Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 78 страниц)

– Что такое?..

Феодора сжала губы; она совсем побледнела.

– Идем.

Фома быстро повел ее вперед, крепко держа под локоть. “Надо было доехать – а дома ей нужно сразу лечь, – думал он. – Бедняжка! Зачем я вообще взял ее с собой!”

Тут Феодора вдруг заговорила с ним: у нее был глухой сдавленный голос.

– Я видела женщину… русскую женщину… Ее.

Фома не сразу понял, кого подразумевает Феодора: а когда понял, оторопел.

– Мать того евнуха?

Феодора дернулась при таких словах, как будто хотела вырваться; но господин, конечно, не пустил.

– И что тебе в этом?

Для него самого подобное происшествие значило очень много – пожалуй, куда больше, чем для Феодоры. Но у нее сделался такой вид, точно она повстречала покойницу.

– Я как будто мою мать здесь увидела… и в ее глазах всю мою жизнь, – одышливо прошептала любовница патрикия. – Лучше б она меня выбранила… ударила! Мочи моей больше нет!

Нотарас выпустил ее руку.

– Вот как? – спросил он ледяным голосом.

Феодора закрыла лицо руками.

– Как мне стыдно!

Нотарас сам побелел: красивые губы вздрагивали, руки сжались в кулаки.

– Стало быть, ты лгала мне о своей любви? – воскликнул он.

Феодора покачала головой; потом отняла руки от лица. Теперь она рдела от стыда.

– Нет… я не лгала. Я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю тебя.

Конечно, нет – никакой мужчина уже не сможет стать ее первым возлюбленным, как и подарить ей первого ребенка…

Патрикий смягчился, выпрямился, словно от великого облегчения. Подошел к ней и обнял, заглядывая в глаза.

– Ну так в чем же дело? Ты моя любовь… моя жена… кто здесь посмеет осудить тебя, и по какому праву?

“По русскому праву…”

– Она может меня судить, – прошептала Феодора.

Рука Нотараса, обнимавшая ее, сжалась крепче, почти до боли.

– Ты моя жена и под плащом моей защиты. Любого, кто посмеет оскорбить тебя, я уничтожу!

Феодоре стало страшно: она вдруг поняла, что так и будет. А любовник неожиданно вскинул ее на руки, и дальше понес, не слушая никаких возражений. Впрочем, до дома оказалось недалеко – это был небольшой, но уютный дом с садом для проезжающих: а вернее говоря, для избранных гостей. Пожилой усатый хозяин встретил их, низко кланяясь.

Патрикий резко приказал приготовить ванну и постель для своей спутницы. Феодора больше не спорила, не противилась: она слишком устала.

А когда она уже смыла с себя дорожную грязь и легла в постель, Фома пришел к ней – тоже чистый и надушенный, в турецком халате, который странно сочетался с его светлыми кудрями и белой кожей. Возлюбленный сел с ней рядом и взял ее за руку.

– Твоя мать Евдокия неспроста гуляла сейчас по улицам, – сказал он, улыбаясь холодно и значительно. – Будь уверена – ее не за добродетели выпустили, а из высших соображений! Мне нужно понять, кто – и какую новую игру ведет сейчас в нашей столице. А тебе не нужно больше стыдиться и тревожиться.

Фома с любовью посмотрел ей в глаза. Феодора улыбнулась в ответ.

– Я теперь не стыжусь.

“В самом деле – у каждого своя судьба; и Евдокии Хрисанфовне посчастливилось по-своему”.

Фома подал ей большое румяное яблоко.

– Съешь, если хочешь, – а потом отдохни.

Он склонился к ней, поцеловал и перекрестил; потом нежно потерся гладкой щекой о ее щеку.

– Сладких снов, моя дорогая.

Феодора улыбнулась и, когда дверь за патрикием закрылась, поднесла ко рту яблоко. Плод был очень сладким, доспевал всю зиму: но она почему-то подумала – как хорошо, что яблоко трудно отравить.

* Поэтому шелковые платья любили средневековые европейские аристократы, избегавшие мытья из соображений религиозных и медицинских: помимо церковных запретов, в католической Европе считалось, что вода вредна для кожи и зрения.

========== Глава 36 ==========

Патрикий пытался отмалчиваться о своих делах и государственных, потому что одни были неизбежно и другими, – но подруга пригрозила, что, если он станет молчать, она будет страдать и повредит ребенку.

– А ты жестокая, оказывается, – невесело сказал господин.

– Не я, – тихо возразила Феодора с грустной улыбкой. Она сидела на кушетке, а он лежал, устроив голову у нее на коленях, позволяя ласкать свои волосы.

– Не я жестокая, – повторила славянка, погладив его по голове. – Жизнь, люди… Разве ты не знаешь?

– Я думал, что буду отдыхать в твоих объятиях после своих забот, – прошептал патрикий.

– Наложницы позволяют своим господам отдыхать, – печально рассмеялась Феодора. – Они молча ублажают их – и копят, копят свои страдания. А потом отдают эти страдания детям, преумножив их, – потому что женские печали не находят другого выхода…

Нотарас приподнялся и взглянул на нее в изумлении.

– Бесследно не проходит ничего, – строго сказала Феодора.

Патрикий вздохнул и сел, обняв ее за талию, так что они оказались равны и смогли смотреть друг другу в глаза.

– Ты права, как всегда, – ответил он. – Я должен все рассказать, потому что мы едины…

Он снова глубоко вздохнул, точно хотел нырнуть. Феодора чуть было не пожалела о своей настойчивости. Но тут любовник заговорил:

– Раскрыт большой заговор во дворце – против старого императора и нашего государя… Император приказал казнить нескольких зачинщиков. В числе их старший евнух Лука, постельничий Иоанна, – он был в сговоре с людьми Флатанелоса… Его, как и других, завтра обезглавят, а головы насадят на колья перед дворцом.

Феодора пожала плечами.

– И всего-то? – спросила она.

Равнодушие в ее голосе заставило Фому нахмуриться.

– Я думал, ты и вправду будешь страдать! – сказал он.

Феодора улыбнулась.

– Я буду страдать, когда турки разобьют из пушек стены Константинополя. Ты рассказывал, что они переманивают к себе лучших инженеров Европы, – произнесла она. – Я буду страдать, когда пойдут ко дну наши корабли! Я буду страдать, когда убьют тебя! А это… обычное дело.

Фома кивнул.

– Ты и вправду изменилась… к худшему. Но это хорошо, – сказал он, поцеловав ее с нежностью, как истинно родственную душу. Потом сжал пальцы Феодоры, лежавшие в его руке.

– Однако я еще не все сказал.

Феодора с недоумением и тревогой посмотрела покровителю в глаза.

– Флатанелос… сообщник моей сестры, о чем мало кто знает… – прошептал Нотарас, приблизив губы к ее уху, – ушел от правосудия. Он сейчас называет себя императором и долгое время держал власть в своих руках. Он очень опасен, потому что не подчиняется ни нашему закону, греческому, ни османскому… Это человек без всякой веры и без всякого царя.

– И в голове тоже, – засмеялась московитка. – Разбойник, другими словами! Что же, разве в ваших водах мало разбойников? Чем он опаснее других?

– Тем, что долгое время был нашим высшим военачальником, если ты забыла, – мрачно заметил патрикий. – Флатанелос вдоль и поперек исходил наши воды и хорошо знает Константинополь и его слабые места. Ему по-прежнему подчиняются как греки, так и наемные войска, а также турки, которые разлакомились надеждами прежде времени… Не один только принц рвется овладеть Константинополем вперед молодого султана!

Патрикий вдруг закрыл лицо руками.

– И все это заварила моя сестра, – пробормотал он. – Пандора! Медея!..

– Скорее Медея, – рассмеялась московитка.

Потом посерьезнела.

– А где теперь Метаксия? Ты что-нибудь прослышал о ней?

– Только то, что она покинула Город, – едва слышно ответил Фома.

Когда он отнял руки от лица, его щеки были мокры от слез.

– У меня все переворачивается внутри от мысли, как с нею обращался Флатанелос… Она ведь от него сбежала, не иначе, – прошептал патрикий. – Несчастная женщина!

Феодора хмыкнула. Она подозревала здесь другое – как тогда, когда узрела в Метаксии жажду всевластья и обличила ее перед братом; эту жажду всевластья московитка прозревала в опоясанной патрикии до сих пор. Нотарасу хотелось видеть сестру слабой, сломленной после разрыва с доместиком схол, – как и Флатанелосу, и всем мужчинам; и Нотарас оставался слеп к ее истинным силам и намерениям.

Сейчас Феодора не стала обличать Метаксию. Она подумала о католиках и промолчала, склонив голову.

– Надеюсь, что твоя сестра жива, – произнесла она после того, как оба долго просидели рядом, в тягостных раздумьях.

Фома кивнул.

– Я тоже надеюсь… У нее есть еще верные люди, они ее укроют…

Феодора улыбнулась.

– Иди сюда… ближе.

Она взяла его голову в свои чуткие руки и стала губами осушать щеки возлюбленного. То, что он не стыдился плакать при ней, – как и многие греки друг с другом, – размягчило ее, и она вдруг ощутила сильное желание.

Патрикий изумился, испугался ей повредить – но Феодора мягко увлекла его на ложе, и они перестали сознавать все, кроме высшего блаженства.

Потом Феодора сказала, лежа в объятиях любовника и глядя в низкий беленый потолок, наблюдая, как по нему бродят тени от кустов розмарина:

– Хотела бы я сейчас увидеться с Евдокией Хрисанфовной. Думаю, она живет среди своих… среди наших… Не вышла ли она здесь замуж?

Фома засмеялся. Это показалось ромею очень забавным.

– Может быть! Может быть!

Но тут же он замолчал, как будто претерпевал зубную боль. Напоминание о русских людях было ему тяжело, и Феодора не стала спрашивать, почему. Они повернулись друг к другу и поцеловались долгим поцелуем.

Феодора отчетливо ощутила то, что ее любовник скрывал от всех, – недавно врач вырвал ему два зуба, которые начали крошиться. Европейские врачи этим совсем не занимались, и европейские аристократы просто оставляли портящиеся зубы гнить во рту…

– А когда мы обвенчаемся? – спросила Феодора.

Фома вздохнул.

– Сейчас, как ты знаешь, великий пост… И ты сама…

Феодора кивнула, криво усмехнувшись. Да, конечно, – она сама была не в том положении, чтобы надевать венчальное платье.

И ей опять показалось, что любовник медлит с венчанием, пока не увидит, какого пола ребенок появится из ее чрева.

Но если не она – его женой не станет и никакая другая: Феодора понимала, что ромей если не любит, то привязан к ней настолько, насколько вообще может быть привязан к женщине. Она заняла в его сердце и его страстях место Метаксии. А таких отношений в жизни мужчины мало, и они очень дороги – дороже, чем подобные же привязанности для женщины…

Патрикий поцеловал ее.

– Клянусь тебе, что мы непременно обвенчаемся, как только станет можно. А пока…

Он улыбнулся, пытаясь ее успокоить.

– Ты совсем забыла, что я приготовил для тебя! Твою статую установят на Августейоне, мне позволили!

Феодора нахмурилась.

– Пока мы не венчаны?

Ей вдруг показалось это оскорблением – худшим, чем жить с любовником без брака. Ее выставят на форум… а те, кто знает о ней, о ее положении, будут освистывать ее красоту и побивать камнями!.. Русские увидят…

Конечно, итальянцам такой поступок безразличен. Они так же лицемерны, как знатные греки, хотя и на другой лад. Они поклоняются мадоннам в церквях и восхищаются мраморными богинями, а потом приходят домой и избивают жен и любовниц.

Причем любовниц держат и католические священники.

Греки хотя бы делятся на тех, кто бьет женщин, и тех, кто ими восхищается, – они, православные, несмотря на свою лживость, куда более цельные люди, чем католики.

Любовник держал ее руки и гладил их.

А потом вдруг снял простое серебряное кольцо и надел ей на средний палец правой руки. Кольцо как раз подошло: у Нотараса была сильная, но по-женски тонкая рука.

– Мы никогда не разлучимся, – сказал он с убеждением.

Через несколько дней патрикий повел ее гулять, покататься и показать, что было сделано для нее, в ее честь. Феодора настояла, чтобы ее посадили на лошадь: эту лошадь Фома сам вел под уздцы. Их сопровождали еще и слуги – на случай волнений.

Феодора увидела свою статую на Августейоне – но не на виду, а в тени колонны. Однако даже в тени статуя поражала красотой, величием и непохожестью на другие: отливающая алым на солнце, лучи которого падали сбоку, бронза словно говорила о том, как закалены женщины ее народа, как темны и тверды душой. А ее греко-русское платье напоминало о тех временах, когда в Царьград ездили первые русские послы, киевские князья, с силой и надеждой заключавшие нерушимые ряды, уложения на все грядущие годы с императорами…

Может быть, уже в следующем году эту статую турки переплавят на свои пушечные ядра, клинки и доспехи.

Феодора, стоявшая рядом с Фомой и вместе с ним переживавшая это огромное впечатление, уткнулась лицом в плечо любовнику:

– Едем отсюда… Или я сейчас расплачусь!

Он понял и бережно подсадил ее опять в седло, намереваясь отвезти домой. Но теперь Феодора захотела поехать в собор. Помолиться, если уж со свадьбой придется погодить. Патрикий опять уступил.

Когда они проезжали Большой дворец, Фома вдруг заспешил, ускорил шаг. Феодора оглянулась – и все поняла. Она увидела выставленные перед входом безобразные мертвые головы на почерневших от крови кольях: казалось, она отсюда читала на лицах преступников мучительные последние мысли.

“Орудия Флатанелоса и Метаксии… Орудия Господа?”

Феодора не стала креститься.

А когда они с Фомой входили в храм, точно брачующиеся, она вдруг столкнулась, почти нос к носу, с воинами, которых сразу признала за русских. Даже греческие шлемы и панцири не изменили их честных лиц, не заставили отворачиваться от своих, как то делали греки.

Старший из этих русичей, голубоглазый и с кудрявой бородой, с таким изумлением впился взглядом в ее лицо, что Феодора испуганно схватилась за своего покровителя. Нотарас схватился за оружие, хотя они были в церкви:

– Ты кто такой?.. – воскликнул ромей в ярости.

Но тут ссору мужчин предотвратила другая сила. Русича повлекла прочь женщина – его женщина. Узнав эту женщину, Феодора громко засмеялась, хотя они были в церкви:

– Матушка Евдокия! Мне тебя с супружеством поздравить? Когда успела?..

Эта женщина в главном соборе Византии стала – или готовилась стать женою русского человека, служившего императору ромеев; и еще могла упрекать ее, Феодору!

Но что думает о ней Евдокия Хрисанфовна, Феодора разглядеть не успела: московиты гурьбою пошли прочь.

Феодора замолчала – и, когда они прошли вглубь храма, долго молилась, отойдя от своего покровителя. Он не знал, о чем, – как и она не знала, о чем молится ее любовник.

Спустя небольшое время они переехали во дворец, где Феодора заняла другие, просторные, покои, – но теперь опять поселилась в гинекее, отдельно от покровителя, как это было принято. Ее итальянский портрет уцелел, несмотря на все передряги, – и был опять торжественно повешен в спальне. Ее сочинения были помещены в императорскую библиотеку, наравне с сочинениями византийских царевен, которые славились своею ученостью.

Прошло еще два месяца. Ни о Флатанелосе, ни о Метаксии ничего не было слышно.

В начале июля – через год и два месяца после своего пленения – Феодора, окруженная любовью и вниманием, с помощью опытного императорского врача произвела на свет сына.

========== Глава 37 ==========

Феодора родила легко, за несколько часов, – и когда прижала к груди сына, уже и не помнила о своих муках. Вернее говоря, как потом призналась Фоме, помнила, но назвала их “блаженными муками”.

Счастливый отец, еще прежде, чем подумать об имени для новорожденного, нашел для него кормилицу, чтобы дать роженице отдохнуть. Это было в обычае и у итальянцев – и у их предков, римлян. Но Феодора отказала.

Врач, принимавший роды, уже успел пошептаться с ней и надавать полезных советов; да она и без того знала, что лучше и полезнее всего кормить дитя самой. Конечно, грудь отяжелеет и больше не будет скульптурной. Но ведь и она сама давно уже не девушка – и не статуя!

Патрикий смирился; и теперь ему не было никакого дела до фигуры своей подруги, он любил ее, как любят святыню, завет предков, и целовал мать и сына, точно пригублял божественный нектар. Наедине родители – наедине, если не считать ребенка, – ласково и горячо спорили, как его назвать. До сих пор Фома Нотарас думал, что даст ему имя сам, как уже дал имя Феодоре. Но тогда она была чужачка – рабыня, забава… а сейчас его душа!

– Я бы назвала его в честь моего отца – Браздом, – улыбаясь и играя пальчиками сына, сказала московитка. – Но ваши священники не позволят такого имени…

Фома засмеялся, с наслаждением глядя на наследника. На его голове вился темный пушок, нос был вздернутый, как у всех младенцев, но было видно, что скоро, совсем скоро этот нос выпрямится и образует одну линию со лбом, тяжеловатые мужественные черты греческой лепки.

– У вас, как я погляжу, наследственное язычество, – сказал патрикий. – Но моему сыну славянским божком не быть…

Он поцеловал бледный лоб ребенка.

– Я бы назвал его Вардом*. Это древнее имя – и красиво, не правда ли?

Феодора нахмурилась.

– Это имя не греческое.

– Но византийское, и весьма славное, – сказал любовник. – Некогда оно принадлежало святому армянской церкви.

Феодора вздохнула.

– Хорошо, дорогой.

И вправду – древнее восточное имя будет очень к лицу ее сыну: особенно когда его голубые глаза потемнеют, как у нее самой. А она чувствовала, что так случится.

Маленький Вард захныкал, завозился, и мать с улыбкой раскрыла широкий ворот сорочки. Она хотела попросить Фому выйти, чтобы тот не мешал, – после кормления сына сразу нужно будет уложить спать, – но патрикий с таким умилением смотрел на них обоих, что она ничего не сказала.

Когда Вард наелся и заснул на ее широкой постели, Фома кликнул к нему кормилицу: она пригодилась хотя бы на то, чтобы присматривать за ребенком. Феодоре требовалось ходить, восстанавливать силы, и бывать на солнце. Родители вместе вышли на террасу дворца, на которой Феодора столько раз бывала с Метаксией, – на этой террасе теперь был разведен искусственный сад в кадках из драгоценного фаянса. Туберозы и лимоны наполняли воздух своим ароматом.

Когда Феодора опустилась на подушки напротив любовника и посмотрела в его улыбающееся лицо, ей вдруг представилась вместо этой светлой головы черная, длиннокосая; Феодора с испугом подумала о женщине, назвавшей себя Феофано. Где-то она теперь – и что на них накликала?

Феодора закрыла глаза, ощутив, как жарит солнце, и на миг опять почувствовала себя прежней Желанью, которая даже не помнила, как ее крестили. Как она станет венчаться в Софии со своим прежним хозяином – ведь то имя, под которым ее знают здесь, не настоящее?..

Ужасную императрицу Феофано прежде звали Анастасией…

Феодора ощутила прикосновение к плечу, и с удовольствием приникла к отцу своего ребенка. Он поцеловал ее, как целовал Варда.

– Мы поженимся через два месяца, когда ты окрепнешь, – прошептал патрикий.

Феодора посмотрела на него и увидела лукавый блеск в серых глазах. Два месяца – это был обычный срок, который супруги назначали себе, чтобы роженица восстановила силы и снова смогла отдаваться мужу.

Феодора нахмурилась.

– Хорошо.

Она как-то повзрослела и посуровела, став матерью, – и обрела еще большее сходство с Метаксией, перед которой Фома робел. Он просительно улыбнулся, глядя на возлюбленную.

– Когда ты будешь готова – ты мне скажешь.

Феодора царственно кивнула.

Потом встала и оправила свою белую льняную рубашку, верхнюю распашную одежду из шелка, затканного золотом, – нижний край этого бесценного платья волочился по полу, для большей представительности, и уже загрязнился.

– Мне пора проведать ребенка.

Она пошла вперед, и патрикий – следом; он нагнал ее только в багряном коридоре, ведущем в гинекей, и взял за руку. Феодора обернулась к нему – сейчас она убирала волосы в простой узел, без кос, завивки и украшений.

– Если следующей будет дочь, я назову ее Анастасией. Это по-гречески значит “воскресение”.

Фома рассмеялся и крепко обнял ее.

– Нет, следующим будет Фома, – проворковал он. – Потому что теперь я еще больше люблю тебя.

– Неверующий, – засмеялась Феодора.

Евдокия Хрисанфовна стала женой старшего над русскими этериотами раньше, чем под венец пошла Феодора, – но позже, чем та думала. К этому времени обе русские подопечные Евдокии Хрисанфовны, жившие с воинами без брака, – и Елена, и Ольга, -были на сносях. Требовался врач или повитуха – могли бы позвать лекаря, который принимал роды у Фаусты, одной из “грецких жен”, но ему сказать боялись, как и самой Фаусте.

– Что ж, придется друг другу помогать родить, – весело сказала Евдокия Хрисанфовна. – Привыкать, что ли?

И она дала согласие Ярославу Игоревичу пойти с ним в храм.

Тот обрадовался, крепко обнял ее и поцеловал; а потом сказал с тревогой, взяв свою суженую за руки:

– Дунюшка, но если мы в церковь пойдем – придется себя обнаружить! Тогда хоть и лекаря позвать…

– Там увидим, – сказала ключница. – Может, еще и лучше придумаем.

И они пошли вместе с сыном Микиткой и товарищами-этериотами в Святую Софию, и объявили о своем намерении священнику. Этот старый человек имел благородный вид – но самые большие злодеи у греков зачастую имели вид наиблагороднейший.

Однако теперь московитам было не выбирать – и не отступать. Их обвенчали, и вечером в караульной по-семейному, радостно и шумно, отпраздновали это событие: с вином, пирогами и плодами, которые еще мог предложить своим защитникам опустошенный Константинополь.

Ночью молодым дали уединиться – и оба утешились, натешились за все время, проведенное в воздержании. Это был крепкий союз – из тех, которые заключаются быстро и на многие годы, как будто волею провидения.

А потом вдруг мать, ее нового мужа и товарищей выручил Микитка.

– Мать, отец, нам больше нельзя так жить, – сказал он молодым – когда на другое утро все собрались за столом, за которым доедали остатки от пиршества. – Мы ведь не рабы больше – и никогда уже рабами не будем! Так пойдем, объявим о себе государю! Я…

Он остановился, как будто пораженный неожиданной мыслью, – его серые глаза засияли; и Микитка закончил:

– Я попрошусь в евнухи к Константину!

“Обещаю, что ты войдешь в покои императора… станешь большим человеком… а я не забываю своих обещаний”, – прозвучал в его голове голос Феофано.

Евдокия Хрисанфовна побледнела от таких слов; встала, хотя муж удерживал ее:

– Микитушка, что ты говоришь?

Микитка тряхнул русыми кудрями и встал тоже.

– А что тут такого? Здесь евнухи большие люди… вы сами разве не видели? – сказал он, кивнув на окно караульной, в сторону дворца, где еще совсем недавно красовалась на колу голова постельничего Луки.

– Нынешний император знает, что мы не таковы, как тот разбойник! – закончил Микитка, стукнув ладонью по столу, покрытому старой льняной скатеркой.– Меня бы еще Иоанн к себе приблизил, если бы не он!

Ярослав Игоревич посмотрел на жену.

– А ведь он хорошо сказал, Дуня, – произнес начальник этериотов, погладив бороду. – Пусть попытает себя! Если сумеет, всех нас обелит!

Евдокия Хрисанфовна взглянула на Микитку.

– Попробуй, сынок, – сказала она.

Так Феодора снова встретилась в Большом дворце с Микиткой.

* Ориг. “Βάρδας”.

========== Глава 38 ==========

Феодора как раз сидела у одной из придворных женщин, приближенных императрицы, и хвасталась своим сыном – а та восторгалась, казалось, неподдельно. И в самом деле: Вард был крепкий и красивый ребенок, самые красивые дети зачастую получались от смешения разных кровей.

Потом Феодора раскланялась с гречанкой и, взяв свое сокровище, покинула комнату, намереваясь вернуться в спальню. А когда она очутилась в коридоре с позолоченными стенами, в которых высветилось ее преображенное в золоте лицо, – ее и сына, – ей показалось, что она опять очутилась в своем прошлом.

По коридору шел юноша-скопец… нет, не мальчик: теперь уже юноша, который очень возмужал за протекший год, несмотря на свое увечье.

Феодора прижала к себе Варда и твердо окликнула Микитку.

Нет: она не станет прятать глаза – вернулся же во дворец он, Микитка, и вернулся, несомненно, своею волей!

Феодора подошла к юноше, улыбаясь, – а темные глаза ее недобро блестели.

– Здравствуй, Никита, – сказала она. – Какими судьбами ты здесь?

Микитка поднял голову – серые глаза взглянули в карие. Он не улыбнулся, не усмехнулся: еще бы он посмел усмехнуться!

– Это твой сын? – спросил евнух.

– Мой, – подтвердила Феодора, погладив щечку ребенка.

Тут Микитка улыбнулся – слабо, как улыбаются люди, скрывая от всех большое домашнее горе.

– У наших тоже скоро будут дети… принимать некому. И голодно. Как бы не померли, – серьезно сказал он.

Феодора нахмурилась.

– Зачем ты здесь? И как сюда попал? – уже требовательно спросила она.

– Вместе со стражниками, – тяжело вздохнув, ответил евнух. – Я ведь живу у русских дружинников Константина, которые здесь смолоду служат. Пришел сам на службу проситься.

Феодора несколько мгновений раздумывала, едва дыша от волнения… она начинала кое-что понимать, что-то большое и страшное… а потом сказала Микитке:

– Стой здесь! Я сейчас вернусь.

Юноша кивнул. Он прислонился к холодному золоту стены, скрестив руки на груди.

Пока Феодоры не было, Микитка успел подумать: не унести ли ему ноги, и раздумать. Он все-таки верил этой женщине, хотя она и стала женой греческого патрикия!

Спустя довольно долгое время Феодора вышла одна и остановилась, поправив низко спущенный узел волос, переплетенный косами. На ней было легкое греческое нижнее платье без рукавов, хитон… а сверху длинное распашное платье с рукавами, вроде летника. Еще полноватую талию перетягивал золотой пояс из звеньев, в каждом из которых переливалась крупная жемчужина.

Ишь как нарядилась – не иначе, собралась к очень высокому греческому господину, и господину светскому! Микитка сам не заметил, как научился рассматривать женские и мужские наряды и понимать их значение: это умели женщины и евнухи.

Феодора напряженно улыбнулась юноше и коснулась его плеча горячей рукой.

– Идем со мной.

Микитка замер.

– Куда?

– К василевсу, – ответила Феодора. – Быстро! Я представлю тебя и попрошу за тебя… только государь не любит многословия, и ждать не любит: он военный человек…

– И слава богу, – пробурчал Микитка.

Теперь он боялся – постыдно боялся, совсем как тогда, когда его в первый раз тащили к Иоанну. Но теперь ему совсем не годилось трусить – он отвечал не только за себя, а и за множество других жизней. И пока они шли, юный евнух попытался опять собрать в голове заготовленные слова, с которыми обратится к государю. Слова растрясывались и рассыпались.

Дружинники провели его до гинекея и там оставили – к женщинам они не имели права входить, и куда вести евнуха дальше, не знали; Микитка думал уже пасть в ноги императрице, но тут натолкнулся на эту женщину…

Не похожа ли она на Феофано?

И тут вдруг московитка, превратившаяся в благородную гречанку, остановила его и толкнула к стене. Опустилась перед ошеломленным юношей на колени и положила руки ему на плечи.

– Запомни, – прошептала она, вглядываясь ему в глаза, жадно шаря взглядом по гладкому лицу. – Здесь нет освободителей, нет святых… и правдивых людей тоже нет. До сих пор ты был чист, бедный мальчик, потому что слушался старших, которые лгали вместо тебя. Сейчас ты опять вступил во дворец – и будь готов оскверняться снова и снова! Если хочешь стать большим человеком!

Микитка не мигая смотрел на Феодору. Его лицо было бледным и очень взрослым.

– Я давно знаю, что все старшие лгут, – сказал он. – Как же жить?

Феодора улыбнулась и, обняв его, поцеловала горячими сухими губами.

– Важно помнить, во имя чего ты лжешь, Никита, – сказала она. – Только так и можно жить!

Они помолчали; а потом Феодора тихо велела:

– Расскажи мне все, что можешь, чтобы я знала, какими словами говорить о тебе с Константином!

Микитка набрался храбрости – и рассказал все, что мог: стараясь помнить, во имя чего он сейчас лжет.

Потом они пошли дальше. Микитка вспоминал, узнавал эти палаты: мозаики, составлявшие галерею императоров; статуи-держатели, статуи-фонтаны и просто украшения; сквозную резьбу в камне, тонкую, как лиственный узор на свету…

Какая красота! И каким людям служит! Чтобы научиться понимать эту красоту, нужно погубить душу и уподобиться императорам ромеев.

У дверей в императорскую спальню Феодора приказала Микитке подождать. Она повелительно заговорила с часовыми, охранявшими двери, – и, казалось, одним движением темной брови заставила их расступиться. Микитка вошел следом за своей покровительницей.

Он увидел человека, похожего на чудом помолодевшего Иоанна, – такого же красивого, но не старчески благолепного, а мужественного, – и вдруг понял, что нельзя падать ему в ноги. Микитка только низко поклонился, прижав руку к бьющемуся сердцу. Через несколько мгновений выпрямился.

Константин некоторое время пристально смотрел ему в лицо своими светлыми глазами; а потом обратился не к юноше, а к Феодоре:

– Вы знаете его, госпожа?

– Давно знаю, великий василевс, – ответила Феодора, бегло улыбнувшись испуганному Микитке. – Это русский юноша – мой сородич. Он верно служил вашему брату, императору Иоанну, но был удален от двора из-за происков постельничего…

Константин поднял голову, и голубые глаза заблестели пониманием и гневом. Он коснулся своей бороды.

– Ах, вот что!

Феодора кивнула.

– Постельничий видел расположение к нему государя… и велел бросить его в тюрьму…

Василевс остановил молодую женщину жестом. Он гневно смеялся.

– Все понятно!

Нет, Константину не было понятно и малой толики: теперь Микитка вполне осознал, как трудно бывает говорить с военными людьми, которые мало размышляют, привыкнув действовать. Ярослав Игоревич походил на Константина – но он и то раздумывал больше: хотя материн новый муж был только дружинник, а этот император, у которого очень мало времени на простых людей!

– Государь, – сказал Микитка, точно бросаясь в бой.

– Государь! Из-за постельничего пострадало много моих сородичей, они беззаконно сидели в тюрьме, а сейчас освобождены… и их теперь укрывают у себя русские этериоты, твои воины!

Он докончил захлебываясь, и упал на колени, закрыв лицо руками. Пусть казнят! Все равно так больше невозможно жить!

Константин застыл, как будто его облили из окна помоями.

Император гневно засмеялся; потом резко замолчал и, схватив себя за бороду, крупным шагом прошелся по комнате.

– Вот так дела! – воскликнул он.

Остановился прямо перед Микиткой и сурово приказал:

– Поднимись!

Микитка встал и вытянулся перед ним как солдат, уставившись императору в лицо.

– Я желаю сам посмотреть на твоих сородичей, – сказал Константин. – Сейчас же! Идем!

И он быстро вышел из спальни, по дороге скликая стражников, карауливших его двери. Феодора, ошеломленная, растерянная, едва успела увязаться за ними: впрочем, мужчины больше не обращали на нее внимания, ни император со своими воинами, ни даже евнух. Феодора поняла, что ей больше с ними не по пути, и тихо пошла обратно в гинекей, молясь, чтобы для Микитки, его матери и остальных все окончилось счастливо.