Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 78 страниц)

Обе засмеялись. Потом Феофано тронула живот подруги и спросила, сдвинув брови:

– Надеюсь, он не успел сделать тебе третьего?

Феодора покачала головой; но души коснулось холодное сомнение.

– Я хочу… Я хотела попросить тебя дать мне средство…

– Какое? У меня есть те, которые предотвращают беременность, – а есть убивающие плод, – сказала Феофано: теперь она была сурова как Гера, гонительница мужчин.

– Убивающими я никогда не воспользуюсь, – сказала Феодора. Феофано кивнула – а потом вдруг опять улыбнулась, щекоча ее шею своими черными волосами.

– Я могла бы заставить тебя заплатить…

Феодора улыбнулась.

– Не надо заставлять, – и притянула подругу к себе, обняв за шею.

* Эпарх – градоправитель.

========== Глава 53 ==========

Утром они завтракали в библиотеке – обеим было очень приятно находиться в этом храме муз, где они были единственными жрицами. Иногда любовницы переплетали руки и улыбались друг другу; Феодоре было нисколько не стыдно, хотя щеки пылали – но как после гимнастики, плавания… после законной любви.

– Почему мне не стыдно? – наконец с удивлением спросила Феодора себя самое. – Будь я дома… в тереме моей боярыни… я бы не знала, куда девать глаза!

– И правильно, – совершенно серьезно сказала Феофано. – Там это было бы правильно: прививать вам наши древние обычаи было бы как прививать персиковую ветвь на сосну… Но ты у нас, и нашею ты останешься.

Императрица помолчала, щипая виноград, – она катала ягоды между смуглых пальцев.

– Главное, в чем христианство видит недуг, греховность человечества, – это отпадение от своей божественной природы: природы своего богоданного духа, – задумчиво проговорила Феофано. – Раскол между телом и душой: плоть грешит против духа, и от этого приходит ей смерть…

Она улыбнулась.

– Христианство учит, что человек воскреснет во плоти, когда духу в судный день будет возвращено его тело, – что человек есть единство духа и плоти, – продолжала василисса. – У древних эллинов тоже считалось, что дух немыслим без его смертной человеческой формы, которая подчиняется этому духу и отражает его свойства: мы учили, что человек должен быть цельным.

Она вздохнула и выгнулась назад, сцепив руки в замок, так что платье обтянуло крепкую грудь.

– Я – цельный человек, который не нуждается в исправлении своей природы, – сказала Феофано.

– Ты язычница, – прошептала Феодора: она глядела на наставницу с благоговением.

Феофано кивнула; потом ткнула подругу в грудь кулаком, так что та задохнулась от неожиданности.

– Ты тоже, дорогая, – я давно это заметила, – сказала она. – Мы с тобой сильны тем, что в каждой из нас сидит язычница, которую христианство облекает как одежда… Сильная женщина должна иметь внутри себя крепкую язычницу. Тогда она будет чувствовать себя правой и никогда не ляжет под ноги мужу и попам. Попы это тоже почувствуют и будут проклинать ее… но только такие, которые окончательно забыли, где правда: и католики именно таковы.

Феофано вдруг засмеялась и схватила Феодору за шею, приблизив к ней голову.

– Ах, какая язычница твоя Евдокия Хрисанфовна! Святая язычница! Ты мало слушала ее – а жаль!

– Я представляю, что бы она сказала в эту минуту, – улыбаясь, заметила Феодора. – Это русская женщина, которая всегда слышит свое сердце и говорит людям ту правду, которая именно сейчас нужна… Она как блаженная…

– У нас было много таких в свое время, но сейчас они перевелись, – вздохнула хозяйка. – Святость ушла.

Феодора встала из-за стола и отошла к полкам, водя по ним рукой.

– Я думала, что ты в Бога не веришь больше, – сказала она.

Обернулась к госпоже, глядя большими карими глазами, всегда открытыми новой истине, – глазами, в которых готово было появиться отчаяние.

– Это правда? Может, ты меня для забавы соблазнила?..

Феофано встала и, подойдя к подруге, обняла ее и поцеловала в лоб, потом в губы.

– Я верю в Бога, который называется познанием, – в бога эллинских мудрецов, – прошептала она. – И в божественную любовь я верю. Любовь людей – самое божественное, что я видела в этом ужасном мире: и тебя я люблю.

Феодора крепко обняла ее.

– Я хотела бы, чтобы ты спаслась вместе со мной, – страстно прошептала она. – Ты этого заслуживаешь как никто другой!

– Пожалуй, – пробормотала Феофано. – Людей, подобных мне, мало.

Она усмехнулась.

– Большинство людей не умеет мыслить и любить, а только бояться и обезьянничать!

– Это правда, – шепотом ответила Феодора. – Но не нужно осуждать их. Если бы все стали подобны тебе, мир бы рухнул от ваших деяний! Великих людей не может быть много!

Она улыбнулась Феофано и сама поцеловала ее.

– И вы, как Прометей, зажигаете людские сердца – и учите нас любить и мыслить! Пусть даже орел клюет вашу печень каждый день!

Феофано серьезно посмотрела на нее.

– Ты тоже блистательная женщина, хотя и не такая яркая, – сказала она. Улыбнулась. – Главное не то, как ты следуешь своей природе, – ибо твоя животность не есть твоя заслуга; главное, как ты преодолеваешь себя, чтобы преобразиться в Боге! Преодолеваешь свой страх перед собой, другими и истиной. Я не скажу, что я бесстрашна, – я многого боюсь, – вдруг улыбнулась Феофано. – Но я умею сражаться и всегда жажду нового, и это отличает меня от обыкновенных женщин.

Феодора улыбнулась ей в ответ.

– Ты говоришь сейчас о Боге и веришь в Бога, потому что я приехала к тебе, – мягко сказала она. – Без меня тебе пусто… и Бога нет.

Феофано погладила ее по щеке, но ничего не ответила.

– Пойдем сейчас к твоим детям, а потом вернемся сюда и как следует поговорим. У нас для этого может быть много времени впереди… а может и нисколько не быть.

Феодора поняла, что Феофано догадалась о троянском коне. Кивнула.

– Разумеется, поспешим.

Они заговорились надолго – и Феофано, по словам подруги оценив положение Константинополя, заключила:

– Это, конечно, прекрасно, что они приплыли, – а благородный Леонард просто наше спасение, он сумеет примирить их с греками! Знаешь, что особенно хорошо…

Она вдруг осеклась, взгляд потускнел.

– То, что из Города теперь побегут слишком умные вольнодумцы вроде нас с тобой, – улыбнулась московитка. – Останутся простодушные, которые уверуют во все, что им скажут с балкона Большого дворца, и фанатики! Лучшие защитники для Города сейчас!

Феофано закивала.

– Ты читаешь мои мысли. Немытые фанатики, которые сумеют оболванить толпу, сейчас в самый раз. Но у нас с тобой другая роль – и столь же важная!

Она велела:

– Иди разбери свои вещи – и достань свои работы: мы вместе прочтем их, и, может быть, дополним или исправим, но это позже. Сейчас я позову моего переписчика, и он сделает копии. Ты увезешь эти копии домой.

Феодора замерла, глядя на нее.

Феофано нахмурилась при виде ее недоумения.

– Я всегда делаю копии всех важных работ! Для тебя это внове?

Феодора усмехнулась.

– Я никогда не думала, что мои работы достойны такого внимания!

Феофано сжала губы.

– Мы два года кормили, растили и учили тебя – не затем, чтобы плоды, которые ты принесла, пропали втуне! Знаешь, дорогая, – вдруг сурово сказала она, – новые мысли ничуть не менее важны, чем новые дети; и порою даже важнее! Дети вырастут и будут делать свои маленькие дела, а потом умрут; и их дети умрут, и их забудут! А слово переживет века – и воздействует на тысячи умов!

– Никто не может сказать, какое слово умрет – а какое переживет века, – возразила Феодора.

Феофано улыбнулась.

– Я крепкая язычница, любовь моя!

Она смотрела на Феодору – сильная, смуглая, полная жизни эллинка; серые глаза были лукавы и серьезны сразу. Феодора вдруг подумала, что этой женщине не меньше тридцати пяти лет: и это был самый лучший возраст для нее, возраст зрелости, власти и учительства.

– Я верю, что идеи, которые рождаются в умах достойных, остаются в тонком мире – и количество их все увеличивается, а наши преемники черпают из мира идей то, что чем мы его обогатили! – произнесла императрица. – Мы любим друг друга, и то, что мы творим, не умирает! А плоды наших размышлений там, наверху, дают могучие деревья – и потом эти яблоки осыпаются с небес на землю, чтобы однажды ударить по голове какого-нибудь нового любимца богов, который еще сам не знает своих способностей и будущих свершений…

Феодора всплеснула руками и засмеялась.

– Да ты шутишь!

Феофано тоже смеялась.

– Конечно, шучу.

Но шутила она всерьез – пожалуй, серьезнее, чем о чем-либо другом.

Феодора покинула библиотеку, и вскоре вернулась туда со связкой свитков под мышкой. У Феофано заблестели глаза при виде этих работ. Она села за стол и, нахмурив брови, сделала знак, чтобы Феодора отдала ей свои мысли на проверку, – и та сделала это не колеблясь. Саму же гостью Феофано отправила к детям: точно ученицу своей школы, которая изгонялась с глаз наставницы, чтобы не мешать ее гению.

Спустя два часа ее призвали к госпоже. Торопливо идя по коридору, Феодора вдруг встретилась с тем воином, о котором почти забыла, – спартанцем Марком! Ей неожиданно пришло в голову, что этот человек мог догадаться о любовной связи гостьи с хозяйкой; и Феодора остановилась перед ним, залившись краской и опустив руки, точно ждала наказания.

Надо же – она стала философом, осмелела, а совсем не изменилась!..

Марк смотрел на нее, нахмурив черные брови.

– Что-нибудь случилось, госпожа? Тебе нужна помощь?

Феодора открыла рот, и чуть было не спросила: знает ли он, что происходит? Закрыла рот ладонью и поспешила дальше. Но потом опять обернулась – Марк смотрел на нее прямо, как эллин, не боящийся судьбы. Он улыбнулся, когда встретился с ней глазами.

Феодора пошла дальше, точно получив благословение. Марк все знал.

В библиотеке Феофано встала ей навстречу, очень оживленная. Она подошла к гостье и пощекотала ее под подбородком гусиным пером.

– Диомед сейчас переписывает твои сочинения, – сказала она, кивнув на невозмутимого грека с черными длинными волосами, перехваченными ремешком, который поскрипывал другим пером за соседним столом. – Перепишет слово в слово – у него не хватит фантазии что-нибудь присочинить…

Феофано засмеялась.

– Знаешь, что я подумала, – вдруг серьезно сказала гостья. – Я читала труды ваших историков – они писали о нас, тавроскифах, и столько приврали! Ведь так много русов воевало с вами, воевало за свою землю и погибало, – Феодора неожиданно задохнулась, со слезами схватилась за голову. – А их слава досталась вашим императорам! Вашим летописцам!

Феофано прищурилась.

– Если ты истинно веруешь, ты не должна сомневаться в Божьем промысле! Так было суждено!

Феодора готова была наброситься на нее – и Феофано почувствовала это: она отвела назад руку, переступила на другую ногу, перенося на нее вес, и гостья поняла, что хозяйка может нешуточно ударить ее. Ударить быстро и умело, как опытный боец: и вышибить из нее дух.

– Ну? – шепотом спросила царица.

Феодора отвела глаза, опустила руки.

– Ничего, – прошептала она, – прости меня.

Феофано засмеялась. Она подошла к Феодоре так быстро и так крепко схватила гостью за плечи, что у той занялся дух. Феофано стиснула свои руки до боли.

– Ты неискренне извиняешься, а побить меня хотела от души, – сказала царица. – За это я тебя люблю больше всего! И я думаю, что каждый в конце концов получит ту славу, которую заслуживает, в глазах людей… и Бога, если ты веришь в это!

Она разжала руки.

– А общая наша слава достанется всем.

Потом склонила голову и толкнула любовницу в бок:

– Надеюсь дожить до того дня, когда смогу хорошенько повалять тебя по полу в гимнастическом зале! И до того дня, когда ты сможешь отвесить мне хотя бы один полноценный удар! Но, конечно, не пока ты кормишь детей.

Феодора провела у Феофано еще целый месяц – это было чудное время: они читали, спорили, шутили, так, что было понятно только им двоим, гуляли и катались верхом, и даже катали на лошади Варда, которого это занятие привело в восторг. Феодора купалась с хозяйкой в ручье, и там они ласкались, но вполне невинно; а ночью спали в одной постели – но по большей части тоже только спали, обнявшись или держась за руки. Однако за эти четыре недели подруги еще несколько раз пережили вдвоем самые сокровенные восторги: такие, память о которых искрилась в их взглядах при каждой беседе, каждой встрече.

Довольно часто Феодора была предоставлена сама себе – Феофано занималась тем, от чего никто не смел ее отвлекать; и уединялась со слугами, которые потом отъезжали с тайными поручениями. Порядочно времени хозяйка посвящала и хозяйству, и немало смогла посоветовать своей подопечной. Они даже ухаживали за ее садом вместе с садовником, бок о бок с ним стоя на коленях на грядках, нося лейки или подстригая деревья.

Феофано любила все, что она делала, – и все, что ей принадлежало!

А потом к женщинам приехал патрикий – как снег на голову: на непривычную греческую голову…

– Какая встреча, – сказал Фома Нотарас, ступая в гостиную и улыбаясь хозяйке и гостье, которые сидели там: улыбаясь неприятно, одними губами. – Я так и знал, не обнаружив моей жены дома, что это ты, Метаксия, украла ее!

Феофано встала и подошла к нему, спокойно улыбаясь.

– Я не крала твоей жены, – ответила она. – Госпожа Феодора сама приехала ко мне от тоски! Мы славно провели эти дни!

Патрикий сощурил серые глаза; сестра посмеивалась. Ах, как они понимали друг друга!

– А где мои дети? – наконец спросил он.

– Сейчас приведу, – вставая, сказала и Феодора.

Она быстро взбежала наверх.

Когда брат и сестра остались вдвоем, патрикий долго смотрел на бесстыдную хозяйку, не находя слов. Наконец он прошипел:

– Ты совратила ее? Признайся!..

– И не думала, – ответила Феофано.

Ей не пришлось совращать ее – Феодора уже была готова к ее любви, и давно.

Патрикий долго испытывал сестру взглядом – потом опустил золотую голову и усмехнулся.

– Что ж, поверю тебе.

Когда вернулась жена, неся малышку на руках и ведя Варда, он смягчился и шагнул к ним навстречу с улыбкой.

– Это мой сын? Какой стал большой и сильный!

Вард не сразу пошел к нему – даже дичился сперва, так что Фома Нотарас опять нахмурился.

– У него как будто нет отца, а только две матери!

Сестра кивнула, посмеиваясь.

– Если мужчины еще будут оставлять свои семьи так надолго, женщины научатся рожать детей без вас!

Фома засмеялся.

– Не сомневаюсь, что ты, любимая сестра, скоро начнешь рождать детей из своей многомудрой головы, как Зевс родил Афину!

Он наконец взглянул на супругу и раскрыл руки:

– Иди же ко мне.

Феодора бросилась в его объятия. Когда муж целовал ее, она на несколько мгновений ощутила вину; но эта вина быстро исчезла при виде улыбки Феофано, за спиной Фомы показывавшей брату кулак. Время их любви кончилось – это было приключение, которого заслуживает каждая госпожа, властительница умов!

Потом они ужинали вместе, и им было хорошо. Феодора ощущала себя принадлежащей к древней лесбийской общине – как будто она была госпожа, принимающая гостя-мужчину вместе с подругой; или к утонченным афинянам. Ей было немного стыдно – но если отбросить этот малый стыд, просто восхитительно!

Муж, конечно, затаил про себя какие-то подозрения – но он сам был далеко не святой, и не грозный господин; он не делал ей никаких упреков, и потом тоже не будет.

– А каков теперь стал Константинополь? – спросила его Феодора.

Патрикий помрачнел. Посмотрел на одну женщину, потом на вторую.

– Вы не узнаете его.

Сразу забылось все, что разделяло их. Они с женой пожали друг другу руки под столом – уже не как супруги, а как единомышленники.

Когда муж уводил Феодору из имения Калокиров, хозяйка провожала их, стоя в дверях; Феодора оглянулась и встретилась с ней глазами. Феофано улыбалась, и смотрела твердо; потом кивнула и исчезла в доме. Феодора счастливо вздохнула, прижимаясь к своему патрикию Нотарасу.

Время женщин, время их любви закончилось, но никогда не забудется; и сохранится в мире идей.

На пороге была зима; кончался 1450 год от Рождества Христова.

========== Глава 54 ==========

Леонард Флатанелос узнал обо всем от Микитки – русский евнух подкараулил его у наружных дверей дворца и отозвал в сторону. Микитка решил быть вдвойне храбрым, искупая минуты трусости.

Комес улыбнулся знакомцу и положил руку на русую кудрявую голову. Он был спокоен и приветлив, точно в дни благоденствия, – только карие глаза блестели пугающей, восторженной отрешенностью, которая поднимает людей выше своего бытия в смертный час и делает их беспощадными к врагу.

– Здравствуй, Никита… У тебя есть что мне сказать? – спросил благородный ромей.

Он помедлил.

– Послание от госпожи?

Микитка шевельнул губами, потом у него получилось сказать:

– А ты ничего еще не знаешь, господин?

Флатанелос посуровел – потом резко кивнул, чтобы тот говорил.

– Императора чуть не убили! – прошептал Микитка; он так и чувствовал, как волосы встают дыбом. Евнух схватил комеса за плащ, не понимая, за что цепляется. – И там… ходят слухи, что поймали Никифора, доместика схол!

Комес схватил его за плечи и с силой отбросил к стене, так что от удара Микитка едва не потерял сознание.

Флатанелос сам чуть не упал. Он пошарил рукой по своей широкой груди, точно забыл, где его сердце.

– Боже милосердный!..

Микитка встал на ноги и, глядя на героя и не решаясь приблизиться, напористо прошептал, оглянувшись:

– Почти никто еще не знает… Я следил, слушал… Я ведь государев постельничий, от меня Константин не таится; а от всех прочих скрывают, что случилось, чтобы не растревожить попусту!

Леонард Флатанелос медленно отвел со лба черные кудри – ему недоставало только золотого обруча, чтобы казаться родным братом Никифору. Он глубоко вздохнул – и улыбнулся Микитке: но в карих глазах стыл страшный гнев. Люди во власти таких чувств убивали даже собственных детей, не то что чужих.

– Спасибо, Никита.

Комес положил ему руку на плечо, и Микитка весь сжался. Но Флатанелос убрал руку и пошел прочь – нетвердо, опираясь на стену. Микитка быстро отвернулся и потряс головой.

– Если и этот рехнется, что делать будем? – пробормотал евнух. – А если государь его в измене уличит и от себя уберет? Тогда нам всем конец! Католики с потрохами сожрут!..

Он встряхнулся и быстро пошел к покоям императора. Только там он и узнает наиважнейшее; и другого места ему нет.

Леонард Флатанелос с трудом погасил ярость, от которой в глазах было красно; теперь он понимал безумие, охватывавшее Ахилла, Геракла, Медею-детоубийцу. Даже на море, в жестоком бою, с ним такого не бывало. Предательство брата – как раскаленное железо, которым прижигают сердце.

– Он у меня попробует раскаленного железа, если это вправду он, – пробормотал комес.

Потом он остановился и, схватившись за голову, заставил себя замереть на несколько минут, чтобы обрести ясность мышления. Это очень нужно сейчас, особенно если в руках у василевса Никифор!

Комес взялся за похолодевший лоб. Он быстро перебирал в голове все, что Никифор способен выдать императору, спасая свою жизнь, – хотя едва ли тот может ждать пощады после своих деяний. Но такие люди, как Никифор, перед лицом смерти бывают жалки. Он не посчитается ни с чем, лишь бы удержать призрак спасенья!

В юности комес тоже натворил много такого, о чем сейчас приходилось жалеть, – можно даже сказать, что Леонард был таким же молодым пиратом, каким Никифор сделался теперь; Леонард помнил, как мальчик восторгался им, старшим, и мечтал на него походить. Работорговлей занимались они оба – впрочем, этим занятием не гнушались многие из византийской знати.

Потом Никифор сделался военачальником Иоанна – потому, что старому василевсу было не разбирать, под чью защиту заступать. И в мореходстве и морской торговле Иоанн понимал еще меньше Константина.

Константин прекрасный правитель и воин, но он привык сражаться и вершить дела на суше. И не слышал, как его комес добывал себе славу в молодые годы, – если же услышит, может от горячности счесть его предателем и казнить или сослать; хотя Палеологам ли не знать, на чем стоит и стояла Византия? Каждое государство строится на крови, а империя – на великой крови!

– Слава богу, что я не женат, – пробормотал Леонард Флатанелос.

Ему представилось прекрасное и умное лицо московитки, которую он любил, – как не любил до сих пор ни одну женщину!

Леонарду казалось, что если бы это чудесное, сильное и благородное, создание принадлежало ему, вместе с нею он мог бы покорить весь мир – чтобы потом подарить его ей. Разве мало у него храбрости, и разве не достойна она такого дара? Леонарда сокрушало, что Феодора – жена человека, который не стоит ее; и уже родила ему детей.

Если же Никифор распустит язык, он может подвести под топор или меч Феодору, ее мужа и Феофано, соблазнившую Никифора: женщину, с которой все началось.

Но даже Феофано куда более достойна жить, чем ее любовник. Она всегда делала все для Византии и жила Византией, этим прекрасным призрачным Римом, маяком, манившим к себе бесчисленное множество людей: людей, своей великой общей любовью творивших эту великую священную мечту…

Тут Флатанелос встряхнулся и подумал, что ничего даже еще не выяснил. Он рассмеялся сам себе и, пригладив черные кудри, быстро пошел к императору. Подозревает Константин его или нет – в любом случае комесу придется предстать пред его очи как можно скорее.

К василевсу его не впустили.

– Не велено, – сказал эскувит, карауливший у дверей; когда побелевший комес шагнул вперед, в его грудь уперся меч. Эскувит с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам, из-под низко сидящего шлема оглядывал его с ног до головы – так мрачно, точно вдруг выяснилось, что это Леонард, а не Никифор много лет продавал империю туркам и католикам…

– Но мне нужно видеть государя! – рявкнул комес, которому опять взор застила кровавая пелена.

– Божественный император приказал себя не беспокоить, – сказал стражник, глядя на него с омерзением. – И ты едва на ногах держишься, что станешь говорить! – прибавил он сквозь зубы: уверенный, что у прославленного комеса Флатанелоса ноги подкашиваются от страха.

– Погоди… ты пожалеешь, – пригрозил Леонард; но он сам понимал, что жалок в эту минуту. Стражник усмехнулся и отвернулся. Он даже не стал смотреть, как Леонард убирается вон; тот и в самом деле пошел прочь, но отошел недалеко. Завернул за угол и привалился к стене, тяжело дыша.

– Я буду ждать здесь – и пусть хоть здесь и режут, – пробормотал комес. Сел на пол и мутным взором обвел былое великолепие – мозаика на стене, изображавшая какого-то из василевсов с подъятым геракловым мечом и в доспехе, выкрошилась, а под ногами у изображенного блестела лужа. Сообразив, комес гадливо усмехнулся и подобрал ноги, хотя сидел далеко.

– Ну и свиньи, – сказал он.

Потом схватился за голову и так застыл.

Очнулся он, когда его грубо встряхнули за плечо.

– Эй, господин! Комес Флатанелос! – позвал его давешний стражник; Леонард вскочил, чуть не выхватив меч от оскорбления, но опомнился.

– Что? Зовут? – воскликнул он.

Эскувит кивнул и показал в сторону царских покоев. Когда Леонард тронулся с места, стражник пристроился сзади, чуть не тыкая его в спину мечом.

– Ну ты и попался, – сказал он сквозь зубы, когда они оказались у самых дверей. Комес быстро обернулся; стражник отступил под его взглядом, хотя за оружие Леонард не брался.

– Заткни рот, – негромко велел бледный и страшный герой; потом шагнул мимо другого стражника в спальню василевса.

Константин поднялся из-за стола, за которым сидел неподвижно, спиной к комесу; его длинное пурпурное одеяние распахнулось, и блеснула туника из золотого виссона*. Император теперь особенно заботился о том, чтобы выглядеть по-царски: это тоже казалось геройством посреди католической мерзости.

– Я схватил Никифора Флатанелоса, и он сделал много признаний… неожиданных, – сказал василевс; его голубые глаза, казалось, просвечивали комеса насквозь. Константин шагнул к Леонарду, и тот отступил. Константин заставил его отступать, пока комес не уперся спиной в стену.

– Вы и вправду пиратствовали с ним? – крикнул Константин страшно и неожиданно: его красивое лицо исказилось. – Вы, которому я верил как себе – которому доверил себя?..

Леонард низко опустил голову. Власть даже лучших из людей ослепляет и ограничивает им обзор, представляя мир таким, каким им желается его видеть: некоторым удается переделать мир по своему желанию, но потом тот мстит им, опрокидывая страшно и неожиданно…

– Мой император, – сказал Леонард. – Я не стану оправдываться!

Константин отвернулся, грива золотых волос рассыпалась по широким плечам.

– Вам это и не удастся! – сказал он. Казалось, Константину очень больно сейчас: и Леонард понимал его. Он сам только что испытывал такую боль, не сравнимую ни с чем.

Леонард распрямил плечи.

– Убей меня, – с жаром сказал он; Константин Палеолог обернулся к нему с изумлением. – Да, порази меня своим мечом! – продолжал комес, в своем безумии переходя на “ты”: он видел, что меч висит у императора на защитном поясе из бронзовых пластин, под домашним платьем. – Но тогда ты этим мечом отрубишь себе правую руку!..

Константин молчал, глядя на него широко раскрытыми глазами. Леонард продолжал:

– Ты видел, что у самых твоих покоев католики помочились под ноги победоносному императору, чье изображение украшает коридор? Ты дожидаешься, пока его обмочат от шлема до сандалий?..

Рука Константина дернулась к мечу; Леонард только сильнее выпятил грудь.

Император стиснул зубы и, схватив себя за волосы, крикнул:

– Что же мне делать?..

– Поверить своей судьбе, если не мне, – сказал комес; он скорбно свел брови. – Василевс, твой всемогущий рок отдал тебе в руки настоящего изменника. Это мой родич, но тем больше я страдаю! Разве ты не видишь?

– Мой рок поистине всемогущ – и неотвратим. Я знаю, куда он ведет меня, – сказал Константин с блеском в глазах.

Император перекрестился. Потом вдруг подошел к Леонарду и положил ему руки на плечи.

– Прости, если я обидел тебя, – прошептал он. – Ты этого не заслужил!

Леонард улыбнулся; они соприкоснулись горячими лбами.

– Может, и заслужил… но я нужен тебе и Византии, – сказал комес.

Они все еще стояли так, сплетенные в объятии, – точно два противника, замершие посреди борьбы, или старых друга: мужчины всегда бывают и теми, и другими сразу!

– Ты помнишь этого древнего полководца на стене? У него рот отверст в крике, – прошептал Леонард. – Наверное, он кричал: вперед, империя! Те времена давно забылись. А мы с тобой, мой василевс, можем лишь сказать: империя, стой! Держись!..

Константин посмотрел ему в глаза – потом схватил своими сильными руками за голову и поцеловал в лоб. А затем крепко обнял.

– Ты лучший друг, который у меня когда-либо был, и лучший воин и советник, – прошептал он. – Прости меня!

Выпустив комеса из объятий, он сказал, справившись с волнением:

– Никифор посажен в дворцовую тюрьму. Ты можешь допросить его один на один – это твое право. Я верю, что ты ничего не утаишь от меня.

“Как ошибаешься”, – горько подумал Леонард.

Он поклонился.

– Государь, выдал ли тебе Никифор каких-нибудь сообщников? Я должен знать это, прежде чем допрашивать его, – прибавил комес, видя, что глаза василевса опять сверкнули гневом.

Константин медленно отошел и сел в кресло; когда он расправил свою багряницу, развернулось преискусное полотно: вышитый золотом святой Георгий, поражающий дракона.

– Да, Никифор выдал мне одно имя, которое я слышал и раньше, – медленно сказал император. – Феофано, благородная греческая госпожа, ныне скрывающаяся в Морее, – так он признался. Как та императрица, которая прославилась беспутными деяниями пять столетий назад…

Он посмотрел на комеса и провел рукой по аккуратной бороде.

– Кто такая эта Феофано? Тебе известно что-нибудь?

Флатанелос перевел дух. Неужели Никифор решил молчать – решил спасти Феофано? Ведь ее настоящего имени не знает даже он, Леонард.

Нет, едва ли: скорее Никифор хочет потянуть время, измотать императора догадками, да и саму Феофано, которая, конечно, узнает, что Никифор схвачен… Неизвестно, что хуже: сразу пасть замертво или жить годы в страхе!

– Нет, император, я ничего не знаю, – сказал он наконец.

Константин отвернулся; казалось, подозрения опять одолели его.

– Тогда иди. Допроси своего родича сейчас же! – приказал он. – Тебя проведут к нему.

Василевс хлопнул в ладоши, и явился тот же стражник, который угрожал Леонарду у дверей в его опочивальню. Он вопросительно посмотрел на императора.

– Отведи комеса в темницу, туда, куда помещен изменник, – приказал Константин. – Я повелел ему допросить Никифора Флатанелоса, на что он имеет самое большое право – и как родственник преступника, и как слуга священного престола, усерднее всех участвовавший в его поимке!

Стражник низко поклонился – теперь им обоим. Потом почтительно показал Флатанелосу вперед: очевидно, эскувит уверился, что комес полностью оправдан.

Они быстро миновали коридор с оскверненным изображением императора, и, пройдя еще несколько коридоров, – ободранных, захламленных, как задний двор, и провонявших, как отхожее место, – при свете чадящих настенных факелов стали спускаться вниз по лестнице, куда свет уже не достигал: в холод и темь.

Эскувит остановился и вынул один факел из каменного кольца.

– Сюда, господин, – сказал эскувит, показывая светильником в сторону; комес увидел решетку, тяжелый замок… солому и черную человеческую фигуру, скорчившуюся на ней. Фигура тут же распрямилась, потом человек встал: неуклюже, как будто тело затекло от долгой неподвижности. Леонард встретился лицом к лицу со своим родственником.

Никифор Флатанелос мало изменился – разве что сильнее загорел, кудри отросли, да на лице, которое он всегда гладко брил, выросла черная щетина. Теперь он только больше походил на старшего, Леонарда.

Но глаза были как у затравленного зверя – голубые глаза, которые успели очаровать стольких женщин и мужчин…

– Господин, я оставлю тебе факел, – сказал стражник.

Леонард покосился на него – он еще не забыл оскорбления.

– Благодарю.

Вручив ему факел, эскувит поклонился и быстро взбежал по лестнице.

Леонард медленно приблизился к решетке – его родич попятился назад, точно боялся огня, хотя решетка разделяла их.

– Что ты скажешь мне, брат? – тихо спросил Леонард. Он взялся одной рукой за стальной прут. – Подними лицо, не будь трусом!..

Никифор медленно поднял глаза – и улыбнулся: хищной, нечеловеческой улыбкой. Он тихо засмеялся.

– Я умру… но не думай, что я боюсь! Я радуюсь твоей судьбе – и судьбе этой проклятой шлюхи, которая будет вечно гореть в аду!

– Тогда какого наказания ты ждешь себе? – спросил Леонард, не отводя глаз от его лица. – Ты ведь не думаешь, что меньше грешен? Или ты думаешь, что пойдешь в чистилище, куда женщину не пустят… у католиков, кажется, вера удобнее?