Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 78 страниц)

– Артемидор! – наконец воскликнул комес, склонившись к своему первому помощнику с седла. – Что это значит?

Артемидор хмыкнул; он смутился и немного покраснел под взглядами, устремленными на него со всех сторон, но в глаза командиру посмотрел прямо.

– Ну, это самое и значит, комес, – сказал он. – Я ей обещал жениться, когда мы приедем в Италию, – он кивнул на Софию. – А ей, видишь, сейчас загорелось!

Леонард сдвинул брови.

– Что вы оба – с ума сошли?

Он спрыгнул с лошади и подступил к Софии; та только выше подняла черную голову. Благородная девица, хотя давно уже вышла из возраста невесты, была сейчас на диво хороша.

– Он меня обманет, я знаю, – дочь Валента кивнула на Артемидора, потом опять взглянула на комеса. – И я не хочу с ним венчаться у католиков – пусть ведет меня в ваш храм! Я не хуже твоей скифской пленницы, комес!

Последнее София сказала громко и отчетливо; вокруг все зароптали, но быстро смолкли. Конечно, все в команде комеса Флатанелоса помнили, кто такая Феодора – и кто такая София!

Артемидор овладел собой; он привлек к себе девушку и положил ей руку на плечо.

– Она права, господин, – теперь серьезно и даже покаянно сказал дюжий светлоглазый пират. – Я уж возьму ее с собой, и повенчаемся все вместе!

Леонард покачал головой, не в силах ничего сказать.

– Ты понимаешь, что вы нас можете…

– Тебя, господин, так и так узнают и запомнят, – сказал Артемидор. – А она хочет выйти за меня на греческой земле и в греческом храме! София права! Мы вам с госпожой Феодорой дела не испортим, а она…

– Житья тебе не даст, – усмехнулся Леонард. – Что ж, и будет права, если ты ей обещал жениться и решил вильнуть…

Феодора к этому времени достаточно опомнилась, чтобы оценить, что произошло между Артемидором и Софией. Допустила ли его дочь Валента до себя? Нет, вряд ли – вряд ли между ними было что-то большее, чем несколько поцелуев. Но, конечно, этот критянин мог ей наобещать с целую гору и обмануть; и София вправе была чувствовать себя обманутой…

Феодора оглядела наряд Софии: девица вышла к ним в том же зеленом шелковом турецком платье, в котором убегала от паши. Правда, шаровар на ней сейчас не было: и наряд, хотя и пообтрепался, был все еще достаточно красив и дорог, чтобы в нем венчаться.

Леонард посмотрел на Артемидора и Софию – и кивнул им с какой-то горькой гадливостью, будто получил от них нож в спину. Феодора помнила это выражение – Леонард так же смотрел на нее, в самую первую встречу на верфи, когда она заговорила с ним о предателе Никифоре.

Ей стало очень больно за своего возлюбленного и страшно за них обоих.

Артемидор сел на коня; София вскочила к нему за спину, обняв его за пояс.

Все тронули лошадей; Феодора опять опустила покрывало, в чем теперь не видела никакого смысла. Если здесь есть турецкие шпионы – шпионы паши, а может, и Валента – враги очень скоро будут обо всем знать.

И о том, что Леонард остался жив и ушел, – и о том, что старшая дочь Валента сделалась женой одного из Леонардовых людей, а Феодора обвенчалась с самим комесом…

Вскоре они выехали на вымощенную камнем дорогу, которая в этот час оказалась почти пуста. Только несколько путников на ослах ехали в сторону города: конный отряд обогнал их, хотя и двигался медленно – из-за скованной приличиями и неудобно сидевшей невесты комеса, чьего коня пришлось вести под уздцы. Свадебную процессию пропустили в город после небольшого объяснения со стражниками у ворот; потом они оказались на улицах, гораздо более запруженных. Феодора, не поднимавшая покрывала, плохо видела Кандию – и нынешняя венеиецианская столица показалась ей похожей и на отуреченный Константинополь, и на морейские города: Аргос и Корон. Такой же жаркий, белый, шумный, враждебный город, пестрящий смуглыми лицами и яркими драгоценными одеждами со всех концов мира, засаженный южными хвойными деревьями – чтобы исцелять зараженный людьми и скотом воздух.

Они направлялись в старинный собор Святого Тита, основанный православными греками. В этом храме уже двести лет как правили службы католики – но сейчас Феодоре это было почти безразлично: она понимала только, что здесь ее навеки соединят с комесом Флатанелосом. И молилась, чтобы об этом не прознали враги… нет: чтобы прознали как можно позже.

Когда они спешились у входа в высокую белую церковь, Леонард подал руку своей невесте, и они первыми шагнули в сводчатый прохладный полумрак. Пахло благовониями, и такою мирною святостью, что Феодора была готова поверить, что они вступили в православный храм.

Леонард оставил ее на попечение товарищей, а сам пошел объясняться со священником.

Феодора понимала по-итальянски – ее научила Феофано; и знала, что если собьется, произнося клятвы, ей подскажут. Может быть, ее примут за гречанку – или узнают в ней чужестранку, плененную и воспитанную греками: ничего удивительного в этом не было. София, скорее всего, не понимала по-итальянски совсем… но, конечно, ей будет подсказывать жених.

“Господи боже, во что мы все впутались…”

Леонард вскоре подошел к ней и, извиняющимся движением погладив по плечам, сказал, что вначале обвенчают Софию и Артемидора. Если все пройдет хорошо, следом станут перед алтарем и они.

Феодора кивнула – язык ей не повиновался. Леонард нашел под покрывалом и сжал ее руку.

Она наблюдала из-под своего покрова, как помощника комеса и Валентову дочь оплели и связали латинскими словами. Феодора улыбнулась и облегченно вздохнула, видя, как Артемидор целует молодую жену. Потом они отошли в сторону, и Леонард потянул вперед свою суженую.

У Феодоры так стучало сердце, что, казалось, оно колотится везде – в висках, на шее, в кончиках пальцев. Она подняла и откинула назад покрывало раньше времени – иначе не поняла бы, когда и с какими словами к ней обращаются; но священник, загорелый и цветущий, несмотря на все свои обеты воздержания, казалось, вовсе не смотрел на ее лицо. Ей задавали вопросы по-итальянски – и она отвечала правильно на том же языке, хотя умом, казалось, совсем не понимала смысла клятв.

Ее губ коснулся холодный край брачной чаши, и она ощутила вкус сладкого вина. Потом подняла глаза – Леонард улыбался ей, хотя, наверное, был в таком же смятении, как и невеста.

Они надели друг другу кольца. София и Артемидор никакими кольцами не обменивались – но на греческой земле, в эти времена перемен, все святые обряды исполнялись неряшливо, а обычаи, что ни день, сменяли друг друга.

Наконец комес обхватил московитку за плечи, склонился к ней, и она приняла его поцелуй: от этой прилюдной ласки у нее, казалось, растаяли все кости. Теперь она была женой Леонарда – который стал ее третьим незаконным супругом.

“Скверное имя у тебя, Желанушка… нехристианское имя, и судьба твоя будет нехристианская”, – опять прозвучало у нее в ушах, как приговор. Феодора поежилась, схватив мужа под руку.

– Поедем отсюда, – сказала она дрожащим голосом. – Быстрее, милый!

Леонард успокаивающе улыбнулся ей, потом мрачно посмотрел на Артемидора с Софией и сделал всем знак выходить.

========== Глава 124 ==========

Мардоний ничего не сказал сестре, когда она вернулась из города вместе с комесом, Феодорой и своим собственным мужем: брат даже не приблизился к Софии. Конечно, Мардоний не мог ей указывать, – они были не турки, чтобы он распоряжался своей старшей сестрой! И состояла София не под его опекой, а под комесовой!

Но Мардоний страдал и злился, что ничего не прослышал о таком деле до самого конца; и излил свои чувства Микитке, когда они остались вдвоем.

– Как она могла! – воскликнул юный македонец.

Русский евнух смотрел на него с пониманием, но без гнева – Микитка теперь научился даже радоваться, что кипение человеческих страстей, страстей пола, мало задевало его.

– Не докладываться же тебе ей было, – сказал Микитка, когда Мардоний замолк. – Тут твое дело сторона, брат… и всех, кроме них!

Он прервался.

– А я так даже рад за Софию. Артемидор ей будет славным мужем… сейчас ты их не трогай, – поразмыслив, прибавил московит, – а потом уж поговори с ними обоими ладом: теперь они над тобой старшие.

Мардоний дернулся.

– Еще чего!

Микитка кивнул.

– Да, – серьезно сказал он. – Чует мое сердце, что твоя сестра с мужем захотят зажить своим домом, и комес им даст добро, а тебя к ним отселит: он вашего семейства не любит. Артемидор Софию приневоливать не будет – это жена им станет заправлять… критяне рыбоеды, а вы, македонцы, мясоеды, и вы их хищней! – усмехнулся евнух.

Мардоний набычился и покраснел.

– Скажешь тоже!

Потом улыбнулся с мрачным удовлетворением: тонкий неразвитый юноша сейчас был вылитый отец.

– Что ж, мясоеды так мясоеды! Потому мы всех и били! И пусть теперь София ест этого критянина, будет знать!

Микитка встал – друзья сидели далеко от всех на берегу, и издали наблюдали суету вокруг обеих пар. Потом опять сел и, оправив свое длинное платье, посмотрел на Мардония.

– Я поначалу крепко думал на этого Артемидора, что он мог передаться, – сказал московит. – Теперь хоть на его счет успокоился.

Мардоний приоткрыл узкие губы, побледнел – вспомнил, видно, как Артемидор с товарищами стерег его и сестру в Золотом Роге, дожидаясь комеса.

– А ведь и правда, могло такое быть, – сказал сын Валента. – Но, значит, он чист! И Христофор с Андреем тоже ни при чем: они ведь все вместе нас караулили!

Микитка прикусил палец с обломанным ногтем, потом отнял руку ото рта.

– Может, и ни при чем. Но ты там с сестрой в сарае сидел, и как они вас караулили, не видел! Это только сам Артемидор может сказать… вот и помирись с ним, – закончил евнух, взглянув в черные глаза македонца.

Мардоний потупился, краснея еще больше; потом кивнул.

Приятели некоторое время еще сидели молча; потом Микитка встал и направился к товарищам. Мардоний вздохнул, борясь с собой, – и, поднявшись тоже, последовал за другом. Никому из них нельзя было надолго оставлять своих – ни сейчас, ни позже! Спасенье для них только одно – всем вместе! Как будто они, покинув огромную разлагающуюся Византию, испускавшую отравляющие и господ, и рабов миазмы, опять сделались маленьким народом, который мог уцелеть, только насмерть стоя за каждого верного и безжалостно отсекая предателей…

“Как Спарта, как древний Крит… как Русь в киевские, племенные времена”, – думал Микитка.

Подойдя к товарищам, евнух почти сразу столкнулся с Леонардом, торопливо выходившим из палатки невесты; Леонард рассмеялся и придержал Микитку за плечи.

– Осторожно!

Потом посерьезнел, по своему обыкновению, – и сказал, глядя московиту в глаза:

– Завтра утром мы отплываем. Будь готов, и скажи Мардонию.

Микитка кивнул.

Потом замер, глядя на комеса, – Леонард все еще не отпускал его, будто они разговаривали без слов. И, пожалуй, знали, что хотели сказать друг другу.

Микитка наконец произнес:

– Я рад за тебя, господин. И за госпожу Феодору. Пошли вам Бог.

Леонард улыбнулся.

– Спасибо, Никита.

Он обнял его, коснувшись своими расчесанными до блеска и надушенными кудрями.

Потом быстро ушел, улаживать какие-то дела перед отплытием. Микитка, обернувшись ему вслед, только увидел, как мелькнул и пропал среди людей голубой с белым плащ. Еще не сняв жениховского наряда, комес опять стал нужен всем и сразу!

“Хоть бы жена ему облегчение сделала, – подумал Микитка. – Но ведь и ее тоже на части рвут! И не будет им облегчения: только любовью и осталось укрепляться. Зело крепка должна быть любовь”.

Микитка ушел в большую общую палатку, где была его семья, и, сев в углу так, чтобы косые вечерние лучи падали сквозь щель между полотнищами, достал иглу и принялся чинить свои запасные штаны, которые разорвались понизу. Скоро, того и гляди, и обутка каши запросит… а у кого доставать новую, с кем расплачиваться?

Только у госпожи Феодоры и комеса; только им и платить теперь, и кланяться. Дай бог, чтобы не дармоедами, не на покорм к ним пойти… но отец, наверное, будет нужен как воин в Венеции не меньше, чем в Константинополе! Венеция – это почти Константинополь теперь, как Микитка наслушался в пути. Туда и греков за сотни лет понаехало, и греческих обычаев: Венеция самый греческий из итальянских городов…

Но ведь прежде патрикий, Феофано и комес как будто бы в Рим собирались? Рим – это Рим и есть. Или туда комес поедет без жены?

Русский евнух вспомнил о Фоме Нотарасе – и только вздохнул, укрепляясь перед неизвестностью и неизбежностью. Он опять воткнул иглу в холстину, расправленную на коленях, но укололся; досадливо зашипев, Микитка бросил работу и посмотрел на свет. Уже совсем смерклось. В таких южных краях до самого позднего часу кажется, что светлый день; и ночь настигает всех, как тать.

Микитка завязал узелок и оборвал нитку; привычно воткнул иглу с ниткой в просторный и глубокий боковой карман, простегав несколько стежков. Жечь масло московиты не могли – дорого, да и где его на всех достанешь!

Микитка хотел выйти, посмотреть, где там Мардоний, – потом раздумал и лег. Не потеряется, не маленький – и довольно пуган теперь, чтоб теряться!

Мардоний на берегу по-прежнему ночевал со своим побратимом, так же, как и в море; и Микитке, несмотря на усталость и на то, что их окружало много воинов и сильных людей, не спалось, пока Мардоний не пришел. Он что-то припозднился.

Сын Валента осторожно проскользнул в заднюю щель палатки, так что Микитка вздрогнул и чуть не напугался; но юный македонец приложил палец к губам и лег с ним рядом.

Он обнял друга за пояс и уткнулся лбом ему в шею. Таких нежностей между ними давно уже не водилось, хотя спали они тесно; Микитка хотел взбрыкнуть, но раздумал. Пусть его, бедный мальчишка, безотцовщина…

– Ты где был? – шепотом спросил он. – Я уже перетревожился!

Мардоний пошевельнулся – Микитка ощутил, как вспотела горячая ладонь, обхватившая его шею.

– Ходил к сестре, как ты сказал!

Микитка так и привскочил.

– Ты что! У них же… Какого ты сейчас полез, у них же первая ночь, – сердито прошептал он.

Мардоний, прижимавшийся к нему, запылал, как печка. Валентов сын быстро отнял руки и отодвинулся от приятеля.

– Я только на минутку… и я не мешал, – извиняющимся шепотом ответил он. – И они на меня не сердились.

Микитка хмыкнул.

– Спи давай. Завтра рано вставать, – прибавил он, вспомнив предупреждение Леонарда. – Мы отплываем!

– Господи, – ахнул Мардоний, тут же забыв о сестре и ее брачной ночи.

Он как будто запоздало вспомнил, в какой опасности они все находятся. Микитка в темноте нашарил его руку и пожал ее.

– Спи, брат.

Мардоний вздохнул и, опять приткнувшись к другу, затих.

Микитка долго еще не мог заснуть, слушая дыхание тех, кто ночевал с ним в палатке, – его кровь, его товарищи, самое святое, что может быть! – потом погладил длинные смоляные волосы Мардония и тоже закрыл глаза.

Утром Микитка проснулся рано: его взбодрило непрестанное ощущение опасности. Мардоний еще спал; Микитка повернулся лицом к выходу и, щурясь в слабом свете, пощупал свой подбородок.

Это, пожалуй, едва ли не больше всего напоминало ему о том, что он не мужчина, а бескрылый ангел, – все Леонардовы моряки и воины обросли за дни скитаний, даже те, кто обыкновенно брился; и у самого комеса опять волос на лице появился. Это ему шло, только придавало мужества. А Микиткино лицо оставалось гладким днем и ночью, не требуя никаких забот, – и он ощущал, кто он, даже не видя своего тела!

Микитка, потерев нахмуренный лоб, встал на колени и потормошил Мардония. Тот недовольно пошевельнулся и простонал во сне; а потом вдруг вскочил как встрепанный, все вспомнив.

– Тихо!.. Не буди никого, – прошептал ему приятель. – Идем наружу – посмотрим, что там!

Они вышли из палатки и увидели, что половина комесовых людей уже проснулась; они разговаривали, что-то чинили, чистили и укладывали. Кто-то развел огонь и варил похлебку – и, увидев юношей, показавшихся из палатки московитов, им махнули рукой, приглашая к завтраку.

Микитка подошел, невольно высматривая по сторонам комеса; конечно, Леонард был сейчас с молодой женой… но не забыл ли он ради нее свою первейшую обязанность?

Нет, такого не могло случиться: и если Леонард и забудется, Феодора ему напомнит. “Она наша, и всегда была наша”, – подумал Микитка с горячей благодарностью к русской амазонке.

Сев к костру, Микитка увидел напротив Христофора и Андрея – тех самых матросов, которые вместе с Артемидором помогали Мардонию спасать сестру… а вернее сказать, все дело сделали за него. Крепкие моряки улыбались и весело разговаривали друг с другом, иногда позевывая, – такие же простые и честные на вид парни, как те, которых Фома Нотарас сманил с собой!

Немного погодя друзья увидели, как из своей палатки показались Артемидор и София; Мардоний тут же встал, и Микитка, быстро поднявшись, схватил приятеля за руку, чтобы он не приближался. Но Мардоний и сам все понимал. Им было видно даже со своего места, что София бледна и томна; несомненно, ночью все было совершено хорошо, и теперь Артемидор ей полный муж, а она ему полная жена…

Артемидор долго не отходил от Валентовой дочери, обнимал ее и голубил на глазах у всех; от них отворачивались с пониманием, так же, как от Леонарда и Феодоры, которые тоже вышли к остальным. София сносила свои женские тяготы со стойким высокомерием; впрочем, она удовлетворенно улыбалась. И, когда наконец муж поцеловал ей руку и ушел, помогать командиру, Микитка и Мардоний поняли, что не ошиблись. София будет верховодить в доме, которым заживет с этим критянином… она дочь своего отца и своей матери, которая тоже была крута нравом. Но мать ее не на того напала.

Микитка грустно улыбнулся, вспомнив об аргонавтах. “Всех этих героев греки с себя списывали, с кого же еще, – подумал он. – И Валент, пожалуй, готов плыть за нами на край света, как царь Ээт! Но аргонавтам легче было, чем нам, – наши-то чудища пострашней!”

Они поели, и Микитка хотел уже вернуться к своим, спросить, не нужно ли чего матери, – а наверняка было нужно, – как вдруг увидел Феофано. Лакедемонянка была одета мужчиной, Микитка уже и не помнил, когда видел ее одетой иначе, – только прическа женская, узел на затылке с хвостом, спускающимся на спину. Она сидела на песке, раздвинув крепкие колени, и сильными движениями, со скрежетом, от которого у Микитки даже заныли зубы, чистила свое оружие. Микитка вспомнил, как мастерски стреляла эта женщина, да и Феодора тоже, – и вдруг очень пожалел их обеих. Побыли амазонками, и хватит. Только развал Византии и позволил этим двум женам погулять и порезвиться, как русскому казачеству* на границах, где война и вольница. А приедут в Италию – и опять начнется римское время, пора прятаться и строить козни, самое время для Фомы Нотараса!

Умный патрикий человек, что и говорить…

Феофано вдруг подняла голову, почувствовав взгляд московита, – и резко произнесла по-русски:

– Что ты тут застыл, как истукан? Иди, поторапливай своих, пусть выходят и сворачиваются!

Микитка низко поклонился и ушел, про себя дивясь чистоте выговора этой гречанки. Дает же кому-то Бог такие способности – ко всему на свете!

Когда пришло время отчаливать, Микитка снова увидел Феодору: она долго не показывалась. Но когда вышла, на ней опять было мужское платье, а волосы собраны в хвост. Издали ее даже можно было принять за мужчину, за юношу…

На корабль она поднялась отдельно от мужа – хотя и Феофано с ней тоже не было; ее сопровождал Филипп, старый охранитель-македонец, переживший с Феодорой плен у Валента. И, конечно, нянька с детьми были рядом.

Микитка спустился следом за ними в общее помещение под палубой; он видел, что Феодора долго была среди своих, она говорила с его матерью и отчимом, хотя сам Микитка к ней не подходил. Потом Феодора опять скрылась в закутке, в котором ночевала вместе с Феофано.

Вскоре царица спустилась тоже, громко стуча своими подкованными сапогами и сверкая медными бляхами и оружием; она вошла к своей подруге, и занавесь скрыла их обеих. Микитка даже отвернулся, хотя не мог ничего видеть снаружи.

Все продолжалось так, как шло до этой свадьбы, – как будто между комесом, Феодорой и Феофано ничего не изменилось! Хотя Микитка знал, что изменилось все.

“Недолго им осталось… недолго”, – подумал евнух, сам не зная, кого и что подразумевает.

* Упоминание о казаках как сословии вольных людей встречается на Руси уже c XIV века. Согласно одной из версий, слово “казак” имеет скифское происхождение, а казаки ведут свое происхождение от ираноязычного скифского племени.

========== Глава 125 ==========

Фома Нотарас прибыл в Кандию двумя днями позже комеса Флатанелоса. В христнаиской Кандии было еще меньше порядка, чем на языческом Крите, и население ее, – несмотря на пересечение торговых путей и оживленность торговли здесь, на самом большом греческом острове, – было немногочисленно. Побережье на огромной его протяженности было пустынным, и мореплаватели со всех концов мира, желавшие остаться безвестными, высаживались на острове с разных сторон безвозбранно и не оставляя по себе следов.

Однако “Клеопатра” зашла в порт – здесь Фома Нотарас был известен еще меньше, чем в Константинополе, то есть совершенно неизвестен; но тому, что он спрашивает о Леонарде Флатанелосе, никто бы из местных не удивился. Светлячку позволительно глядеть на солнце, не так ли?

Мысль посетить Крит озарила Фому на другой день после отплытия; узнав, что подкупленные им матросы Флатанелоса ходили с комесом в Кандию, патрикий незамедлительно потребовал повернуть на Кандию. Это было очень рискованно – даже небольшое отклонение от курса грозило тем, что они разминутся с островом, удаленным и от Европы, и от Азии, и затеряются в открытом море. И каждый лишний день плавания грозил столкновением с пиратами или вражескими кораблями – что было бы немногим лучше пиратов: патрикий старинного византийского рода, как и его враг, комес Флатанелос, ныне сделался человеком без подданства и без всякой защиты.

И много ли значил человеческий закон, когда и честные, и бесчестные оставались во власти Посейдона?

– Господин, это опасно и, я думаю, бессмысленно, – предупредил его старый кентарх, когда они были еще в Пропонтиде. – Даже если комес сейчас там… он, конечно, сильно защищен и подозревает о том, что ты можешь идти за ним по пятам. И вы, скорее всего, разминетесь…

Фома рассмеялся, облокотившись о борт: совсем немного позолоченный загаром, с солнечными волосами, патрикий сейчас напоминал того светоносного Феба, который когда-то спас от мужа, низойдя с небес, а потом очаровал свою двоюродную сестру Метаксию.

– Может, и опасно, Гермолай, – но никак не бессмысленно! – сказал патрикий, щуря серые глаза не то на солнце, не то на своего слугу. – Я вовсе не собирался разыскивать комеса на острове. Или ты думал, что я бежал от него с Прота затем, чтобы натолкнуться на Крите?

Фома впервые так прямо, в лоб, говорил о том, что случилось на Проте. Гермолай немного смешался, но преодолел недолгую растерянность. Он действительно знал своего господина.

Фома коснулся его плеча своей аристократической рукой и прибавил, ласково и вкрадчиво:

– Вернее сказать, как ты, конечно, уже понимаешь, мой друг, – я собираюсь разыскивать нашего героя, но только по простывшему следу. Нам еще не пришло время встретиться лицом к лицу.

Кентарх кивнул.

Он подумал, морща лоб, перевязанный широкой полотняной лентой, – потом все-таки сказал:

– Но ведь комес едва ли выдаст свои намерения в Кандии! Он приучен к осторожности, господин, и ты только потеряешь время…

– Время! У меня достаточно времени, – ответил Фома.

Он помолчал, глядя в воду, как будто надеялся хоть на миг увидеть в изменчивой темной Пропонтиде свое блистательное отражение.

– Я не жду, что комес откроет свои намерения, Гермолай! Я жду от него не слов и не ошибок… а поступка, который он не захочет и не сможет утаить!

Кентарх, хотя и был неглуп, не догадывался, что подразумевает Фома. Для такой догадки нужен римский ум, привыкший пробираться извилистыми путями… и более того: ум римлянина-семьянина.

Фома склонился к старому моряку.

– Я жду, что именно здесь комес пожелает жениться на моей жене. Здесь его родина, прибежище его сердца!

Гермолай был ошеломлен, как всякая незамысловатая душа.

– Но ведь госпожа Феодора замужем!

– Госпожа Феодора замужем, – кивнул Фома, – а рабыня Желань – нет… Я отдаю должное уму моей жены, как и уму ее любовника.

Кентарх хотел уже уйти, приступить к своим обязанностям, – при подчинении приказу патрикия это требовалось незамедлительно! Но все-таки сказал напоследок:

– Если ты так думаешь, господин, незачем идти в Кандию. Мы только понапрасну издержимся, нам ведь плыть до самой Венеции!

Фома взглянул на него, потом опять в воду.

– Это было твое третье предупреждение, Гермолай, – лениво ответил маленький цезарь. – Ты думал, я не слышал или не понял первых двух? Исполняй!..

Последнее Фома Нотарас произнес с яростью, от которой даже полыхнул серый прищур его глаз. Гермолай был впечатлен и почти испуган; он отдал поклон патрикию и быстро ушел, топоча по крепкой дубовой палубе.

Когда кентарх скрылся, Фома прошептал сам себе, любуясь своей белой рукой:

– Я должен знать… знать наверняка.

Он узнал наверняка. Для этого было нужно только послать пару слуг потолкаться на рынке и послушать сплетни. Будучи поставлены в известность о вероятных планах комеса, люди Фомы Нотараса не ошиблись, отделяя выдумки кандийцев от правды. Новость о приезде Леонарда Флатанелоса и его венчании была не такова, чтобы сочинить ее от нечего делать.

Да, комес Флатанелос был здесь и женился. Половина города видела его – как он выбирал невесте платье, желтое, шитое серебром и золотом. Фома усмехнулся. Платье! Конечно, его соглядатаи узнали это у женщин, и слухи о венчании распустили женщины. Среди мужчин немало модников, но тем, кто красуется, до женских платьев дела мало, а прочим и подавно; и уж если заговорили о свадебных нарядах, значит, все правда.

Женщины очень болтливы и любопытны, но ум их ограничен и редко выходит за пределы домашнего круга. Они говорят о том, что доступно их пониманию, – прежде всего, о любовных делах, что чаще всего единственно интересует жен. И платье невесты, которое красавец комес выбрал неведомой подруге, конечно, запало сплетницам на ум прежде всего остального, если не исключительно!

Найдя свидетелей, видевших, как Леонард вез свою невесту под покрывалом в церковь, Фома холодно торжествовал. А узнав, что женщина с ним была не одна, а другую, черноволосую и смуглую, вез его помощник, патрикий возликовал. Ну конечно, это была София! И, конечно, Валентова дочь вытребовала и себе тоже свадьбу… иначе комес не пустил бы ее с собою в Ираклион, опасаясь, что вторая женщина может выдать всех. Само собой, жених Софии был тот, кто вез ее на своем коне, – Артемидор…

Потом вдруг Фома Нотарас осознал, что комес может быть еще здесь, сокрытый от своего врага, – что в этот самый миг, возможно, Флатанелос наслаждается своей пленницей; и в голову патрикию бросился жар. Фома с трудом взял себя в руки, вспомнив предостережение Гермолая, в кои-то веки пришедшееся кстати. И свои собственные слова ему Фома вспомнил. Комес сильно защищен; и еще не время, далеко не время!

Но патрикий Нотарас знал, что его тень, – женоподобная, если остальным так видится, и всеприсущая, подобно эриниям, – ходит за этими клятвопреступниками неотвязно. Вот случай, когда и сила, и власть – в отсутствии. Императоры знали, когда и как показываться своему народу.

Удовлетворившись поисками, Фома прошелся по рынку в сопровождении нескольких греческих матросов, Гермолая и одного из своих двоих итальянцев, предоставив им руководить собой, – его люди указывали, в чем у них недостача. Тут же, на ходу, составляли смету, какие припасы они могут себе позволить, чтобы добраться до Венеции.

Комесовы матросы, перебежчики, заметно помрачнели за то время, что они плыли до Крита: видимо, поняли, что прогадали, польстившись на лучшую службу у Фомы. И поняли, что мыслили коротко, думая о своем спасении и обогащении, – вовсе не такая царская награда ждала их; и что они будут делать в Италии, когда станут не нужны патрикию?

Но, конечно, вернуться к Леонарду матросам было бы немыслимо: даже если судьба сведет их с комесом снова. Изменить же теперешнему хозяину было бы не только еще более грешно, но и еще более невыгодно. Куда они подадутся в Кандии, где никого не знают?

Впрочем, Фома действительно намеревался хорошо наградить перебежчиков; и намеревался придержать матросов Флатанелоса при себе, потому что они могли немало пригодиться впоследствии, в недалеком будущем, которое патрикий готовил себе и комесу. Пока эти матросы никуда не уйдут: слишком переменчива и неласкова судьба таких простых людей. Сейчас же им всем одна дорога – на Венецию, волей или неволей.

Гермолай помалкивал все то время, что господин не требовал его советов, и только внимательно присматривался к Фоме, как будто ожидая какой-нибудь его ребяческой и опасной выходки. Фома улыбался, встречая взгляд старого слуги, и щурил серые глаза, точь-в-точь такие, как у царицы амазонок. “Ты, как и все другие, напрасно и совсем несправедливо считаешь меня ребенком; и еще рано тревожиться, мой друг”, – мысленно говорил он кентарху.

Фома еще даже для себя ничего не решил… он знал, что военные планы лучше всего строить – и приходится строить – на местности.

Он купил себе новую серебряную фибулу, без всяких львов или других знаков, но красиво отделанную перламутром. Такие детали туалета прежде всего бросаются в глаза, все равно, женщинам или мужчинам!

Патрикий отплыл с Крита в один день с комесом, хотя ни тот, ни другой не подозревали этого. Они соперничали за Феодору сейчас, как Леонард некогда соперничал с Валентом, и их дороги так же сходились в приснопамятных местах.

Но Фома был не Валент, и до последнего мига никак себя не обнаружил.

Когда “Клеопатра” отвалила от берега, Фома, налюбовавшись великим греческим островом на прощанье, ушел в свою каюту. Слушая, как поднимаются и опускаются весла в руках прикованных гребцов, – каторжники они или нет, никто уже не помнил! – Фома потягивал вино и думал о Риме.

Сестра хорошо постаралась для них обоих, готовя их итальянское будущее; но что бы она делала без Фомы Нотараса? Где бы она была без Фомы Нотараса?

Метаксия давно и счастливо забыла, кому обязана своею вольною жизнью и славой. Что ж, Фома ей напомнит.

Феодора лежала на постели, свернувшись подле Феофано, как когда-то в доме лакедемонянки, положив голову ей на колени. Корабельная койка была так же по-спартански проста: кожаные ремни, натянутые на деревянную раму, с брошенным поверх жестким волосяным тюфяком. И Феофано, так же, как когда-то в своем доме, гладила свою филэ по волосам и плечам.