Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 78 страниц)

– Что случилось? – рявкнул император при виде окровавленного оружия и одежды.

Микитка выронил кинжал и опустился на колени.

– Государь, я только что убил итальянского солдата… гвардейца, – сказал он, потупив взор. – Он пытался надо мной… надругаться.

Константин долго молчал – видно, его одолело слишком много чувств разом. Потом император приказал, тихо и грозно:

– Поднимись.

Микитка встал и прямо посмотрел василевсу в глаза. Его глаза были страшны, но Микитка взгляда не отвел.

– Это правда? – спросил Константин.

– Истинная правда. Клянусь крестом, – сказал Микитка и перекрестился. – Их там было трое, они смеялись надо мной… а потом один набросился; и я…

Тут он ощутил дурноту и зажмурился. Теперь он был убийца, кого бы ни убил!

Микитка открыл глаза – и ужасно испугался снова, но не наказания: ему вдруг почудилось в глазах василевса то же, что он видел в глазах насильника. Константин смотрел на него и улыбался, смотрел сверху вниз – тяжело, жутко; и несчастный Микитка не мог двинуться с места.

А потом император вдруг хлопнул евнуха по плечам и сказал:

– Ты прекрасно сделал!

Константин отошел от слуги и схватился за бороду, отвернувшись; его длинные волнистые волосы золотились, как и его длинная одежда, вышитая райскими птицами и звездами.

Потом василевс спросил Микитку, не поворачиваясь:

– Ты сказал, что их было трое… Ты узнаешь двоих оставшихся, если увидишь их снова?

– Государь… Это ведь какой позор! – выскочило у Микитки прежде, чем он подумал.

Константин быстро повернулся – густые золотистые брови сошлись:

– Ты узнаешь их? Отвечай!..

– Да, великий василевс, – покорно ответил постельничий.

Константин кивнул.

– Через два дня я устрою смотр моим войскам, считая и итальянцев, – сказал он. Улыбнулся. – Среди них много храбрецов и достойных воинов, но немало и таких, как твой оскорбитель. Ты пойдешь со мной, Никита, и покажешь мне тех, кто был с ним.

– Но ведь они не виноваты, – заикнулся Микитка.

Константин высоко поднял голову, так что борода ощетинилась:

– Они тяжко виноваты уже тем, что не остановили своего товарища! Пусть теперь пеняют на себя!

Потом он опять улыбнулся Микитке, как будто не сказал ничего особенного.

– Каков же ваш край, если в нем даже евнухи подобны тебе!

– Славная, честная земля, – гордо сказал Микитка; не прибавив, хотя и хотел, что у них нет никаких евнухов.

Константин кивнул.

– Не сомневаюсь в этом.

Потом вдруг движением плеч скинул свое одеяние, оставшись в одной нижней рубашке, обтянувшей могучие мускулы. Платье свое царь широким жестом бросил постельничему, который, растерявшись, поймал его.

– Твое платье испорчено – жалую тебе это! – сказал император.

Микитка провел рукой по переливчатому шитью – а потом низко поклонился.

– Благодарю тебя, государь!

Поколебавшись, евнух сбросил окровавленную одежду на пол, а платье с царского плеча надел: оно, как Микитка и ожидал, было не только широко ему, но и расстелилось по полу. Но ведь здесь, как и дома в Москве, чем длиннее платье, тем больше почета.

Постельничий еще раз низко поклонился.

– Благодарю тебя, великий василевс!

Константин подошел к евнуху и обнял за плечи: от него пахло миррой и его собственным горячим, мощным телом. Это было странно, страшновато, но восхитительно – стоять так.

– Я награждал за службу твоего названого отца – моим золотом, – сказал василевс, глядя юноше в лицо. Он печально улыбнулся. – Скоро все это золото будет стоить в Константинополе дешевле хлеба. Но ваша верность неоценима.

Константин снял тяжелую руку с плеча юноши, опять становясь божественным императором. – Так помни – ты покажешь мне преступников перед строем, – сурово напомнил он, отворачиваясь.

Когда наступил день смотра, на площади перед дворцом, кроме войска, была построена вся императорская гвардия – и конные, и пешие, и греки, и итальянцы. Константин проскакал перед ними на своем белом коне, в позолоченных доспехах и шлеме, доставшихся от брата, которые шли ему куда больше.

Микитка, одетый в царское платье, стоял в стороне, с другими придворными, – он, ужасно волнуясь, следил за василевсом. Евнух успел показать ему преступников – те стояли оливково бледные, с заросшими лицами и черными испуганными глазами: и тоже следили за императором неотрывно.

“На воре и шапка горит”, – подумал постельничий; и тут император подскакал к итальянцам и громко приказал – белый конь под ним так и гарцевал:

– Ты и ты – выйти из строя!

Оба преступника, не смея ни слова сказать в свою защиту, шагнули к императору, не поднимая глаз; остальные итальянцы в тревоге расступились.

“Скольким они уже раззвонили?” – с ужасом подумал Микитка.

– Вы нанесли смертельное оскорбление моему доверенному слуге. Этому нет ни оправдания, ни прощения! – во всеуслышание сказал великий василевс, указывая поочередно мечом в грудь сначала одному, потом второму.

И в следующий миг все ахнули – император пустил коня вскачь и с необыкновенным искусством снес голову сначала одному, а потом и другому гвардейцу. Те несколько мгновений еще стояли на ногах, а потом рухнули на землю: кровь из перерубленных шей била фонтаном. Константин воздел окровавленный меч; и в глазах императора Византии, казалось, отразилась его кровавая правда.

Первыми от изумления очнулись греки. Сотни мечей вырвались из ножен в ответ, и раздался клич:

– Слава императору! Слава!

Ромеи топали ногами, потом начали стучать мечами о щиты.

Константин улыбался. Он был свиреп и прекрасен. Микитка увидел, что через несколько мгновений к грекам присоединились и итальянцы – товарищи казненных, и наемники:

– Слава божественному императору! – закричали все.

И Микитка, глядя на великого василевса, понял, что любит этого человека всею душой и будет служить ему верой и правдой до самой смерти – его или своей.

* Постельничий – “тот, кто спит около императорской спальни”.

========== Глава 59 ==========

Феодора с мужем спокойно перевалили через конец года, погрузившись в деревенские хлопоты и заботы о детях. Они справили Рождество Христово – этот праздник вышел почему-то самым запоминающимся из всех, что она отметила здесь. Может быть, потому, что теперь из-за иконостаса скромной сельской церкви ей улыбалось лицо Феофано, которое затмевало все неживые плоские лица византийских святых и ангелов – существ, которые забыли, что значит быть человеком. Феофано была ее главным ангелом-хранителем: а ангелам дозволено все…

Феодора стала на колени, поставив рядом с собою и сынишку, и, обняв его за плечи, долго молилась: она желала здравия Варду и Анастасии, Феофано, Леонарду, а уж потом – мужу. Московитка не знала, кому молится: вспоминая своих здешних заступников, необыкновенных людей, она ощущала любовь их и силу, и в одном этом – Бога.

Поднявшись с колен и прижав к себе сына, Феодора увидела, как муж разговаривает с красивым строгим священником в темном облачении; а потом Фома ушел куда-то с ним, несомненно, на исповедь.

При мысли об исповедующемся патрикии Нотарасе Феодору разобрал смех – ей было так смешно, что она зажала рот ладонью и отвернулась от сына, чтобы не смутить его. Несколько раз фыркнула в руку, и только тогда успокоилась. Широко перекрестилась и осталась стоять с улыбкой на лице.

Сильная ручка сына схватила ее за юбку.

– Мама… заболела? – спросил Вард, глядя темными внимательными глазами. Это не по годам разумное дитя уже понимало, что значит мать, и тревожилось за нее!

Феодора крепко поцеловала мальчика.

– Нет, дитя, мама здорова. Маме очень хорошо, – ответила она.

Потом они увидели, как к ним приближается отец семейства. Феодора улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Каким даром небес было уже то, что они приобрели, что осталось у них – полное взаимопонимание!

– Облегчил душу? – спросила Феодора.

Фома кивнул; лицо его затуманилось при таком вопросе.

– Ты не пойдешь исповедаться? – спросил он супругу.

Она качнула головой: нет.

Фома кивнул: он и так это знал.

Потом он сделал знак жене и сыну.

– Идемте отсюда.

По дороге Феодора окликнула Аспазию – девушка ушла в искреннюю горячую молитву перед иконой Богородицы. В своем головном платке она была очень похожа на русскую девицу, и только когда повернулась в профиль, Феодора вспомнила, какие они разные. Нос Аспазии был уже теперь совершенно прямой – а к старости, если она доживет, нависнет над губами. Феодора ощупала свое лицо и подумала, что такие черты, как у нее, – небольшой нос, высокий лоб, – не теряют красоты до преклонных лет…

Магдалина оставалась дома с Анастасией, и хотя и называлась православной, идти с хозяевами в церковь отказалась. “Она такая же честная, как я”, – подумала госпожа.

Когда они сели в повозку и возница тронул лошадей, Феодора тихо сказала мужу, чтобы служанка не услышала:

– Хотела бы я знать, что ты говоришь на исповеди… Как у тебя вообще это получается!

Фома помедлил, теребя свой меховой воротник, – серые глаза стали холодными, и он опять напомнил ей бюст римского цезаря:

– Получается так же, как всегда.

Феодора усмехнулась.

– Так это еще хуже, чем вообще не исповедоваться. Или нужно иметь две души – одну для мира, другую для храма… Впрочем, у римлян и есть две души, с тех самых пор, как Рим стоит!

Фома сильно сжал ее руку – и Феодора невольно повернула голову к нему: глаза патрикия блестели угрозой и предостережением.

– У тебя тоже две души – уже давно, моя дорогая.

Он улыбнулся.

– Как и у всех умных и образованных людей.

Поцеловал руку жене и прибавил, помрачнев:

– У католиков их тоже две… Но у католика между его душами вражда куда сильней и непримиримей! Все войны, потрясающие мир, начинаются в человеческой душе!

– И нередко… в одной человеческой душе, – прошептала Феодора.

Муж взглянул на нее – и тут же отвернулся, поняв, о ком она думает. Впрочем, об этом они давно уже не говорили – так было всем спокойней.

“А если бы я считала своим долгом любить его одного и отдаваться ему одному, покаявшись и забыв Феофано, – он не охладел бы ко мне, а я теперь была бы опять брюхата… И если бы он сам был помоложе и погорячей… Какая находка мы оба друг для друга!”

Леонард Флатанелос, конечно, не таков. Каждый новый мужчина – новое опасное плавание, и бог весть, не разобьет ли твой корабль в щепки первая же буря!

Когда они вернулись домой и, оставшись вдвоем, сели за праздничный стол, – Феодора почти не чувствовала вкуса блюд, – муж вдруг сказал:

– Хотел бы я, чтобы сестра была сейчас с нами!

Феодора засмеялась. Неужели она думает о царице так упорно, что вызвала это наваждение и для мужа? Хотя – кто может знать?

– Ей есть с кем праздновать Рождество, – сказала Феодора, с тоской подсчитывая, как долго не получала вестей от Феофано. – У нее появились союзники, с которыми ей нужно поддерживать связи…

– Кто? – спросил Фома.

Феодора положила нож, которым разрезала жареного петуха. Она ощутила возбуждение и жар – как будто вернулось одно из мгновений их прежней страсти.

– Аммонии – братья ее мертвого мужа, – громко сказала она. – Дионисий и Валент.

Нотарасы долго смотрели друг другу в глаза: и Феодора поняла, что, кажется, сказала лишнее.

Потом патрикий улыбнулся.

– Героическая Метаксия!

Он поднял кубок вина.

– Здоровье императрицы!

– Здоровье императрицы, – страстно прошептала Феодора и выпила, закрыв глаза.

Ночью муж молча придвинулся к ней – и Феодора так же молча кивнула. В этот раз, как и в другие, когда не было желания, она не сочла нужным притворяться, потому что такое казалось ей самой большой низостью; впрочем, патрикий этого и не требовал, был осторожен и внимателен. Им опять понадобилось масло, которое напомнило Феодоре о первых ночах в Большом дворце. Прошлое возвращалось, жизнь замыкалась в кольцо – к чему же стремиться?

Однако потом патрикий счел своим долгом дать удовлетворение и ей, и преуспел гораздо быстрее, чем думала жена. Они оба остались довольны собой и друг другом.

– Ты такой заботливый, – сказала Феодора, гладя мужа по влажным светлым волосам.

Он засмеялся и поудобнее устроился у нее на груди.

– Я благороден и добр, ты давно это знаешь, – сказал этот убийца, интриган и рабовладелец.

Феодора прижала Фому Нотараса к себе и подумала, что где-нибудь в римской провинции, в благополучные для империи дохристианские времена, могла бы счастливо жить с ним до старости и не задумываться о грехе ни на минуту. И кто был бы тогда виноват в падении Рима – или никто, как и теперь?

– Как ты думаешь, когда наш сын поймет, что мы ему лжем? – спросила она сонно.

Патрикий тоже уже засыпал; но услышав вопрос жены, ее умница-супруг вздрогнул и сказал:

– Тогда же, когда и все дети, я полагаю… А может, и раньше, он смышленый мальчик.

Он усмехнулся, пощекотав дыханием ее грудь.

– Я рано начал понимать.

Потом вздохнул и прибавил, притянув Феодору к себе:

– Иллюзии прекрасны… мы с тобою наслаждаемся ими, ими живут и цари… Зачем же ты хочешь прежде времени обокрасть нашего сына?

– У нашего Варда должна остаться единственная правда, – тихо сказала жена. – Что его любят.

“Только эта единственная правда в конце концов и остается”.

– А ведь дома, останься я дворовой, я так и не поняла бы, что старшие мне лгут, – прошептала Феодора.

– Счастье твое, если так, – отозвался патрикий. – Но думаю, что поняла бы в конце концов, ты тоже очень умна… однако там тебе некому было бы все объяснять и утешать.

Муж заснул, а Феодора глядела на его спокойное лицо, примявшее льняную подушку, и думала, где и с кем праздновала Рождество Феофано. Конечно, они не приглашали ее: знали, что, пожелай она того, императрица приедет сама… но Феофано знала, что у Нотарасов ее ждут.

Теперь она точно это знала.

Феофано сделала так, что Феодоре, рабе Желани, – порабощенной богине тавроскифов, – отныне всегда будет мало своего мужа и своей доли.

В январе 1451 года Феодора получила письмо от подруги. Феофано приглашала в гости… их обоих, да что там – всю семью: с детьми, со слугами и воинами. Письмо было на имя Феодоры Нотарас, а не хозяина дома, – что покоробило патрикия, хотя и не удивило.

“Приезжай, любовь моя, у меня гости – может быть, и не очень приятные для вас, но очень нужные, – писала Феофано. – Моему брату следует возобновить знакомство с ними. Он засиделся на одном месте без пользы”.

Феодора не знала, как показать такое письмо мужу, – но тот и не требовал: точно так же, как она не требовала с него исповеди. Фоме было достаточно, чтобы жена пересказала все, зная, что она постарается не утаить главного и никого не обидеть.

Феодора догадывалась, каких гостей подразумевает Феофано, и ее охватывал страх вместе с возбуждением, точно перед битвой. Удивительно, что такие чувства в ней вызывает женщина!

“Дионисий и Валент гостят у меня с Рождества, на которое я приглашала их, – писала Метаксия. Вот, значит, как! – А мне самой нужно поговорить с братом о военном союзе, какой я заключила с ними, и попросить его поддержки; а с тобой о наших собственных делах. У меня есть новости и для тебя, Елена…”

Феодора прижала письмо к груди. Наконец-то! Но каким образом Феофано снеслась с Леонардом? Неужели она открылась ему – как беглянка беглецу?

Впрочем, все это вскоре станет ясно…

– Фома, Метаксия приглашает нас в гости, – объявила она мужу. – Всю семью. Ты примешь приглашение?

Муж взялся за гладкий подбородок, прищурил глаза.

– Ну разумеется.

Они выехали на другой день – большим отрядом, потому что Феодора сказала патрикию: царица собирает силы. Кроме того, Фома попросту опасался ехать во владения Калокиров без большой охраны, потому что знал, кого застанет там. Метаксия наслаждалась тем, что сталкивала между собою давних врагов благородной крови, – а потом лакомилась кровавыми останками! Она была истинная императрица, так правили целые династии василевсов!

Конечно, Феодора взяла с собою обоих детей, – потому что ей боязно было оставлять их на нянек, без присмотра даже отца, хотя тот был не слишком внимателен.

У Калокиров их встретил шум и гам: в поместье горели фонари, развешанные по деревьям, сад был разукрашен разноцветными лентами, а снаружи, у дома, бродило множество незнакомых вооруженных людей, многие из которых были пьяны, полураздеты, обнимались и целовались у всех на виду. Верховой патрикий оглядел этот разгул с высоты своего коня и поморщился, когда услышал музыку, – барабаны, трещотки, флейты, – доносящуюся из дома.

– Сестрица веселится вовсю! – сказал он. – Впрочем, она знала, кого приглашает к себе, – и чего они захотят…

Обернулся к жене, которая вышла из повозки с Анастасией на руках.

– Может быть, тебе вернуться? Я улажу дела с Метаксией, она тебя извинит…

– Ну уж нет, – сказала раскрасневшаяся Феодора.

“Я тогда себя не извиню!”

Она передала дочку Магдалине, взяла за руку Варда и направилась в особняк следом за мужем.

Метаксия вышла к ним полураздетая, несмотря на холод, – впрочем, холода она никогда не боялась, точно ее жар был неугасим. Феодора остолбенела, когда разглядела наряд императрицы: ярко-алое платье с золотой бахромой обнажало одно плечо, волосы были подобраны кверху, но украшены золотой диадемой, изображавшей змей, которые словно извивались, поднимаясь из черной чащи ее волос. В прическе улыбающейся хозяйки посверкивали рубиновые глаза этих губительниц; а голую руку выше локтя обвивал такой же змеиный браслет.

– Мои дорогие, – проворковала хозяйка и протянула Феодоре обе руки: она смотрела на любовницу так, точно, кроме нее, на свете никого не существовало. Впрочем, поцеловались они целомудренно, и только взглядами сказали друг другу все остальное.

– Проходите в дом, располагайтесь. Там немножко шумно, но мой Сотир подыщет для деток спокойное место, – сказала Феофано и, поворачиваясь, послала Феодоре взгляд через обнаженное плечо: глаза ее были густо накрашены, веки припудрены золотом.

Когда они вошли в обеденный зал, Феодору чуть не оглушила музыка и смех; в полутьме, созданной занавесями, в свете благовонных ламп, она увидела, как посреди зала извиваются танцовщики и танцовщицы, а богато одетые мужчины, улыбаясь, хлопают им.

Фома Нотарас чуть было не попятился назад – но сестра, которая входила последней, просто-напросто силой впихнула его в комнату.

– Не позорься! – яростно шепнула она. – Размести детей наверху и спускайся в зал, сию же минуту!

Потом госпожа дома посмотрела на Феодору – куда ласковей, и погладила ее по локтю.

– Выходи к нам, не бойся, дорогая.

Феодора кивнула.

Когда они с мужем устроили в детской наверху Варда, Анастасию и Магдалину, то сразу же спустились в зал, где Феофано предложила им принять участие в пиршестве.

В зале было много людей, которые сидели и полулежали, по римскому обычаю. Среди них был и Марк – он стоял в стороне и следил за своей госпожой, как и всегда.

Феодора опустилась на мягкое ложе и увидела глаза мужчин, сидящих напротив, – блестящие глаза сильных людей, разжигаемых страстями; и ей стало приятно. Тем более, что она знала: никакой беды с ней не случится, пока ее защищает царственная подруга.

– Феодора – перед тобою Дионисий Аммоний и Валент Аммоний, благородные патрикии и храбрые полководцы, – громко провозгласила Феофано, показывая на двоих мужчин, одетых богаче всего в этом собрании: чернобородых, с длинными волосами, перевитыми серебряными лентами, с браслетами, украшавшими мощные руки.

– Друзья, перед вами прекрасная Феодора, супруга моего брата, – сказала хозяйка, повернувшись к Аммониям.

Оба гостя склонили головы, встретившись взглядом с Феодорой, – они были навеселе, но не настолько еще пьяны, чтобы забыть приличия.

Феофано хлопнула в ладоши – сделала знак продолжать пир; и Феодоре с мужем налили вина, а танцовщики и танцовщицы снова начали услаждать публику. От благовонного дыма, который источали курильницы, скоро стало нечем дышать; а страсти мужчин, распаленных движениями юных тел, саму Феодору наполняли страстью, не находившей выхода. Феодора беспомощно посмотрела на хозяйку – и та подмигнула ей и улыбнулась, все понимая. Но тут с места встал патрикий Нотарас, неожиданно исполнившийся храбрости и решимости.

– Сестра, выйдем отсюда!

Феофано спокойно кивнула.

Сделав знак брату, она вывела его из зала, где только он и смог продышаться.

Фома Нотарас воскликну л яростным шепотом:

– Что за вакханалию ты тут устроила? И как посмела пригласить на нее мою жену?

Феофано сложила на груди обнаженные руки.

– Ты никогда не был воином, мой милый, – ответила она со спокойным презрением. – Ты забыл, как пьют и веселятся те, кто может не увидеть завтрашнего солнца!

Фома быстро оглянулся назад, боясь за жену, и таким же яростным шепотом сказал:

– Никто не знает, кому из нас суждено увидеть завтрашнее солнце! Что тебе нужно от меня?

– Я предлагаю тебе заключить со мною военный союз, – сказала императрица. – Мне нужны все твои люди, как и все мои.

– Другими словами – ты предлагаешь мне изменить Константину? – воскликнул Фома. – Никогда!

– Ты ему и сейчас уже не в помощь – ты одна из первых бежавших крыс, – возразила сестра. – И можно ли назвать это изменой? Ты все равно послужишь империи, только другим путем.

– То есть… я буду служить тебе, – закончил патрикий.

– Да, – улыбаясь, ответила Феофано. – Иначе…

Она взглянула в сторону зала, где Дионисий и Валент уже свалились в пьяном бесчувствии. Фома прикрыл глаза рукой.

– Я понял, чудовище, – шепотом ответил он. Покачал головой. – Неужели ты забыла, что это я сделал для тебя!..

– Я все помню, мой дорогой, – поэтому ты сейчас и здесь, поэтому мы и союзники, – ласково ответила Феофано.

Она приблизила к себе белокурую голову брата и поцеловала его.

– Сейчас я уведу наверх твою жену, ей уже слишком много на сегодня… А ты останься в зале, почти наших гостей! Слышишь?..

– Да, – ответил патрикий.

Феофано вернулась в зал первая, где сразу же подняла с места Феодору: той было действительно дурно. В зале начался разврат, к которому ее глаза и чувства так и не смогли привыкнуть, хотя она не в первый раз принимала участие в пирушках византийской знати.

Хозяйка, схватив под руку, повела гостью вверх по лестнице; когда Феодора пришла в себя, Феофано взяла ее за подбородок и взглянула ей в глаза.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Идем, нам нужно поговорить!

Феодора неуверенно улыбнулась.

– Я так скучала!

Хозяйка призывно улыбнулась в ответ.

– Я тоже скучала. Но сперва мы поговорим, дорогая. Твой Леонард тебе написал, мои люди перехватили его письмо в Константинополе… и даже если ты не хочешь любить нашего комеса, нужно поддержать или уничтожить в нем надежду, – шепотом прибавила она. – Это очень важно!

Феодора кивнула.

– Лучше поддержать… да, поддержать в нем эту надежду. Я ведь ничего не обещала ему.

Феофано долго смотрела на нее, ничего не говоря.

– А ты превратилась в очень искусную и непростую женщину, – заметила она наконец: не то порицая, не то хваля. – Но так действуют не только женщины, но и императоры, раздающие пустые обещания… Прекрасно. Но теперь идем и поговорим как следует, пока твоего мужа держат мои гости.

========== Глава 60 ==========

“Феодора!

Я опять с тобой, мы только вдвоем: сейчас – вдвоем, кого бы ты ни любила, кроме меня. А меня ты тоже любишь: это взаимочувствие, которое иной раз возникает между душами с первого взгляда. Не отрицай.

Я ближе к тебе, чем ты думаешь, дорогая: теперь в моем распоряжении, кроме “Константина Победоносного”, четыре галеры, одна из которых называется твоим именем – “Василисса Феодора”. Ты ведь знаешь, конечно, что тебя зовут так же, как одну нашу императрицу прежних лет, святую, хотя не столь знаменитую, как Феофано? Но когда я крестил корабль, я думал только о тебе – ты затмила для меня ту Феодору, которую я никогда не знал…”

Феодора взялась за лоб: никто здесь не знает и не хочет знать ее настоящую – кроме, может быть, Феофано… И о чем думал Фома, когда давал ей такое имя? Смеялся?

Хороша же вышла насмешка!..

””Василисса Феодора” отряжена мною для сношений с Константинополем – и возит в нашу столицу мои деловые и частные письма. Письмо, которое сейчас держат твои руки, – как я завидую этому ничтожному клочку пергамента! – сохранил у себя и передал людям Феофано евнух Никита, которого мы оба знаем. Он приходит на берег, как это прежде, тысячу лет назад, делала ты, – я просил экипаж “Василиссы Феодоры” высматривать русского евнуха в Золотом Роге, почему-то преисполнившись уверенности, что он станет бывать там, и так и оказалось. Это славный и храбрый юноша: бесконечно жаль, что он изувечен, но, с другой стороны, не будь его, мы лишились бы очень нужного человека. Его теперешняя высокая должность паракимомена защищает Никиту от посягательств, которым, несомненно, подвергся бы любой другой русский пленник: особенно в дни засилия католиков.

Как ты поживаешь? Здорова ли? Ладишь ли с мужем?

Я хочу услышать: нет, конечно. И почему-то уверен, что не ладишь. Если это я сделал так, я радуюсь своей победе и твоему освобождению: твой муж не из таких, чтобы бить тебя или изводить словесно, да ты и сама не позволишь поднять на себя руку или испачкать ругательствами. Разумеется, Фома Нотарас знает это и ценит сокровище, которое досталось ему на хранение, – бог весть, на какой срок!

Захочешь ли ты узнать, как идут дела у меня? Я расскажу коротко, любимая, – я теперь стал богат, хотя и прежде не был беден: ныне же я разбогател вчетверо против прежнего. Твои прелестные темные глаза заблестели при этом известии, я знаю: как бы ни была добродетельна женщина, она всегда любит золото и мужчин, готовых им делиться.

Но, должно быть, ты ужасаешься тому, как я добыл свое состояние: и это справедливо. Я добыл его на крови, но пустил ее не больше, чем следовало, можешь мне поверить. Я пустил кровь испанцам и итальянцам, которые давно того заслуживают, если не худшего.

Это наши славные союзники, Феодора, – те самые, с которыми путался мой брат и которые действовали по указке Рима: тех итальянских священников и князей, которые только и мечтали, что свалить Константина и его братьев, Палеологов, наследующих ему по праву. Я по-прежнему слуга византийского престола, пусть и изгнан с глаз василевса: другого пути мне нет.

Ты знаешь, что многие теперешние итальянские князья настоящие разбойники – причем такие кровавые, что их преступления затмят все греческие? Испанцы от них не отстают. Это новые повелители морей, положившие конец нашему многовековому владычеству. Но нет! Не пока я жив!

Молись, молись за меня, Феодора, – мои губы более не в силах молиться за своего господина: ибо я понимаю, как отягощена моя душа. Не назову себя великим грешником: скажу, что действовал единственно возможным образом. Я стараюсь оставаться в ладу со своей совестью, в отличие от католиков, которые жестоко воюют с собою с тех пор, как встают на ноги и начинают получать воспитание.

Несчастные! Я бы простил им все их великие преступления, зная, как ужасен их воспитатель, – но не могу.

Ты понимаешь, почему.

Что сказать еще? Пока ты моя далекая богиня – мне нечего больше прибавить: но когда я опять возьму твои руки в свои, взгляну в твое лицо, сколько тогда найдется у меня слов для тебя, и таких, что ты не устанешь слушать! Изустно я могу поведать тебе такое, о чем должно умолчать письмо, во имя нашего общего блага.

Я каждый день вспоминаю тебя – не только как мою вдохновительницу, но и как помощницу: тот пакет, который ты передала мне, пригодился мне не раз. Может быть, только благодаря ему я все еще здравствую.

Поклонись от меня Феофано: она именует себя императрицей, и я признаю, что она достойна этого звания. Наша земля расколота – и каждый осколок должен иметь своего правителя, как издревле делалось в империях. Пусть теперь, когда Константин приговорен к Константинополю, Феофано блюдет Морею, свою Спарту. Первая Феофано тоже была родом лакедемонянка. Удивительно!

А я буду помогать ей: твоя благородная подруга не побрезговала моим золотом, которое, конечно, получила, если ты получила мою весточку. В некоторых вопросах женщины намного более здравомыслящи, чем мужчины, и Феофано, со своими связями, найдет наилучшее применение моим средствам”.

– Боже мой, – сказала Феодора, взявшись за голову. Она опять восхищалась Феофано и ужасалась ей.

“Засим кончаю, дорогая. Чтобы ты не думала, что я вскружил твою голову пустыми словами, я дарю подарок и тебе: ты получишь его из рук Феофано.

Я по-прежнему страстно мечтаю о тебе – и знаю, что ты не убьешь меня преждевременным отказом. Хотя бы потому, что так на твоем месте не сделала бы ни одна женщина, – не правда ли?

Люблю тебя… и делаю с тобой все, что ты только можешь представить в самых сладостных мечтах.

Твой Леонард”.

Феодора долго сидела на одном месте, забыв, где она находится, не зная, что делать, – пока на плечи ей не легли теплые нежные руки. Эти руки могли уничтожить ее с легкостью – хотя бы потому, что Феодора до сих пор не воспитала в себе необходимой жестокости – жестокости, с какой сопротивляются мужчины…

– Ну, что скажешь? – прошептала царица, прижавшись разгоряченной щекой к ее щеке, так что волосы Феофано легли ей на шею.

Феодора почувствовала, как на ее руку скользнул золотой браслет, изображавший змею, – такой же браслет, как тот, что украшал руку Феофано. Московитка вдруг ощутила жестокий укол ревности.

Но Феофано улыбнулась, встретив взгляд гостьи.

– Это от меня, – шепнула она. – А от него вот…

Феодора ощутила, как на голову ей опустилось что-то тяжелое. Она никогда еще не носила головных украшений: а тяжесть этого не оставляла сомнений в его ценности.

Феофано взяла ее за плечи и повернула к овальному зеркалу: лучшему венецианскому зеркалу, в каких каждый Нарцисс видел свое живое подобие.

– Боже мой! – сказала Феодора.

Феофано посмотрела ей в глаза смеющимися глазами.

– Теперь ты тоже царица, – сказала она. – Мы правим вместе. У нас бывало так, что даже в одном Константинополе правили две василиссы сразу…

Феодора хотела что-то ответить, но сначала пальцы, а потом горячие губы хозяйки заставили ее замолчать.

Спустя небольшое время, когда Феофано уже оправила свою измятую одежду, так что ничего не было заметно, она начала поправлять платье на Феодоре. Та была слишком ошеломлена, чтобы сама позаботиться о себе; но когда ее снова коснулись руки возлюбленной, встрепенулась и сказала:

– Муж! Как он там!

Феофано улыбнулась.

– Я догадываюсь, как, – сказала она. – Но надо убедиться.

Она покинула спальню; Феодора осталась сидеть, закрыв лицо руками. Хозяйка возвратилась спустя небольшое время, шагая быстро, но спокойно улыбаясь.

– Твой муж пьян, – сказала она. – Если хочешь, иди подбери его… Впрочем, не стоит. Пусть проспится там внизу, рядом с Аммониями: кудри Вакха связывают мужчин как брачные цепи…