Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 78 страниц)

Ночью, когда они лежали рядом, обоим плохо спалось. Мардоний знал, что жена не спит, хотя и притворяется, что задремала, свернувшись рядом.

Он тронул Рафаэлу за плечо… и вдруг она порывисто повернулась к нему и обняла. Мардоний уткнулся лицом в ее рыжие душистые волосы, погладил по голове.

– Что ты? – прошептал он. – Тебе плохо?

Рафаэла вдруг отстранилась от него и, схватив за плечи, посмотрела мужу в лицо: ее блестящие светлые глаза казались то серыми, то голубыми.

– Мои родные хотят убить тебя, – прошептала она.

Мардоний усмехнулся, хотя ему стало холодно – может, от сквозняка, гуляющего по просторной спальне. Уж не простудить ли его насмерть здесь хотят, вместе с беременной женой?

– Я знаю, что меня хотят убить, – сказал он. – У них не получится.

Рафаэла грустно усмехнулась: совсем еще молодая и неопытная, она уже понимала, что в доме Моро храбрость мужа не значит ровным счетом ничего, и может только вернее погубить его.

– Они будут пытаться сделать это честно… а если смогут, то и бесчестно. Все равно, – прошептала итальянка. – Потому что мне нашли нового мужа, и со мной уже говорили об этом!

Она закусила губу.

– Мне приказывали молчать, а я не могу!

– Что? – воскликнул потрясенный македонец, наконец обретя способность говорить.

Это не могло поместиться в его греческом, православном уме; хотя он знал Феодору, сменившую уже двух мужей… но ведь дело Феодоры было совсем другое.

– Нового мужа?.. – повторил Мардоний. – И он примет тебя с моим ребенком?

Рафаэла кивнула. Она была удивлена намного меньше, чем он.

– Чужой ребенок теперь мало значит… теперь моя семья может выбирать, – итальянка засмеялась, потом всхлипнула.

Мардоний опять прижал ее к себе.

– Я тебя никому не отдам. И нашего ребенка, – свирепо проговорил Валентов сын. – Слышишь?..

И в этот раз Рафаэла поверила.

========== Глава 155 ==========

Герцог со всею своей немалой свитой задержался у Моро и после празднеств по случаю помолвки – конечно, семейство Моро сочло за честь принимать его, даже если это и было накладно. Само собой, они не могли отказать в гостеприимстве и Флатанелосам, которые тоже задерживались в Риме по различным делам своей большой семьи.

Феодора затруднялась сказать, кто из Моро был причастен к заговору против них: и кто – к какому заговору, потому что стало известно не менее двух. Мардоний на другое же утро передал Леонарду, что узнал от жены, – но, конечно, от дочери Моро не могли требовать, чтобы она свидетельствовала против родных под их же крышей, называя имена; даже семейство ее мужа не могло принудить ее.

Рафаэла и так уже поступала против своей католической совести… дочь римских патрициев прежде всего принадлежала римской церкви, а потом уже Мардонию! Какая бы уния ни существовала между Византией и Римом – эти две огромные семьи разделяло куда больше, чем соединяло, и слишком хрупка была любая договоренность между ними.

Мардоний прежде думал, что сама Рафаэла могла найти его медальон с прядью русых волос, не похожих ни на чьи другие; но теперь отказался от этой мысли. Его итальянка была слишком честна. Хватало вокруг и других людей, которые могли бы догадаться о его тайной любви; которым было бы куда выгоднее рассорить греков и итальянцев, чем его жене!

Однако это не препятствовало догадаться о том же самом и Рафаэле: его молодая синьора оказалась совсем не глупа. Может быть, она как-нибудь случайно обнаружила медальон – и, открыв от любопытства, поняла его значение… или просто женское сердце подсказало ей правду. Македонец и итальянка о многом молчали друг с другом, чтобы друг друга не оскорблять.

Пока, – должно быть, благодаря сиятельному присутствию, – Мардония никто из Моро не пытался задеть; жена заметила, что на балу и позже, пока они гостили у Моро, с ним даже пытались подружиться. Прежде, когда македонец только сватался к ней, он был слишком чужим для всех в Риме; а теперь и обвыкся, и, незаметно для себя, во многом перенял манеру итальянцев; и их обычаи стали приятнее ему, чем были вначале. Молодым перемены всегда давались легче, чем отцам. И далеко не все дети знатных итальянских семейств были высокомерны.

Рафаэла видела, как Мардоний разговаривает в большом зале с какими-то молодыми благородными господами и даже смеется с ними; впрочем, он больше слушал, чем говорил. Итальянцы разливались соловьями – они были еще хвастливей и напористей греков, по натуре своей и по праву хозяев; Мардония же могли здесь осудить за что угодно… Хотя македонец всегда держался с достоинством – Рафаэла знала, что ее супруг никому в Италии не станет таким другом, каким был русскому евнуху, и никому не откроется так, как ему.

– Бенедикто Пизано предлагал мне научить меня драться на шпагах, – сказал Мардоний жене однажды вечером; македонец говорил со сдержанной обидой, которую итальянка безошибочно научилась распознавать.

Рафаэла, которая помогала мужу раздеваться, распуская тесемки на плечах, замерла позади него. Мардоний мало рассказывал жене о том, что происходит между ним и его друзьями: и старыми, и новыми. Может быть, македонцу мешала гордость или дикость…

Но такое предложение, – научить сражаться, – очень много значило, и о нем Мардоний не мог умолчать!

– Бенедикто Пизано прекрасно фехтует! Надеюсь, ты согласился? – спросила македонца его синьора.

Твердые плечи под ее руками напряглись; потом Мардоний скинул ее ладони. Рафаэла поджала губы.

– Мардоний! – воскликнула она, с трудом сдерживая свои чувства. Македонец взглянул на нее через плечо, и Рафаэла, как в первый раз, изумилась красоте его профиля…

– Согласился, – наконец глухо ответил Валентов сын. – Я не хочу об этом говорить, – тихо прибавил он.

Мардоний никогда еще не был с нею жесток – но Рафаэла чувствовала опасные минуты. Она кивнула, смиряясь.

Когда Мардоний уже разделся и погрузился в горячую ароматную ванну, Рафаэла присела рядом на бортик; откинула с его висков прилипшие черные волосы. Мардоний вздрогнул: именно там, где жена прикасалась к нему, была срезанная прядь.

– Но ведь ты скоро уедешь, – сказала она. – Как же ты будешь учиться сражаться?

Мардоний мотнул головой; хотел разозлиться на жену… и сдержался.

– Не знаю, – сказал он сквозь зубы.

Рафаэла улыбнулась.

– Я так удивилась, когда узнала, что ты владеешь мечом… как рыцарь, – сказала она. – Это почти позабыто у нас, но старые люди еще помнят… и герцог полюбил тебя за то, что ты мечник. В Европе все еще поголовно дерутся так, как ты! И против турок Христовы воины выходят с мечами!

Мардоний теперь внимательно смотрел на нее.

– Тебе это вправду нравится? – хмуро спросил он.

Рафаэла горячо кивнула.

– Может быть, герцог возьмет тебя в свою свиту… мечники нужны и у нас! – сказала она. – А Сфорца сам воевал – и воюет против неверных, не зря он пожелал познакомиться с твоим дядей! Или он уговорит родителей Бенедикто отпустить его с тобой, чтобы тот стал твоим учителем…

Мардоний уже забыл, что сердился на Рафаэлу за такой разговор. Он слушал свою умницу-жену; видел, как намокшая рубашка прилипла к ее телу: во рту у него пересохло.

– Иди сюда, – он похлопал рукой по бортику ванны. – Помоешься со мной…

Рафаэла улыбнулась немного смущенно; потом стала торопливо раздеваться. Вода уже остыла, но итальянке стало жарко от жара мужа.

Потом Мардоний отнес жену в постель на руках; Рафаэла чувствовала, что ему тяжеловато держать ее, но ни он, ни она не показывали виду.

В постели все повторилось; и они оба были почти счастливы, несмотря на всех врагов. Мардоний в этом безвременье обладания ощущал Рафаэлу истинной женой – своей душой, своей союзницей…

Потом они долго лежали обнявшись и молчали.

– Ты простудишься, – наконец нежно сказала Рафаэла, пригладив его мокрые волосы, от которых по набитой травами подушке расползлось пятно.

– Это ты простудишься, – Мардоний уже корил себя. В комнатах так холодно, сколько ни топи, а у них в спальне совсем не топят… пока-то жена высушит свои волосы! Сейчас ей никак нельзя простужаться!

– Ничего… я не заболею, милый Мардоний.

Рафаэла крепко обняла его.

– Ты согласишься, если герцог тебя позовет с собой? – шепотом спросила она.

Мардоний вздохнул.

– Соглашусь.

Он понимал, что жена может воспользоваться этим… против него ли? Или для него, попросив герцога пригреть мужа и защитить от злобы семьи? Как тут рассудить, кого она защищает?

Иногда Мардоний чувствовал, что Рафаэла относится к нему свысока… но был не в том положении, чтобы гневаться. Он многое унаследовал от своего проклятого отца; и македонец удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, насколько он напоминает Валента в молодые годы. Но он был сын Валента, а не сам Валент… и ничего еще не приобрел из его славы, во всех смыслах!

– Я… соглашусь, – повторил македонец. Он поцеловал жену и шепотом велел ей спать.

Рафаэла улыбнулась и, закрыв глаза, уютно свернулась у него под боком.

За портреты Мардония и Рафаэлы взялся сам Якопо Венециано – римский мастер в самом деле долго лежал с простудой; и когда он поправился, отказывать ему было бы странно и оскорбительно… для самого живописца и, прежде всего, для его патронов. В Италии были свои тонкости обхождения, такие же, как в Византии!

Греки понимали, что Венециано может оказаться подкуплен – или просто оказаться сообщником графини Романо, мечтавшей вывести на чистую воду и уничтожить еретиков. Тем более, что живописец, не скрываясь, признался, что писал семью миланского графа и давно состоит с нею в доверительных отношениях. Но делать было нечего.

Фамильные портреты – важный камень в основание благородной семьи… один из канонов, которые с некоторых пор соблюдались как церковные.

Альвизе Беллини продолжал работать с Феодорой и комесом; оба мастера трудились в одной мастерской. И – удивительное дело – хотя Беллини по скорости работы превосходил других художников, сейчас хозяин мастерской не отставал от венецианца! Может быть, на руку заказчикам сыграло неосознаваемое соперничество, которое всегда существует между художниками? Или Венециано не имел отношения к проискам графини?

Однако уже начался великий пост; веселье, истинное или показное, уступало место благочестию – истинному или мнимому, но оттого не меньшему. Гости Моро разъехались; Леонард с семьей на время окончания своих портретов перебрались к Мелетию, с которым они давно уговорились на такой случай.

Леонард за это время очень расположил к себе Беллини – и даже убедил художника приехать к нему домой, чтобы тот мог написать Варда с Анастасией. За это венецианец взял с комеса слово, что тот не заберет портретов, пока их не увидит римский свет: до окончания поста, когда пасха опять позволит разные светские вольности.

А портреты греческой семьи и в самом деле были чудом кисти – нежданным порывом любви и скорби по Константинополю. Такие чувства всегда нисходят на художников свыше; и им служители муз обязаны лучшими своими творениями.

Леонард был изображен в алом бархатном кафтане с откидными рукавами и серебряной цепью на груди; в черном плаще, ниспадающем с одного плеча. Гордый, благородный, прекрасный собой отец семейства; служитель своей империи. Nova Roma то была – или старый Рим? Древний герой – или предприимчивый дворянин, открытый всем бурям? В работе Альвизе Беллини прошлое сочеталось с настоящим: в такой гармонии, которая достижима лишь в искусстве.

В том искусстве, которому подражает жизнь, чтобы быть достойной жизни!

Жена комеса, в ярком оранжевом наряде с золотым и серебряным шитьем, вышла ему под стать: гордая и прекрасная подруга покорителя морей, близкая – и недостижимая, любимая и опасная. Словно ларец с сокровищами, который нельзя отпереть, чтобы не выпустить в мир величайшие несчастья… нельзя отпереть до поры до времени. Руку на эти богатства может наложить только властелин-супруг: он нашел ларец на дне морском, и лишь он может владеть им безопасно.

Вместе эти портреты мужа и жены производили впечатление сокрушительной силы: особенно в людях, воспитанных Италией и Византией. Чтобы воспринимать искусство, нужна подготовка всего ума и всех чувств… воспитание многих поколений, которые составляют силу империи!

“А если бы кто-нибудь написал меня и Феофано? Или одну только Феофано?” – думала московитка, поглощенная своим портретом.

После любования портретом Феофано, написанным таким мастером, как Беллини, понадобилось бы церковное очищение… и едва ли оно помогло бы, усмехалась себе русская пленница.

Портреты Мардония и Рафаэлы, хотя тоже оказались хороши, были написаны в совсем другой манере – более отвлеченны, приукрашены, несмотря на сходство… будто художник недовложил в них своей души или души изображенных. Венециано еще не добился того мастерства, что Беллини. Может, и к лучшему.

Эти картины молодые супруги забрали с собой: и повезли их не домой, а к герцогу. Как раз близилось окончание поста – и Сфорца приглашал Флатанелосов, а также Мардония с супругой на собственную свадьбу в Неаполе. Герцог звал к себе также и Дионисия. Этого требовал и родственный долг: совсем скоро Сфорца и Аммонии кровно породнятся.

В Италии это значило куда больше, чем в Византии… как бы ни гневалась графиня, законы семейственности и кровной мести теперь распространялись на греков, которых принял к себе Рим, так же, как церковные.

Бенедикто Пизано, молодого римлянина, ставшего другом и наставником Мардония, уговорили ехать с Флатанелосами: итальянец был холост и искренне привязался к македонцу.

Конечно, это не могло вытеснить Микитку из сердца Валентова сына: но русскому евнуху нельзя было даже показаться в римском обществе. Не то Мардоний оберегал своего сердечного друга, не то Микитка – его; впрочем, переписываться они не прекращали, и Мардоний делился с Микиткой всеми событиями своей жизни. Так же, как и Феодора с Феофано.

Все шло очень хорошо… так, что даже не верилось.

И в один из дней подготовки в отъезду в Неаполь семейное счастье Флатанелосов снова разбилось о скалы. Пропал Александр, младший сын патрикия Нотараса.

В такой неразберихе могли бы украсть даже взрослого – не то что трехлетнего малыша: Александра похитили прямо из-под носа у няньки.

========== Глава 156 ==========

– Магдалина… скажи правду, – произнес Леонард Флатанелос.

Магдалина сидела напротив господина на стуле, в самой смиренной позе, сложив руки и опустив голову, окутанную белым платком. Поверх него она накрылась темным покрывалом – самый монашеский вид!

– Скажи, – повторил критянин, склоняясь к ней. Он был спокоен, бледен и страшен.

Магдалина вскинула голову – такая же бледная и страшная, как хозяин: выцветшие глаза итальянки, лишенные ресниц, фанатически блестели.

Она перекрестилась широким католическим крестом.

– Ей-ей, хозяин, не виновата… Ах, что это я, виновата, конечно! – спохватилась старая кормилица: полные щеки Магдалины заалели. – Недоглядела, мой грех! Только ни сном, ни духом не ведаю, как дитя украли!

Она шумно вздохнула и опять склонила голову, как на молитве или на исповеди.

– Чтоб мне в аду гореть, – прошептала Магдалина едва слышно.

– Смотри, как бы это не сбылось, – заметил комес, у которого был прекрасный слух.

Он выпрямился и обернулся к жене: глаза его были очень красноречивы.

– Что скажешь, любимая?

Феодора резко рассмеялась: она с трудом владела собой. Только вид мужа помогал ей держать себя в руках.

– Что скажу? Она виновата, конечно! – ответила московитка. – Она сговорилась с Нотарасом, и хорошо, если только сейчас!

– А если нет? – спросил критянин, не сводя глаз с жены.

И тут Феодора осознала, что это значит для них, – если Магдалине больше не будет веры, если они признают ее вину, итальянка больше не сможет оставаться при детях! Кто тогда будет помогать Феодоре с малышом Энеем, со старшими? Разве можно сейчас брать кого-нибудь со стороны?..

Феодора закрыла лицо руками.

– Господи, – прошептала она, сгибаясь словно под непосильным бременем. – Как теперь быть?

– Теперь нужно искать Александра, – немедленно ответил муж. – Это самое главное! Виновных будем искать потом!

– Да где его искать посреди Рима, – вдруг подала голос Магдалина со своего места: супруги немедленно воззрились на нее. – Никого вы уже не найдете, только силы потеряете! Кто его крал, знал, что делал!

Глаза Леонарда потемнели.

– Неужели? – тихо спросил он, привлекая жену к себе за плечи. – Говоришь, знал, что делал?..

Он оставил Феодору и опять подступил к итальянке: та вся сжалась на своем стуле под взглядом комеса, моргнула, но глаз не отвела.

– Ты уверена, Магдалина, что Александр не погиб по твоему недосмотру? Не упал с лестницы, не разорван собаками, не подавился, не потерялся?.. – спрашивал Леонард: он взялся за спинку стула итальянки, и та вжала голову в плечи. – Почему ты сразу не предположила, что он потерялся, а подумала на кражу? – проговорил господин, не сводя с преступницы своих страшных обличающих глаз.

Кормилица замотала головой. Она опять перекрестилась, будто открещиваясь от своих хозяев.

– Не знаю, мой добрый синьор… Подумала, и все тут! Да оно, верно, так и было! Украли наше дитя!

Леонард махнул рукой; оставив старую женщину, повернулся к жене с видом усталого отвращения.

Феодора покачала головой, разведя руками.

– Что с нее возьмешь…

Леонард снова взглянул на Магдалину.

– Сиди тут, – приказал он грозно. – Сейчас мы с женой решим, что с тобой делать!

Магдалина покаянно кивнула; она осталась сидеть, опустив полные крепкие плечи, утонув в своем темном монашеском одеянии.

Супруги вышли за дверь; Леонард захлопнул ее, потом отвел жену в сторону. Он скрестил руки на груди.

– Что ты теперь скажешь?

Феодора посмотрела ему в глаза.

– Не знаю!

Она вздохнула.

– Нельзя же вот так судить ее! Недосмотрела, глаза старые…

Леонард усмехнулся. Он схватил себя за подбородок, за короткую вьющуюся бороду, потом отпустил его; прошелся по комнате, склонив голову.

Комес понимал, что в душе жены сейчас происходит такая же борьба, как в его собственной, – конечно, оба почти не сомневались в вине Магдалины: в том, что мальчик украден с ее участием! Но как отослать итальянку – когда она так нужна детям; и тем более, как отослать ее, если она виновна?.. Кто тогда поможет им узнать, где Александр?

– Магдалина не хотела этого, я уверена, – прошептала наконец московитка, коснувшись холодными пальцами горячей руки мужа. – Она раскаивается… И она любит наших детей и нас!

Леонард задумчиво кивнул.

– Возможно.

Он точно так же говорил, когда Феодора убеждала его в великодушии патрикия Нотараса. И теперь Магдалина вызывала в критянине то же чувство, что и первый муж его возлюбленной, – смешанное чувство отвращения и признательности.

– Что будем делать? – спросил комес жену.

– Продолжим искать… конечно, продолжим, – с запинкой ответила Феодора. – Мы останемся в Риме, пока не исчезнет надежда… Но Магдалину оставим при себе, она нам нужна!

Леонард видел, что Феодора волнуется, но спокойна более, чем любая другая мать, чье дитя пропало без вести. Комес кивнул: да, как и сам он, Феодора почти не сомневалась, что Александра украл Фома Нотарас. А значит, угрозы следует ждать прежде всего не мальчику, а им самим.

Феодора хотела вернуться в комнату к няньке, с которой сейчас был Эней, но замешкалась. Она посмотрела на мужа.

– Может быть, мой муж угрожал ей… или нам! – прошептала московитка. – А может, Магдалина сочла, что так лучше для всех… ведь Александр его наследник! Думаю, Фома давно хотел такого удовлетворения!

– Его наследник Вард, – усмехнулся комес. – Но, наверное, ты права.

Они вернулись к Магдалине; Феодора сразу же подхватила на руки Энея, как будто боялась теперь и за него тоже.

– Ты останешься у нас, – сказал комес кормилице. – Мы с женой давно знаем тебя и верим, что это был твой недосмотр, а не злой умысел!

Магдалина заулыбалась беззубым ртом, потом улыбка ее приугасла. Бесцветные глаза перебегали с одного из хозяев на другого.

– Не виновата я, право слово, синьоры…

Казалось, она сама не знает, как себя судить за содеянное, – в заслуги себе его записать или в тяжкие прегрешения. Феодора в этот миг даже пожалела служанку.

– Мы тебе верим, – сурово сказала она. – Но помни: теперь ты за детей головой отвечаешь! Если еще хоть что-нибудь…

Магдалина истово кивнула: она сложила руки перед грудью.

– Помню, госпожа! Убей меня бог, больше вас не подведу!

Феодора смотрела на итальянку и думала – что ее угроза няньке ничего не значит, и все они это понимают. Разве сможет Леонард Флатанелос, – критянин, боготворящий жен, – своей рукой покарать старую женщину, которая выпестовала троих детей его возлюбленной и нянчила его собственного сына?

Не почувствует ли эта католичка, понимая свое положение при Леонарде Флатанелосе, полную свою безнаказанность?..

Но ничего другого им не оставалось. Феодоре порою казалось, что ее муж и она, два героя, путаются и тщетно бьются в паутине, которую раскидывают невидимые пауки, притаившиеся в разных углах: стоит прорвать паутину мечом, как липкие тенета оплетают их снова.

– Последи за ребенком, – наконец со вздохом приказала московитка преступной няньке. – Сейчас мы с мужем будем решать, как искать Александра…

Магдалина кивнула, с тем же благодарно-покаянным видом. Супруги опять вышли за дверь.

Совещались они недолго – даже Леонард ничего больше не мог предложить, кроме как то, что они уже сделали: разослать людей во все концы Рима.

Объявить награду за поимку преступника? Смех, да и только! Кого искать, и по каким приметам? Мало ли в Риме мест, где можно спрятать ребенка, – подвалов, канав, тюрем, многоэтажных трущоб: инсул*, сохранившихся со времен императоров! Мало ли в Риме золотоволосых мальчиков трех лет отроду! У них даже портрета Александра нет!

– Может быть, мы найдем Александра через нее, – прошептала Феодора наконец, не зная, что предложить еще.

Леонард кивнул.

Он прижал Феодору к сердцу и поцеловал в лоб; потом торопливо простился и ушел – делать хоть что-нибудь, чтобы успокоить свою совесть и совесть жены.

Но Феодора уже знала, что это бесполезно. Они задержатся в Риме ненадолго… а потом поедут следом за герцогом.

Если Александр не потерялся, а украден, похитители сами найдут их: выследят их, куда бы Флатанелосы ни направлялись.

“Фома на месте Леонарда мог бы подвергнуть Магдалину пытке – и Фома знает, что Леонард этого не может”, – подумала Феодора. Ей стало холодно и страшно от мысли, с каким человеком она жила долгие годы и прижила троих детей…

И притом Фома Нотарас был одним из лучших византийцев; и русской рабыне очень повезло, что она досталась именно ему! Феодора до сих пор благодарила Бога за это.

“Все господа страшны, – думала московитка. – Все господа неизбежно становятся страшны”.

Она обернулась к зеркалу и долго всматривалась в свое отражение, сверкающее дорогими украшениями и шелестящее дорогими тканями.

Как они и ожидали, никаких следов Александра не обнаружилось; хотя они отстали от герцога на целую неделю. Феодора даже хотела сгоряча вернуться домой, в поместье; Леонард отговорил ее.

– Если Александр украден, тебе тем более опасно возвращаться домой, в глушь, – взволнованно сказал он. – Лучше всего оставаться на виду – на виду у влиятельных людей…

Феодора усмехнулась.

– Ты думаешь, от нас отстанут, когда мы отгуляем на герцогской свадьбе и вернемся домой?

– Я думаю, что с нами могут начать переговоры до этого… если собираются выставить условия, – ответил комес.

Леонард рассмеялся, запустив обе руки в свои пышные волосы. – Подумать только, я говорю о твоем муже! Этот человек не устает удивлять меня, он как яблоко с гнилью внутри: не поймешь, где гниль, пока не откусишь!

Московитка поморщилась.

– Неужели ты еще удивляешься? – спросила Феодора. – Я думала, ты уже давно выучил все изгибы его характера не хуже меня…

И тут оба подумали самое страшное – а если Александра похитил не Фома Нотарас, а кто-нибудь из итальянских врагов; если Магдалина действительно совсем непричастна к этой истории?

– Едем в Неаполь, – наконец решил Леонард.

Они не могли оскорбить Сфорца отказом присутствовать на торжестве. Конечно, нечего было думать, что герцог отложит свою свадьбу по такому случаю; но можно было надеяться на его содействие в поисках ребенка… хотя содействие наверняка будет только данью вежливости. Но, может быть, это заставит Фому Нотараса призадуматься, с кем он связался…

“Нет. Фома Нотарас все о нас знает, и его ничем не напугаешь, – подумала Феодора. – А вот он нас может много чем припугнуть. Это его триумф… он сейчас въезжает в Рим как победитель, в златолиственном венке…”

– Едем в Неаполь, – со вздохом повторила Феодора.

Они не опоздали на свадьбу – подготовка была в самом разгаре; даже Дионисий Аммоний, получивший приглашение месяц назад, еще не приехал. Мардоний и Рафаэла встретили семью Флатанелосов в герцогском неаполитанском особняке и очень тревожились; беспокоился за греков и новый друг Мардония, приехавший с ним, – молодой сын Лучиано Пизано. Герцог, хотя и занятой по горло приготовлениями, вышел к гостям собственной особой и приветливо поздоровался; и сразу узнал о причине задержки критянина с супругой. Никто не мог бы ее скрыть – пытаться сделать это было бы крайне неучтиво, да и бессмысленно!

Сфорца принял самое живое участие в случившемся – он весьма негодовал и тотчас же отправил своих людей в Рим на розыски мальчика; хотя, наверное, и сам понимал, что уже было сделано все возможное. Однако деятельная натура герцога не позволяла ему ничего не предпринять –в отношении будущих родственников и людей, взятых им под покровительство!

Люди Сфорца, конечно, знали Рим лучше греков; но и их усилия ни к чему не привели. Леонард просил герцога не давать делу огласки; и тот согласился, что не стоит поднимать шум.

В Италии творилось слишком много вещей, которые замалчивались, спасая добрые имена

всех причастных; наверняка и славное семейство Сфорца за свою историю обделало немало подобных дел.

Пока Флатанелосы обустраивались в гостях, прибыл Дионисий Аммоний: он привез с собой жену, приемного сына и обеих младших дочерей. Дарий с женой и своими двумя маленькими дочерьми остался в имении под Анцио. Феодора подумала, что, возможно, Дионисий уже не так нерасположен к итальянцам – нужно же ему пристраивать своих невест!

Может быть, Дионисий найдет им и греческих женихов; но без помощи влиятельных людей Италии этого не сделать.

Флатанелосы бросили поиски Александра – и только ждали, каждый день был как медленная пытка.

И дождались – враг был предсказуем или позволил считать себя предсказуемым. За день до герцогской свадьбы Феодора получила письмо: листок подбросили ей под дверь.

* Инсула – в архитектуре Древнего Рима многоэтажный жилой дом, с комнатами и квартирами, предназначенными для сдачи внаем.

========== Глава 157 ==========

“Моя возлюбленная жена!

Я по-прежнему в полном праве называть тебя так. Ты ведь помнишь, я надеюсь, что ни наша святая церковь не давала тебе развода по вине прелюбодеяния, ни я тебя не отпускал, будучи супругом, в разводе невиновным; но это сейчас второстепенно. Ты сама понимаешь, что мы с тобой вовеки соединены Богом, в каких бы отношениях ни состояли: и залог нашего вечного союза сейчас у меня.

Можешь вздохнуть спокойно, Феодора: Александр у меня, он жив и здоров. Немного поплакал, но я быстро его успокоил. Мальчик почувствовал во мне своего настоящего родителя.

Я бы очень хотел знать, ладил ли наш сын с твоим любовником… с тем, которого ты называешь мужем. Впрочем, думаю, что ты расскажешь мне это при встрече. Я вовсе не собирался лишать Александра матери; да и ты, я уверен, такого не допустишь. Я знаю твой характер.

Разум такого малыша – как влажная глина под пальцами скульптора… конечно, это зависит от природных задатков, но мой Александр так же восприимчив к чужому влиянию, как был я: до того возраста, как мой характер полностью сформировался. Я позабочусь о том, чтобы из памяти нашего мальчика стерлось все, что касается Леонарда Флатанелоса.

Я понимаю, дорогая, что ты очень любишь своего героя, – но ты точно так же не захочешь, чтобы Александр жил в том же смятении и раздвоении чувств, к которому ты приговорила наших старших детей, лишив их отца и дав им отчима в сознательном возрасте. Пожалуй, Варду и Анастасии пока и в самом деле не следует знать ничего о своем настоящем отце, чтобы они росли спокойно. Ты согласна?

Я знал, что мы в этом союзники.

Если ты думаешь о том, как я содержу ребенка, – будь покойна: Александр ни в чем не нуждается. Он окружен любовью, чист, сыт, одет; и я нашел ему няню-гречанку, которая, конечно, лучше подходит для воспитания грека, чем наша католическая монашенка, при всей твердости ее характера. Кстати, Магдалина здесь ни при чем, не вините ее в пропаже мальчика. Наверное, она просто недосмотрела, глаза и резвость уже не те. А если Магдалина и поняла, кто за этим стоит, то полагаю, что она сознательно умолчала о своих догадках, пока похитители не оказались в недосягаемости для твоего критянина. Но ты, надеюсь, не станешь ей на это пенять.

Ты всегда знала – и наша итальянка знала, что я добьюсь своего рано или поздно, и лучше дать мне то удовлетворение, которого я требую: пока кто-нибудь в семье не пострадал серьезно!

Ты сейчас хорошо понимаешь меня, жена моя?

В наших с тобой интересах держать все в тайне от Леонарда. Или, если хочешь, можешь сказать ему полуправду – будто бы я сообщил тебе, что с ребенком все хорошо: поверит он или нет, сказать не могу, но тебе ничего другого не остается… если ты не хочешь, чтобы мы с твоим теперешним супругом и господином сцепились в оружной схватке. Ты ведь сама понимаешь, что твой герой не захочет решить дело миром: комес пожелает покончить со мной, как с ядовитым гадом.

Хотя ты знаешь, что я вовсе не таков и желаю мира прежде всего! Pax vobiscum*, возлюбленные. Но это не значит, что мною и моими нуждами можно пренебрегать бесконечно.

Александр много лепечет, как все дети в его возрасте, но критянина не упомянул еще ни разу. Однако часто вспоминает тебя. Я знаю, что ты стараешься быть хорошей матерью всем своим детям, и очень признателен тебе за это: особенно понимая, как материнство трудно для женщины с философическими наклонностями. Другой матери у нашего сына быть не может – и думаю, ты оценишь мою жертву тебе, если я скажу, что все еще один, и с тех пор, как мы расстались, не приближал к себе никакую другую женщину.

Ты сейчас, должно быть, негодуешь, что я все еще не назвал тебе места, где держу ребенка… разумеется, ты вправе знать, и узнаешь, когда мы с тобой договоримся о свиданиях. Я полагаюсь на твою женскую рассудительность. Пока только скажу, что увез мальчика из вонючего Рима, где ему быть вредно, и мы с ним сейчас в таком же загородном доме, как твой. У нас с Александром свой маленький элисий.