Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 78 страниц)

– Нет, – сурово сказал он.

Потом вдруг заразительно засмеялся, как в былые времена.

– Однако ты права… получилось так, как всегда получалось у ромеев! Что ж, латиняне никогда нам не уступали.

Феодора нахмурилась.

– А тебя не накажут за то, что ты сделал?

Комес покачал головой.

– Ты думаешь, мои гребцы скажут кому-нибудь, чем они занимались? И никакого закона я не нарушил.

Он задумался.

– Однако мы можем возбудить недовольство среди горожан, ты права. Особенно если задержимся здесь.

Феодора погладила его кудри.

– Но ведь у нас нет другого выхода, кроме как задержаться?

Леонард глубоко вздохнул. Потом встал во весь рост.

– Я обдумал пути к отступлению, насколько мог, еще в плавании, – сказал он. – Мои давние друзья в Риме, куда меня еще император отправлял посланником… в Ватикан. Только у них мы можем раздобыть сейчас средства – наши венецианские греки сами почти в таком же положении, как мы… они бежали недавно, ты ведь знаешь.

Посмотрел в глаза сидящей стиснув руки подруге.

– Я уговорился с Метаксией, что возьму ее с собой…

Феодора вскочила.

– И это слово тебе придется нарушить, комес!.. Даже если она по-прежнему желает сопровождать тебя, я…

Леонард накрыл своими большими ладонями и сжал ее плечи.

– Успокойся, любимая. Конечно, Феофано останется… И тебе придется остаться с ней, без меня!

Феодора улыбнулась.

– Мы как-нибудь проживем, герой. Ведь ты ненадолго… и ты оставишь с нами охрану, не правда ли?

– Разумеется.

Леонард прошелся по комнате. Посмотрел на икону на беленой стене, тускло бликующую в солнечном свете, – посмотрел, будто в досаде; потом повернулся к жене.

– Но ведь никому нельзя сказать!..

Феодора кивнула. Пока присердечную тайну императрицы знали только они трое – считая Марка. Феодора очень надеялась на это!

Она отвернулась к высокому полукруглому окну, в которое медвяно веяло розами.

– Я бы не оставила ее сейчас, даже если бы ты велел мне сопровождать тебя, – тихо сказала московитка. – Ты ведь знаешь, что теперь мы не можем расстаться!

Леонард кивнул. Он побледнел, а Феодора закусила губу, чтобы ничего больше не сказать, – она едва удерживалась, как и муж. Но опасный момент миновал. Лучший комес императора Константина был приучен владеть собой всегда – так же, как и простой лаконский воин, бывший эскувит императора Иоанна…

– Да и Марк ее от себя не отпустит, хотя подчиняется ей во всем остальном, – прибавила московитка.

Леонард опять отвернулся к иконе, чтобы скрыть свои чувства. Как ему порою хотелось оставить свою жену в таком же положении, в каком была Феофано! Чтобы любимая уже никуда никогда не ушла…

– Ты знаешь, что я объяснил моим людям, что делать, если вас без меня настигнет опасность – если явится Валент… или Фома Нотарас, – глухо проговорил Леонард. – В порту стерегут мои воины, как раньше в Константинополе; а мои помощники найдут, у кого вам укрыться. Я уже побывал там и предупредил. Я надеюсь, – усмехнулся комес, не поворачиваясь, – что в православной Венеции живет еще греческая верность мужей, как жила она в католическом Константинополе!

– Я верю, что живет! Но о чем ты предупредил друзей? – взволнованно спросила Феодора. – Я надеюсь, не…

Леонард быстро подошел к ней и посмотрел ей в лицо.

– Будь покойна – сказал только то, что можно сказать! А преследования, которых мы боимся, не вызовут больше подозрений, чем должны: алчность и мстительность турок слишком хорошо известна всем грекам.

Феодора опустила голову и собрала в кулак синий шелк своего платья. Когда она разжала руку, драгоценная ткань тут же распрямилась, не осталось ни складки.

– Выходит, ты обманываешь своих здешних союзников!

– Выходит, что в чем-то обманываю, – печально улыбнулся Леонард. – Увы, каждому из нас приходится лгать… во имя того, что всего дороже.

Феодора вспомнила, как сама говорила то же самое Микитке, который жаловался ей на всеобщую лживость, когда они встретились во дворце василевса.

Желань Браздовна тогда была уже женой патрикия, а Микитка – пришел проситься к последнему Палеологу в евнухи.

– Но надеюсь, что до бегства не дойдет, – прибавил Леонард. – Не так скоро. Это даже хорошо – что я уеду сейчас: меньше человек успеет узнать обо мне и связать мое появление с вашим, – вдруг сказал он. – А если я съезжу в Рим и вернусь удачно, мы не задержимся надолго в этом городе, хоть он и прекрасен.

Супруги бесконечно нежно улыбнулись друг другу.

Прощаясь, Леонард обнял Артемидора – тот оставался в Венеции вместе с женой-македонкой; потом Микитку, которого любил больше всех московитов, после своей жены. Потом комес крепко пожал руку Марку, с настоящим удовольствием посмотрев в зеленые глаза спартанца.

Он почтительно и нежно обнялся с Феофано; царица коснулась губами щеки комеса, и тот едва заметно вздрогнул.

Наконец дошла очередь до Феодоры. Все отвернулись, чтобы не мешать этой минуте, – комес и его подруга долго не отпускали друг друга; Феодора плакала, беззвучно, без слов, и когда Леонард взглянул на остальных, им показалось, что в глазах героя тоже слезы. Но это было не стыдно – ни у греков, ни, тем более, у итальянцев. Мужчине не стыдно плакать, если это не от трусости и не от боли, а от большого сердца!

Комес вскочил на своего белого ахалтекинца, и его спутники последовали примеру начальника. “Так я прощалась с Фомой, отпуская его в Константинополь, – подумала Феодора. – Но ведь Леонард уезжает не в мнимый Рим, а в истинный!”

Она перекрестила мужа, и он улыбнулся ей.

– Я вернусь, клянусь тебе.

Потом резко повернул коня, чтобы не выказать своих чувств, – и вместе со своими людьми поскакал прочь по улице. Феодора и Феофано, стоя впереди всех, провожали его взглядами, стоя обнявшись в кованых воротах сада.

========== Глава 130 ==========

Валент Аммоний забрал бронзовую Феодору Константинопольскую в свой сад.

Стоя на форуме, она возбуждала в Стамбуле слишком много внимания и слишком оскорбляла этим правоверных – пожалуй, даже больше, чем нагие греческие статуи, которые слишком примелькались… и не имели такой силы воздействия, как статуя скифской полонянки.

Может быть, потому, что время древних греческих канонов прошло – и поклонение прекрасной наготе как высшей выразительнице духа в греко-римском мире давно и безвозвратно уступило место восхищению гармонически одетым человеком Возрождения, чьи струящиеся одежды дополняли и завершали его облик, исполненный благородного дерзания и силы. Такова именно была Феодора Константинопольская – последнее порождение гения скульптора Олимпа: греко-римские одежды облекли прекрасную и сильную русскую женщину, готовясь явить миру нечто новое и дивное, невиданное на берегах Босфора со времен посольства княгини Ольги. Об этом посольстве и старинной славянской моде, ныне забывавшейся в самой Руси, ставшей Московскою, напоминали немногие, но броские мелочи: драгоценный позолоченный пояс и височные кольца – колты, блестевшие под головным покрывалом статуи.

Живая Феодора верно заметила, что искусство немыслимо и бессмысленно само по себе; теперь же, в разгар войны греческого креста и полумесяца, среди турок и греков Стамбула осталось слишком много тех, кто понимал значение последней работы Олимпа и впечатлялся ею.

Валент Аммоний не имел такого художественного чувства, как Леонард, – но, услышав, что бронзовую статую собираются переплавить на ядра султанских пушек, забрал ее себе прежде, чем прозвучал такой приказ.

Он остался христианином… пусть этот ренегат не соблюдал более никаких христианских обычаев, его исповедание позволяло македонцу часто наведываться к своему идолу. Прежде Валент первым посмеялся бы над мужчиной, уличенным в такой чувствительности, а теперь он сам подолгу забывался перед статуей, которая не могла дать ему никакого удовлетворения, а только увеличивала его тоску. Но он радовался этой тоске.

Он готов был убить всякого, кто посягнул бы на статую, как прежде убил бы любого, кто коснулся бы его русской жены… Македонец помнил. И он надеялся – нет, он готовился к последнему удару по своим врагам! Феодора уже два раза ушла от него; и теперь Валент приносил клятву перед ее изваянием, как католик перед Марией – или как древний перс перед статуей Иштар, что настигнет самую любимую и самую ненавистную из своих женщин. Ни одна женщина не забирала у него столько чувства и жизни, сколько эта московитка!

Валент довольно быстро оправился от своей раны – даже сверхчеловечески быстро, подобно своему сопернику. И в скором времени он понял, что критянин мог остаться жив: и, вероятнее всего, остался! Валент очень кстати вспомнил о хитрости, к которой прибегнул собственный его сын, чтобы сбежать от турок, – и македонец понял, что Леонард Флатанелос тоже мог прикинуться утопленником; к тому же, комес, в отличие от Мардония, обладал могучим здоровьем и выносливостью.

А отважившись украсть из-под носа у Ибрахима-паши лаконскую царицу Феофано, Леонард, на чьи поступки до тех пор паша смотрел сквозь пальцы, раз и навсегда восстановил турка против себя. Своим безрассудным благородством он нажил себе врагов, пожалуй, гораздо более, чем Валент – своим своевременным предательством! И теперь Ибрахим-паша готов был перевернуть небо и землю, чтобы выловить эту горстку врагов. Немногие удостаивались со стороны турок такой ненависти, как Леонард Флатанелос. Пожалуй, в это время только валашские князья Дракулы*, чье родовое имя означало и дракона, и дьявола, и венгерские короли, бывшие одними из самых непримиримых врагов мусульманства.

Валент Аммоний советовал своему покровителю, как поступать и куда направить поиски, – сам он не имел кораблей, чтобы плыть за беглецами, и не мог оторваться от своих воинских обязанностей в Константинополе и Каппадокии; но паша располагал и кораблями, и шпионами в достатке. В Кандии у него соглядатаев не было; но Валент, руководствуясь своим чутьем, убедил турка, что именно на Крит критянин первым делом и поплывет.

“Вы так привязываетесь к своим родным островкам!” – смеялся великий турок. У него-то не было никаких привязанностей к земле и древним языческим обычаям, – привязанностей, которые могли бы оглупить его, подобно грекам, – а только преданность исламу и султану.

Однако он послушал разумного совета – и отправил в Кандию шпионов.

Среди беглецов оставался настоящий турецкий шпион, тот самый, который и навел Валента на них в час отплытия: но Флатанелос мог в конце концов вычислить его и уничтожить. Флатанелос был очень, очень неглуп… хотя соглядатай паши умен не менее, и, – в чем уже было немало случаев убедиться, – притворяться умел гораздо лучше Леонарда. Однако, если соглядатай паши и остался жив, встретиться с ним в Кандии почти нечего было рассчитывать.

Про себя Валент понимал, что застать и самого Леонарда в Кандии маловероятно – слишком хорошим мореходом он был; и они упустили много времени, так что, скорее всего, разминулись с комесом не меньше, чем на неделю.

Но узнать о нем и о состоянии его дел в Кандии можно было немало. Пашу и Валента очень встревожила буря, которая разыгралась почти сразу после того, как корабль комеса отплыл: он мог погибнуть, лишив их всей сладости мести и отыгрыша.

Однако, судя по всему, судьба теперь начала поворачиваться лицом к ним! Градоначальник и Валент узнали с определенностью, что Леонард Флатанелос остался жив и побывал на своем Крите. Более того – на Крите он женился!

Валент то сыпал проклятиями, то дико хохотал, узнав об этом. Хорош православный христианин – даже он, Валент Аммоний, украв московитку, которую они все не могли поделить, так не лицемерил, как героический комес! Флатанелос по-церковному женился на чужой жене, да еще и в католическом храме!

Потом Валент вдруг осознал, что это значит. Если Леонард женился на Феодоре, значит, Фома Нотарас погиб в пути или отстал от своих спутников; или они избавились от него. Что ж, давно пора!

Помимо известий о женитьбе комеса, Валент узнал и о том, что его старшая дочь повенчалась с одним из комесовых людей; это вызвало приступ глухой ненависти, но Валент скоро успокоился. Ничто не могло бы поразить его сильнее вестей о скифской дикарке.

Когда он настигнет их, он рассчитается с ними сразу за все – и за дочь, и за сына, и за свою женщину, и за свою честь!

У Валента было уже трое детей от его турецких женщин – и все трое были дочери: его постиг рок Дионисия, у которого рождались одни девицы. Валент не знал в точности, но догадывался, что Льва отдали на воспитание Дионисию, страстно хотевшему наследника. Неудивительно, что старший брат не погнушался отнять у Валента единственного достойного сына, рожденного от скифской женщины!

Девчонки, конечно, будут воспитаны по-турецки, Валента не слишком это занимало, – так даже и лучше. Они будут знать свое место, в отличие от всех греческих христианок, которые за века владычества империи приучились слишком много о себе понимать. Но сделать мусульманина из сына?..

Валент про себя горько радовался, что его Лев пока воспитывается вдали от турок. Да, магометане умели держать женщин в покорности, – но это оказалось единственным, что македонцу в них понравилось: во всем прочем его воротило от этого народа…

Однако, если приведет судьба встретиться с Дионисием в бою, Валент не уронит себя и будет биться с братом насмерть. Дионисий поступил бы так же!

Может быть, он отнимет у него своего сына; может быть, убережет мальчика от магометанства… Кто знает?

Но самое первое дело сейчас – схватить комеса и отомстить! Валент советовался с опытными людьми, окружавшими пашу, – вокруг градоначальника собралось немало греков, которые ненавидели Леонарда Флатанелоса ничуть не меньше, чем Валент. Конечно, ненависть эта во многом объяснялась завистью к необыкновенным достоинствам комеса императора; случайные союзники македонца и самого Валента с трудом выносили и готовы были подставить при первом удобном случае. Но такова всегда была судьба героев. Такова всегда была Византия.

Валент пользовался тем, что союзники могли ему дать, – и хотя сам он был порядочно невежествен во всем, что выходило за пределы Византии и пределы его воинских и начальнических обязанностей, греки, имевшие знакомства в Европе, навели его на верную мысль. После Крита след Леонарда потерялся – даже шпионам паши не удалось ничего вызнать у кандийцев: Флатанелос привык к осторожности. Но когда Валент начал ломать голову над тем, где мог скрыться комес, стамбульские греки ему сказали, что Леонард Флатанелос, вероятнее всего, с Крита поплыл в Венецию, на северо-запад: хотя никто не слыхал, чтобы у этого морского дьявола были какие-нибудь владения на земле, Венеция давно стала прибежищем православных греков. А для Леонарда это, конечно, значило очень много – он, несомненно, несмотря на все шашни с чужими женами и католические браки, продолжал причислять себя к православным!

Валент улыбнулся, подумав об этом. У Леонарда было много ненавистников – но таких, кто готов был в этой ненависти идти до конца, нашлось бы немного. Люди всегда больше болтали, чем действовали! И потому преимущества были на его стороне.

Он рассказал обо всем Ибрахиму-паше – перед тем как следует обдумав, какие выставить условия великому турку. С турками нужно было уметь торговаться – и продолжать это делать, даже заключив с ними союз!

Валент Аммоний умел.

Несмотря на все меры предосторожности, принятые комесом, никто из беглецов не знал, откуда ждать беды и в каком обличье она явится. Никто не мог знать, следят ли за ними, – даже в Константинополе, когда у Феофано и Леонарда было много искусных людей, а город был им известен вдоль и поперек, сказать это было затруднительно!

Все понимали, что Ибрахим-паша и македонский ренегат могли прислать за ними кого угодно и в каком угодно числе.

И все понимали, что даже в их отряд мог затесаться турецкий лазутчик: это означало, что он плыл с ними от самого Константинополя! Точно отравленный нож на голом теле!

Конечно, бдительная охрана самого их арендованного дома могла помочь, – точно так же, как оборонять крепость, зная все подступы к ней и ее слабые места, всегда было легче, чем нападать. Но в остальном они мало чем могли защититься – нельзя было даже ходить большим отрядом, чтобы не вызвать подозрений; оставалось надеяться только на скрытность свою и взаимную верность. Феофано в Венеции стала зваться своим родовым именем – Калокир, которое было теперь мало известно даже в Византии; остальным же не было нужды скрывать свои имена. Хотя, конечно, они не могли изменить свою наружность и речь.

Если венецианцы не изобличат прославленных вождей, лаконскую царицу и морского дьявола, узнать беглецов смогут только те, кому известно наверняка, из кого состоит их отряд – и по каким приметам его искать. Те, кто найдет среди них безбородого – русского евнуха; и целую семью московитов, встретить которую под опекой греков, несмотря на все смешение кровей в эти дни, было все же удивительно. Но чтобы не вызвать подозрений среди собственных слуг, беглецы не слишком таились: хотя в Венеции хватало частных дел и было полно сору в любой избе, – как думала про себя Феодора, – венецианцы были все же люди довольно светские, более, чем константинопольские греки. И хотя гости города не спешили заводить знакомства, они выбирались на прогулки: катались по каналам островного города на лодке, как делали среди этого цветущего раздолья многие, богатые и бедные, смотрели знаменитые дворцы и храмы – и даже несколько раз слушали католическую мессу.

Феофано и Феодора сидели рядом на скамье под опущенными на лицо черными прозрачными покрывалами, и на них смотрели не более, чем на других благородных дам. Хотя обращались с такою же почтительностью. Нет, едва ли амазонки обнаружили себя, – Феофано почти успокоилась на счет венецианцев: бояться им следовало тех, кто далеко.

Никто не знал, когда ждать Леонарда, – хотя сама дорога была не так долга, задержаться в Риме он мог на неделю и более: о чем предупреждал. Леонард не знал, найдет ли в Риме тех, кого ищет: они могли уехать по собственным делам или вовсе отправиться в деревню, как удалившиеся от дел патриции… и неизвестно было, не найдут ли его самого в вечном городе те, кого он не ждал.

Обмениваться посланиями было равно трудно и долго для особ влиятельных и опальных – это и оставалось главной надеждой комеса: что его слава не побежит впереди его коня.

Кончилась неделя, кончалась и другая со дня отъезда Леонарда – и Феодора всерьез обеспокоилась. Пока им было на что жить; но скоро станет не на что. Однако это было не самое страшное.

Феофано тревожилась меньше, но у нее тоже появились плохие предчувствия. Но они не оправдались – хотя как посмотреть! Отсроченная беда – такая же беда, а может, и худшая…

На третьей неделе ожидания Леонард прислал вместо себя письмо.

* Свое прозвище “Колосажетель” (Цепеш) Влад Дракула получил за широкое

применение способа казни, излюбленного турками; и особенно в борьбе с самими турками. Господарь Валахии до самой смерти оставался героическим защитником родины, и после его гибели в бою его голова была выставлена на колу в Стамбуле, как голова Константина Палеолога.

========== Глава 131 ==========

“Любимая!

Надеюсь, что ты здорова; и что здорова Метаксия. Конечно, ты ее ангел-хранитель… ангелы живут на земле в самых разных обличьях, не правда ли?

Простите меня за задержку. Если бы я мог, полетел бы к вам быстрее ветра. Но со мною произошло несколько событий, препятствующих этому, – о которых я расскажу по порядку.

В пути, на второй день, неожиданно заболел и пал мой конь – мой прекрасный белый ахалтекинец Парис. Мы, как ты знаешь, кормим лошадей пшеницей из собственных запасов; конечно, она могла опасно заплесневеть, если отсырела, – бывает, что в зерне прорастает отрава, убивающая и людей, и лошадей. К тому же, мы пускали коней попастись, а бывают и травы-конеубийцы. Я не так хорошо знаю эти травы, как настоящие конники. Но мне весьма удивительно, что пострадал один мой Парис. Впрочем, как всем нам известно, в жизни бывают самые необыкновенные случайности.

Я взял лошадь у Андрея, а ему пришлось пересесть за спину к товарищу; все это порядочно замедлило наше передвижение. Ни один из наших коней не мог сравниться с Парисом – тем более с двойной ношей!

Но вы, конечно, сгораете от желания узнать, как мои дела в Риме?

Многое о наших приключениях может рассказать мой посланец Феодот: расспросите, кстати, его. Почти неделю мы жили в довольно скверной гостинице за городской чертой: ты ведь знаешь, что большая часть города выходит за его стены, Рим разрастался очень долго. Мы остановились там, чтобы не поднимать шуму. Я, как обнаружил очень скоро, был не единственным знатным господином в этом месте – ты ведь, конечно, понимаешь, сколь многим влиятельным особам в Италии ныне приходится вверять себя опасности постоялых дворов, где они, отлеживая бока на жестких тюфяках и питаясь хлебом, луком и кислым вином, чувствуют себя спокойнее, чем в кругу богатых и блестящих друзей!

На другой же день после приезда я послал людей на розыски моего друга Мелетия Гавроса, о котором я тебе рассказывал и на которого более всего надеялся. Мелетий, насколько мне известно, второй десяток лет живет в Риме безвыездно, получая немалые доходы от своего имения, – благодаря способностям своего управителя или Господней милости; это человек, который еще в Константинополе всегда предпочитал стремительные взлеты и падения столичной жизни размеренному деревенскому существованию. Впрочем, это всегда был больше наблюдатель, чем участник смертельных игр знати. Есть в старом добром Мелетии что-то от римских patres conscripti*, которые по собственной воле никогда не брали в руки оружия – только если возникнет жестокая нужда; но весьма любили смотреть, как сражались и умирали другие.

Однако Мелетия Гавроса осуждать нечего: таковы очень многие. И с Мелетием мы всегда были хорошими товарищами, и он готов был протянуть мне руку помощи в трудную минуту – даже один такой поступок в наши дни может приравнять человека к героям!

Я скоро нашел его особняк у подножия Ватиканского холма, близ Замка Святого Ангела*, – но самого Мелетия нашел не сразу: его жена Констанция сказала мне, что ее супруг уехал по делам и скоро вернется, однако же прелюбезно пригласила меня и моих людей подождать хозяина в его доме.

Я поблагодарил добрую матрону, – это славная женщина, истинная римлянка по крови, которую мой друг взял в супруги здесь, – но отказался злоупотреблять ее гостеприимством. Попросил только дать мне знать в гостиницу, когда вернется Мелетий. Мало ли что могло его задержать – тем более, что хозяйка, как и следовало верной жене, молчала о своих домашних делах; впрочем, Констанция уверяла меня, что ожидать Мелетия следует со дня на день.

Через три дня после этой встречи хозяйка прислала мне записку: в ней от лица Мелетия приглашала в гости. Записка была короткой, но сердечной – по всем правилам аристократического гостеприимства.

Мой старый друг встретил меня на пороге, обнял и расцеловал…”

На этом месте Феодора не выдержала и прервала чтение, схватившись за грудь, одетую богатым шелком.

– В этом письме каждое слово – как камень на мое сердце… камень, под которым притаилась змея! Леонард все время намекает нам на западни…

– Разумеется, – прервала ее Феофано. – А чего ты ожидала? Читай дальше!

Феодора продолжала – она читала вслух, вполголоса:

“Мелетий был очень рад видеть меня, я в этом не ошибаюсь: можно научиться играть в сердечность со старыми знакомыми, которых встречаешь каждый день, но притворяться так после долгой разлуки невозможно. Мелетий приказал разместить моих людей со всеми удобствами, задать лучшего корму лошадям, а меня самого повел обедать. У него отличный повар – мы прилично ели в плавании, да и в Венеции; надеюсь, что вам пока еще не пришлось затягивать пояса. Но с кухней Мелетия нашу не сравнить. Услышав о тебе, моей супруге, и благородной патрикии Калокир, вдове Льва Аммония, которая сопровождает нас, он обещал принять вас со всею почтительностью, если вы окажете его дому честь своим посещением.

Я горячо поблагодарил старого товарища, и сказал, что обязательно воспользуюсь приглашением, если будет случай. А случай может и в самом деле представиться: возможно, вам в самом скором времени тоже придется поехать в Рим, мои дорогие, и поехать без меня.

Я избегал этого, пока мог, – но, как мне представляется, у нас нет другого выхода.

Я очень желал бы – но, ради вас же самих, мои госпожи, не могу вернуться, чтобы забрать вас: теперь говорю вам открыто, что подозреваю за собою слежку. Я никогда не любил ловчить, но теперь мы можем остаться в живых, только если будем оглядываться на каждом шагу – а главное, если уйдем в подполье и пересидим какое-то время, забыв о том, что мы из себя представляем.

Может быть, мы обманем этим врагов – уехав в город, которого должны бы избегать всеми силами, из огня бросившись в полымя? Смелость уже не раз спасала нам жизнь!

Но вы, конечно, с нетерпением ждете моих объяснений! Сейчас я все расскажу, Феодора.

Мелетий Гаврос обещал выручить нас деньгами – можно считать, что он возвращает долг, хотя когда-то, еще в дни государя Константина, я, будучи в Риме, помог ему безвозмездно. Нам нужно больше раза в три той суммы, что я в свое время ссудил ему, – однако Мелетий был даже рад, когда я попросил его о таком вспомоществовании. Ты заметила, Феодора, что люди любят делать других обязанными себе – и, взяв у человека в долг, ты можешь приобрести в его лице друга, потому что он полюбит в тебе свое собственное благородство?

Но это еще не все! Мелетий обещал помочь мне приобрести землю по соседству с его собственным имением под Анцио, прежде бывшим Анцием – городом в Римской провинции, древнее самого Рима. Теперь мне представляется, что он искренне любит меня и хотел бы часто видеть меня.

Однако для такой покупки требуется немало времени – я сразу сказал Мелетию, что хотел бы приобрести не голую землю, а семейный дом: это не так трудно, но это дело не одного дня.

Теперь же, моя любовь, мне остается только попрощаться с тобой – и, если ты и Метаксия согласны выехать в Рим, сделать последние объяснения и дать вам напутствия.

Вы сами знаете, как опасно ездить по большим дорогам, – и еще более по глухим местам, – с большими деньгами. Это еще одна причина, которая удерживает меня от того, чтобы воссоединиться с вами немедленно. К тому же, мне пока так и не удалось найти достойную замену павшему Парису. К тому времени, как вы приедете ко мне, надеюсь, я успею обзавестись новым конем, достойным своего предшественника.

Хорошенько расспросите моего посланца: Метаксия говорила мне, что знает его в лицо, и я отправил к вам именно того, кто знаком нашей царице. К тому же, Феодота знают товарищи с “Эрато”.

И, если вы все-таки усомнитесь в моем авторстве, что, наверное, случится, попросите Феодота показать мою заколку и платок, который ты вышила мне своими руками, любимая. Этот человек будет и вашим проводником.

Я дал ему указания насчет всех моих людей, оставшихся в Венеции. Часть их останется здесь, а те, кого я назвал Феодоту, поедут с вами, как ваша свита и охрана.

Выезжайте так скоро, как только сможете собраться. Видишь – я уже приказываю, хотя раньше молил! Но ты знаешь, что все мои желания подчинены вашему благополучию, как и следует желаниям вождя.

Люблю тебя – и склоняю голову перед нашей василиссой.

Твой Леонард”

Феодора дочитала прерывающимся голосом и выронила письмо на колени.

Несколько мгновений она сидела, прикрыв глаза, побледнев и трудно дыша, – Феофано сидела напротив нее так же неподвижно, змеиным блестящим взглядом скользя по фигуре подруги, по посланию комеса на ее коленях. Рука василиссы поглаживала живот, прикрытый складками темного платья.

Потом вдруг Феофано быстрым движением встала, зашумев шелком, и, стремительно шагнув к своей филэ, протянула руку:

– Дай сюда письмо!

Феодора от растерянности послушалась, не возразив не словом. Впрочем, она и сейчас, опекая беременную Феофано, редко решалась перечить ей: не потому, что боялась своей возлюбленной, а потому, что воля царицы подавляла ее собственную.

Феофано быстро пробежала письмо комеса глазами; потом поднесла бумагу к носу и вдохнула запах.

– Это его духи, запах его волос, – прошептала лакедемонянка. – И я знаю его почерк.

Потом она вдруг скомкала письмо в руке и, не простившись с Феодорой, так же стремительно направилась прочь из комнаты. Феодора через несколько мгновений растерянности вскочила и, зачем-то бросив взгляд на икону на стене, поспешила следом за госпожой. Феофано не следовало оставлять одну, когда она готовилась вскипеть яростью, особенно сейчас, – а Феодора видела, что до этого недолго!

Составить такое письмо мог только тот, кто был превосходно осведомлен об их делах, – и мысль о том, что среди них мог оказаться столь ловкий враг, лишила Феофано самообладания. Нельзя ни на минуту забывать о том, что она беременна, – и даже если Феофано гордо отрицает, что это ей хоть сколько-нибудь тяжело, ребенок, растущий под ее сердцем, уже слишком часто повелевает ее чувствами!

Может быть, беременность увеличила ее проницательность; а могло случиться и наоборот.

Феодора выбежала на крыльцо как раз тогда, когда Феофано очутилась перед посланцем. Феодот, – крепкий невысокий грек с вьющимися темными волосами и низким покатым лбом, обычною греческой наружностью, – стоял перед лакедемонянкой опустив голову; он время от времени взглядывал на василиссу и опять потуплял взгляд, как будто ожидал себе приговора. Так мог вести себя и виновный, и любой невинный человек, на которого возводят напраслину.

Феофано внимательно рассматривала изогнутую полумесяцем серебряную заколку с лиловым аметистом, которая была так красива в густейших черных кудрях комеса. Услышав шаги Феодоры, царица быстро обернулась и сделала ей знак.

– Поди сюда!

Феодора подбежала к лакедемонянке. Феофано тут же цепко, почти больно схватила ее под локоть; а другой рукой подала белый платок, который на глазах у подруги взяла у посланца.

– Приглядись как следует! Это твой подарок?

Феодора посмотрела, как переливается вышитый лиловым шелком рисунок, – не то фиалки, не то морские звезды, рассыпанные по углам льняного платка. Пусть работа была не слишком искусна, Феодора была далеко не такой хорошей рукодельницей, как мыслительницей и амазонкой, – но это была, несомненно, ее работа. Однако и платок, и заколку могли отнять – и у живого, и, еще легче, у мертвого…