Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 78 страниц)

Впрочем, русской полонянки дочери Валента дичились до самого конца, пока она не сбежала, – московитка отпугивала их не только своей варварской кровью, но и своей отчаянностью: хотя благородные девицы были почти одних лет с ней и отличались телесной крепостью, они не могли себе представить, как это можно пойти против такого господина, как их отец. Тем более, когда он устроил для своих домашних такую превосходную тюрьму! И, конечно, Феодора попалась бы, если бы не редкий счастливый случай!

Но подобных случаев судьба дарит немного – и, послав один, потом долго не расщедрится. София и Агата поняли это, переговорив между собой; и совсем скоро после бегства скифской пленницы испытали на собственной шкуре – когда летом, через полтора года после похищения, Валент Аммоний повез их вместе с младшим братом в Константинополь.

Сестры знали уже – слышали от воинов, да Валент и сам не слишком уже скрывался, – что Константинополь пал и теперь называется Стамбулом… Что ждет их там?

Впрочем, это почти не вызывало сомнений. Если уж Валент, который, несмотря ни на что, хорошо берег их до сих пор, решился повезти дочерей-невест в новую султанскую столицу, значит, он нашел им женихов – или жениха.

Скорее всего, именно так – одного на двоих…

– Я слышала, что турки любят совсем юных девушек. Да мы и для наших мужчин перезрели, – шептала двадцатилетняя Агата старшей сестре, когда на пути из Каппадокии в Стамбул они остались вдвоем в своей палатке. – Может, нас никто из врагов и не возьмет! Я бы согласилась всю жизнь оставаться невестой, только бы не…

– Нет, милая сестра, – возражала более мудрая София. – Нас возьмут, если отец предложит, – может быть, только из-за имени Аммониев… Туркам нужны женщины из благородных греческих семей: как, помнишь, мы читали, что императоры женились на состарившихся царевнах… Султан Мехмед теперь зовет себя нашим цезарем, и его слуги подражают нам!

Агата всхлипнула.

– Может быть, нас умыкнут, а жить с нами как с женами не будут! У турок теперь столько наших женщин – а принцы и паши могут выбирать самых лучших, чтобы те рождали им сыновей!

София посуровела.

– А тебе хочется, чтобы с тобой спал турок? Окстись!..

Она помолчала, плотно сжав губы, – и прибавила:

– Я слышала, у них разврата и насилия куда больше, чем в наших гинекеях, – потому что жен и рабов эти нечестивцы прячут гораздо лучше, а жаловаться им позволено гораздо меньше! Радуйся, если тебя не тронут!

– Но ведь тогда у нас и детей никогда не будет, – сказала несчастная Агата.

София встряхнула ее за плечо.

– Да ты с ума сошла, сестра! Рожать туркам детей!..

– Все равно мы ничего не сделаем, – сказала Агата.

Они обнялись и долго молчали.

– Бедный наш брат, – сказала София, глядя мрачными черными глазами через плечо сестры.

Агата горячо всхлипнула ей в шею.

– Иногда мне хочется, чтобы Мардоний умер – и не видел ничего этого! Может быть, в Константинополе его будут заставлять перейти в турецкую веру…

– Отца же не заставили, – возразила София. – Султан терпит у себя христиан.

– Мардоний – не отец, – ответила Агата. – Наш брат слаб, и ничем другим послужить туркам не сможет: только изменой нашей вере…

Девушки перекрестились, потом замолчали, усевшись рядом и прижавшись друг к другу. Что они могли поделать? Ничего, даже если будут говорить и плакаться друг другу ночь напролет!

Горько утешало хотя бы одно: может быть, в гареме их самих не будут заставлять переходить в ислам. Сестры знали, что турки намного менее внимательны к женщинам и их вере, чем к мужчинам.

Хотя какое христианство может остаться у них, если в своих домах они будут соседствовать с другими женами иноверцев – или, что еще страшнее, в одном и том же доме станут женами одного и того же человека?..

Когда сестры приехали в Стамбул, их сразу же препроводили в Большой дворец: вернее сказать, отец откуда-то добыл носилки, и чувства девушек были защищены от страшных зрелищ разрухи и следов войны; а также от взглядов победителей. Только здесь София и Агата по-настоящему почувствовали пропасть, лежавшую между ними и турками, – несмотря на все подражательство наглых врагов! Для грека женщина оставалась драгоценностью, идеалом, и он сохранял к ней уважение… отражаясь в восхищенных глазах грека, красивая женщина не чувствовала себя оскорбленной, и везде, куда бы ни ступила, видела свое возвеличение – в картинах и статуях, свете, высоте и просторе жилищ и храмов. Греческое христианство не уничтожило этого поклонения – а только облагородило его, несмотря на все пороки византийского государства. Турок же раздевал всякую женщину глазами, сводя ее предназначение к одному, – а особенно ту, которая забыла прикрыть лицо…

Конечно, османы были завоеватели, враги; но у себя на родине они держались с женщинами не лучше. И от такого отношения женам только и оставалось, что прятаться за толстыми стенами и зарешеченными окнами своих комнат.

София и Агата однажды видели Константинополь, еще малютками, – когда отец зачем-то брал с собой в столицу их с матерью; но в памяти их Город не запечатлелся, в отличие от родительских ссор. Они запомнят его только таким – покоренным…

Их донесли до самого дворца, и там мрачный отец, заглянув к сестрам, велел выходить.

– Прикройтесь, – бросил он им, сунув в руки Софии неведомо откуда взятые тонкие покрывала. Девушки и не помышляли о том, чтобы прекословить, – они покрыли головы и лица, и перед глазами все застила пелена. Так было и лучше.

Когда они выступили из носилок, дрожа и держась друг за друга, сквозь мутные покрывала пробилось сверканье моря, плескавшегося у самого подножия дворца императоров, – и это было так больно в их теперешнем положении, что Агата всхлипнула.

Никто более не видел ее слез, и никому более не было до них дела. Люди Валента окружили девушек и, тесня их своим оружием, повели ко входу во дворец. София и Агата не боялись мечей, блеск и звон которых различали под вуалями, – в этот миг молодым гречанкам казалось, что лучше было бы упасть замертво и не испытать того, что уже приготовил им отец…

Но их желания никого не тревожили. Девушки, с трепетом выглядывая из-за спин своих охранителей, увидели стражу у входа во дворец – турок, конечно: турецких рыцарей в доспехах и чалмах. У них были не мечи, а сабли. Турки о чем-то поговорили со стражей Софии и Агаты, а потом пропустили их во дворец вместе с отцом.

Сестры никогда прежде не бывали в палатах императора – но, пока их вели, успели различить статуи-держатели в темноте коридора и красочные фрески на стене. Неужели их никто не тронул?

Софии ужасно захотелось отбросить с лица покрывало, глотнуть воздуха, упиться картинами безвозвратного прошлого: но этого-то теперь и нельзя. Теперь все здесь принадлежит султану, считая и их самих…

Они остановились у входа в гинекей, который охранял какой-то темнолицый стражник. Может быть, он служил здесь еще во времена Константина и Иоанна, пережив своих василевсов.

София взяла под руку Агату, и сестры увидели перед собою отца: он хотел им сказать слово…

– Пока вы поживете здесь, – произнес Валент.

Казалось, македонец радуется, что ему не приходится смотреть девицам в лицо; они тоже были этому рады. Валент вдруг склонился к ним, словно чтобы обнять; София вскрикнула и отшатнулась, хотя это было неприлично. Стражник переступил с ноги на ногу и тронул рукоять сабли на боку – и у этого тоже была теперь сабля, кривая, как турецкие души!

Девушки думали, что теперь отец передаст их в руки чужих женщин, служанок гинекея, – но, к их изумлению, Валента пропустили на женскую половину: он проводил дочерей до какой-то небольшой роскошно и душно обставленной комнаты. Только там, наконец, они смогли открыть лица – и ясно увидеть отца.

Теперь сестры видели, что Валент улыбается с мрачным удовлетворением. Он кивнул новым затворницам султанского дворца, встретив их испуганные взгляды, – точно делал для них лучшее.

– Будьте послушны, – сказал отец, – и вам будет хорошо.

Агата открыла рот, словно чтобы гневно возразить; но София толкнула сестру в бок. Отцу это тоже не мед – такое с ними делать!

Валент ушел, так толком и не простившись; впрочем, это было и неважно.

Когда дверь за ним закрылась, сестры в ужасе посмотрели друг на друга.

– Мне кажется, я видела снаружи головы на кольях – и людей, – сказала Агата, трудно сглотнув и потерев горло: она стала обморочно бледной.

София поджала губы.

– При императоре это тоже было!

Агата кивнула, точно соглашаясь: точно было непонятно, что все так переменилось со времени смерти Константина, как будто белый свет вывернули наизнанку.

А пока они могли только ждать. У них не осталось никакого дела и никакого развлечения – только несколько ветхих свитков, которые Агата украла у отцовой скифской пленницы. Сестры не видели в своей комнате, как ночь спускается на Константинополь: и теперь затосковали даже по горам, где так любили встречать закаты и рассветы, наслаждаясь девичьей волей.

Когда они вышли в коридор, не выдержав такого времяпрепровождения, то услышали громкий тягучий призыв муэдзина, созывавшего правоверных на вечернюю молитву.

Только так они и будут теперь считать свои часы и дни.

Агата посмотрела в лицо Софии и сказала – бледная, решительная:

– Я хочу умереть.

София с болью в сердце обняла сестру и поцеловала. Она знала, что Агата ничего над собой не сделает, – это только отчаяние в ней говорит… но ко всему можно привыкнуть.

– Валент все-таки наш отец, – сказала старшая сестра. – Наверное, он постарается уберечь нас от бесчестья… сколько может.

– Он, наверное, много может – он ведь так давно изменил! – сказала Агата дрожащим голосом.

Старшая молчала. Младшая долго еще плакала, но наложить на себя руки больше не грозилась.

Через несколько дней к ним пришел турок: его привел отец.

Это был некрасивый толстый и стареющий человек с рыжей, как у султана Мехмеда, ухоженной бородой; и пронзительными маленькими глазами. И жадными хваткими руками, как у всех османов-победителей.

Он приказал, чтобы обе девушки встали перед ним, – они не успели прикрыть лица, но сейчас им и нужно было показать как можно больше: явился покупатель на их товар. Покупатель? Конечно, отец выторговал кое-что, уступая этому господину дочерей!

Девушки застыли от стыда и страха и терпели, пока турок хватал их за руки и даже за колени; они боялись, что им прикажут раздеться, но, к счастью, до такого не дошло. Гость что-то громко сказал отцу, потом засмеялся… и похлопал Валента по плечу.

У Софии в глазах потемнело при виде подобного бесстыдства. Раньше отец любого, кто позволил бы себе такое обхождение, стер бы в порошок.

Турок вышел, а Валент остался. Бедная Агата плакала, а София крепилась; и, не глядя на старшую, Валент подошел к младшей дочери и присел перед ней на корточки.

– Это твой будущий господин, – сказал он. – Твой и Софии.

– Но так нельзя! – вскрикнула София, осознав эти слова. Ведь это почти… кровосмешение!

Валент ласково усмехнулся, как будто не сказал ничего особенного; на старшую дочь он по-прежнему не смотрел. Он утер мокрую щеку Агаты большим пальцем.

– Это Ибрахим-паша – теперь градоначальник Стамбула, – сказал Валент. – Очень большой господин: если он возьмет вас, вы будете в безопасности и в почете.

Македонец помедлил.

– Он возьмет в жены только одну из вас, – прибавил Валент: дочери слушали в безмолвном ужасе. – Не бойтесь, у турок тоже есть честь! Вторая будет просто жить в его доме, под его защитой.

– И кого он возьмет? – прошептала Агата.

– Наверное, тебя – ты моложе, – сказал Валент без обиняков.

Агата разразилась рыданиями. Валент поморщился, посмотрел по сторонам, точно ища избавления от докучливых женщин, – потом встал.

– Теперь вы все знаете.

Отец быстро вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Безутешная Агата бросилась в объятия Софии. Старшая, покачивая младшую, точно мать, подумала о Мардонии – они мало вспоминали о брате в эти дни; а ведь именно сейчас ему, может быть, делали обрезание! Или уже сделали!

Агата снова и снова повторяла, что хочет умереть, – но София знала, что никто из них не умрет: будут жить и терпеть, сколько положил им Господь.

Через несколько дней после этих смотрин Софию и Агату перевезли в дом Ибрахима-паши; а еще через два дня Агата стала его младшей женой – хотя и была старше других жен градоначальника! Она давно уже знала, что будет одной из жен этого высокопоставленного турка, – и ей это было почти безразлично теперь: что единственной, что в семье таких безгласных невольниц, все равно. Не лучше ли было броситься в воду с камнем на шее, как делали узницы монастыря на острове Проте! Но даже этим узницам было стократ лучше, чем ей!

Но в конце концов Агата смирилась – когда поняла, что беременна.

София осталась девственной; и радовалась такой доле. Она знала, что ей повезло куда больше, чем многим греческим женам и девицам. Отец сделал для нее и для сестры все, что мог. Даже помирился с турком, которому изменил! Наверное, для турок это обычное дело, когда они покоряют себе христиан!

Они так и не увиделись с Мардонием за эти недели – но Валент, навещавший их в доме нового господина, говорил, что и сыну тоже нашел хорошее место. София не смела спрашивать – и не желала знать, на самом деле, что это значит. Она крестилась и молилась, чтобы сохранить перед лицом врага хотя бы остатки своей чести и чести семьи.

И София все еще уповала на спасение, даже в таком заточении, – для нее надежды было все же больше, чем для сестры и брата! Пусть надежда и таяла с каждым днем.

========== Глава 96 ==========

Ярослав Игоревич уцелел, даже поправившись и вернув себе силу.

Как и другие его спасшиеся товарищи, он первое время после победы султана жил во дворце – воины оправлялись от ран в своих казармах и служебных помещениях. В числе раненых, сдавшихся в плен, были остатки гвардии и войска Константина Палеолога, в котором много было простых горожан, в первый раз взявших в руки оружие в дни гибели и последней славы Константинополя. Во дворце немало задержалось и других христиан, не только греков: и от них не требовали отречься от веры и присягнуть на верность султану. Казалось, об этой жалкой горстке побежденных просто забыли – греческие врачи равно заботились о бывших подданных Константина и о раненых и недужных турках, слугах повелителя правоверных. Все эти простые солдаты и прислужники ели то, что осталось в кладовых Города после осады, – низшие в дни войны равно сидели голодом; случалось, турки-победители даже оделяли хлебом побежденных, с которыми лежали рядом на грязных, полных клопов тюфяках и с которыми вместе мучились от ран и болезней.

Среди победительных воинов султана, светоча мира, оказались также и славяне – хотя русских почти не было. Русские этериоты не понимали их языков.

Евдокия Хрисанфовна навещала мужа – но редко; Ярослав Игоревич сам гневно отверг заботы жены, сказав, что поправится и сам с Божьей помощью. А ей, если она будет часто покидать женские комнаты, не миновать позора от поганых – у них ведь жены за людей не считаются! Он никогда себе не простит, если узнает, что Евдокии Хрисанфовне нанесли какую-нибудь обиду по его вине.

О названом отце ревностно заботился Микитка, презиравший все опасности; впрочем, молодого красивого русского евнуха, с необыкновенным лицом – суровым и будто светящимся, – не смели трогать даже те, кто был лаком до юношей и евнухов. А среди турок таких было еще больше, чем среди греков.

Но Микитка, столько испытавший и передумавший за свою девственную жизнь, теперь вызывал к себе почтение, которое трудно было объяснить. Его словно окружил незримый ореол православного монаха, призванного к служению самим Богом, – хотя Микитка никогда не стремился к монашеству и очень сожалел о своем уродстве. Но, наверное, христианские подвиги, как и искусы, бывали разные. Микитка знал теперь, что такие подвиги разнились больше, чем мог вообразить человеческий ум, – и один Бог ведал, что назвать подвигом, а что прегрешением, и мог разделить то и другое в Своей руке. Людям такой способности – отделять зерна от плевел – было дано ничтожно мало.

Может, зорче других была Евдокия Хрисанфовна. Ярослав Игоревич вскоре после того, как начал ходить, пошел посоветоваться к жене – об их положении и о том, что делать дальше.

Евдокия Хрисанфовна сидела у себя в комнате с маленьким сыном и пряла красную нить – прялка была та самая, что сохранилась у московитки от дней, проведенных в плену у Феофано со старшим и единственным тогда сыном. Казалось, даже нитку она свивала ту же самую – не разорвав, не обрезав!

Увидев супруга, ключница подняла глаза – и, хотя сразу почуяла и узнала его, несколько мгновений глядела будто бы сквозь мужа; Ярослав Игоревич даже испугался такого всепроницающего взгляда. Потом Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и встала; выражение тут же сделалось человеческим, женским. Она подошла к мужу, и они обнялись – осторожно, чтобы не тревожить его ран.

– Ну вот и слава богу, – сказала Евдокия Хрисанфовна. – Поправился мой князь.

Они взялись за руки и несколько мгновений радостно улыбались, глядя друг другу в глаза и не находя слов, – потом еще раз обнялись и поцеловались. Потом Евдокия Хрисанфовна подвела мужа к скамье и усадила. Она кивнула на Владимира, который играл рядом на полу.

– Посмотри, каков стал…

Она знала, что Ярослав Игоревич подойдет и приголубит сына – но потом, когда выскажет, что наболело на душе. Он ведь хотел с ней говорить о важном деле!

Евдокия Хрисанфовна села обратно в кресло, но прялку в руки не взяла. Она внимательно смотрела на мужа.

– Ну, рассказывай…

Ярослав Игоревич потупился.

– Дуня, – глухо сказал он. – Я много передумал, пока лежал…

– Тогда только и подумать, – кивнула жена.

Ярослав Игоревич посмотрел на свою замотанную руку.

– Со мной рядом турок лежал… Мирза, без тебя его принесли. Уже после победы его на улице побили, – сказал дружинник, подкручивая длинный ус: словно бы рассеянно, припоминая этого человека. – Весь порубленный, ночами в горячке метался. Думали, не жить ему. А когда очнулся, вдруг начал со всеми разговаривать – и мне давай жаловаться, будто я ему брат!

Ярослав Игоревич усмехнулся; но только печально, без злости. Евдокия Хрисанфовна замерла, глядя на мужа.

– И что же? – спросила она.

– Что же, Евдокия Хрисанфовна, – вздохнул старший дружинник. – Выходило по словам этого Мирзы так, будто его силком на эту войну погнали, будто он вовсе не хотел бить гречин и сажать султана в Царьграде, а лучше бы дома жил, с женой и детьми…

– У него одна жена? – быстро спросила ключница.

Муж кивнул.

– Говорил, что тоскует по ней… ночами видит…

– Что ж, такое его солдатское дело, – спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Она помолчала.

– Ты ведь не об этом первым делом хотел сказать… хотел спросить меня, как нам теперь быть? Усомнился – враги ли нам турки?

Ярослав Игоревич кивнул, мучаясь тем, что не выходило на язык без помощи жены.

Евдокия Хрисанфовна встала со своего кресла и подошла к мужу – она посмотрела ему в глаза ясно и строго.

– А в этом, мой князь, – сказала она, – и не думай сомневаться. Враги, враги и есть! Среди слуг султана бывают товарищи и добрые люди, – продолжала она, прежде чем Ярослав Игоревич прервал ее. – Но такое добро для нас – самая бесовская прелесть… Среди турок нам те товарищи, кто на нас похож, – а таких мало… и товарищи они русским людям лишь пока им бедно и голодно! Все люди дружатся в такое время!

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась.

– Мирза твой, говоришь, по жене тоскует? Ее он долго не увидит, если приведется еще встретиться, – ну так здесь он себе и другую возьмет: обеих любить будет… Им можно, и сам Аллах так велит…

Ярославу Игоревичу второй раз жутко стало от выражения лица и глаз жены. Дружинник отвел взгляд, покаянно вздохнул – он ведь чуть было не дал себя обольстить!

– Что же нам теперь делать? Здесь ведь нельзя оставаться!

– Во дворце никак нельзя. Здесь погибель, не сегодня – так завтра, – кивнула Евдокия Хрисанфовна. – Нужно поразведать в Городе, куда податься. Христиан тут еще много осталось, султан им, по первости щедрот, даже целые кварталы подарил. Микитушка наш может походить и посмотреть… его не тронут. Он теперь лучше монаха стал: куда взглянет, все бесы разбегаются…

Она перекрестилась, как мать лучше других ощущая то особенное впечатление, которое производил теперь на всех ее старший сын.

Евдокия Хрисанфовна помолчала.

– Султан страшен, – сказала она. – Он ненадолго успокоился, ему теперь всегда мало будет, пока он не захлебнется чужой кровью. Страшнее всего те, кто смолоду прославился – и не своими трудами, а храбростью и муками вот таких, как твой Мирза! А те, кто проливает чужую кровь, а не свою, самые ненасытные!

Она взглянула на угнетенного мужа.

– Нужно уходить, Ярославушка, пока нас не прижали. А нас скоро прижмут: турчины из всех христиан особенно не любят русских людей, и русскую веру нам не спускают. Пока только турецкие господа еще друг с другом не разобрались, самые сладкие куски не поделили – вот и не вспоминают про нас…

Она вздохнула.

– И тебе ведь скоро придется опять служить – ты у нас не турчин и не господин, и с тебя скоро спросят, не даром ли хлеб ешь! А здесь, во дворце, нашим цезарем теперь Мехмед…

– Кругом твоя правда, – вздохнул муж.

Он сказал:

– Что ж, и в самом деле пошлем Микитушку походить и посмотреть. Он у нас такой разумник, лучше меня!

Микитка сразу согласился пойти посмотреть. Ему и самому давно хотелось выйти в город – но мать запрещала попусту рисковать; он и сам понимал ее правоту. Но теперь такая нужда появилась.

Он пришел к матери, прежде чем покинуть дворец, – уже это было опасно: хотя пока бывшего постельничего Константина выпускали и впускали свободно. Однако Микитка мало походил теперь на евнуха, каких привыкли видеть греки, – он подпоясал веревкой свое распашное длинное одеяние, и, сковав такой одеждой себе ноги, ходил со степенностью священнослужителя. Волосы, прежде короткие, Микитка отпустил и зачесывал со лба и висков, приглаживая лампадным маслом.

Мать с любовью и болью посмотрела на сына – такого даже рука не поднималась благословлять! Но все же она благословила; а Микитка принял ее напутствие, склонив голову.

– Помогай Господь, – сказала Евдокия Хрисанфовна. – Ступай, Микитушка.

Сын молча поклонился ей в пояс – и, повернувшись, вышел: почти неслышно, но скоро ступая.

Микитка вышел, зная, что подгадал со временем, – на улицах было довольно малолюдно, несмотря на то, что Царьград наводнили победители: наступил час молитвы. Константинополь еще прежде турок оскудел греками – а турки были намного более послушны закону своей веры, чем греки: обрядность у них была на первом месте. Теперь они собрались в молитвенных местах. Кто мог, пошел и в мечеть – мечеть в Стамбуле была пока только одна, но какая! Краса всего мира! Мехмед сделал не по годам умно – он готовой перенял славу, которую греки добывали себе и преумножали многие сотни лет!

Микитка посмотрел на златоверхую Софию, лишенную креста, – и перекрестил собор, а не себя.

– Чтоб вас всех прижало там, как вы нас, – пробормотал он, думая о тех, кто сейчас приникал лбом к драгоценным мозаичным образам на полу храма, бормоча свои дьявольские молитвы.

Бывший паракимомен загодя решил, куда пойдет, – в итальянские кварталы. Теперь католики и православные в городе оказались в одинаковом положении: и еще вопрос – кому пришлось хуже, податливым грекам или непримиримым детям Рима!

Микитке очень повезло: он не только пересек Стамбул безопасно, но и сумел расположить к себе одного из итальянских купцов, которые еще до победы Мехмеда держали у себя рабов-славян. Итальянцы удержались в Константинополе, несмотря на победу турок, – а может, и благодаря ей: эти мореплаватели, поставщики нужнейших западных товаров и дипломаты были особенно нужны султану, чтобы закрепить свои позиции.

Но Микитку итальянец принял благосклонно, даже сочувственно, – и, выслушав его повесть, тут же пленился словами о русских этериотах, оставшихся без господина. Не один только император Константин испытал верность, стойкость и неприхотливость русских воинов.

Купец безусловно согласился принять к себе в охранители Ярослава Игоревича и тех его товарищей, кто пошел бы; он угостил Микитку фруктами в меду, каких тот и не помнил, когда ел, и звал вернуться вместе с Ярославом Игоревичем и матерью.

Когда Микитка ушел, радость окрыляла его; но скоро сменилась мучительными сомнениями. Он слишком хорошо помнил, с чего началась его рабская жизнь в Константинополе; не ладил ли этот католик тоже обмануть их, как тот Марио Феличе?

Но нельзя никому на свете не иметь веры… и уж, как ни поверни, им сейчас лучше этот итальянец, чем султан!

– Пока мы в Царьграде, – прошептал Микитка. – Итальянцы сильны на море… и у себя дома; но здесь их связал Мехмед. Здесь пока нам служить католикам и сидеть в их кварталах лучше, чем быть на глазах у султана!

Он пошел назад во дворец – теперь улицы оживились, и приходилось зорко смотреть по сторонам. Несколько раз Микитка шарахался, уступая дорогу спесивым всадникам, которые нарочно не смотрели, куда едут: в чалмах с алмазными аграфами, в усыпанных каменьями одеждах. Дважды навстречу попались носилки под сильной охраной. На глазах у Микитки стражник с отвратительной бранью сшиб с ног нищего грека, который протянул было к носилкам руку за подаянием; и Микитке вдруг показалось, что желтый вышитый полог паланкина взволновался и мелькнула тонкая женская смуглая рука с накрашенными ногтями, унизанная браслетами…

“Женщина! А может, это и вовсе гречанка?” – мелькнула у Микитки поразительная мысль. Но задумываться было некогда: он отбежал в сторону, пока его тоже не зашибли.

Когда носилки проехали, евнух утер пот со лба и даже на миг позавидовал той, что сидела внутри на подушках: ей хотя бы не жарко.

Он пошел дальше, и благополучно добрался до Большого дворца; и там обрадовал домашних своими вестями.

Ярослав Игоревич с женой долго совещались – но под конец положили принять предложение купца. А не то они могут опоздать: сейчас занимают все пустые места, что турки, что побежденные!

Ярослав Игоревич с женой, детьми и троими товарищами перебрался в итальянский квартал, когда достаточно окреп для воинской службы. Для этого понадобилась еще неделя.

А в один из дней, когда они уже устроились на новом месте, Микитку послали во Влахерны, кое-чего купить и кое-кому молвить слово; он теперь был у купца подручным, и сметливый хозяин, будто бы вместе с отцом и матерью уверовав в неприкосновенность молодого евнуха, посылал его в такие места, куда не столь охотно отправился бы сам.

– Меня в Константинополе знают, – говорил католик. – Меня могут побить; а тебя не знают и не тронут, мой храбрый русский юноша!

Микитка, однако, знал, что тоже приобрел себе в Городе славу – маленькую, но неугасимую. Паракимомен императора наделал в Константинополе шуму в свое время, и именно среди католиков… Хорошо, что хоть нынешний хозяин не прослышал, – а может, он все знал и молчал?

– Нет здесь Феофано! Уж она бы решила! – воскликнул Микитка вслух, остановившись посреди улицы: мешая и туркам, и грекам.

Он говорил по-гречески, как нередко сейчас изъяснялся, даже забываясь, – но никак не ожидал, что его слова услышат и поймут.

– Ты знаешь Феофано? – спросил его по-гречески же высокий голос совсем рядом. Голос юноши, даже мальчика!

Микитка вздрогнул и быстро повернулся, сжав кулаки; прищурив глаза, он оглядел незнакомого мальчишку. Молодой евнух приготовился защищаться, еще не рассмотрев противника; сердце у него отчаянно стучало, на висках и лбу выступил холодный пот, несмотря на жару.

– Кто ты такой? – воскликнул он.

Юный грек, остановивший его, был на голову ниже Микитки и на вид раза в два слабее; но разве это сейчас важно?

Мальчишка – лет одиннадцати или чуть старше – был добротно, даже богато одет: в алые шаровары и поверх белой, тонкого полотна рубашки длинную шелковую распашную одежду, вроде тех, какие Микитка носил при императоре. Черные волосы мальчика свободно спадали на плечи, а нежное лицо, хотя и очень смуглое, несомненно, берегли от солнца. Несмотря на то, что голова его была не обрита и не покрыта, Микитка сразу почуял врага. Так хорошо жить в Городе сейчас могли только враги!

Услышав восклицание евнуха, юный грек свел черные, словно кистью наведенные брови; и в больших черных глазах сверкнула какая-то надменность, совсем не по летам.

– Сперва ответь мне, кто ты – и откуда знаешь Феофано, – приказал он.

Микитка поднял голову. Ну нет: врешь, не возьмешь.

– Ты надо мной не старший, будь у тебя в господах хоть сам султан, – сказал он, насупив брови. – И на голос меня не бери!

Он хотел отстранить наглого мальчишку рукой и двинуться дальше; но тот вдруг поймал Микитку за рукав. Надменность неожиданно сменилась мольбой.

– Ты тавроскиф… русский, – проговорил незнакомый юный турецкий баловень. – Я сразу понял! Я прошу тебя: расскажи, как ты познакомился с царицей Феофано, мне это очень нужно знать!

– Понял уже, что очень нужно, – проворчал Микитка.

Он вздохнул. Ну и как теперь быть?

– Давай по очереди, – сказал он, решившись на этот, может быть, очень опасный разговор. – И ты начинай, представься хотя бы, коли уж просишь!

– Согласен, – ответил мальчик.

========== Глава 97 ==========

Имя Мардония Аммония, – как со странной смесью гордости и стыда назвался мальчишка, – сразу же показалось Микитке знакомым. Они зашли в какую-то таверну, полную чада и всякого сброда, совершенно как в греческие времена; и там Мардоний, с выражением природного господина, заказал им по стакану прохладительного напитка. Он кинул на прилавок несколько монет, казалось, не глядя и не считая…

И тут Микитку будто молнией ударило. Он вспомнил, где слышал эту ромейскую фамилию, – Аммонием величали мужа Феофано! Как по-настоящему звали эту царицу, он так и не узнал: но, должно быть, он и Мардоний каждый знали о Феофано важные вещи, неизвестные другому.

Микитка почти не пил, глядя во все глаза на собеседника, – хотя шербет был очень вкусный и в другое время он проглотил бы его одним махом. Мардоний тоже пил маленькими глотками, не поднимая глаз; даже в дыму от жаренья и копченья было видно, что щеки его пылают. Юный грек чего-то очень стыдился и от чего-то страдал – но это не помешало бы ему обернуться врагом.

Сам Микитка уже сказал о себе несколько слов: не обмолвившись, конечно, о своем увечье, он сказал, что попал в плен к ромеям вместе со своей матерью, которая уже здесь вышла замуж за царского дружинника. Этого, собственно, и нечего было скрывать. О Феофано он молчал – сторожко выжидая, как ответит Мардоний.