Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 78 страниц)

Впрочем, Марка должны были поселить со слугами, – может быть, Мелетий и не поймет.

Когда женщины устроили наверху детей, Мелетий позвал их вместе с Мардонием обедать. Он распорядился, чтобы стол накрыли тоже наверху, по соседству с детской: на случай любой тревоги.

Некоторое время все поглощали салаты и изысканное жаркое, не говоря ни слова; и хозяин тоже молчал. Но когда Феофано со светской учтивостью заговорила первой, похвалив обед, Мелетий Гаврос тут же откликнулся.

– Как я рад, что наконец могу говорить с вами свободно, – сказал он без обиняков. – Здесь дышится намного легче, чем в Риме! Вы не можете себе представить, мои синьоры, как недостает в провинции занятных людей… тех, кто был бы не только высокороден, но еще и умен.

– Я думаю, господин Мелетий, умных людей хватает и здесь, так же, как и в Риме, – возразила Феофано, – недостает тех, у кого есть смелость открывать рот!

Мелетий учтиво рассмеялся; потом перестал улыбаться и посмотрел в глаза лакедемонянке с неожиданной серьезной тоской.

– Истинная правда, госпожа Метаксия.

Он вздохнул, словно решая, о чем можно с ними говорить; хотя про себя, конечно, давно продумал весь разговор.

Мардоний мрачно цедил вино, отодвинувшись в угол стола, – на удивление похожий на отца, когда тот, сидя за столом у Феофано в имении Нотарасов, задумал отмежеваться от своих союзников!

Но Мелетий неожиданно обратился к нему.

– Не подумываешь ли ты о женитьбе, мой юный господин?

Мардоний поперхнулся; он посмотрел на хозяина такими глазами, что тот засмеялся. Хотя Мелетий Гаврос, конечно, вовсе не шутки шутил.

– Я думал… Но ведь я еще… – сказал юноша, утерев мокрый подбородок. Мелетий быстро поднял руку.

– Тебя еще никто не женит! Я только спросил, – тут он склонился к гостю, – думал ли ты об этом, господин Аммоний. Ведь ты, конечно, хочешь обзавестись семьей в Италии – вы же приехали насовсем?

Мардоний спрятал глаза от колючего взгляда хозяина; он кивнул и покраснел, а Феодора сразу же вспомнила о Микитке.

Мелетий откинулся на спинку стула, сложив руки на животе.

– В таком случае, сейчас я могу предложить тебе хорошую партию. Ведь ты знаешь, конечно, что партия составляется заблаговременно – это такой выбор, который определяет всю дальнейшую жизнь человека, – тонко и с легкой горечью улыбнулся киликиец. – Иные знатные господа обручаются уже в колыбели.

Увидев негодование и отвращение в черных глазах Валентова сына, он опять рассмеялся.

– Тебе, мой дорогой юный синьор, это не грозит. Ты будешь выбирать сам и с открытыми глазами.

Киликиец помолчал, искоса посматривая на молодого македонца, обуреваемого множеством чувств, – потом прибавил:

– Потом может быть поздно.

Мардоний вздохнул, сжал лежавшие на столе руки в замок – и произнес, точно бросаясь в воду:

– Я согласен.

Поднял голову и, покусав губы, прибавил:

– Благодарю тебя, господин Гаврос. Ты очень благороден.

– Ты говоришь как мужчина, – Мелетий улыбнулся.

Он встал с места и подошел к Валентову сыну.

– Думаю, ты не разочаруешься. И уверен, что невеста не разочаруется в тебе. В скором времени я приглашу тебя в Рим, где вы и познакомитесь.

Мардоний не нашел ничего лучшего, кроме как встать и поклониться; он, казалось, до сих пор не мог понять, почему Мелетий так печется о нем… или, может быть, догадывался. Но о таких причинах не говорят вслух.

Мардоний снова сел и принялся за свой кубок и тарелку. Когда с вином и сладостями было покончено, Мелетий вдруг сказал – опять обращаясь к Мардонию:

– У меня в доме неплохая библиотека. Я слышал, ты книгочей, молодой синьор, – может быть, желаешь ее осмотреть?

Мардоний метнул на хозяина взгляд, точно черная молния вылетела из-под ресниц.

– С удовольствием.

Он быстрым движением поднялся – гибкий, сильный. Поклонился и пошел к двери – обернулся на самом пороге, замерев в ожидании.

Хозяин с улыбкой показал рукой.

– Иди прямо по коридору, вторая дверь направо.

Мардоний еще раз поклонился и быстрым шагом ушел, чуть не убежал.

Несколько мгновений в комнате стояла полная тишина – потом Феофано издала смешок.

– Господин Мелетий, ты совсем не старался скрыть, что хочешь от него избавиться.

Мелетий махнул рукой.

– Он бы и так понял… грубо или тонко это сделать, уже неважно. Главное, что юноша не подумает теперь, будто я злоумышляю против него. Ведь я совершенно серьезно предложил ему невесту.

– Что за невеста? – спросила царица.

– Родственница моей жены, – ответил Мелетий. – Тоже Моро. У них в роду многовато девиц, и они теперь не очень-то разбирают, – тут он улыбнулся.

Феофано поморщилась.

– Она некрасива?

Мелетий пожал плечами.

– Не уродлива… но не богиня и не нимфа, до тебя и до госпожи Феодоры ей далеко, – сказал он. – Однако ваш юноша хорош собой, и их дети будут красивы. Думаю, он не станет привередничать.

Феофано усмехнулась.

– Я уверена, что не станет.

Хозяин подлил им еще вина. Феофано ждала – она сделала глоток, глядя на него из-под ресниц. И наконец Мелетий спросил ее:

– Хорошо ли ты знала Валента Аммония?

У Феофано дрогнули брови и губы.

– Даже слишком хорошо, господин Мелетий.

Тот не сводил с нее глаз.

– Как ни прискорбно, я мало узнал об отце нашего молодого синьора от моего друга Леонарда, – произнес киликиец. – Я хотел бы, чтобы ты рассказала, что тебе известно. Все, что тебе известно, – повторил он с ударением, напряженно блестя светлыми глазами.

Феофано отвела глаза и потрогала свою прическу – сегодня она пустила вьющиеся волосы свободно ниспадать по спине, и только оттянула от висков и темени несколькими лентами.

– Расскажу все, что знаю, господин Мелетий, – наконец произнесла она.

Перед сном Феодоре и Феофано была предложена ароматная ванна – и постель, в соседней с детской комнате. Кровать была одна на двоих: Мелетий, прощаясь с гостьями, извинился за такое неудобство. Впрочем, он даже не пытался скрыть улыбку, говоря свои извинения.

Когда Феодора расчесывала перед зеркалом волосы, Феофано подошла к ней сзади и, склонившись, нежно поцеловала в обнаженное плечо. Московитка обернулась – Феофано придерживала на плечах ночное одеяние, которое готово было раскрыться от малейшего движения.

– Но ведь… – начала Феодора.

Феофано улыбнулась.

– Стены и занавеси не пропускают звуков. Посмотри, как просторна эта комната, – она обвела ее рукой.

Феофано стряхнула свое облачение, обнажив смуглое сильное тело. Она была уже стройна, как и прежде: может быть, тело немного уширилось, груди стали больше, а живот и бедра полнее и крепче, но это только делало ее прекрасней.

Они не делили ложе с той ночи в Венеции.

– Ты не хочешь меня? – спросила лакедемонянка.

Феодора облизнула пересохшие губы и встала; она медленно обнажилась, сбрасывая свою одежду на пол. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза – и безумие любви уже затягивало их.

Всхлипнув, Феодора шагнула навстречу своей возлюбленной, и они потеряли себя друг в друге.

Потом, когда они лежали в темноте рядом, Феодора прошептала:

– Удивительно, Леонард выгнал Мардония сразу же, как тот попытался покуситься на Микитку… а про нас он все знает, и прощает нам! И Мелетий тоже знает – и сам это нам предложил!

– Потому что наше дело совсем другое. Женщины переносят слишком много тягот от мужской любви и от детей, – спокойно проговорила Феофано. – Женщины имеют право насладиться друг с другом… А мужеложники, по большей части, только грязно развратничают, не думая о детях и женах.

Феодора замерла: такое не приходило ей в голову, хотя прозвучало очень верно.

Она приподнялась над своей госпожой, и они медленно поцеловались, наслаждаясь друг другом.

– Пойдем к детям, – прошептала Феодора.

– Сначала ты, я после тебя, – ответила Феофано.

* Под строгим надзором, опекой.

========== Глава 141 ==========

Они провели у Мелетия три дня – Мардоний после первого случая за обедом, казалось, не желал общества своих покровителей, но Мелетию несколько раз удавалось его разговорить и увлечь: обсуждали знаменитых в Италии поэтов и художников, мало известных в отставшей от века Византии, и философов-неоплатоников*, итальянских наследников античных учителей. Мардонию было далеко до хозяина дома и обеих женщин по образованности, но он был умен и оживлял их спор неожиданными мыслями. Конечно, молодой македонец прекрасно понимал, что от него многое скрывается, – но жизнь приучила его к тому, что все лгут всем… и научила скрытности.

Он еще несколько раз благодарил Мелетия Гавроса за заботу о своей будущности, улыбался и кланялся… а Феодора, посматривая на Валентова сына, думала, что эту женитьбу нужно устроить поскорее.

Нужно поскорее поймать юношу в сети, из которых он не вырвется: она понимала теперь, что такое итальянские семьи, из века в век укрепляющие кровные связи и обрастающие традициями, семьи, еще более могущественные, чем римская знать. Даже в Риме, где семейное начало было гораздо сильнее, чем в Греции, патрицианские фамилии не приобретали такой власти: потому что в Риме гораздо сильнее была власть государственная. А теперешняя итальянская разрозненность, – раздробленность, наступившая после падения Западного Рима, – была и великим злом, и великим преимуществом.

Нужно женить Мардония на девице Моро, чтобы смирить и его, – если до него дойдут слухи о смерти отца, – и Констанцию, и одновременно с этим заокеанских врагов. Кто только придумал так умно?

Неужели Фома Нотарас?..

Подозрение Феодоры, что Мелетий Гаврос мог у них за спиной встречаться с первым ее мужем, вдруг превратилось в уверенность.

А пока они не скучали – гуляли, беседовали, катались на лошадях, слушали музыку: у Мелетия оказались неплохие домашние музыканты, которые познакомили беглецов из Византии с разными родами итальянских песен, которыми славились торжества в больших патрицианских домах.

Его музыканты знали и греческие песни – Феофано несколько раз пела сильным чистым голосом под аккомпанемент лютни и арфы песни родины; Феодора присоединялась к ней, как помощница, подголосок… которая согласна быть прислужницей хоть всю жизнь, но сознает, что сама не менее своеобычна и важна, чем госпожа. Хозяин восхищался обеими артистками – и Мардоний тоже, хотя диковатый молодой македонец не был музыкален, как и его отец. Но в подобные минуты, глядя на подруг, Мардоний даже забывал, что привело их всех сюда – и кто он сам такой…

Мелетий Гаврос умел занимать гостей, не затрагивая по-настоящему их жизней и душ, занимать отвлеченными приятными предметами – великое светское умение!

После первого разговора о Валенте, который потребовал от обеих подруг напряжения всего ума и всей их изворотливости, Мелетий Гаврос больше не разговаривал о предателе сам: но гостьям было ясно, что, развлекая их разными благородными забавами, этот новый римлянин вынашивает решение о мести, как мать долгожданного позднего ребенка.

Весь последующий день подруги не затрагивали этой темы; но вечером второго дня, когда Мардония с ними не было, Феофано рассказала в подробностях о том, о чем умолчала вначале, – какие великие страхи и трудности юноша пережил в Константинополе и Каппадокии… сыну покойной Цецилии пришлось бежать и прикинуться утопленником, чтобы не подвергнуться насилию от бесстыдных турок, покровительствующих Валенту Аммонию.

Мелетий кивал вдумчиво и сочувственно – казалось, если прежде он и думал соблазнить юношу, сейчас киликиец оставил эту мысль. Он не хотел подвергать своего молодого подопечного и родича тому, от чего тот бежал в Италию. Тем более, что покушаться на Мардония Аммония теперь стало попросту опасно – македонец был не послушный юный слуга, и он мог обнажить против Мелетия Гавроса меч или нож или броситься в драку, не думая о последствиях!

Однако бояться за честь Мардония Феодора и Феофано вскоре перестали – Мелетий все внимание обратил на его отца: несомненно, к тому времени, как они собрались уезжать, решение относительно Валента окончательно созрело в голове киликийца.

И, может быть, Мардоний подозревал, что произошло между старшими женщинами и Мелетием за время их гостеванья, – но он смолчал и укрепился до самого конца. Он понимал, что его изменник-отец заслуживает казни, и даже самой позорной… и, возможно, Мардоний в потемках своей души даже одобрял Мелетия Гавроса за то, что хозяин сберег собственную его сыновнюю честь, обделывая такие дела за его спиной! И юноша понимал, что Валент – смертельный враг Леонарда Флатанелоса, главного их спасителя, отца и кормильца их семейства!

Конечно, все это было очень справедливо, – но никто не мог знать, какие плоды в конце концов принесут все ужасные семена раздора, зароненные в душу Мардония Аммония!

На прощанье хозяин велел еще раз вынести в сад лютню – и они спели вчетвером, усевшись на скамью у фонтана. У Мардония тоже оказался хороший слух и сильный молодой голос; а Феодора, глядя, как во время пенья горят глаза юноши и дрожит адамово яблоко на гордой шее, ловила себя на мысли, что все чаще представляет на месте Мардония его отца… каков бы был Валент, если бы научился всем греческим наукам и искусствам, как его облагородившийся сын! Каков бы был Валент, если бы они, македонец и московитка, могли любить друг друга, сделавшись друг другу под стать, забыв о царствах и войнах!

Но такого никогда не могло бы быть – Господь всегда знает лучше. Феодора перекрестилась, уронив слезу.

Сидевший рядом Мелетий, заметивший ее уныние, пожал ей руку и улыбнулся; он похлопал по ее руке, лежавшей на колене.

– Все будет хорошо, моя дорогая прекрасная госпожа.

Феодора посмотрела в его глаза – такие же умные и безжалостные, как у Феофано, – улыбнулась и кивнула. Пока судьбы мира в руках таких людей, она может улыбаться и смотреть в будущее.

Наконец, когда кони были уже оседланы и запряжены, служанки вынесли младенцев; подошли воины-сопровождающие. Марк еще некоторое время медлил, прежде чем сесть на свою лошадь, – и сел последним из всех. Мелетий оглядел могучего верхового лаконца, несколько мгновений смотрел ему в лицо снизу вверх – но когда повернулся к Феофано, был совершенно невозмутим. Феофано тоже.

– Я был счастлив принимать тебя, – тут лицо киликийца на миг изменилось, – василисса, – тихо закончил он.

Феофано кивнула и удовлетворенно улыбнулась.

– И я была счастлива твоим гостеприимством, – сказала она. – Мы все. Не правда ли?

Лакедемонянка взглянула на Мардония – очень выразительно. Юноша потемнел лицом, но никак не ответил.

Мелетий улыбнулся Валентову сыну – потом перестал улыбаться. Два дальних родственника, объединенных судьбою одной великой погибшей державы, долго смотрели друг другу в глаза.

– Я пришлю тебе письмо через неделю, когда отправлюсь домой в Рим. Будь готов, – сказал хозяин.

Мардоний несколько мгновений помедлил – потом поклонился торжественно и мрачно. Он отошел к своему коню и, погладив животное по морде, на несколько мгновений замер так, точно Александр с Буцефалом; потом сильным упругим движением вскочил в седло. Мардоний ни на кого не смотрел.

“Через неделю, может быть, Леонард будет уже мертв”, – подумала Феодора. Она обхватила себя руками и закусила губу, сдерживая накипавшие на глазах слезы.

Феофано улыбнулась ей – а Феодора вспомнила, как целовали ее эти твердые яркие губы; как они страстно ласкались устами, руками, волосами, всем телом. Они успели еще раз полюбить друг друга в гостях у Мелетия.

Они отъехали – перед тем, как им повернуть и скрыться среди деревьев, Феодора высунулась из окна повозки и увидела среди смоковниц седовласого хозяина в длинной темной одежде; Мелетий помахал рукой, потом отступил и исчез в тенях.

Они полдороги проехали молча – но когда пришло время расстаться, Мардоний вдруг попросился в гости к Флатанелосам.

– Можно мне? – спросил он Феофано.

Та улыбнулась и взглянула на подругу; потом опять на Мардония.

– Старшая в доме Флатанелосов не я – проси разрешения у хозяйки, – сказала Феофано.

Мардоний быстро подступил к Феодоре; ей стоило усилия над собой не отпрянуть от пышущего жаром и страстями юноши.

– Можно мне, госпожа? – воскликнул он.

Феодора, щурясь, взглянула ему в лицо.

– Можно, – сказала она наконец. – Только, пожалуйста… – прошептала московитка, схватив его за руку: наполовину моля, наполовину приказывая.

Мардоний резко высвободился из сильного захвата; но вслед за тем кивнул, опустив глаза.

– Будь покойна, госпожа.

Он поклонился – чужой и незнакомый; потом опять вскочил на лошадь.

Когда они приехали, Мардоний сразу же, как был, – разгоряченный, потемневший лицом, пропахший лошадьми, – побежал наверх к Микитке.

Феофано проследила за тем, как мелькнула и скрылась за углом запыленная нарядная туника, и повернулась к Марку.

– Иди наверх – проследи! – шепнула она лаконцу.

Марк посмотрел на нее и кивнул; воин шумно, но так же быстро, как Мардоний, взбежал следом за юношей по лестнице.

А Феодора в испуге схватила царицу за руку.

– Марк ведь не сможет не спускать с него глаз! – воскликнула она приглушенно.

Феофано качнула головой.

– Это не потребуется, моя дорогая. Мардоний опасен вот сейчас, пока не выкипит его страсть и злость; а потом возьмет себя в руки. Он умен… и он осмотрительнее отца.

Лакедемонянка улыбнулась, скрестив руки на груди.

Они обе помнили, что Микитка и сам способен отстоять свою честь, а вместе с тем и честь всех русских людей: паракимомен императора до сих пор держал под подушкой кинжал, который сберег от самого Константинополя, пронеся в сапоге. Но амазонки молились всем богам, чтобы до такого не дошло.

Однако отбиваться от друга Микитке не пришлось – Мардоний повел себя невинно и трогательно: долго обнимал его, потом горячо всплакнул на плече евнуха, а потом разразился словами. Феодора догадывалась, что в разговоре друзей сегодня прозвучали подозрения, которых Мардоний не мог никому высказать у Мелетия Гавроса… да и в доме сестры тоже не мог.

И, конечно, русский евнух поступил как всегда, как самый умный друг – он не пытался возражать, отговаривать Мардония от чего-то или убеждать в обратном, а просто слушал. Позволял юному македонцу сжимать свою руку, гладил его по волосам, обнимая его, слушал безумное биение сердца.

И наконец Мардоний успокоился: он еще у Мелетия понял, что не в силах ничего изменить.

Уже почти хладнокровно сын Валента рассказал другу о том, что его хотят женить, – и Микитка сдержанно обрадовался, узнав подробности: на самом же деле он был очень рад.

– Это большая удача – и, может быть, спасенье для нас всех, – сказал евнух. – Ты ведь понимаешь? Господин Мелетий тебе самого доброго хочет, смотри не испорти!

Мардоний кивнул; криво улыбнулся.

– Не испорчу, брат Никита.

Они долго молчали, не зная, как прервать это молчание, – а потом Микитка сказал совсем тихо:

– И мой подарок… локон, ты при ней… ты ведь понимаешь!

Мардоний быстро взглянул на друга; гнев полыхнул в его глазах, губы дернулись… а потом он опять кивнул.

– Конечно, спрячу подальше. Я таких волос, как твои, ни у кого здесь не видел, да и в Византии тоже – только у других тавроскифов, – прибавил юноша почти мечтательно. – Невеста сразу поймет!

Микитка улыбнулся, положил руку македонцу на плечо.

– Постарайся ее любить, – попросил он. – И девице это добро, и тебе самому – больше всего!

Мардоний кивнул; потом обнял друга и крепко прижал его к себе. Микитка молчал – глядя через плечо Мардония, он беззвучно прошептал молитву.

Наконец Мардоний выпустил его и, вздохнув, перекрестился по-гречески. Он смирил себя сколько мог.

Он лег на постель Микитки и, подложив руки под голову и уставившись в потолок, прошептал:

– Мне ведь и веру придется менять! А уже будто и все равно, – юноша печально рассмеялся.

Микитка присел рядом и тихо сказал:

– А ты не меняй. Тебе ведь повезло гораздо больше, чем Дарию, – и твой брат даже под турками веру не поменял, а ты останешься в христианской вере! Помни все в своем сердце… всю правду там держи.

Мардоний взглянул на евнуха, и того на миг испугал дикий блеск его черных глаз. Эти порывы были неожиданны, как у Валента.

– Я очень полюбил вас, тавроскифов… вы ни на кого не похожи, – сказал македонец.

* Неоплатонизм – последний этап развития античного платонизма: принципиальной новизной неоплатонизма явилось признание сверхбытийной природы первоначала и тождество ума-бытия как его первое проявление. Неоплатонизм оказал мощное влияние на средневековую христианскую философию, а также на мусульманскую религиозную мысль.

========== Глава 142 ==========

Мардоний провел у Флатанелосов четыре дня – с Микиткой они в это время почти не расставались; и Мардоний, повеселев и приободрившись от близости любимого друга, хвастался перед ним своими воинскими навыками и способностями наездника – как раньше они вместе часами читали книги.

Глядя на младшего сына Валента, Микитка вспоминал старшего. Братья были очень похожи, но Дарий сильнее напоминал перса, гибкого азиата; а Мардоний чем дальше, тем больше вымахивал в отца-македонца! Кто бы мог подумать!

– Ты смотри, не слишком хвастай своей удалью у итальянцев, – предупредил Микитка, когда однажды гордый и пропахший своим и конским потом Мардоний ввалился к нему, ожидая поздравлений. – Знаешь ведь сам, какой это задиристый народ! Ты ведь крови еще не пробовал – и не спеши: это еще успеется! – закончил русский евнух.

Мардоний вскинулся.

– Так лучше пусть меня в первом бою убьют, чем я научусь драться как следует?..

Микитка сложил руки на груди, глядя на друга как самый строгий священнослужитель.

– Любого могут убить что в первом бою, что в сотом! – сказал он. – А ты хочешь начать свой первый бой среди друзей?..

Македонец неподвижно смотрел на побратима несколько мгновений – потом с лязгом вогнал обратно в ножны меч, который продолжал держать в руках, и рассмеялся.

– Я понял, чем вы, тавроскифы, отличаетесь от нас! – сказал Мардоний. – Вы решаете дело миром и любовью, пока это можно, – но в бою стоите насмерть…

– Да, – ответил Микитка, не сводя с него глаз. – И не в одном бою мы крепко стоим, а и в мирное время такожде*!

Мардоний немного покраснел под его взглядом, закусил губу – а потом вдруг шагнул к евнуху и сгреб его в объятия; оторвал московита от пола и, поцеловав, снова поставил на ноги.

– Прости… не удержался, – смеясь, сказал юный воин, видя, как сердито покраснел евнух. – Очень уж люблю тебя! А как подумаю, что мы еще бог знает сколько не увидимся…

– Пиши мне из Рима, – попросил Микитка в ответ. – О невесте побольше расскажи, о новой родне, их обычае! Я ведь ничего этого не увижу!

– А как же! – воскликнул Мардоний.

Потом Валентов сын немного смущенно попросил:

– Я знаю, как много ты работаешь по дому, с детьми помогаешь… но, может быть, мы прокатимся на лошадях вместе? Я бы так хотел! Ты ведь еще не разучился?

Микитка, улыбнувшись, покачал головой.

– Не разучился, – ответил он.

Когда они вышли в сад, держа под уздцы коней, то увидели там Феодору и Феофано: смеясь, амазонки учили Леонида, маленького спартанца, сидеть на лошади. Восьмилетний Вард, который сам уже был отличным наездником, с увлечением помогал матери и ее царственной подруге. Микитка вспомнил, что белокурый Александр, младший сын Фомы Нотараса, до сих пор чурался лошадей – и вообще всех опасных упражнений.

Микитка тронул за плечо Мардония, которого тоже захватило это зрелище – здоровые и сильные греческие матери, обучающие детей здоровым греческим забавам.

– Скоро и у тебя это все будет, – прошептал евнух другу. – Жена и полон дом детей, своя семья! Какое это счастье!

– Счастье? – недоуменно переспросил Мардоний, будто не сразу понял друга.

А потом улыбнулся удивленно и сочувственно.

– Я и забыл, что ты меня старше на целых шесть лет! Конечно, тебе давно хотелось…

Он запнулся, видя, как зарделся Микитка, с сердитым выражением ощупавший свои гладкие щеки и подбородок: евнух знал, что выглядит моложе своих двадцати двух лет – и долго еще будет так выглядеть. И состарится он, так и не превратившись в мужчину!

Микитка увидел, как изменился – смягчился, заблестев слезами, взгляд Мардония: македонец смотрел на него сейчас не с восторженной любовью, вожделением, что Микитка замечал уже давно. Мардоний в эту минуту глубоко сочувствовал другу и желал от всей души поделиться своим грядущим семейным счастьем, которое воспринимал уже почти как должное!

– Да… я счастливец, – прошептал Мардоний наконец: почти извиняясь.

Потом они сели на своих коней и отправились кататься вдвоем по садовым дорожкам, между цветочных клумб, усыпанных красными и белыми олеандрами. Друзья почти не говорили. Микитка, покачиваясь в удобном седле, наслаждался ощущением сильной конской спины и запахом лошади; солнечным светом, высокой посадкой – будто он, в компании Мардония Аммония, сделался на этот час важным господином! Микитка сейчас чувствовал себя почти мужчиной.

Мелетий Гаврос сдержал свое слово – он прислал за Мардонием через два дня после того, как сын Валента вернулся домой к сестре. Мардоний написал Флатанелосам – и особо Микитке, которому сочинил отдельное полное чувства послание: прочитав его, московит нахмурился.

Мардоний сказал, что вложил его локон в медальон, который теперь будет носить как память о друге… но клятвенно заверял Микитку, что невеста ничего не узнает. Мардоний клялся никого не подвести.

Дай-то бог, думал Микитка.

Он понимал, что Мардонию очень трудно вынести это расставание и предстоящую жизнь среди чужих людей и людей чужой веры, враждебных отцов могущественного итальянского семейства. Только память о дружбе – и любви может его поддержать.

Микитка вынул черный локон Мардония, который хранил в ящике стола, и в первый раз сам поцеловал его, молясь за своего побратима, который стал почти возлюбленным – почти Ахиллом. Теперь-то, наедине с собой, Микитка мог в этом признаться.

Дарий Аммоний все еще жил в Стамбуле; жена его Анна, родившая год назад девочку, теперь ждала второго ребенка. Дарий всерьез задумался о том, как бы уберечься от нового зачатия подольше – поберечь здоровье жены, расстроенное уже первыми родами. Он советовался об этом с персидскими врачами, окружавшими пашу: им было ведомо много тайн женского и мужского здоровья, но они изумлялись, почему Фарид не хочет взять себе вторую, а то и третью жену. Ведь это будет благоприятно для здоровья всех его женщин, которым сразу станет легче жить!

Дарий уклонялся от прямого ответа; а Анна, знавшая об этих совещаниях, однажды сказала мужу наедине:

– Я бы согласилась скорее умереть от родов… или от твоей руки, чем приняла в наш дом другую женщину!..

Дарий взглянул в бледное лицо молодой белокурой гречанки и, улыбнувшись, пальцем разгладил морщинку между ее бровей.

– Этому не бывать, Анна, – сказал он: молодой македонец стал необычайно серьезен. – Ты знаешь, что я умею быть верным себе – и не оскверню нашего очага таким поступком! И клянусь тебе, что ты не умрешь… Бог защитит тебя, и я защищу!

Они обнимались – с болью, с любовью, которую воспитали в себе, чтобы защититься от боли.

Дарий по-прежнему сносился с дядей, Дионисием, – и знал, что две младшие его дочери, Кира и Ксения, по-прежнему в девицах. Теперь в Морее не сыскать было не то что знатного – никакого приличного жениха: который не был бы отуречен и оставался хоть мало-мальски надежен!

Дарий думал, что его двоюродных сестер может ждать участь Софии… но Софии повезло, она бежала из этого ада! И даже если София погибла, это лучше, чем жить с магометанином и среди магометан, как бедняжка Агата, младшая жена паши: Дарий мог себе вообразить, каково его сестре днями и ночами выносить общество турецких женщин, которые сами жили в безысходном аду и создавали друг другу ад!

Будь он проклят, если когда-нибудь устроит такое в своем доме.

Иногда Дарий встречался с отцом – Валент долго жил в Стамбуле; он заметно постарел и ожесточился еще больше: почти ни с кем не разговаривал, если не требовала необходимость, и нередко напивался. Это было позволительно и туркам-мусульманам, чей ислам позволял своим последователям больше свободы, чем исконный – арабский. Но Валент Аммоний оставался христианином греческой веры, пусть давно не придавал этому никакого значения.

Теперь Валент мало внимания уделял своему гарему и маленьким дочерям, которых он даже не считал, – и много часов проводил в поединках с турецкими принцами и беями, среди которых было немало любителей борьбы, потешных поединков и игр: они устраивали что-то вроде рыцарских турниров. Только бахвалились, конечно, не перед женщинами, а друг перед другом.

Дарий подозревал, что отец все еще, с ожесточением отчаяния, пытается разыскать Феодору и отомстить Леонарду, – как будто это помогло бы ему исцелить свою душу от предательства! Самый большой урон Валент нанес себе!

Но попытки эти не увенчались успехом – Дарий видел это по озлобленности отца, которая только усугублялась почетным положением его при паше: молодой Аммоний понимал, что Валент ненавидит турок лютою ненавистью, еще больше – потому, что принужден кланяться им.

И Дарий, сам будучи умен не меньше Ибрахима-паши, понимал, что великий турок, знающий людей, только радуется такой озлобленности. Его военачальник, новый лев ислама, должен быть свиреп: он сокрушит много врагов, прежде чем ненависть к жизни и собственным победителям пожрет его самого!

Через год после бегства Леонарда Флатанелоса и других мятежников, в середине лета 1457 года, Валент опять уехал в Каппадокию.

А еще через несколько месяцев к Дарию явился посланец от дяди Дионисия.

Гонец прискакал тайно, вечером, – хотя за Дарием уже довольно давно не следили… куда ему было деваться? И кому или чему он мог помочь?

Но посланец был необычайно взволнован – и потребовал, чтобы господин удалил всех слуг, даже греков: предстояло сообщить с глазу на глаз нечто очень важное и неотложное.

Дарий понял, что пришла минута, когда он, пленник своей участи, может оказаться спасителем многих… спасителем греческого христианства. Приведя посланца Дионисия в дальнюю комнату дома, хозяин запер двери и потребовал, чтобы тот сообщил свое известие.

– Господин, у господина Дионисия сейчас Леонард Флатанелос, – сказал посланец.

Дарий чуть не упал. Он схватился за стену, испачкав руку известкой: даже не заметил этого.

– Как это возможно? – воскликнул молодой Аммоний.

Посланец улыбнулся и перекрестился.

– Божье чудо, не иначе, господин, – сказал он. – И твой дядя требует, чтобы ты выехал к нему, как только позволят дела.

Дарий кивнул: он иногда покидал город, для наблюдения за своими соляными копями, дарованными пашой, или просто в гости к дяде – ему в этом не препятствовали. Но сейчас он понял, что, может быть, для него и его родных наконец забрезжила надежда, какой не являлось до сих пор.