Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 78 страниц)

Валент войдет в комнату, где Феодора будет прятаться с его сыном на руках, – и спросит с улыбкой: “Стоило ли оно того, маленькая царевна? Зачем ты убила стольких храбрых мужчин?”

Потом он сунет ее в мешок и увезет, куда пожелает; и будет делать с ней все, что пожелает.

Войдя в дом, Валент приказал приготовить себе ванну – об этом взялись хлопотать дочери; пока они прислуживали отцу, его план окончательно созрел. Удача благоволит смелым – так, кажется, говорил римлянин Вергилий, чьи стихи ему читала прекрасная московитка?

Что ж, скоро она на своем опыте убедится в справедливости этих слов: и поймет, кто более всего удачлив.

Валент отдыхал с дороги два дня – теперь лишний день ничего не решал: конец пути у его московитки один.

Потом он начал собираться в погоню. Ему уже доложили, что и вправду обвал, который произошел два месяца назад, погубил много людей: Валент очень сожалел… но он знал, что такие вещи случаются. И его азиатские воины тоже знали: никто не роптал на него. Это были испытанные люди – рабски верные своим смешным племенным обычаям, они и ему оставались рабски верны! Как хорошо благородному ромею повелевать дикарями – главное иметь первоначальную храбрость, чтобы приступить к делам с ними, и найти, чем подкупить их сердце. Кто-то был падок на золото, кто-то – на земли; иным и вовсе было достаточно храбрых мужских дел под началом у такого господина, как Валент Аммоний. А еще часть, и очень большая, подчинялась ему из суеверных чувств: Валент знал, как легко дикие люди верят самым нелепым байкам и придумывают себе земных кумиров, не находя их на небесах.

И греческие цари, и просвещенный султан Мехмед очаровывали и покоряли себе дикарей точно так же, как он.

Валент спустился с гор и дальше пошел почти тем же путем, каким ехала Феодора со своими спасителями: звериное чутье безошибочно вело его и его воинов. Он останавливался в тех же деревнях и расспрашивал тех же людей, что и московитка, – и кто-то отмалчивался, а кто-то и отвечал.

Злакам, которых не трогают бури, вырывающие с корнем могучие деревья, нет дела до этих бурь. Им опаснее другие, мелкие и каждодневные, ненастья. И Валент скоро узнал все, что крестьяне могли рассказать ему о путниках, проезжавших через предгорья два с лишним месяца назад.

Теперь он не сомневался, что его русская жена направлялась в дом Льва – туда, где сейчас жила Метаксия Калокир. Что ж, вдова его брата горько пожалеет, что не дала Валенту довершить свою месть. Разве не этому учили древние поэмы, которые она так любила со своей московиткой, – что месть пылает тем ярче, чем больше ей препятствуют? Сейчас женщины увидят, что это не только слова.

А за царский титул, коль скоро женщина притязает на него, она должна биться неустанно, подобно мужчине.

Валент скакал, радуясь себе и своей удаче: с каждым часом он все ближе чувствовал биение сердец своих жертв. Несчастные! Пожалуй, он даже не убьет Метаксию, хотя она десять раз это заслужила: он оставит ее жить, лишив всего, что она любит. Хотя ему убивать ее даже не нужно – слишком много кругом опасностей для женщины, которая долгие годы вела себя так бесстыдно; и теперь, наконец, настало время за это расплатиться сполна…

Он и его люди были не дальше, чем в двух днях пути от дома Льва Аммония, когда случилось непредвиденное.

Валент всегда был очень крепок и здоров – но проснувшись однажды утром после привала, он вдруг понял, что не может встать, как будто сверху давила могильная плита. На него напал жар, потом озноб; ломило суставы и кости. Может быть, лихорадка вползла в его члены из земли?

К нему заглядывали в палатку, тревожились – но никто из его людей не знал, что за болезнь напала на предводителя. Эти дикари почти не умели лечиться, предоставляя заболевшего судьбе: не лучше европейцев. Валент сейчас ужасно жалел, что далек от своего домашнего врача – и даже константинопольских лекарей, сохранивших искусство своих предков. Он слышал также, что и турецкие врачи, а особенно персидские, очень умелы!

Сердясь на общую беспомощность, Валент наконец прогнал от себя всех: его оставили в покое и те воины, что прельстились наживой и громкими делами, и те, кто нашел в нем кумира. Последние – и подавно: ведь бог не может хворать!

Валент почему-то почти не боялся умереть – хотя понимал, что болен серьезно. Слабость ужасала его куда больше: вскоре его начала мучить жажда, а рядом с ним не оставили никакой посудины, чтобы напиться. Встать же и проделать путь в угол, где стоял кувшин с водой, оказалось неимоверно трудно.

Валент напился из горсти, омочил горящий лоб, виски и лег обратно на кошму. Он погрузился в сон, из которого его то и дело вырывали необыкновенно резкие звуки снаружи: никто не думал о том, чтобы не шуметь, – а может, то играл шутки его воспаленный мозг.

Он закрыл глаза и придремал – совсем недолго; но когда очнулся, все снаружи волшебным образом стихло. Валент ощутил легкость в теле и ясность в голове: но когда хотел встать, обнаружил, что по-прежнему не может, словно невидимые цепи приковали его к одру болезни.

Шевельнулся полог, загораживавший вход в шатер; а потом внутрь ступила женщина.

Откуда здесь женщины?.. Валент хотел вскочить, но только дрогнул и застонал от тщетности усилий: а когда он разглядел вошедшую, вдруг понял, что из всех женщин здесь может быть она и только она.

Феофано была под вышитым покрывалом – и улыбалась под своим покрывалом. Она подняла его обеими руками, и открылось ее лицо, жирно подведенные черным огромные глаза и карминно-красный крупный рот. В черных волосах, высоко подобранных, притаились золотые змеи с рубиновыми глазами – диадема, которую Валент когда-то видел на ней…

Эта женщина вызывала в нем вожделение и ужас сразу: теперь, когда он не мог шевельнуться, только глядеть на нее.

– Славный Валент, – сказала Феофано, направляясь к его одру: она продолжала улыбаться. – Храбрый Валент! Ты всегда верил в то, что прав сильнейший, – но теперь ты так слаб… И кто же прав в эту минуту, когда мы с тобой говорим?

– Это пройдет, – прошептал Валент. – Я очень скоро верну себе силу, а ты узнаешь свое место!

Феофано посмеялась.

– У тебя ничего не выйдет, македонец, – сказала она. – Поворачивай назад.

Валент усмехнулся: оскорбление вмиг заставило его забыть слабость и страх.

– Еще чего!

Но тут же страх вернулся, с удвоенной силой. Такого Валент не ждал: широко раскрыв глаза, он увидел, как из-под золотых и пурпурных одежд Феофано выставилась блестящая голова змеи. Кобра высунула язык и тут же спрятала.

Валент судорожно вздохнул: едва веря своим глазам, он увидел, как Феофано разоблачается, разматывая свой широкий пурпурный с золотой полосой гиматий, под которым оказался серебристый хитон с рисунком из черных лилий. Змея обвила смуглую высокую шею царицы, подобно ожерелью, которое удивительно ей шло. Феофано подняла руки к застежкам на плечах.

– Скажи – ты долго мечтал об этом, мой славный Валент? – спросила она, неотрывно глядя военачальнику в лицо.

Несомненно, он долго мечтал об этом: но не так! Он мечтал впечатать Феофано лицом в стену, заглушая ее крики; а еще лучше – поставить на колени…

Лакедемонянка обнажилась совсем – у нее было прекрасное тело, хотя и слишком твердое, мускулистое для женщины. Ожерелье-змея куда-то ускользнуло – на царице ничего не осталось, кроме браслетов, обвивавших руки выше локтей. Но когда она протянула руки к Валенту, браслеты ожили… и уже две змеи, шипя, поползли к Валенту на грудь: он ощутил холодную скользкость их гибких тел, и закрыл глаза. Желание его никуда не делось – и, вместе с ужасом, только возросло: и македонцу стало очень стыдно. Он вдруг понял, что совершенно наг, и Феофано глядит на его чресла. И опять он испугался – не смерти, а того, что эта слабость навсегда…

А потом он ощутил на себе ее тяжесть: Феофано оседлала его, сдавив коленями его бедра. Валент простонал сквозь зубы: он совсем забыл, как сильны ее ноги, хотя столько раз видел ее посадку на коне!

– Я говорила тебе, как люблю таких красивых и сильных мужчин? – прошептала василисса ему на ухо.

Холодные змеи ползали по его груди, плечам, как ее горячие руки. Валент ощутил, что истаивает в блаженстве: он откинул голову назад, уже не сдерживая стонов. Он ощущал себя всесильным, как всегда, когда обладал женщиной; но, вместе с тем, сладко слабел, точно замерзающий или умирающий от потери крови. И это всесилие – было не его всесилие, а Феофано: она тоже неистово наслаждалась сейчас, но не как женщина, а как мужчина! Не своей покорностью, а силой, которую императрица забирала у Валента!

У него потемнело в глазах, когда ее колени сжались как тиски, точно она укрощала слишком норовистого жеребца. Но в нем более не осталось ни норова, ни собственной мысли.

Феофано встала с него, а для Валента все вокруг застил мрак. Змеи свернулись у него на груди, в ногах, а он не мог шевельнуть и пальцем.

– Что же ты медлишь? – спросил он, едва ворочая языком. – Убей!..

Он услышал ее смешок.

– Нет, тебя никто не убьет. Это было бы слишком просто! И уж никак не по твоим грехам!

Валент попытался улыбнуться своей любовнице, улыбнуться такой безумной кончине.

– Я всегда восхищался тобой, Феофано, – вдруг признался он. – Тем, что ты не такая, как другие женщины! Для них естественно подчиняться, а не властвовать… быть желанными, а не желать, и представлять мужчин, а не себя! В этом женское счастье, царица!

Он с неожиданной угрюмостью закончил:

– Ты и сама прекрасно знаешь это – и напрасно бултыхаешься, все равно утонешь вместе с ними!

Феофано долго молчала – она по-прежнему была обнажена, но почему-то ее тело перестало волновать Валента. Вернее сказать: он не ощущал желания уже так долго после соития, что даже встревожился… хотя раньше был неутомим – и воздерживался уже много дней!

– Ты хорошо понимаешь женщин, – наконец услышал он голос царицы: змеи куда-то пропали. – Но недостаточно хорошо. А недостаточное знание порой равносильно поражению, военачальник.

Феофано отвернулась и набросила на плечи и голову свой гиматий, скрывшись от него совсем.

– Ты прав, таких женщин, как ты сказал, много… но я тоже женщина. И я научу желать тех моих сестер, кто этого не умеет; и дам свою силу тем моим сестрам, кому ее недостает! Мою девочку я наделю с избытком, будь покоен!

Она вдруг опять повернулась к нему и улыбнулась: улыбнулись и ее губы, и ее огромные глаза.

– А свою силу я возьму у тебя, хилиарх. Ты не находишь, что это справедливо?

Тут Валент все понял; он чуть не закричал, но мочи хватило только на то, чтобы воскликнуть едва слышно:

– Лучше отдай меня своим змеям!

Но царица уже исчезла, и ее слуги тоже.

Черный хилиарх беззвучно заплакал. А потом погрузился в сон: и спал очень долго, без сновидений.

Когда Валент открыл глаза, слабость уменьшилась, и он смог даже встать: весь мокрый от пота, и действительно обнаженный – наверное, разделся в жару. Вспоминая свой сон, македонец содрогался. Больше всего на свете он боялся, что неведомая хворь в самом деле могла лишить его мужской силы: но, к счастью, это оказалось не так.

Еще день – и можно будет продолжать путь. Мало ли что могло ему привидеться на больную голову!

Но Валент вдруг понял, что не может.

Он, никогда не боявшийся ничего, не верил ни в какие возмездия – жизнь всегда показывала Валенту, что получают по так называемым заслугам только слабые и трусы. Разве Александр Великий, Ганнибал, Помпей… и султан Мехмед Фатих не утопили мир в крови? Но кто посмеет теперь хотя бы возвысить голос против них?

Но когда он покинул палатку и его люди увидели его живым и здоровым, Валент понял, что не может приказать им следовать дальше: ехать захватывать патрикию Метаксию Калокир – божественную Феофано, вместе с ее московской подругой! Конечно, он боялся не смерти от рук женщин: он суеверно боялся того, что куда хуже смерти.

“Потом, – наконец решил македонец, когда в борьбе с самим собой одолела слабость. – Не всегда же моя малышка-жена будет с ней! Попадется и одна! И моего сына я у них непременно достану!”

Валент улыбнулся: он по-прежнему не сомневался – его от него не уйдет.

Он повернул и поехал назад в горы: когда наступит час, он предложит свою силу султану Мехмеду, как сделали уже многие аристократы. И султан, конечно, не откажется.

В ночь на двадцать девятое мая Феофано и Феодора спали в одной постели, обнявшись, – как будто обе услышали, что наступает конец мира и начало нового мира. А утром Феодора призналась:

– Мне приснилось, что с Софии упал крест…

Феофано, улыбавшаяся ей со сна, перестала улыбаться на несколько мгновений. А потом вдруг опять просияла и потрепала подругу по плечу:

– А мне приснился Валент, представь себе! Он был очень болен и звал на помощь – и никто его не слышал, кроме меня!

Феодора изумилась, встревожилась.

– И ты ему помогла?

– Ну конечно, – сказала царица.

========== Глава 94 ==========

– Все, хватит, – сказала Феофано, глядя на свою филэ. Феодора не жаловалась вслух – она вообще почти никогда не жаловалась; но Феофано понимала не только каждое слово, а каждое ее движение.

– Я могу еще, – сказала Феодора, сгибая, а потом выпрямляя руки. Потом она стала встряхивать ими, чтобы разогнать кровь: как ее учила лакедемонянка.

– Конечно, сегодня ты можешь еще, – согласилась Феофано, наклоняясь и подбирая лук подруги; ее собственный висел у нее за плечами. – Но тогда завтра ты этими руками даже миску с ложкой держать не сможешь.

Феодора, благодарно улыбаясь, села на траву; она проследила, как царица дошла до развесистой ивы, дерева Гекаты, в которую она выпускала стрелы. Сильными быстрыми движениями Феофано вырвала последние три.

– Пока стрелы у тебя есть, – сказала она, направляясь обратно к московитке. – Но нужно учиться собирать их, если понадобится… я очень хотела бы, чтобы это осталось навсегда игрой и не пригодилось тебе, но сейчас нельзя ручаться ни за один день.

Она вернула стрелы Феодоре, и та убрала их в свой плетеный тул, подвешенный к широкому кожаному поясу.

– А я хотела бы попробовать… – начала было московитка; но тут Феофано схватила ее за плечо, взгляд стал пронизывающим и страшным.

– Хотела бы попробовать сама убить? Это действительно легко… легче, чем кажется.

Феодора прикрыла глаза.

– Я плохо говорю, прости меня.

Лакедемонянка кивнула.

– Я понимаю, что ты хотела сказать, дорогая.

Она кивнула в сторону, где паслись их лошади, и подруги вдвоем направились к ним. Феодора с особенной любовью погладила свою Тессу и угостила ее хлебом: гнедая любимица пощекотала губами ее ладонь.

Они сели на лошадей и медленно поехали назад, в сторону дома. Когда наездницы соприкоснулись коленями, Феодора снова нарушила молчание.

– Я как раз думала, какое это страшное убийство – какому ты учишь меня, – сказала она. – Ведь это… почти подлость! Совсем не то, что близко сойтись в оружной схватке!

– А, теперь ты поняла, – усмехнулась Феофано. – Верно, филэ, поэтому у воинов бывают товарищи-мечи, служащие святому делу, и не бывает товарищей-луков… Я убила своего первого врага из лука, – задумчиво сказала она. – Я тогда спасала от опасности моего дорогого Марка – но было так легко поверить, что это игра… Я сидела в укрытии, и этот юноша даже не подозревал, откуда его убьют. Он был моложе, чем ты сейчас, когда я оборвала его жизнь.

Она не прибавила, что в честь этого храброго юного слуги был назван любимый сын ее подруги, – хотя, может, и стоило бы.

Феодора долго не отвечала, глядя на луку своего седла, – а потом сказала, не поднимая головы:

– Я хотела бы выстрелить, прикрывая от опасности тебя.

Феофано с гордостью улыбнулась. Конечно, хотела бы; но не только это. В ее возлюбленной варварке заговорила кровь, ей хотелось отстоять своих и себя самое, сражаясь с врагами и перенимая их силу и славу, как делали все языческие предки. Как трудно, когда такие чувства спорят с христианскими!

Но без такой – или подобной науки не может быть и твердости в вере: как и ни в чем вообще. Как сделаться храбрецом, не сделавшись убийцей?

Мать Евдокия, мать всем здешним московитам, много раз причиняла смерть – пусть и чужими руками; но так же верно, как убивала бы собственными. Феодора тоже отнимала жизни. Это право – и долг старших над людьми, и никогда не будет иначе, какой бы бог и храм ни воцарялись над ними! Только бы подлые способы убийства не заместили окончательно способов священных: тогда у владык, вместе с храбростью, совсем выродится и совесть.

Когда они спешились, Феофано задержала подругу, пока они еще были вдали от чужих глаз и ушей.

– Я действительно горжусь тобой. Ты делаешь замечательные для женщины успехи.

– Как ты? – ревниво спросила Феодора.

– Нет, я успевала гораздо быстрее, – сказала Феофано с беспечной гордостью гречанки. – Но таких, как я, мало… даже у нас, ромеев.

Она взяла подругу под натруженную руку, и они вместе пошли в дом. Было лето – прекраснейшая пора, когда даже день, проведенный в поту, в тяжких телесных упражнениях, напитывал человека свежестью и здоровьем. Только подумать, как они благодарили эту природу за ласку – готовясь к убийству друг друга!

– Метаксия, – сказала вдруг московитка, когда они оказались в гостиной. – Этот мой сон про Софию был неспроста, я чувствую… что-то случилось.

Феофано остановилась среди теней, одевших ее в траур. Гречанка склонила голову.

– Я знаю, что случилось. Мы скоро услышим из первых уст… даже если никто из наших не уцелеет, чтобы добраться до нас, мне скажут другие. Но мне не нужно этих слов. Мое сердце кричит о гибели Города!

Феодора не стала ахать, заламывать руки, говорить свои ненужные слова… только перекрестилась. Потом подошла к Феофано, и крепко обняла ее: почти с такой же силой, с какой Феофано доказывала свои права на нее саму. Феофано молча прижала подругу к сердцу: сильные пальцы вцепились в ее спину, проскользнув под перевязью с тяжелым длинным луком.

– Теперь тебе нужно бояться, – прошептала Феодора, посмотрев в потускневшие серые глаза. Феофано улыбнулась.

– Наверное… Только я не боюсь.

Они посмотрели друг другу в лицо и рассмеялись – две безумные стиганоры*! Почему им так верится вдвоем, что все будет хорошо – только если они будут до конца держаться друг друга?

– На самом деле, я думаю, мне – а значит, и тебе – еще долго ничего не грозит, – успокоившись, сказала царица. – Им, в Константинополе, теперь совсем не до нас. Сначала Мехмед будет разбираться с теми, кто близко, под его рукой: а греки зададут ему хлопот, особенно те, кто как будто бы перешел на его сторону… Но ты ведь знаешь наших!

– Как ты… смирилась, – прошептала Феодора.

Ей было страшно даже представить, что сейчас делается в Константинополе, – а ведь там и ее друзья, ее русские люди… Феофано же оставалась похоронно-спокойна.

Она вдруг поняла, что Феофано давно уже списала Город со счетов – и столицу империи благородная патрикия мнила не там, где Константинополь, а там, где она сама! Что ж – а ведь это верно… Кто еще так воплотил в себе греческий дух, как она?

– А Валент… Неужели ты не боишься Валента? – спросила московитка.

– Валент нас не тронет, – ответила Феофано с полной убежденностью. – Он ведь хочет остаться мужчиной! А рядом со мной ему трудно даже дышать!

Феодора осторожно кивнула, глядя на лакедемонянку. Она помнила, как Валент суеверен, – да и без этого можно было поверить, что он не сунется к Феофано. Стреляла царица амазонок ничуть не хуже, чем мифические ее прародительницы с Термодонта*.

– Мне кажется, Валент уничтожит себя сам, – сказала вдруг Феофано, щуря глаза. – Он уже казнит себя… вернее сказать, казнит Валента его собственный дух, что в нем от Бога. Помнишь, что сказано в Писании? “И вы не свои”.*

– Ты в это веришь? – спросила Феодора.

– Теперь верю, – ответила ее филэ. – Но это не помешает мне отомстить ему, если только представится случай.

Феофано никого не посылала в Город в эти дни – у нее не осталось людей, которыми она могла бы так рисковать; но вместо женщин это сделал Дионисий. Он приехал к ним в гости, без приглашения, как уже делал несколько раз – точно опекун: и обе давно с благодарностью приняли такую негласную власть, хотя ни одна ни говорила вслух.

Дионисий сердечно обнял Феофано, потом Феодору; но обе по лицу его поняли, что не обманулись в своих предчувствиях.

– Город пал? – воскликнула патрикия.

– Да, – ответил Дионисий сумрачно.

Феодора перекрестилась; внутри у нее все оборвалось, как ни готовилась она к такому известию. Феофано не перекрестилась – только сложила руки на груди и выше подняла голову.

– Идем в дом, – резко приказала хозяйка.

Дионисий склонил голову и молча последовал за женщинами.

Когда ему налили вина, он долго не мог оторваться от своего кубка и заговорить; красивое угрюмое лицо старшего Аммония тонуло в тенях, и ни одна из подруг не решалась разгадать это выражение, прервать молчание.

Когда кубок опустел – Дионисий пил мелкими глотками, надолго прерываясь и погружаясь в свои мысли, – Феофано приказала налить гостю еще.

Дионисий только посмотрел во влекущую пурпурную глубину, – вино его мертвого брата! – и отставил кубок. Он наконец поднял глаза.

– Осада кончилась, – произнес он, посмотрев сначала на старшую амазонку, потом на младшую. – Все этого ждали… и многие после того, как Мехмед вошел в Город, сами отдались ему в руки.

Феофано облокотилась на стол, разделявший их, и прикрыла ладонью лицо.

– О моя Византия, – сказала она глухо, горестно, захватив в горсть волосы, подобранные в в узел с длинным хвостом на затылке. – Мы сами погубили тебя, империя!

Дионисий позволил себе небольшую улыбку.

– Сами погубили – так же, как создали, – сказал он. – Второй Рим пал.

Он протянул к женщинам руку, и три руки соединились на столе в крепком пожатии.

– Император мертв? – спросила Феофано прерывающимся голосом.

– Его голова выставлена на колу на ипподроме, – сказал Дионисий.

Феофано всхлипнула от ярости и стыда; она вырвала свою руку у покровителя. Сам он побледнел, скулы и крепкая челюсть, окаймленная подстриженной черной бородой, напряглись.

– А видел ты Валента? – спросила тут и Феодора. Ей больше ничего не пришло на ум – слишком она была поражена.

Дионисий покачал головой, ничего не прибавляя.

– Лев здоров и силен, госпожа, – произнес он, впервые взглянув Феодоре в глаза. – Мы с Кассандрой каждый день благодарим тебя за такой подарок.

Феодора не сразу поняла, о каком Льве идет речь; потом с жарким стыдом осознала, что даже не вспомнила о младшем сыне, когда увидела Дионисия. Как будто ее память не желала хранить ничего, что принадлежало Валенту!

Но ведь Лев больше не ее сын – это сын Дионисия и Кассандры, и всем будет лучше, если она скорее забудет его!

– Я тебе тоже очень благодарна… господин, – сказала Феодора, опустив глаза.

Дионисий кивнул; и Феодора обрадовалась, что у него достало понимания не продолжать.

– Султан переименовал Константинополь, – вдруг сказал он. – Назвал его тем же именем, под каким он был известен и среди нас, – Город, или “к Городу”: “Стамбул” по-турецки. А к Святой Софии намерен пристроить минареты, превратив ее в главную городскую мечеть.

Дионисий вдруг рассмеялся – коротко, страшно.

– Мехмед желает сохранить наши сокровища искусств и даже святыни, – произнес он. – Мне рассказывали, что молодой султан был очень опечален разрушениями, которые причинили нашей столице его победоносные воины. Но его заботы – это то же самое, что он сделал с нашим императором: самая жестокая насмешка… Ведь тело Константина Палеолога похоронено с почестями – в то время как голова выставлена на позор всем, кто пожелает посмеяться над ним!

Феофано прикрыла глаза, губы ее беззвучно шевельнулись; лицо стало пепельным. Феодора сжала ее руку.

– Нужно написать мужу, – прошептала она.

– Напиши, – согласился Дионисий, вставая. Он помолчал и прибавил, постучав пальцами по столу:

– Прошу меня простить, мои госпожи, но я должен ехать: жена ждет. Если я еще могу вам помочь…

Феофано вскинула руку.

– Нет… если ты все сказал, ничего не нужно.

Обе женщины с облегчением проводили Дионисия: говорить друг с другом им троим сейчас было почти невыносимо.

Феодора, вернувшись в дом, тут же уединилась и написала длинное письмо Фоме Нотарасу: чернила размывались слезами. Первое письмо она разорвала, перечитав его, – и написала второе, гораздо короче.

Фома Нотарас приехал через полтора дня, а не через два, когда его ждали, – гнал лошадей; вид его говорил о пережитых и глубоко похороненных страданиях, но патрикий казался гораздо решительнее прежнего. Почти сразу он вызвал жену в сад для разговора.

– Тебе нужно вернуться домой, – сказал он. – Все готово: я не понимаю, чего ты ждешь!

Феодора резко засмеялась, услышав это.

– Мой дом слишком далеко, Фома, – сказала она. – И я не знаю, смогу ли туда когда-нибудь вернуться!

Фома пораженно покачал головой, отступив от нее.

– Вот уж не думал, что ты припомнишь мне это сейчас!

– А почему нет? Когда, если не сейчас, – разве я тебе жена теперь? – шагнув к нему, ответила московитка. – Я и венчалась с тобой обманом… и к тому храму, где была наша свадьба, теперь пристраивают минареты!

Фома усмехнулся. Он, несмотря ни на что, подтянулся и похорошел с тех пор, как они расстались: может быть, тоже долго упражнялся в воинском искусстве, пока его не видели.

– Дело не в этом, дорогая, – сказал патрикий. – Просто ты решила, что я больше тебя не достоин… ты могла бы жить со мной как жена, но не желаешь этого.

Феодора сжала губы, чтобы не ответить прямо. Но этого было и не нужно – оба все прекрасно понимали.

– А ты думала, что скажешь нашим детям, когда они подрастут? – спросил патрикий. – Что ты скажешь нашему сыну, когда он спросит, почему был лишен отца? Потому, что его мать… предпочла жить в блуде, а не в браке?..

Феодора ахнула.

Она сжала кулаки, сдерживая гнев; но не набросилась на мужа, потому что понимала – отчасти он прав… Но в самой ли важной части прав?

– Хорошо, – вдруг сказала московитка. – Я вернусь с тобой, Фома, как ты того желаешь. А ты сможешь быть мне мужем – и защищать меня и отвечать за меня, как следует мужу? И заботиться о наших детях, этих – и, может быть, новых?

– Да, – быстро сказал патрикий: гладкие бледные щеки занялись румянцем.

Феодора долго смотрела мужу в лицо – потом покачала головой.

– Нет, Фома, не сможешь. Ты сейчас говоришь так только затем, чтобы я тебя послушалась, – а если я послушаюсь, повторится то же, что уже было у нас с тобой…

Патрикий щелкнул пальцами, прерывая ее, – и сказал с великолепной иронией:

– У тебя был после меня настоящий мужчина и защитник – но ты не захотела, чтобы он повез тебя в мешке к султану! Мне кажется, что ты вместе с Метаксией ищешь чего-то, чего не бывает на земле! Моя сестра научила тебя несбыточным мечтаниям!

“Несбыточным ли?”

Феодора покачала головой.

– Нет, Фома, ты сам понимаешь, что больше ничего не выйдет. Так лучше для всех нас.

– Ты просто решила, что со мной можно так обращаться, – сказал патрикий; опять на лице промелькнуло прежнее детское обиженно-доверчивое выражение.

И Феодора вдруг опять испугалась последствий своих речей. Этот человек мог выкинуть что угодно, когда от него совсем не ждали.

Она взяла мужа за руку – он не вырвался, но и не ответил на пожатие. Оба не поднимали глаз.

– Я не могу, – тихо сказала Феодора. – И ты тоже не сможешь. Нам не судьба с тобой.

Фома кивнул, ничего не говоря; Феодора приблизила к себе его голову и поцеловала в лоб.

– Я всегда тебя любила…

Фома кивнул: он не поднял глаз и ничего не ответил, только тень прошла по его лицу.

– А можно мне взглянуть на сына? – спросил он.

Феодора покусала губы.

– Могу ли я тебе запретить? Сам решай – хочешь ли ты казаться ему тем, кем не сможешь для него быть!

Римский патрикий кивнул с усмешкой.

– И снова ты права. Лучше мне уехать, пока он меня не видел.

– Нет, – быстро сказала Феодора. – Если ты сможешь солгать Варду так убедительно, как это уже давно делаю я, – тогда иди к нему хоть сейчас.

Фома провел рукой по светлым волосам и вздохнул.

– Почему же не смогу – разве я не ромей? Только повтори мне еще раз, что ты ему рассказывала…

Фома Нотарас уехал только через три дня; больше он жену с собой не приглашал, хотя сам казался немного утешенным. Но надолго ли его хватит?

Боже, храни Византию, думала Феодора.

* “Мужененавистницы” (греч.), эпитет амазонок.

* Название реки в Малой Азии, на которой стояла Темискира, город амазонок. Возможно, легенды об амазонках имеют исторические корни.

* “Тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои” (Послание к Коринфянам).

========== Глава 95 ==========

София и Агата не были прежде очень дружны – даже тогда, когда вместе заправляли отцовским домом; обе отличались застенчивостью, и близость их была вынужденная, кровная.

Но такую связь не разорвать, как и не избавиться от общих потрясений детства. Сестры помнили свою суровую статную мать, настоящую римлянку, – в которую обе девицы пошли лицом и фигурой. Но нравом Цецилия Гаврос была отважней своих дочерей. Она смела спорить с их отцом и даже кричать на него – София и Агата никогда не решались приближаться к родителям в такие минуты, но слушали сколько могли из-за дверей и занавесей; однако услышать и понять удавалось мало, долго Валент жене показывать свой нрав не позволял. Эти крики часто обрывались ударом – а порою градом ударов…

Потом мать долго не показывалась из своих покоев, и девочки – тоже: все в доме смирялось перед хозяином.

Такое детство, несмотря ни на что, не сплотило дочерей младшего Аммония. Открыть друг другу душу и сдружиться девицам помогло второе потрясение после кончины матери: предательство отца, о котором они узнали от дяди. И хотя, конечно, София и Агата не имели ни средств, ни отваги, чтобы восстать против Валента, они очень поддержали друг друга – и каждая сама по себе сформировавшаяся и выросшая девушка словно бы заменила второй сестре покойную мать.

Когда изменник-отец нагрянул к ним с азиатским войском и увез их в горы, сестры чуть не помешались от страха – несмотря ни на что, до сих пор жизнь их текла мирно: может быть, отец и защищал… Но теперь он не смог защитить себя самого от султана и вражьей веры!

И по ночам в этом новом убогом доме, – сестры ночевали в одной комнате, как привыкли с детства и полюбили, подружившись, – они подолгу шептались о своем положении, с рассудительностью и умом, какие сделали бы честь многим старшим и видавшим виды благородным гречанкам. Пока отца не было, девушки даже пробирались в библиотеку, которую устроила себе новая жена патрикия Аммония, скифская пленница, и читали ее книги. Скоро они почувствовали, что Феодора заметила это; но не сказала своим товарищам по несчастью ни слова.