Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 78 страниц)

Он ушел – а Желань, оглаживая драгоценный подарок, подумала со страхом: что будет, если она понесет от этого грека, с которым двух слов не может сказать и который может распоряжаться ею, как вещью?

Но это не ей решать. Бог управит – больше некому!

Потом на два дня ее оставили одну – но неизменная Метаксия, державшая нос по ветру, опять сменила холодность на ласковость; и даже вывела пленницу погулять. Вернее сказать – посидеть на солнце, на террасе. Но рабыня была очень рада. Хотя долго пробыть на солнце ей не дали – чтобы белую кожу не испортить…

Потом хозяин провел с наложницей еще одну ночь, ночь ласк, хотя и в этот раз почти ничего не говорил и не остался с нею спать. Но теперь Желань ощутила, что падает в яму безудержно, безвозвратно…

А потом Метаксия сообщила ей, что во дворец возвращается василевс.

* Патрикий – знатный (греч.).

* Константинопольские бани к XV веку были почти полностью разрушены землетрясениями, завоеваниями и перестройками; что очень существенно, в ходе военных действий регулярно разрушались акведуки, снабжавшие город водой.

========== Глава 4 ==========

– Вот это император Иоанн* – приглядись получше, – прошептала Метаксия в волнении, показывая пальцем в сторону волнующейся группы придворных. Они с Желанью притаились за колонной и выглядывали оттуда, как две сестры.

Желань пригляделась и так и не поняла, где император, – эти люди казались ей живой выставкой драгоценностей, как наряжались великие бояре и князья и на Руси и к которым она привыкла; но знатных греков ей было очень страшно. На Руси всегда почитали жен, и даже в самой последней из холопок видели душу; а эти господа смотрят на всех рабов, а тем паче женского пола, как на скотину…

– Не вижу василевса, – прошептала славянка, изнемогая от волнения. Василевс со свитой прошел; его окружали грозные воины, закованные в железо с головы до ног. Такую стражу она еще не видела.

– Бессмертные*, – прошептала Метаксия. – Лучшие воины нашего императора!

Гречанка шагнула вперед и выдернула товарку за руку из-за колонны. – Идем, – прошептала она. И, к ужасу Желани, повела ее не прочь, в женские комнаты, а потащила вперед, следом за василевсом. У Желани подкосились ноги от испуга; но гречанка только повела головой, показав глазами в сторону. За императором валило множество людей – придворных и слуг, мужчин и женщин, которые громко смеялись и переговаривались.

– Все радуются, – прошептала среди общего шума Метаксия. – Наш отец приехал!

Желани послышалась в ее словах ядовитая насмешка. Она чуть было не спросила: за что Метаксия не любит императора; и едва удержала язык. Но тут люди, окружавшие Иоанна, расступились, и рабыня-славянка тоже увидела его.

Это был уже старый человек – в молодые годы, должно быть, красивый, как ангел: с голубыми глазами, с аккуратной светлой бородкой и длинными светлыми волосами с проседью, точно серебро с золотом. Император был одет в позолоченный доспех – и кроткое лицо василевса казалось утомленным, точно доспех тяготил его. Иоанна держали под руки два безбородых человека. Здесь мужчины ходили и с бородами, по православному обычаю, и с гладкими лицами; но эти прислужники чем-то удивили Желань – может быть, своим одутловатым, безразличным видом, несмотря на то, что они сопровождали и поддерживали священную особу. Они были как светильники, которые задули прежде срока.

Метаксия улыбнулась, увидев, на что устремлен взгляд рабыни.

– Евнухи, – прошептала она. – Эти двое никогда не были мужчинами.

Она взяла свою наперсницу под руку, и они улыбнулись друг другу, поняв одна другую без слов. Женщину куда труднее, почти невозможно лишить женского естества.

Потом Желань увидела, как греки расступаются, пропуская к императору других смуглых и черных южан; но одетых иначе, нежели ромеи, – в высоких драгоценных шапках, больших, словно надутые золотые шары, и длинных и тяжелых черных бархатных платьях.

– Итальянцы… Католики, – прошептала Метаксия со странным отвращением; и сама Желань ощутила такое же необъяснимое отвращение. – Идем, – резко сказала гречанка, и они наконец пошли прочь, проталкиваясь через толпу, в которой никому не было дела до положения двух этих женщин. Только выйдя в коридор, Желань ощутила, какой спертый был в зале воздух, – запах людей чуждых друг другу кровей, как звериный, оскорблял нюх…

Сегодня Метаксия вытащила ее из кельи почти силой, сказав, что ей хочется посмотреть на императора; Желань не посмела спорить, а Метаксия, по-видимому, нуждалась в женской поддержке, в какой пленная славянка не могла ей отказать.

Они вернулись в гинекей, и тут дорогу им заступил тот самый темнолицый страж, который сквозь пальцы посмотрел на выход женщин, спешивших приветствовать императора. Он о чем-то спросил Метаксию – и гречанка, сложив руки на груди, ответила гордо и гневно; и даже кивнула покрытой покрывалом головой в сторону, приказывая стражнику отойти. Тот со злостью посмотрел на славянку – и дал обеим дорогу. Желань вдруг подумала, что до сих пор не знает, на каком положении здесь ее прислужница и спутница.

Они вернулись в комнату, и гречанка с радостным и усталым вздохом бросилась на шелковые подушки, раскиданные по полу. – С тобой мне позволено ходить куда угодно, – прошептала она. – Иногда так хорошо быть рабыней, тенью человека, которую никто не замечает!

Желань покраснела от гнева; но Метаксии, конечно, не было дела до ее чувств.

Они сделались странными товарками – одна выручала другую; только одна знала все, а другая ничего…

– Можно ли мне иногда ходить одной? Здесь, между комнатами для женщин? – спросила Желань, совладав со своим гневом, ни в какую минуту не приличествующим рабыне. Гречанка ласково и снисходительно улыбнулась.

– Выйди, если хочешь, – только тебе некуда пойти: никто из благородных жен тебя не примет, а с мужчинами говорить нельзя, – ответила она.

Потом Метаксия встала с подушек и, подойдя к Желани, пожала ей руки, посмотрев в печальные карие глаза. Она тоже погрустнела.

– Не думай, что сможешь сбежать, – это место, откуда никто из нас не может сбежать; и сам император…

Она покачала головой. Императора теснили многие враги, и враги подрывали стены города, который давно уже не был так неприступен, как гласили легенды. Вся империя, поглощаемая турками, сходилась, сужалась к Константинополю…

Пленной московитке все это рассказала Метаксия, болтавшая с нею от безделья – или из непонятного умысла.

– Почему ты так много говоришь со мной? – вдруг, не утерпев, спросила Желань. – Ведь я для тебя только раба?

Она расплела волосы, вернувшись в келью; и теперь опять бездумно заплетала их в косу.

Метаксия прямо посмотрела славянке в глаза.

– Ты мне нравишься, – сказала она. – Ты дикая и чистая.

Она вдруг вздохнула.

– Таковы когда-то были мы… эллины, народ моря…

Вдруг ее гибкая и сильная фигура словно опростилась, освободилась от тяжелых украшений – и от слов Метаксии, как от всего ее города, снова повеяло древностью: седой стариной, какой не помнили даже пращуры Желани. Стариной, рассыпавшейся в прах еще до рождения Руси.

Желань откинула за спину наспех заплетенную косу, покрыла волосы шелковой тканью и, придерживая накидку одной рукой, тронула дверь. Она думала, что Метаксия остановит ее, – но та не сказала ни слова. Славянка тихо вышла.

Она очень робела вначале – но потом, перекрестившись, взбодрилась и двинулась по коридору уже смелее. Ей никого не попадалось. Только мрамор и золото стен, тускло отражающее и преображающее ее саму, – такими преображенными в золоте, должно быть, видели себя цари ромеев.

Желань слышала от Метаксии – и видела уже и собственными глазами, что золото Большого дворца собрано в самых лучших палатах, для приема избранных гостей, а в прочих местах – пустота и тлен: убогая пышность, которая только и осталась нынешним императорам. Иоанн Палеолог был даже бездетен, несмотря на то, что уже трижды овдовел…

Московитка шла и шла, трогая холодное золото, – потом в глазах у нее мелькнула человеческая фигура… Желань вскинула голову. Мужчина? Нет, отрок – и, конечно, скопец: только таких слуг и допускали на женскую половину. Юноша брел куда-то из комнаты в комнату.

– Стой! – воскликнула Желань; хотя никак не могла ему приказывать; и не могла ожидать, что он поймет. Но отрок понял и остановился.

А когда наложница патрикия Нотараса узнала этого безбородого, сердце у нее облилось кровью.

– Господи, – прошептала она, крестясь. – Что же они с тобой сделали?..

Отрок, которого мать когда-то, припадая к нему в отчаянии, называла красной девицей, стоял и неподвижно смотрел на Желань: смотрел с какой-то ненавистью. Все же она решилась приблизиться к нему и тронуть за плечо. Он вздрогнул, но остался на месте.

– Микитка, болезный ты мой…

– Теперь меня зовут Иоанном, – хрипло ответил юноша.

Желань рассмеялась.

– Как императора…

Она закусила губу, не смея продолжать, – а рабичич быстро отошел от нее и уставился в стену, сложив руки на груди.

– А где твоя мать? – спросила Желань.

Она взялась за лоб, кусая губы, ужасаясь услышать ответ, который слетит с губ безбородого. Если Микитка вообще ответит.

Но он ответил – после долгого молчания, не поворачиваясь к Желани:

– Мать продали в служанки одному итальянцу, купцу, и меня с ней… Он понимает по-нашему… и поставил ее над своим хозяйством, чтобы следила, пока его дома нет – пока он ездит по дальним краям. А потом меня продали во дворец, потому что мне не нашлось дела у католика.

Микитка-Иоанн оглянулся на Желань и обжег ее глазами.

– Мать смирилась, потому что хозяин был к ней добр и обещал, что мне будет хорошо…

– Ты не виделся с ней больше, – прошептала Желань: как будто это и так было непонятно. Юноша качнул головой.

– Что я, совсем дурной? – сжимая красивые губы, проговорил он; на щеках пламенели розы. – Даже если бы и позволили…

Он говорил сейчас как мужчина, как ни разу не говорил в их первую встречу, – но мужчиной, мужем, ему уже никогда не быть.

Желань быстро подошла к нему… ей так хотелось обнять его, утешить; но она знала, что нельзя. Микитка повернулся к ней, и она положила ему ладонь на плечо, не посмев больше заговорить.

Он прижался горячим лбом к ее груди – на несколько страшных, бесценных мгновений – а потом, сняв руку пленницы со своего плеча, молча последовал, куда направлялся. Дверь одного из покоев гинекея открылась на его стук – и снова закрылась.

Желань опустилась на пол и, закрыв лицо руками, всплакнула. Нет, она не плакала долго – она быстро овладела собой, как несчастный рабичич, который сейчас держался так стойко. Одному Богу было известно, что Микитка таил в сердце против своих мучителей.

Желань встала на ноги, вздохнула и перекрестила ту дверь, за которой он исчез. Потом перекрестила свой лоб и, поклонившись невидимым заступникам, вернулась к себе.

Метаксия была по-прежнему у нее в спальне – но теперь занималась делом: она шила при свече. Вскинув голову на звук шагов, взглянула своими умными серыми глазами в лицо наложницы. Ни о чем не спросила.

– Хочешь поработать со мной? – предложила прислужница.

Желань с готовностью кивнула; и вскоре забылась за рукодельем вместе с гречанкой, голова к голове. Забылась хотя бы ненадолго.

Господин пришел к ней через день после приезда василевса. Теперь у Желани были крови, нечистые дни; и Фома Нотарас не притронулся к ней. Они уже могли немного говорить – и грек остался у нее для разговора…

Хозяин спросил на своем языке, как ее зовут, – неужели не выведал этого у Метаксии? Или ему попросту не было никакого дела до ее прежней жизни?

– Меня зовут Желанью, – сказала рабыня по-гречески. Ромей улыбнулся и, ласково приблизив к себе ее голову, поцеловал ее в лоб.

– Это языческое имя, тебе оно больше не годится, – сказал он. – Теперь тебя будут называть Феодорой.

Желань заплакала. А ромей сел рядом, обнял ее за плечи и взял за руку, как сердечный друг. Ласково сказал, что скоро поведет ее в цирк, на представление – путь в цирк вел прямо из Большого дворца, чтобы василевсы могли развлекаться, не выходя из дому. В честь возвращения императора устраивают игры…

Пленница смутно понимала, о чем говорит хозяин, – и это смутное понимание отчего-то наполняло ее ужасом; она продолжала плакать, не поднимая глаз. Патрикий еще раз поцеловал ее в лоб, погладил по волосам и ушел.

Желань подняла голову, глядя ему вслед сверкающими влажными глазами, – потом вытерла глаза и перестала плакать.

* Иоанн VIII Палеолог, предшественник Константина XI Драгаша, последнего императора Византии, и предок Софьи Палеолог, греческой царевны, выданной замуж за московского великого князя Ивана III.

* Элитное подразделение византийской армии.

========== Глава 5 ==========

Ей снилось, что в Остриане Нерон со свитой августианов, вакханок, корибантов и гладиаторов давит украшенной розами колесницей толпы христиан, а Виниций хватает ее в объятья, втаскивает на колесницу и, прижимая к груди, шепчет: “Идем к нам!”

Генрик Сенкевич, “Камо грядеши”

– Мы не можем с этим смириться, – сказал патрикий Нотарас.

Усталое лицо сидящего императора озаряло солнце, светившее в окно, – но не оживляло, а словно подчеркивало его годы, его бремя.

– Это решалось при вашем участии, – тихо возразил василевс, – или теперь вы берете свои слова назад? Без поддержки Рима мы ничего не сможем сделать.

Он поднял голову и взглянул в глаза патрикия.

– Что в мое отсутствие случилось такого, что заставило вас склониться на другую сторону? – снова прозвучал его негромкий, ровный голос. – Почему теперь вы опять сделались так непримиримы к католикам?

Под его пристальным взглядом на белых щеках Фомы выступил румянец. Благолепное лицо василевса изменилось – слабая недобрая улыбка тронула губы; но он ничего не сказал.

– Нам нужно молиться, – глубоко вздохнув, проговорил император, – нужно молиться всем братьям-христианам об отвращении грозящей империи чумы. Быть может, если мы соединим праведные слова с праведною жизнью, случится чудо…

– Время чудес для нас давно миновало, государь. Знамение Риму было послано полторы тысячи лет назад, – резко сказал патрикий.

Сейчас это был далеко не тот лукавый и нежный человек, которого принимала у себя рабыня-славянка, – а прямой, властный муж, как и следовало его благородному званию. Но Фома Нотарас перешел грань; император резко встал с кресла, запахнувшись в багряную мантию. На его щеках выступил такой же багрянец.

– Я не желаю слушать, как вы богохульствуете. Приказываю вам идти и помолиться, чтобы Господь прояснил ваш разум, – отрывисто приказал Иоанн. – Сейчас нас ничто не должно ни смущать, ни разъединять!

Патрикий несколько мгновений неподвижно смотрел на императора – потом, точно вдруг осознав, где он находится и какой приказ получил, поклонился и быстрыми шагами направился прочь. Взметнулась его щегольская мантия, проскрипели сапоги на высоких каблуках. Престарелый император Иоанн посмотрел ему вслед – потом опять опустил голову, и губ коснулась улыбка, полная отвращения.

Фома Нотарас прошел несколько залов дворца, ничего вокруг не замечая, точно и вправду помутившись рассудком, – а потом провел рукою по лбу… и, встряхнув светлой головой, направился к выходу. Стража у дверей посторонилась, отсалютовав благородному мужу; он не ответил на приветствие. Фома пошел прямо в храм, к великой Святой Софии – непорочной царице Города, царице империи, все еще согревавшей и возвышавшей сердца всех христиан. Там он долго молился, припав лбом к полу.

Как ему теперь хотелось жить! Патрикий был еще довольно молод – ему не исполнилось и тридцати; но уже утомлен жизнью. Он пресыщался, еще не попробовав ни блюда, ни женщины, а только взглянув на них и поняв, какой вкус будет у его удовольствий, – как и многие благородные люди империи. Теперь же ему как будто дали новые глаза и новые чувства…

Что такое с ним сделалось, чего он причастился?

Патрикий не желал об этом думать; а только вздохнул и еще раз припал головою к драгоценному мозаичному полу. Потом он перекрестился и встал. Ему следовало бы еще и исповедоваться – но как раз сейчас он этого не мог.

Хотя он привык лгать, а вернее говоря – недоговаривать на исповеди; но сейчас это вдруг показалось невозможным… Не священника ему было страшно, не грустного укоряющего лика Христова; а чего-то, что пробудилось у патрикия внутри.

В Большой цирк стекалось множество людей – и благородных, и низких; в числе их много таких, которых никогда не допустили бы в цирк Рима языческого. Но не Нового Рима, пытавшегося примирить обычаи, сделавшие древнюю империю великой, с обычаями христианскими. Владыки мира примирились со своими рабами, выпестовавшими Христа в катакомбах, примирились со всеми народами, поглощенными империей, – и расточились в обладании Христом и народами; Византия все еще жила, из века в век возрождаясь новою кровью, новым причастием…

Вот и сейчас пленница-московитка, боязливо оглядываясь по сторонам, видела вокруг женщин не выше себя по положению, женщин разных кровей, – таких же безымянных обитательниц гинекея, которых вели развлечься их повелители. Некоторые были беременны; некоторые другие, быть может, тоже, только умело это скрывали. Но все женщины казались довольными и возбужденными; и Желань постаралась придать себе такой же вид.

Метаксия, шагавшая рядом с нею, была довольна и возбуждена без всякого притворства. – Колесничие гонки – это лучшее зрелище, которое я видела, – говорила она славянке, трогая ее то за плечо, то за локоть горячими пальцами; серые глаза Метаксии сияли. – Жаль, что теперь их так редко увидишь! Церковь не любит и запрещает нам развлечения!

Желань хотела спросить – не слишком ли много они развлекаются, не забыли ли все прочее, весь христианский долг; но вспомнила, как ромеи понимают христианство, и промолчала.

Ей иногда казалось, что даже язычники чище этих лицемерных людей…

Она перекрестилась. Метаксия увидела жест своей спутницы и вдруг невежливо толкнула ее в бок.

– Ты не в храм идешь, перестань! – приказала гречанка. – Улыбнись, сейчас все улыбаются!

Желань вспомнила разоренные бани, разоренный дворец – увидела множество смеющихся лиц вокруг и вдруг подумала, что унывать позволено только тем из людей, кто благополучен и спокоен за свою жизнь: остальные не могут позволить себе такой роскоши. Она расправила плечи и улыбнулась. Темные глаза горели огнем, какого в них не появлялось прежде.

Метаксия одобрительно пожала ей локоть.

Они стали рассаживаться, следуя указаниям служителей; конечно, низкие женщины, не имевшие чина и звания, – наложницы и служанки, – садились отдельно. Желань посмотрела вокруг себя и скоро отыскала благородных господ, среди которых были и мужчины, и женщины. В числе их был и ее хозяин, сейчас со смехом переговаривавшийся с какой-то красавицей. Желань вдруг что-то укололо в сердце.

У знатных греков было столько чинов и званий – Метаксия пыталась учить ее, но Желань скоро запуталась и только замотала головой, отказываясь слушать дальше. Ей это аристократство представилось какой-то сверкающей громадой, которая давит на плечи простых людей и бесчисленных рабов, вроде нее. Она не хотела присоединиться к ним, чтобы давить народ – и всех страдателей – еще сильнее!

Но теперь ей больно было видеть, как ее господин наслаждается обществом таких же, как он сам, утонченных, всевластных мужчин и женщин; ей хотелось в эти минуты быть среди них…

Метаксия похлопала ее по плечу.

– Не зазевайся – а то как раз лошадь растопчет, – с усмешкой проговорила гречанка. – Никуда не уйдет твой Нотарас! Ты повисла у него на шее – и этим пленила его куда сильнее, чем те, кто ему не принадлежит!

Желань ахнула и закрылась покрывалом от стыда. И только тут осознала, что Метаксия тоже шла с ними, с наложницами; и нисколько не смущалась этим. А ведь была, несомненно, далеко не из простых – только теперь девушка из Руси, начавшая понимать ромеев, начинала это понимать.

Узницы гинекея сели рядом на скамью, толкаясь коленями, и Желань ощутила восторг, который испытывали ее соседки, жившие одним днем. Она засмеялась вместе с ними; тот же недобрый блеск появился в глазах.

Напротив них появился прислужник, предложивший женщинам засахаренные фрукты и пирожки, и Метаксия без стеснения схватила угощение и поделилась со своей подопечной. Желань посмотрела в лицо юному греку, стоявшему опустив глаза, – и вдруг спросила себя, не евнух ли он…

Надкусив сладкий пирожок, она осмотрелась. Большой дворец порою казался Желани пустым, город – обезлюдевшим, особенно в те знойные часы, когда ей дозволялось покинуть стены своей тюрьмы; но ипподром оказался битком набит, влиятельными и простыми людьми всех родов, какие Метаксия тщетно пыталась заставить ее выучить. Весь амфитеатр, казалось, дышал единой грудью – но пестрел всеми красками, приятными глазу. Знать была роскошно одета – в яркие желтые, алые, голубые шелк и бархат; Желань впервые увидела и изумилась особому роду византийского искусства – многие платья, хотя и глухие и тяжелые, были затканы и вышиты изображениями святых, а то и целыми сценами из Священного Писания, отделанными драгоценными камнями. Осиянные нимбами лики взирали с грудей – и даже со спин счастливых приближенных василевса; и на одни из икон господа Византии сейчас садились, помещаясь на мраморных скамьях, а другие образы, скорбные и негодующие, остались взирать на бесовскую потеху со своих высоких мест.

Желань покачала головой и перекрестилась, невзирая на недовольство Метаксии. Нет: на Руси никогда бы не попустили такому беззаконию…

Потом Желань увидела, как все встают; Метаксия подхватила ее под руку и поставила на ноги прежде, чем славянка осознала, что происходит. Появился император в сопровождении самых доверенных приближенных; в числе их был тот самый человек, который продал Желань во дворец. Как и тогда, его голову сжимал золотой обруч, и он посматривал по сторонам с горделивой и веселой наглостью. С василевсом шли также несколько священнослужителей – он сам сейчас походил на священнослужителя своим тяжелым парчовым облачением.

– Многая лета императору! Многая лета! – выкрикнули тут все, кто находился в цирке; и даже Желань, лишь несколько дней назад получившая имя Феодоры, выучилась по-гречески достаточно, чтобы повторить славословие без запинки и без раздумий.

Зрители усердно рукоплескали. Иоанн поднял голову – и воздел руку в ответном приветствии. Цирк чуть не разорвался от восторгов; горячие греки топали ногами, потрясали кулаками, кричали.

Император еще раз вскинул руку – и воцарилась тишина.

Нет, не полная – в цирке еще, ряд за рядом, умирал возбужденный гул; но зрители уже садились обратно, благоговейно замирая.

Император обвел взглядом притихший цирк, его голубые глаза остановились на обитательницах гинекея – Желани показалось, что точно на ней…

Потом василевс проследовал на почетное место, где воссел со своей свитой и своими святыми отцами. Желань заметила кое-где также яркие оранжевые облачения и такие же шапочки, покрывавшие стриженые головы: Метаксия еще раньше объяснила ей, что так одеваются католические священники.

– Сколько святых людей, – прошептала московитка, подразумевая, что в цирке им вовсе не место. Метаксия досадливо вздохнула, поняв ее превратно.

– Ах, как жаль, что ты не бывала в Большом цирке прежде, в дни его славы! Уж тогда-то здесь было на что посмотреть!

Перед ними снова остановился отрок-служитель, предложивший женщинам прохладительные напитки; и Метаксия снова оделила питьем себя и свою подопечную.

Потом взяла ее руку себе на колено и сжала в своей – было так странно смотреть на белую тонкую руку, которую сжимала смуглая и сильная, с накрашенными ногтями.

– Теперь смотри! – приказала гречанка.

Желань увидела, как на посыпанную песком арену в четыре ряда выехали возницы в разного цвета одеяниях: сильные и красивые греки, которые сверкали белыми зубами, улыбаясь зрителям. Славянка привстала со скамьи, увидев, что колесничие правят квадригами: страшно было даже смотреть на то, как один человек удерживает четырех коней, а уж каково оказаться на его месте… Породистые лошади нетерпеливо ржали, мотая головами, увенчанными плюмажами; и такими же породистыми и нетерпеливыми, исполненными животной силы были возницы.

– Как хороши! Божественны! – воскликнула Метаксия; многие женщины рядом тоже пожирали глазами колесничих и не скупились на замечания. Метаксия стиснула руку Желани. – Да поможет тебе Аполлон, Димитрий! – проговорила она, глядя на мощного возницу в зеленом одеянии, с гривой каштановых волос, струящихся из-под посеребренного шлема с пучком зеленых же перьев.

– Я стою за зеленых, – вполголоса заметила она Желани, как будто той это могло что-то сказать; а может, Метаксия потому и говорила, что славянка не знала ничего и никому не могла ее выдать. – Я не ставлю на них, потому что низкие женщины не участвуют в играх… но всем сердцем надеюсь, что мой Димитрий победит! – прибавила гречанка.

– А на кого ставит Фома? – тихо спросила Желань, впервые назвав так своего господина. Метаксия рассмеялась.

– Несравненный патрикий со мною заодно, – сказала она. – А вот император стоит за голубых*, как и его доместик схол*!

Она кивнула в сторону благородного работорговца в золотом венце.

Желань понимала, что эти партии означают больше, чем просто игру; но дальше этого ее ум зайти не мог. Забава для гречина легко перетекала в смертельную вражду; и вражда была игрою…

Зрители дружно закричали, когда квадриги вынеслись вперед; в глазах у Желани они слились в многоцветный неукротимый вихрь. Она стиснула руки и только пыталась различить, стоят ли еще в колесницах люди; выпасть и убиться, должно быть, проще простого!

Она вскочила со скамьи вместе с Метаксией, потому что гречанка подхватила ее на ноги и стояла вся дрожа от волнения и сжимая ее плечо, выкрикивая слова ободрения своему “зеленому”. Раньше Желани представлялось, что только мужчины могут вести себя так необузданно; но здесь многие зрительницы не отставали от Метаксии.

Желани стало дурно и она села на место, закрыв лицо руками. Этого было слишком много для нее. Ее одолели чужие, чуждые ей страсти, бродившие по ипподрому, и она потеряла счет времени…

Потом славянка почувствовала, как Метаксия толкает ее в бок и смеется.

– Победили “красные”! – воскликнула она. – Слышишь? Не наши, но и не Иоанна!

– Что ты! – воскликнула Желань, в испуге прижав руку к груди. Она стала осматриваться, не слышал ли кто, – и только потом поняла, что Метаксия говорит с нею на ее языке: с каждым днем гречанка говорила все бойчее, хотя и прежде объяснялась очень хорошо.

Потом в цирке звучала музыка и песни; потом боролись атлеты, белые и черные, как сажа: Желань даже подумала, что это ей грезится. Под конец устроили потешный бой – воины в доспехах, с закрытыми лицами, сражались на мечах. Двое бойцов были ранены и их унесли.

Метаксия уже успела рассказать славянке, что в старину такие поединки шли не до первой крови – а до смерти, между пленными рабами, которых нарочно выучивали для братоубийства…

– Слава богу, это давно прекращено! – сказала гречанка. – Император милосерд, и мы крестились и изменились!

“Ничуть вы не изменились, – подумала Желань, – какие были кровопийцы, звери, такие и остались”.

Напоследок все встали, и хор певчих славословил благочестивейшего и всеблаженного императора.

Потом Метаксия проводила Желань в комнату, держа под руку, потому что у славянки голова шла кругом.

Когда рабыня осталась одна, к ней пришел Фома Нотарас, который обнял ее и поцеловал.

– Как тебе понравилось зрелище, Феодора? – спросил он, приподняв ее подбородок. Глаза его, как и раньше, светились ласковым превосходством – но не будь ее ум так затуманен, Желань заметила бы, что ромей словно бы чего-то ищет в ее лице. Прежде он так не смотрел.

Видя, что наложница не отвечает, Фома повторил свой вопрос. Желань посмотрела исподлобья.

– Дивно, лепо…

Поняв, что говорит по-русски, она заставила себя улыбнуться и сказала по-гречески:

– Чудно!

А сама подумала, что никогда еще не видела таких бесовских игрищ – еще и с благословения церкви…

Ей показалось, что хозяин сейчас захочет ее, – но он еще раз посмотрел ей в глаза, потом возложил руку на голову и, улыбнувшись так же странно, точно сомневался и в себе, и в ней, вышел вон.

Он пришел только ночью, когда Желань ждала его, – хотя она не больше прежнего могла сказать, что рада такому принуждению, но была готова к тому смятению чувств, сродни императорским игрищам, в которое хозяин ввергал ее.

* Командующий войсками одной из областей (Востока или Запада), чин I класса в византийской табели о рангах.

* Колесничие гонки в Византии, как и прежде в Риме, нередко имели политический характер, и противостояние партий возниц означало политические разногласия. В частности, некоторыми историками считается, что голубые всегда стояли за господствующую религию, отстаивали интересы церкви и ее политическую независимость, а зеленые были либералами, сочувствовали еретическим императорам и даже в некоторой степени языческим традициям.

========== Глава 6 ==========

– Мне очень нравится ваша carissima*, синьор, – сказал итальянец в разноцветном берете, с живыми черными глазами – слишком живыми на увядшем желтом лице.

Фома Нотарас поднял брови.

– Carissima?

Дела гинекея, любовные дела у греков никогда не обсуждались так прямо, как это было принято у папистов.

– Ваша женщина из Московии, – с усмешкой пояснил его собеседник. Фома покраснел от гнева, сжав губы; итальянец продолжал невозмутимо глядеть на него. Это был художник – Альвизе Беллини, мастер венецианской школы, уже прославившейся при дворе василевса.

Патрикий совладал с собой и спросил:

– И что же?

Он догадывался, к чему ведет живописец, и это ему не нравилось – это было почти как та мерзкая уступка, уния с католиками, на которую все-таки пришлось пойти греческой церкви.

Мастер вздохнул, сложив на животе узловатые руки.

– Эта женщина отличается красотой, какой я не встречал в Италии – и даже здесь, при дворе императора, – задумчиво произнес он; а жадный блеск в глазах говорил, что итальянец припоминает каждую черту полюбившегося ему лица. – Я бы очень желал написать ее, чтобы увезти с собою в Венецию.

Патрикий свел брови. Прежде, чем благородный муж холодно отказал ему и отправил прочь, ремесленник торопливо прибавил:

– Я заплачу, не вы! Вам это не будет стоить ни гроша!

Фома Нотарас погладил чистый подбородок и улыбнулся, пристально рассматривая настырного живописца, – тому стало не по себе. Он знал, что греческая мягкость бывает пострашнее итальянского бешенства.