Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 78 страниц)

– Война есть война, – сказал Марк. – Не вы первые, не вы последние. Может статься, еще и помилует бог.

Микитка перекрестился; и словно не за этим, а затем, чтобы посмотреть, какое лицо будет у Марка. Тот опять помрачнел и опустил глаза. Стыдно! Трудно!

А и все равно – этот исполнит свой долг перед госпожою: Микитка теперь понимал. Он повидал людей на своем коротком веку и мог судить о них не хуже, чем иной взрослый.

Мальчик повернулся и пошел обратно в дом. Его познабливало от холода и страха: теперь он точно знал то, что до сих пор лишь подозревал… И вдруг Микитка остановился. Присмотрелся, приставив руку к глазам: почти зимнее уже солнце било в лицо, мешая различить странный столб, который Микитка заметил далеко на дороге только сейчас.

Разные мысли давали людям видеть разные вещи…

За кедрами и пожелтевшими, обнажающимися каштанами, окаймлявшими владения греческой госпожи, стоял крест высотою в дерево. И не один: за ним еще крест, и еще…

Микитка опять осенил себя святым знаком.

– Ведь не она же их казнила, – пробормотал пленник, отчего-то уверенный, что не она, не Феофано. Распятые казались совсем высохшими. – Но она теперь может так же казнить – последнее время пришло!

А про себя подумал страшное: жены сидят взаперти и поэтому не знают настоящей цены людям и вещам.

Вернувшись в дом, Микитка не пошел к матери – а забился в угол, за занавесь, размышляя. Он теперь мужчина для своей матери, потому что другого мужчины у нее нет. Он будет думать за них двоих, как им спастись!

Микитка думал долго, но так ничего и не выдумал.

Феофано вернулась через неделю – и была сама не своя. Флатанелос давно оставил дом своей любовницы; но сейчас Микитка предпочел бы увидеть скорее этого самозваного императора, чем его чертовку. Он даже попятился от окна, через которое смотрел на возвращение хозяйки вместе с матерью.

Феофано спрыгивала с коня, поправляла меч на боку и раздавала приказания и пощечины слугам так, что Микитке даже отсюда стало ясно – убьет, если попасться ей под руку; и не сдержит себя, как Марк.

А спустя совсем короткое время Феофано вдруг вломилась к ним – распахнула дверь ногой и оглядела свою собственность. Мать вскрикнула, Микитка шарахнулся; они не ожидали этого. Феофано улыбалась, тяжело дыша, и глаза ее сверкали.

– Сидите? – спросила хозяйка на своем пугающем, чужом русском языке.

– Сидим, – ответила Евдокия Хрисанфовна за обоих; в отличие от Микитки, она не растерялась.

– Ну вот и посидите, – сказала Феофано. Хлопнула дверь; удалились громкие шаги: Феофано вела себя даже слишком молодцевато, нарочито мужалась.

Мать с сыном посмотрели друг на друга долгим взглядом.

– Мама, что с нами будет? – спросил Микитка. Он совсем забыл, что он мужчина.

Мать порывисто обняла его.

– Хорошо, что ты не попытался сбежать, ни разу, – горячо прошептала она. – Я ведь все видела! Дурачок ты у меня!

Евдокия Хрисанфовна поцеловала его со слезами.

– Пока мы ей нужны, она ничего нам не сделает, – сказала мать. – А если нас и убьют, то не здесь. В Царевом городе.

– Почему? – изумился Микитка.

Мать грустно улыбнулась.

– Здесь цирк маловат, – сказала она. – И смотреть некому.

Она опустилась перед Микиткой на колени, взяв сына за плечи и строго поглядев ему в глаза.

– Мы скоро уедем, – сказала Евдокия Хрисанфовна. – Нас опять увезут в Константинополь… слышишь? Вот тогда и можно будет попытать судьбу: до тех пор нельзя. Ты понял меня, сын?

Он кивнул и крепко обнял мать.

Мать оказалась права, как всегда, – их и в самом деле скоро увезли.

Добрая кухарка Ирина, воспользовавшись суматохой, которая поднялась в доме со сборами госпожи, заглянула к пленникам и сказала:

– Собирайте вещи, какие у вас есть! Вам скоро уезжать!

А какие у них сборы? Много ли возьмешь с собой на тот свет?

Ирина быстро вошла в комнату и протянула московитке узелок:

– Возьми, там хлеб, сушеное мясо… Хотя вас, наверное, будут кормить…

Евдокия Хрисанфовна приняла еду и низко поклонилась:

– Спасибо, голубушка Ирина. Бог тебя не забудет.

Ирина сложила темные натруженные руки:

– Храни тебя Господь, сестра. И твоего сыночка.

Она торопливо пересекла комнату и скрылась за дверью: кажется, заплакала в коридоре. А пленникам плакать было некогда: Евдокия Хрисанфовна принялась торопливо увязывать пожитки, давая быстрые сухие указания сыну. Им недавно принесли теплую одежду – и это слабо обнадеживало.

Спустя совсем немного времени к ним заглянул воин – такой же силач, как Марк, но не Марк. Велел выходить. Евдокия Хрисанфовна вышла прежде, чем стражник дотронулся до нее, обнимая за плечи сына. Грек пошел сзади, в нескольких шагах: не приближаясь.

Когда они вышли во двор, то увидели сразу несколько крытых повозок – и только одна была такая же богатая, как та, в которой московиты приехали сюда: и предназначалась, конечно, Феофано и Флатанелосу, который опять был в имении. В одну из оставшихся, – сколоченную, видимо, именно для перевозки рабов, – затолкали Евдокию Хрисанфовну с сыном. Кроме русских, в ней сейчас никого не было.

Евдокия Хрисанфовна прильнула к решетчатому окну, служившему прежде всего для наблюдения за живым товаром. Повозка вздрогнула, раздался крик надсмотрщика; потом крик возницы. Щелкнул бич, и они тронулись.

Евдокия Хрисанфовна обернулась к сыну. Полосы от света, падавшего через решетку, причудливо бежали по ее лицу и груди.

– Чует мое сердце, что у нас будут товарищи, – прошептала она.

Спустя два долгих дня пророчество Евдокии Хрисанфовны исполнилось. Повозка остановилась, но не затем, чтобы дать отдых людям и скоту.

Микитка, припавший к окну рядом с матерью, увидел такое, отчего у него волосы зашевелились на голове.

– Ах ты, язва, – пробормотал он. Мать его не одернула.

На дороге, окруженные греческими воинами, сгрудились пленники – вернее говоря, женщины-рабыни и дети. Русские женщины и дети…

– Она не могла такое выдумать, – сказала вдруг Евдокия Хрисанфовна. – Она сейчас против сердца идет.

Мать посмотрела на сына.

– Это ее дружок, Флатанелос!

Она схватилась за щеку, на которой еще горел удар бича.

Но тут открылась дверь повозки, и к ним начали вталкивать товарищей. Эти пленницы с детьми содержались далеко не так чисто, как Евдокия Хрисанфовна с сыном: и те невольно отпрянули к стенке от вида и запаха грязных тел.

Многие женщины и дети плакали. Микитка прижался к решетке, вцепившись в нее, словно ища спасения от нежданного соседства; и тут увидел Феофано и Флатанелоса, стоявших снаружи, совсем близко. На голове красавца-грека вместо прежнего обруча блестел золотой лавровый венок. Любовники спорили – и, кажется, не впервые: до Микитки донеслись громкие слова Флатанелоса:

– Это ты придумала!

– Я, Никифор! Но не думала, что ты дойдешь до такого!

– Не все ли равно? – ответил ромей. Засмеялся. – Не все ли средства теперь хороши, василисса? Им все одно умирать!

– Ты прав, император, – сказала Феофано.

Они поцеловались, не стыдясь никого; потерлись щеками, как пара хищников мордами.

– Матушка богородица, – сказал Микитка, отвалившись от решетки.

Он сполз по стенке рядом с матерью, и та обняла его.

– Я тоже все слышала, – прошептала Евдокия Хрисанфовна. – Видишь, я не ошиблась! Может, Бог нас спасет!

Микитка кивнул и крепко зажмурился.

Повозка тронулась.

========== Глава 26 ==========

Множество конных и пеших людей, телеги, повозки и носилки – целая маленькая армия двигалась по дороге к городу, предместья которого как раз вырастали перед ними. Путешественникам предстала полуразрушенная крепость, обнесенная сплошной серой стеной из грубо обтесанного камня, с маленькими окнами-бойницами, – некогда возведенная и населенная людьми, не знавшими другого занятия, кроме войны!

– Я никогда не видела таких построек, – в волнении сказала молодая красивая московитка, ехавшая верхом в свите царевича.

Ее спутница – немолодая величавая женщина, похожая на римскую августу, – рассмеялась.

– И немудрено, дитя мое. Это франкская крепость. Несколько столетий тому назад Палеологи отбили свою землю у западных рыцарей, но те успели оставить на ней свой неизгладимый след.

Феодора ехала рядом с супругой Константина. Императрица не гнушалась таким соседством – деспота сопровождало множество женщин, замужних и свободных, родственниц и прислужниц его воинов и патрикиев. К московитке же василисса сразу почувствовала расположение.

Феодора оглянулась на серую крепость, терявшуюся в тенях, и подумала, что этот след, грязный отпечаток железного франкского сапога, не затронул сути и наследия предков нынешних морейцев. Мистра, центр Мореи, куда они направлялись сейчас, выросла рядом с древней Спартой, имя которой было священно для каждого грека. В этом имени была сила, свежесть ветра и моря, соленая горечь свободы – лучшего вина на свете, опьянявшего греков и поныне…

– Мы приближаемся к Спарте. И здесь будут ваши Фермопилы, – со вздохом сказала Феодора.

Василисса грустно улыбнулась и взглянула на супруга, ехавшего во главе отряда: алый плащ с золотым краем, развеваясь, приоткрывал двуглавых орлов на алых же сапогах. Через несколько мгновений царица ответила:

– Это так. Мой муж, мой царь никогда не капитулирует.

Она посмотрела на свою спутницу с печальной гордостью.

Феодора опустила глаза. А через небольшое время вдруг сказала:

– А ведь я бывшая рабыня, василисса. Патрикий Нотарас купил меня на константинопольском торгу. Он отпустил меня на свободу.

Императрица усмехнулась, без всякого удивления или неприязни. Потом вдруг протянула руку и сильно потрепала Феодору по плечу.

– Я догадывалась об этом. Прекрасные гостьи из Московии нечасто попадают к нам иным путем.

– Я ненавидела вас. Я думала, что всегда буду вас ненавидеть, – с горячностью сказала московитка, раскрасневшись. – Но теперь я вас полюбила.

Василисса кивнула.

– Нас можно и любить, и ненавидеть, – сказала она серьезно. – Но любить может только свободный человек.

На самом деле Фома еще не отпускал свою наложницу – ни бумагой, ни словами. Но Феодора вдруг поняла, что никогда и ни перед кем больше не будет называть себя рабой.

Императрица внимательно смотрела на нее.

– Он подарил тебе свободу, потому что ты оказалась достойна ее, – произнесла она, вдруг перейдя на “ты”. – Хотя женщины никогда не бывают вольны так, как мужчины, и не должны быть так вольны.

Потом василисса улыбнулась:

– Но только свободная женщина могла бы сказать мне в лицо то, что я сейчас услышала, госпожа Феодора.

Феодора вспомнила, с кем говорит, и закусила губу под смеющимся взглядом жены деспота. Но глаз не опустила.

Василисса кивнула.

– Да, то, как ты держишься сейчас, говорит мне, что ты не рождена для рабства. Посмотрим, как ты покажешь себя дальше.

Феодора поклонилась.

– Прошу государыню говорить мне “ты” и впредь – так я чувствую, что мне говорят правду…

– Охотно, – ответила гречанка. – Я так и думала.

Потом она обогнала Феодору и присоединилась к мужу, с которым о чем-то заговорила. Больше царица не удостоила московитку ни единым взглядом, и та ощутила себя покинутой… беспомощной.

Не напрасно ли она сказала этой… законной императрице Византии правду о себе? Но ведь та, конечно, и так знала… Что за глупые тайны любовников!

Феодора склонила голову к влажной конской шее и стала думать о Фоме Нотарасе. Его не было уже вторую неделю; и хотя господин наказывал не ждать себя скоро, предупреждал, она боялась за него каждую минуту – каждую минуту, о чем бы пленница ни думала, она думала о нем.

– Это только женщины могут так, – сказала московитка горько и посмотрела на белокаменную Мистру, в которую они уже въезжали. Столица Морейского деспотата теперь, как говорили вокруг Феодоры, превзошла разоренный Константинополь красотой и сокровищами искусств; и уж точно была безопасней…

– Дорогой мой, пусть Бог тебя сохранит, – прошептала Феодора, роняя слезы; она подняла руку и погладила воздух, как будто любимое лицо. Так Олимп ласкал ее статую. Ей сейчас тоже казалось, что она лепит своего друга, свою любовь – каждой мыслью, каждым поступком: таким, каков Фома есть, таким, каков он должен быть.

“Так и есть… Любовь любит то, что должно быть, и возносит человека до Бога”.

Феодора давно уже поняла, что значил золотой лев на плече патрикия. Это был геральдический символ многих дворянских родов Европы, и говорил о давнем союзе и переплетении Нотарасов с какими-то немецкими – или другими западными аристократами. Но не только.

Скульптор Олимп тоже оказался лжецом – но во имя любви же.

Когда-то изнеженный патрикий Нотарас поборол льва – мужа Метаксии Калокир… Такому ловкому человеку, как он, не составит труда подставить под удар храброго воина. Метаксия стала свободна – и, Господи Иисусе, во что она употребила эту свою свободу?

Феодора поморщилась от боли в спине; у нее вдруг закружилась голова от усталости, и она покачнулась в седле, на миг испугавшись падения. Скоро ли они приедут? Конечно, остановятся во дворце… таком же, как Большой дворец…

При мысли о Большом дворце ей стало совсем дурно.

Большой дворец лишил ее нерожденного ребенка – но во благо всем остальным. Что ждет ее здесь?

Константина приветствовали, засыпали цветами; Феодора увидела и услышала это, будто проснувшись. Константин и его жена улыбались народу; деспот салютовал рукой, а царица склоняла голову. Они здесь были государи.

Феодора положила руку на живот и подумала, что Константин стар и бездетен – и супруга его тоже стара. Что с ними будет, с этими новыми бесплодными Палеологами, – примут ли их в Царьграде?

Когда наконец она смогла спешиться, то не чувствовала тела от усталости. Откуда-то взялась Аспазия, на которую русская госпожа с облегчением оперлась. Кажется, ее испытание только начинается.

Феодора вспомнила улыбающееся лицо золотоволосого патрикия, его шутки, скрывающие страхи – один другого страшнее.

“Не смей умирать!” – подумала она со злыми слезами.

Аспазия отвела ее в комнату, которую им предоставили на двоих, и усадила в кресло, сняв с плеч хозяйки тяжелый плащ. Феодора попросила воды, выпить и умыться, – а потом удалила горничную.

Мысль о Фоме заняла ее целиком – она знала теперь, знала достоверно, что дело было в Метаксии: Метаксия закрутила в Константинополе адский круговорот, который никак не остановится – а увлекает с собой все больше людей, вовлекает все больше сил. Но помешать этому или помочь Феодора никак не могла. Ей оставалось ждать решения одного из мужчин, которые ею повелевали.

Микитка понял, что мать напрасно советовала ему ждать, как только они приехали в Константинополь. Рабов тотчас оцепили, как тогда, когда согнали с пристани, – и, как тогда, погнали куда-то, не дав опомниться. Кто из русских женщин и детей падал от усталости, тех тащили волоком и подбадривали хлыстом. Микитка один раз рванулся помочь несчастным, но кнут усмирил и его…

Их переправили до одного из тех полуразрушенных дворцов, которые в первый день ударили по глазам Желани. А там – свели вниз по лестнице и посадили в тюрьму.

Однажды Микитка заметил среди стражников Марка: у того было угрюмое отрешенное лицо. Своих господ русский раб не увидел вовсе.

Когда они наконец остались одни, за решеткой, юный евнух простерся на загаженном кем-то полу, не ощущая никакого отвращения, кроме отвращения к жизни.

– А ты говорила – терпи, жди, – прошептал он матери, которая села над ним. – Дождались? Теперь ты довольна?..

Это было жестоко, но Микитка уже не следил за своими словами. Он заплакал, ненавидя Феофано, себя… и даже мать.

Евдокия Хрисанфовна погладила его по голове.

– И терпи, – прошептала она. – Я не каюсь в том, что тогда говорила. Если бы мы бежали, то наверняка в тот же день попались бы лихим людям… подумай, что бывает зло и хуже смерти.

– Какое еще зло? – дернулся отрок.

Он посмотрел в глаза матери и понял. И похолодел.

Микитка знал об обычаях греков, и знал о своей смазливости; а мать была женщина – они всегда беззащитны…

– Здесь нам то же грозит, – угрюмо сказал он.

Микитка осмотрелся – женщины, сидевшие и лежавшие вокруг, унимавшие чумазых тощих детей, многие – больные, были не слишком хороши. Но их могут бросить таким людям, которые не станут разбирать.

– Феофано до этого не допустит, – сказала мать. – Флатанелос мог бы, а она – нет.

– Ты уж слишком надеешься, – проворчал Микитка.

– На Бога только надеюсь, – сказала мать. – И ты, маловер, не смей роптать!

Он поднял на нее глаза – и почти испугался ее лица: серые, как у Феофано, глаза Евдокии Хрисанфовны горели таким же пламенем, как у Феофано. Но мать была сильней гречанки, хотя и не владела мечом.

Евдокия Хрисанфовна сложила ему руки.

– Молись! – велела она. – И вы, – она властно обернулась к товаркам. – Молитесь, кто еще может!

Она начала говорить святые слова одна, вместе с Микиткой, – но скоро еще один, а потом и несколько, а потом и многие неверные, дрожащие голоса присоединились к ним.

========== Глава 27 ==========

Патрикий Нотарас прибыл в Константинополь и остановился в том же доме, – который можно было назвать и своим, и гостиницей, – в котором некогда останавливался вместе с Метаксией, и где он всегда мог прийти в ее объятия.

Но сейчас сестры там не было – ее там уже не будет. И те рты, которые могли что-нибудь сказать о ней, были накрепко запечатаны золотом или страхом, а это печать крепче всякого золота….

Патрикий с отвращением принял подобострастные заботы слуг, которые были здесь всегда наготове, потом поел то, что ему поднесли, – он не особенно опасался, потому что отравить его эти люди едва ли осмелятся даже по прямому приказу Метаксии или Флатанелоса. Как и турецкого принца, с которым сестра, без сомнений, спуталась.

Фома долго сидел за столом, закрыв лицо руками. О проклятый век, жизнь во время перемен!

Патрикий поддернул шелковые рукава своего халата – иногда он носил и такое платье – потом со вздохом встал с места. Прошелся по пустой комнате, склонив голову.

Куда теперь податься – и что делать? Малейшая ошибка может обернуться чудовищной бедой.

Фома решил действовать так, как пробовал и умел, – заслать разведчиков. Распрямившись, благородный муж хлопнул в ладоши.

Явился его молодой верный слуга. Уставив на хозяина красивые полные преданности глаза, замер в ожидании приказаний.

Патрикий улыбнулся и приблизился к нему. Погладил по щеке.

– Вард, – мягко сказал он. По мере того, как он говорил, у него прояснялась мысль. – Возьми двоих людей… я их сейчас назначу… и отправляйтесь в город. Пленники, без сомнения, уже здесь – я знаю Метаксию…

Нет, Метаксию он все еще не понял, не постиг – Флатанелос был гораздо проще: и потому предсказать его действия было куда легче.

– Нужно обратить внимание на покинутые дворцы, особняки и их тюрьмы. Сейчас их никто не стережет, и они никому не нужны. Город больше, чем наполовину пуст, – продолжал патрикий, потирая белые руки: казалось, между ладонями слышится треск. – Сейчас весь Константинополь – прекрасная тюрьма.

Фома вздохнул.

– Но наши друзья не будут привлекать к себе внимание. Здесь есть русские… и в городской страже… если они узнают, будет катастрофа. Эти люди очень нелегко забывают свое отечество.

Он улыбнулся.

– Метаксия готовит представление. Но зрители еще не прибыли. Она ждет Константина сюда…

– Господин, – осмелился заговорить Вард. – Но ведь василевса должны короновать в Мистре! Ведь мы знаем, что он слишком…

Слуга закашлялся, и патрикий выручил его.

– Слишком восстановил против себя патриарха и всю православную церковь, – кивнул Нотарас. – И здесь, в Городе, Константин едва ли найдет такую любовь, как в своем деспотате – и у наших итальянских братьев.

Он снова улыбнулся.

– Не слишком ли много труда? Русские жены и дети погибнут всуе… Флатанелос с моей сестрой ничего не добьются!

Вард видел, что господин встревожен куда более, чем позволяет себе показать, – но благоразумно молчал.

– Мне отправляться сейчас? – спросил он. Проверил, как выходит меч из ножен. Фома кивнул.

– Да. Сначала нужно узнать достоверно, где содержатся пленники и как охраняются. Потом можно предпринять попытку выручить их.

Вард покачал головой, но спорить не стал. Они вместе с патрикием отправились отряжать людей на разведку.

Слуги бродили по Константинополю до самого вечера, рискуя жизнью, – Вард едва ушел от ножа какого-то бродяги, который мог быть и подсылом. Он явился к хозяину ночью: Фома бодрствовал за своим столом. При виде слуги вскочил, хватаясь за меч: в темноте облик Варда зловеще преобразился. Юноша вскинул руки.

– Хозяин, это я!

Фома шагнул к нему.

– Ну, что?..

Но лицо Варда было достаточно красноречиво. Он покачал темноволосой головой, так что длинные блестящие пряди рассыпались по плечам, и опустил карие глаза – Фоме всегда казалось, что они похожи на глаза Феодоры.

– Ничего, господин, – сказал юноша. – Ни следа. Мы обошли Золотой Рог, Влахерны, Галаты*, Августейон, Месу, но никаких подозрительных караулов… или людей госпожи Метаксии…

Фома улыбнулся.

– Тех людей Метаксии, которых мы знаем в лицо, мой друг.

Вард покаянно кивнул.

Посмотрев на него снова, Фома вдруг заметил непорядок и нахмурился.

– Что с твоей ногой?

Вард взглянул на свое колено и улыбнулся.

– Ничего, господин… На меня напала собака, но не укусила, только порвала штаны.

Патрикий поморщился: даже сюда, в окно, долетал собачий лай и скулеж. Бродячих собак в Константинополе развелось несчитано.

– Покажи, – велел Нотарас.

Вард неуверенно развязал тесемки темных шерстяных штанов и дрогнувшими руками спустил их. Хозяин присел рядом и провел рукой по гладкому сильному бедру юноши.

– И в самом деле ничего, – с улыбкой сказал он. – Тебе повезло!

Покрасневший слуга надел штаны.

– Можешь идти отдыхать, – сказал господин. – Постой, – тут же задержал он его. – Остальные еще не являлись?

Вард качнул головой.

– Иди спать, я дождусь их, – велел Фома.

Вард поклонился и ушел. Патрикий снова сел за стол и задумался.

“Конечно – это в высшей степени разумно, – размышлял он. – Метаксия предвидела, как я поступлю, даже если этого не предвидел Флатанелос. Никакой стражи снаружи нет – дворцы, да и особняки достаточно просторны, чтобы разместить караул где угодно внутри. И что теперь – будем обыскивать все заброшенные дворцы подряд, пока не наткнемся на засаду?..”

Он громко выругался. Потом потер переносье и заставил себя думать о насущном вместо напрасных сожалений. Фома занялся чтением, чтобы не задремать, – благо сейчас ему было что почитать.

Когда явились двое остальных разведчиков, он услышал то, что и ожидал, – ничего. Но Фома был рад, что хотя бы дождался их живыми. Он отправил слуг спать, потом совершил туалет с помощью заспанного прислужника, который ходил за ним здесь, и наконец лег в постель сам.

Еще три дня прошло в таких же бесплодных поисках. Фома под конец и сам принял в них участие, потому что понимал и учитывал такие вещи, каких не могли знать его слуги, – но и его содействие ничего не дало.

А может быть, он ошибся во всем – и пленники не здесь, Флатанелос не успел их переправить?

А потом к патрикию явился человек от Метаксии.

Это был могучий, рослый воин-эскувит, даже не снявший своей формы, – таких было полно в Городе. У него были отвратительно зеленые глаза, будто тина. “Влюблен ли он в мою сестру?” – подумал Нотарас, посмотрев на этого посланника.

Он думал об этом прежде всякого дела…

– Господин, я пришел передать тебе послание, – сказал эскувит с видом непоколебимой преданности своей госпоже. – Пленники, которых ты искал все эти дни, здесь.

Фома сложил руки на груди и отступил; щеки занялись румянцем.

– И где? – резко спросил он. – Я все равно узнаю!

Эскувит покачал коротко стриженной головой.

– Ты не узнаешь, – ответил он. – И ты не запугаешь меня, господин. Я ничего тебе не выдам.

Фома усмехнулся. Он видел, что это за человек.

– Чего же хочет от меня Метаксия? – мягко спросил он, сдерживаясь как мог.

– Того же, что и раньше, – ответил посланник.

Фома медленно отступил к окну. Он повернулся к эскувиту спиной, ничего не опасаясь, и выглянул наружу: да, посланник пришел пешком. От него и не пахло конским потом – только собственным.

– Но ведь вы должны понимать, что это бесполезно, – мягко сказал патрикий, опять повернувшись к зеленоглазому стражнику. – Зачем Метаксии губить свою душу? Константина здесь не будет, и моей возлюбленной тоже. Они ничего не увидят и не узнают.

Патрикий помолчал, испытуя этого простодушного детину взглядом.

– А даже если и узнают – кто заподозрит мою причастность или усмотрит мою вину? Я готов примириться с этими жертвами. Их будет еще много, гораздо больше! – закончил он.

Лицо эскувита осталось непроницаемым, как кирпичная стена. Но совершенно неожиданно он ответил:

– Госпожа сказала, что ты мог бы примириться с этими жертвами, но дорожишь своей душой.

Нотарас изменился в лице. Потом шагнул к посланнику и тихо спросил:

– А она?.. А ты?

– Моя душа там, где моя госпожа, – ровно ответил эскувит. Рука его при движении противника быстро легла на рукоять меча, и патрикий тоже с проклятьем схватился за оружие; но совладал с собой.

Фома закрыл глаза.

“О Метаксия, – подумал он, – о моя Метаксия, ты не знаешь, как я тебя любил…”

Он медленно оправил по плечам турецкий халат – так непривычно было ощущать мягкость и податливость шелка там, где он привык ощущать тяжесть драгоценных застежек.

Вдруг откуда-то из-за стены послышался шум, будто что-то уронили. Эскувит выхватил меч, зеленые глаза стали бешеными; патрикий вскинул руки, будто сдавался своей сестре.

– Сейчас я погляжу, в чем дело, – сказал он. Быстро прошагал к двери, которая вела в другую комнату, и распахнул ее. Несколько мгновений вглядывался внутрь, потом опять прикрыл дверь – неплотно.

– Никого, – сказал он вестнику, который уже изготовился к битве. – Видишь, я честен с тобой, не то что Метаксия со мною!

Стражник вогнал меч в ножны: он явно не желал разговаривать. Лицо опять окаменело: интересно, трудно ли будет сломать эту мраморную челюсть? подумал патрикий.

– Мне передать, что ты ответил отказом, господин? – спросил зеленоглазый эскувит.

Патрикий утвердительно склонил голову и взялся за подбородок, приставив палец ко рту.

– Ступай, мой друг, и передай своей госпоже, что я отвергаю ее требования, а также пожелай ей от меня здоровья и процветания.

Посланник вздрогнул от удивления. Нотарас проводил его до двери посмеиваясь, несмотря на все, что услышал.

Но когда воин скрылся, патрикий тотчас перестал улыбаться; леность в движениях сменилась резкостью и яростью. Он подбежал к подозрительной двери, в которую незадолго до того заглядывал, и крикнул:

– Разглядели?.. Вард! Ты узнаешь его в толпе?

Слуги, уже одетые в темные плащи, быстро вышли из комнаты.

– Он пошел в сторону Галат! За ним, берите лошадей! Вард, Михаил, он пришел пешком, вы его обгоните! Проследите сколько сможете!.. – выбежав наружу, крикнул господин слугам, уже садящимся на коней.

Топот копыт умер вдали.

Патрикий схватил себя за густые белокурые волосы и, закатив глаза, страшно обругал сестру и ее посланника. Он едва держал себя в руках.

Вернувшись в комнаты, он несколько раз крупным шагом прошелся по своему кабинету; выглянул в окно, как будто в беззаконной толпе можно было что-то разглядеть. Потом Фома сел за стол – и тут же снова вскочил.

Опять сел и застыл, схватившись за голову: он весь дрожал.

А потом вдруг снаружи раздался топот ног, и вбежал запыхавшийся Михаил. Лицо его, красное и грязное, было искажено горем и ужасом.

– Что такое? – крикнул Нотарас, вскакивая.

Михаил развел руками: он не сразу смог заговорить. Потом ответил:

– Вард… Его подстрелили! Он лежит на улице, вокруг толпа!

Фома вскрикнул и выбежал на улицу следом за Михаилом. Крики прохожих оглушили его; плакали какие-то сердобольные женщины. Патрикий оттолкнул их с дороги и бросился к Варду – тот успел недалеко уйти, и уже отсюда было видно, что он тяжело ранен, при смерти.

Фома подбежал к своему верному слуге и склонился над ним. Меткая стрела вонзилась Варду между грудью и плечом, и одежда пропиталась кровью; и под Вардом уже набежала лужа крови. Почувствовав близость господина, юноша возвел на него карие глаза и хрипло сказал:

– Турки… Урхан!

– Я вижу, – прошептал патрикий, разглядывая стрелу, выпущенную из непревзойденной мощи лука.

Он провел рукой по пробитой насквозь груди Варда, и лицо Фомы Нотараса исказилось мукой: спасения для того не было.

Он поднял слугу и, не обращая внимания ни на кого вокруг, понес его в дом. Там сел и уложил голову Варда себе на колени.

– Посланник убежал… Я не видел, куда, – свистящим шепотом сказал юноша: губы его серели. – Прости, господин…

Фома распахнул свою одежду и прижал голову Варда к груди. Через несколько мгновений Вард испустил дух – последним, что он слышал, было биение сердца господина, за которого он отдал жизнь.

Фома бережно опустил мертвого на ковер и закрыл ему глаза. Он задыхался: лицо его исказилось, но плакать патрикий не мог.

– Любимый мой Вард!.. – прошептал он.

Патрикий еще раз взглянул на слугу и откинулся к стене, закрыв глаза. Теперь, ценой жизни Варда, Фома Нотарас все узнал.

Русских пленников охраняли турки принца Урхана, а это означало, что надеждам почти конец. Урхан жил здесь с ведома султана Мехмеда – и любое выступление против него или его людей могло стать роковым для Византии.

Метаксия была умна как дьявол – но, однако же, просчиталась в главном: Константина в Городе не будет еще долго. Что она сделает с пленниками тогда? А вернее говоря – как поступит с ними Флатанелос? Ведь сестра, кем бы она ни стала, все еще только женщина: а значит, последнее слово останется за ее сильными союзниками.

Фома сжал рукоять меча, с которым здесь не расставался, и поклялся, что отомстит и за Варда, и за Метаксию. Он вырвет сестру из когтей чудовищ, в которые она угодила, ослепленная собственными страстями. А сейчас…

Сейчас ему пора возвращаться к деспоту. Он узнал все, что хотел – и мог.

Константин уже в Мистре – а значит, и Феодора там. Его любовь там.

“Я положу голову к ней на колени и усну… буду спать долго-долго”, – подумал Фома.

Через несколько дней он выехал обратно в Морею.

* Районы Константинополя; Золотой Рог – бухта.

========== Глава 28 ==========

Феодора расцвела бы от жизни, которую вела в Мистре, – вольной, праздной, полной всякого довольства: как всевозможных телесных благ, так и пищи для ума и души. Но пища для ума и души не шла русской пленнице впрок – слишком о многом ей приходилось тревожиться.

Простые люди что дети – им Бог и господин отцы и ответчики; а таким, как она, придется держать ответ перед небесами самим – за слишком многое; и искупать перед Богом свое довольство, которое достается всегда за счет низших.