирая слова. Светлые глаза турка превратились в щелочки; он разглаживал рыжую кудреватую бороду, лежавшую на широкой груди, особенно роскошную при обнаженной сейчас гладко выбритой голове. Такой облик – рыжина и светлые глаза – нередко встречался у османов. Таков был и сам султан Мехмед.

– Я жду твоего ответа, – напомнил великий турок Валенту. – В скольких битвах ты сражался – и победил?

Ромей наконец дерзко улыбнулся: откинув назад смоляные пряди, ответил:

– Я сражался всю жизнь, хотя это была преимущественно служба, недостойная моей доблести и моего рода. Дело нечасто доходило до большой крови, потому что теперешние вожди ромеев измельчали, как и поводы для битв; и храбрости нынешним грекам недостает!

Валент Аммоний помолчал и прибавил, гордясь собой:

– Я побеждал в пяти крупных сражениях, из которых три были между греками.

Ибрахим-паша улыбнулся:

– А другие два – с турками?

Валент Аммоний шумно вздохнул и выше поднял горделивую голову:

– И в них я тоже победил.

Паша долго изучал его своими маленькими проницательными глазами – у Валента на щеках выступила краска под этим взглядом. Оба догадывались, что турок догадывался о некрасивом прошлом потомка рода Аммониев: Валенту случалось служить и наемником, в том числе и у католиков, выступавших против православных ромеев, и грабить соседей, и убивать мирных жителей… Впрочем, с жизнями мирных жителей не считались как турки, так и многие благородные ромеи, начиная с самого Рима, какую бы веру на словах они ни исповедовали.

Наконец Ибрахим-паша кивнул и снова улыбнулся:

– Мне нравится, что ты такой отчаянный человек, Валент-бей*. И мне очень нравится твое здравомыслие! Очень многие ромеи, – большая часть вашей… аристократии, как вы выражаетесь по-гречески, – понимают, что их время кончилось, и чтобы надеяться на милосердие победителей и сохранность наследия предков, нужно склониться перед нами, пока не поздно! Наш великий султан жесток лишь постольку, поскольку этого требует война и воля Аллаха. Он не тронет тех, кто сдастся на его милость, и даже позволит им сохранить свою веру и обычаи под его крылом! Ты знаешь, что султан именует себя Кайзер-и-Рум – Цезарем Рима, наследником вашего императора?

Валент, сдерживаясь, склонил голову.

Оба высоких господина помолчали – двое незаметных смуглых слуг возились в углу шатра, готовя еду, в клетке под легким покрывалом попискивал соколенок, которого паша натаскивал для охоты. Больше никаких звуков не нарушало их переговоров.

Десятилетний Мардоний сидел позади отца так тихо, что казался статуей – человеческим изображением, которые Ибрахим-паша, как истинный мусульманин, порицал и не допускал рядом с собой.

Слуги, закончив готовить, бесшумно поднесли паше и военачальнику миски дымящегося плова; сын Валента, получив свою, чтобы не отвлекать старших, отполз подальше, не спуская огромных черных глаз с отца.

Мальчику все последние дни казалось, что он спит и видит страшный сон. Мардоний беспрекословно слушался отца, но после бегства брата словно разом перестал верить и отцу, и Богу, который дозволял такие вещи!

Впрочем, ни Валент, ни паша не обращали на мальчика внимания. Да это было и не нужно – у единственного выхода из шатра стояло двое могучих стражей-янычар, мимо которых не прошмыгнула бы и мышь.

Посреди трапезы Ибрахим-паша вдруг спросил, посмотрев на Валента:

– А войско твоего брата и вправду возглавляет женщина? Та самая, которую называют Феофано, – о которой много говорили в Константинополе? Я до сих пор не верил почти ничему, что о ней рассказывают!

Валент позволил себе рассмеяться.

– И правильно, что не верил, Ибрахим-паша. Женщины бывают сильны только россказнями, которые о них ходят, – и так было всегда, даже в древние языческие времена, когда некоторые женщины как будто бы воевали наравне с мужчинами! Но мы оба понимаем, что такое невозможно. Феофано распускает слухи, которые заставляют бояться иных глупцов, – но боятся ее те, кто сам не храбрее бабы!

Валент пристально посмотрел паше в лицо.

– Войском моего брата командует мой брат, и никто другой!

Великий турок с важностью кивнул, сложив руки на бочкообразном животе.

– Я так и думал.

Валент опустил глаза, ущипнув жесткую черную бородку, – потом почему-то взглянул на сына; мальчик зажмурился, как будто испугался этого взгляда. Увидев, что делается с его младшим сыном, Валент побледнел и задумался, кусая губы.

Паша заметил это.

– Что с тобой, Валент-бей? – спросил он.

Казалось, что Валент вот-вот попросится выйти – точно ему кусок вдруг не полез в горло от своего предательства или всего этого разговора; но военачальник укрепился. Он в молчании опустошил свою миску.

Потом встал и сделал знак сыну. Мардоний тоже встал; не поклонившись паше, он воззрился на отца. Валент с усилием улыбнулся и, подманив Мардония жестом, обнял сына за плечи.

Потом посмотрел на сидящего турка и поклонился ему.

– Прошу меня извинить, Ибрахим-паша. Мне нужно уложить сына спать.

Осман с важностью кивнул и отпустил военачальника жестом.

Когда оба Аммония торопливо вышли, Ибрахим-паша повернулся к своим слугам и пальцем подманил юношу, который тут же подбежал с кувшином в руках. Из этого кувшина он налил господину в чашку шербета. Турок поднес ее к губам и выпил; потом медленно улыбнулся.

– Как ты думаешь, Омар, он сбежит?

Юноша посмотрел в светлые глаза паши своими голубыми глазами: с такой наружностью его могли бы принять и за грека, и даже за европейца. Впрочем, не был ли он епропейцем-северянином по крови?

– Думаю, нет, господин, – наконец ответил Омар: по-видимому, не простой слуга. – Он бы не побоялся сбежать, если бы ему было куда вернуться! Но брат его тут же убьет, когда увидит; или это сделают другие греки, врагом которым он стал!

Паша с удовольствием рассмеялся.

– А зря, – заметил он. – Это прекрасный воин, каких у ромеев мало! И если бы его приняли назад, он бы стал воевать против нас с вдвое большим жаром, искупая свою вину!

Омар позволил себе улыбнуться.

– Если бы у греков сейчас не верховодила женщина, – заметил он. – Конечно, Валент-бей сейчас тебе солгал, господин, и эта Феофано и вправду у них военачальник!

Паша засмеялся громко, от души.

– Когда мы разобьем это отважное войско и схватим их царицу амазонок, пусть ее приведут ко мне, и я вызову ее на бой! Я сам снесу ей голову и насажу на кол перед своим шатром!

Омар почти испугался такого предложения.

– Нет, господин, ты не должен этого делать!

Паша встал, огладил свой большой живот и посмотрел на свои пухлые руки – словно бы с сожалением.

– Ты прав, Омар, это недостойно мужчины и мусульманина. Я просто убью ее своими руками в назидание всем неверным… нет, лучше возьму в свой гарем! И неважно, что ей уже почти сорок лет!

– Так даже забавнее, мой господин, – сказал Омар, теперь позволяя себя улыбаться очень значительно.

Паша кивнул.

– Мне не раз случалось биться с мужчинами как воину – но еще никогда не доводилось возлежать с сорокалетней женщиной, которая бьется с мужчинами как воин! Очень хотелось бы узнать, какова она на ложе!

Турок посмотрел в сторону выхода из шатра.

– И этот военачальник никуда не убежит – из-за тупого упрямства своих соотечественников! У нас даже тем, кто от нестерпимых притеснений изменяет истинной вере, дозволяется переходить в ислам обратно – Аллах милосерд! И мы гораздо более терпимы к христианам, чем они друг к другу!

– Это их несчастье, господин, – ответил Омар: который по крови, наверное, был европеец, а по вере – когда-то был католик.

Когда отец уложил Мардония, десятилетний мальчик задержал его, подняв руку. Валент остановился тотчас же, точно ребенок мог им командовать.

– Отец… а женщины вправду не могут воевать? – шепотом спросил Мардоний.

– Это не их дело, сын, – помедлив, ответил военачальник. – Когда воюет женщина, случаются большие несчастья… Ты помнишь, что я тебе рассказывал о франках?

– О Жанне-деве? – спросил Мардоний.

Валент нахмурился: казалось, ему было неприятно, что мальчик тут же вспомнил.

– Она в конце концов только помешала своему королю, – ответил Валент. – Вначале ее слушались воины, в нее верили… но она смогла командовать только три года.

– Потому что была колдуньей? – сонно спросил мальчик.

Валент пригладил его черные волосы и печально улыбнулся: в эту минуту он совсем не походил на человека, высмеивавшего перед лицом турецкого паши женские способности.

– Может, и была, сын, – а может, и нет. Мы этого уже не узнаем. Но главное, что ее в конце концов разбили… Потому, что она женщина, а предназначение женщин не в этом! Женщина должна служить мужу в его доме, и только такой порядок – во благо всем, и женщинам тоже!

Мардоний отвернулся – хрупкий и печальный, странно задумчивый: похожий на старшего брата. Чем дальше, тем больше он походил на Дария; и отец с тревогой это замечал.

– Я помню, как Феофано билась на мечах и скакала верхом, – наконец прошептал мальчик. – Мне было бы жаль, если бы ее убили или победили!

Он заснул – рот был скорбно приоткрыт, словно он даже во сне протестовал против положения Феофано и вынужденного предательства отца. Но когда глаза Мардония закрылись, с лица Валента сошла нежность, смягчавшая его чеканные восточные черты.

– А мне ничуть не было бы жаль, сын. Ты еще не мужчина, и потому не понимаешь, как я возмущен таким порядком, – пробормотал Валент. – И тем, что этому женскому порядку подчиняется мой старший брат!..

Он наклонился и поцеловал сына в смуглую щеку.

– В этом турки правы, – тихо сказал Валент, выпрямляясь. – И они с этим покончат, с чем бы ни покончили еще! Время определит победителей!

Он сел на свое ложе напротив постели сына; но лечь не смог. Вскочив, Валент быстро вышел из шатра и долго оставался снаружи. О чем он думал в эти ночные часы, никто не узнал: ни теперь, ни после.

Феофано тоже не спалось этой ночью – она стояла у своего шатра, зябко потирая плечи, распустив волосы по ветру. Марк, ночевавший в ее шатре, как и раньше, спал крепко; но вскоре проснулся, почувствовав настроение своей повелительницы, и вышел в ночь следом за ней.

Охранитель подошел сзади и обнял ее за плечи. Феофано осталась неподвижной, только улыбка тронула ее губы.

– Не можешь оставить меня одну? – спросила царица.

– Нет, – ответил Марк, крепче прижимая ее к себе. – Я не в силах думать об опасности, которой ты подвергаешь себя каждую минуту! И эта опасность все ужасней!

Он вдруг развернул ее к себе и посмотрел в глаза.

– Если ты погибнешь, я отправлюсь следом: мне тогда незачем будет жить!..

Феофано улыбнулась.

– О том, что будет после моей смерти, тебе нечего тревожиться, спартанец, – сказала она. – Если мы умрем, то умрем вместе, и ты это знаешь!

Марк качнул головой с неожиданным отчаянием. Он вдруг упал перед нею на колени и прижал ее руки к губам.

– Все может быть не так, – сказал охранитель. – Ты не понимаешь! Тебя могут схватить хитростью; украсть… обвинить в колдовстве… столько позорных смертей, которые могут угрожать такой великой женщине, как ты! Столько ничтожных духом людей, которые ненавидят женщин уже за то, что те пытаются возвыситься!..

Он прервался, тяжело дыша. Потом встал.

– Они не понимают, что женщины-рабыни могут плодить только рабов!

Феофано вскинула голову.

– Это, конечно, не так – многие народы, державшие женщин запертыми в домах, прославились своей храбростью! Македонцы обращались с женщинами немногим лучше, а то и хуже турок; а ведь были очень храбры… но победившая мужская власть погрузит мир в кровавое безумие, которому не будет конца. Мужской власти всегда должна противостоять женская!

Глаза ее заблестели.

– Скоро мы проверим в бою, кто среди нас раб! И я хотела бы вызвать на бой самого Валента, чтобы доказать…

Марк сжал ее плечи.

– Нет, я этого не допущу, царица! Я не сомневаюсь, что ты можешь, – быстро прибавил он, когда в глазах василиссы сверкнул гнев. – Но если ты погибнешь, тебя нам не заменит никто.

– Я императрица… я знамя сопротивления, – усмехнулась Феофано.

Потом она сощурила глаза.

– Решающий день очень близок, мой дорогой! И я этому рада. Кто-то из нас – может быть, мы, а может, паша – бросит другому вызов. Дольше так продолжаться не может.

Она помедлила.

– Ты говоришь, что не позволишь мне биться с военачальником? Но я сама не знаю, как поведет себя Валент в этот день: его поведение решит исход всего сражения! А повлиять на него сможет тысяча причин!

Лакедемоняне улыбнулись, посмотрев друг другу в глаза.

* Титулование военачальников у турок.

========== Глава 77 ==========

“Жена!

Завтра утром нам предстоит сразиться с Ибрахимом-пашой. Я пишу тебе вместо сестры, как видишь, – ее государственный ум слишком занят для любовной переписки. И ей вместе с Дионисием предстоит командовать нашим могучим воинством в восемьсот человек. Тот солдат, который привезет тебе это письмо, – самый счастливый из нас, потому что его не ждет завтра безвременная и бессмысленная смерть.

Видишь, я пишу тебе, потому что не могу уснуть; но как только брошу перо, наверное, засну как убитый. Смейся, Феодора, – это и вправду очень забавно!

Но в эти часы я хочу побыть с тобой: по древнему обычаю, осужденному на смерть не отказывают в последней просьбе. Надеюсь, хотя бы сейчас ты думаешь обо мне, а не о ней!

Думаю ли я, в самом деле, что нас разобьют? Может, и нет, – может, сражение вовсе не состоится, если дрогнет Валент, верховный военачальник Ибрахима-паши. Я уже сказал, что у паши две тысячи под началом, считая тысячу конников против наших трехсот? Впрочем, это неважно. Я буду в первых рядах, в кавалерии, – а какой я воин, ты знаешь.

Боюсь, однако, что мою сестру убьют еще раньше. Наша царица слишком отчаянна: а такая лихость, когда за нею не стоит настоящего опыта, может сослужить самую скверную службу. Помнишь, как мы с тобой учились плавать, и ты едва не досталась акулам, заплыв слишком далеко? Метаксия вроде тебя, только гораздо хуже: она полезет в гущу битвы, уверяю тебя, и быстро погибнет, если только кто-нибудь находчивый и преданный не оттеснит и не прикроет ее! Может быть, ее лаконец!

Dixi, больше у меня не осталось слов. Может быть, мы еще встретимся на этом свете, – не знаю, будешь ли ты рада, а для меня это окажется самым великим утешением. Что бы ты ни думала, я всегда тебя любил.

Пожалуйста, сбереги наших детей. Хотя об этом я мог бы не просить.

Надеюсь, что тень Льва Аммония простила меня! Самое время об этом серьезно задуматься. Хотя, как мне представляется, мы полностью искупили свою вину, а за кровь его заплатили с лихвой!

Обнимаю тебя и целую. Помни Фому Неверующего, если спасешься, – Фому, который всю жизнь делал все, что мог: не больше, но и не меньше”.

Гонец, спешившийся для короткого отдыха, закончил читать письмо патрикия, в которое ненароком заглянул – и так и не смог оторваться, не дочитав. И когда закончил, не чувствовал никакой вины за это.

Солдат посмотрел на своего коня, щипавшего траву в стороне, потом опять на письмо – и сплюнул.

– Нет, ей нельзя получить такой привет, – прошептал грек. – Еще ничего не решилось, а этот трус уже похоронил себя и нагрузил своими страданиями женщину!

Он поджал губы, вспоминая намек на преступление против семьи Аммониев в конце послания: хотя сейчас сводились все счеты, в этом патрикий был прав. Как и в том, что завтра гонец волей-неволей избежит безвременной смерти.

Солдат посмотрел на светлеющий восток: нет, вздумай он сейчас вернуться, прискачет только к концу битвы! И госпожу Феодору в самом деле следовало оповестить.

Грек разорвал письмо в клочки и пустил их по ветру.

– Поплакался бумаге – и ладно, – пробормотал он. – Глядишь, еще и расхрабрится к утру, все может быть!

Он вскочил на коня и, пришпорив его, погнал скакуна вперед, к дому Кассандры.

Взошедшее солнце зажгло сотнями огней сотни шлемов и панцирей. Две армии построились друг напротив друга на равнине – маленькое против турецких сил греческое войско теперь, когда его оставили почти все азиаты, казалось гораздо более единородным и сплоченным.

Фаланга стояла сомкнутыми рядами, щит к щиту, взирая перед собой с угрюмой и возвышенной горделивостью. Впереди, с правого и левого фланга, построилась кавалерия – цвет и ударная сила византийского войска. Казалось, что у этих бойцов одна душа на всех: во много раз более мрачная, сильная и грозная, чем был каждый воин в отдельности.

Впереди всех на черных конях красовались царица и Дионисий Аммоний – гиппарх, начальник конницы, как он назывался в память о непобедимых македонцах.

Дионисий был мрачен, но спокоен: и видно было, что он, сколь ни мало надеется на победу, до последнего часа не изменит себе и будет разить врагов все с тем же великим искусством и беспощадностью. Феофано же была бледна и совсем не спокойна: казалось, ее подстегивают сразу и страх, и ярость. Подведенные черным глаза василиссы в прорезях шлема ярко блестели, как в лихорадке.

Марк, восседавший позади нее на том же огромном рыцарском коне, которого добыл у турок и успел полюбить, не спускал глаз с повелительницы.

Турецкое войско – вернее сказать, войско, набранное из разных частей и у разных народов, – наконец рассмотрело и признало женщину во главе греческой армии: ропот волнения, изумления пронесся по рядам.

Турки, в чалмах и хлопковых халатах под доспехами, показывали на Феофано друг другу, суеверно восклицали и толкали друг друга под локоть; конные турецкие рыцари, сипахи, тоже переглядывались и переговаривались в изумлении. Азиаты, значительная часть которых служила у Феофано под началом Валента Аммония, – в таких же халатах, но раскосые и с узкими длинными бородами, – остались более спокойными, успев хорошо узнать греческую воительницу. И все равно – великая сила Ибрахима-паши не производила впечатления целого, а нестройной орды, волнуемой и раздираемой разными страстями.

Валент Аммоний восседал на черном коне впереди турецкой армии – но в стороне, намного дальше от центра, чем Феофано и старший брат.

Феофано высмотрела горящим взглядом изменника, обвела глазами турок, ища пашу, – и вдруг, ударив пятками коня, поскакала вдоль рядов, своих и противника.

– Эй, Ибрахим-паша! – пронзительно крикнула царица на всем скаку; поднеся к губам левую, свободную, руку, она свистнула, и конь под нею поднялся на дыбы. Турки и азиаты закричали.

– Ибрахим-паша! Жирный трус, который спрятался за спинами своих воинов! – крикнула Феофано, заглушая шум. – Ты хвалился, что победишь меня в бою, не правда ли? Ну так выходи, я готова!..

Несколько мгновений над полем стояла звонкая тишина – а потом турки завопили, заколотили мечами и копьями в щиты и затопали ногами так, что чуть не оглушили и врага, и друг друга. Оскорбление, нанесенное великому вождю турок, многократно умножилось тем, что выкрикнула его женщина: и никто уже не видел правды в ее словах, если даже правда и прозвучала.

– Потаскуха! На кол ее, в яму с дерьмом! В змеиную яму! – летели угрозы со всех сторон; царица даже прикрылась от них щитом.

Марк задрожал и побагровел, стиснув зубы. Но тут вопли турок стихли: Валент Аммоний вскинул руку и выехал вперед. Он внедрил в турецкое войско дисциплину, его почитали и признавали в нем сильного вождя. Азиаты при виде Валента приветственно ударили в щиты.