Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 78 страниц)

Потом Филипп приказал:

– Выходите – за мной, не отставать! Огня зажечь нельзя, так что смотрите в оба!

Феодора шла, пригибаясь под тяжестью, давившей на плечи, и думала, что если сын задохнется там, сзади, она может и не почувствовать.

Ей почему-то почти совсем не было страшно за исход их предприятия. Блаженное – всевидящее безумие матери!

Они вышли черным ходом – снаружи их ждали оставшиеся четверо воинов, удерживавшие лошадей. Вся их надежда!

Леонид подсадил на лошадь госпожу, потом помог остальным женщинам сесть за спины к Максиму и Теренцию; он сам и Теокл взяли детей. Филипп, единственный свободный, был проводником.

Они тронулись шагом – пока можно было ехать свободно, и еще долго будет можно; ущелья и кручи начнутся не сейчас. И преследователям окажется так же легко их догонять, как им – убегать…

Феодора почувствовала, как сильно стукнуло сердце: она пересекла незримую границу, которой никогда не переступала, гуляя около дома. Даже с Валентом, позволявшим ей, бывало, немного больше свободы. Но сейчас!..

– Собак мы долго подкармливали, – пробормотал Теокл хрипло. – Не думаю, что… Но ведь дикари могут привести новых, мы не уследим!

И тут позади раздался лай.

– Смелей! – крикнул Филипп, прежде чем все опомнились. – Впереди широкий ручей… След точно потеряется!

Он ударил по холке испуганно храпевшую лошадь Феодоры, и, пришпорив своего коня, вынесся вперед. Собачий лай приближался; но потом так же стал отдаляться. Донеслись человеческие голоса – чужие языки; и тоже смолкли. Неужели чутье подвело азиатов, и они уводили собак прочь?..

– Может, тоже вспомнили о ручье! Или решили собраться как следует, чтобы затравить нас при свете дня! – воскликнул Теокл.

– Мы свели почти всех лошадей, – ответил Леонид. – Но это их ненадолго задержит, они завтра же раздобудут других! У них ведь здесь не одно хозяйское логово – все горы, почитай, их! Чем они промышляли с…

– Не болтай! – прикрикнул Филипп на некстати разговорившегося товарища.

Они все-таки нашли и пересекли широкий, быстрый и холодный ручей, о котором говорил македонец: хотя это препятствие для врагов сейчас представлялось совсем не таким великим.

Они двигались вперед еще долго – и скоро пришлось спешиться; начались спуски, и стали попадаться теснины и тропы, которых лошадь не могла одолеть. Филиппу пришлось искать обходные пути, о которых он не думал прежде.

Остановились на отдых они перед рассветом; Филипп не только не радовался, а был близок к злому отчаянию.

– Не бросить ли здесь коней! Нас ведь завтра же сцапают, ползем, как черепахи! – говорил он. – Валент точно знает, где спускаться верхом; и эти узкоглазые знают!

– Без коней никак, – возразил Теокл: другой негласный предводитель. – На равнине все решит только скорость!

Феодора с помощью служанок отвязала и покормила сына, который после такого обращения долго капризничал и отказывался есть; но потом так впился губками в материнскую грудь, что причинил боль.

Феодора качала его, пока он не заснул, молясь об одном, об одном: только бы сын не закричал.

Лев заснул, и московитка позволила Аспазии накормить себя сухарями и напоить водой из баклаги; и тогда крепко заснула сама, укутав себя и ребенка в плащ. Рот его остался свободен.

Когда рассвело, госпожу разбудил Теокл.

– Корми ребенка, и поедем. Времени мало.

Когда закончили со Львом, которому опять заткнули и завязали рот, стало совсем светло.

“Мы не уйдем… Не уйдем”, – молотом стучало в голове у Феодоры. Ей помогли сесть в седло, и она села, не ощущая ничего, кроме страха погони и обреченности. Они поехали вперед, часто останавливаясь и опять нащупывая путь.

– Если повезет… к вечеру мы будем внизу, – говорил Филипп; но словно бы с каждым часом все меньше в это верил. Малодушие? Или предчувствие, которое редко обманывает опытных воинов?

И когда солнце оказалось над головой, осияв все далеко окрест, случилось то, чего так боялась московитка.

Лев не терпел, когда ему отказывали в желаниях; и еще меньше мог вынести путешествие с заткнутым ртом. Он был сын своего отца! И когда Феодора ехала, в кои-то веки почти позабыв о том, кто у нее за спиной, Лев закричал. Он все-таки выплюнул кляп и выпутался из одеяла! И никто не видел, когда и как!

Крик Валентова сына, и дома неслабый, здесь был ужасен: эхо повторяло его снова и снова. Что-то громыхнуло над головами в ответ, словно горы наказывали непочтительных пришельцев.

– Обвал!.. – вырвалось у Филиппа. – Вот сученыш!

Феодора даже не рассердилась на такое имя, данное ее ребенку: стало уже некогда.

Точно крик младенца Льва был условным сигналом, над кручами, позади, справа и слева выставились головы – в повязках и гололобые, узкоглазые и широкоглазые, черные и рыжие, в турецкую масть. С азиатами были лошади – и злые псы, которые натягивали поводки, срываясь с лая на хриплый кашель. Может быть, их нарочно не кормили!

Лев, словно наконец довольный, замолчал.

Феодора увидела, как воины, залегшие над ними, нацеливают свои страшные луки и натягивают тетиву. Азиаты были высоко и далеко – долго спускались бы к ним со своими лошадьми; но стоит им расстрелять мужчин, и они возьмут женщин и детей голыми руками…

И тут, первым из всех, опомнился Теокл.

Женщина могла ложиться с другой женщиной; могла сражаться, даже убить свое дитя – но то, что сделал Теокл, мог сделать только мужчина! Феодора не успела даже ахнуть, как воин сорвал у нее со спины живой сверток, который опять завопил. Схватив ребенка за ножки, Теокл свирепо крикнул:

– Сейчас сброшу это отродье в пропасть! Только попробуй кто-нибудь выстрелить!..

Он попятился вместе с конем; Феодора сидела на своей Тессе как мертвая. Она в первый миг рванулась на крик сына, но Леонид, тотчас же понявший намерение своего филэ, вцепился ей в плечо. Теокл, как и Леонид, был фессалиец*; но сейчас Феодора видела перед собою спартанца, решавшего над обрывом, на скале Тайгета*, участь негодного младенца – жить ему или умереть.

Над головами беглецов опять залаяли собаки; азиаты пошевельнулись, прозвучало разноголосье – но тут же люди опять замолчали. Они видели, что Теокл совсем не шутит; и Феодора чувствовала всем существом, что ему и в самом деле хотелось выполнить свою угрозу, предав сына предателя спартанской смерти…

Беглецы, не сговариваясь, тронули лошадей; никто из врагов не двинулся. Даже если и не все они понимали по-гречески, угроза Теокла не нуждалась в словесном подкреплении.

Когда луки опустились, воин бросил младенца матери, почти с отвращением; Лев опять раскричался.

– Только попробуйте кто спустить собак! – пригрозил фессалиец врагам напоследок. Он утер пот со лба.

Даже такой нечеловеческий поступок задержал бы погоню ненадолго; и все понимали это. Но тут случилось другое.

Горы вокруг точно вздохнули, потом послышался шорох… мелкий стук… Азиаты закричали, оборачиваясь на кручи, вздымавшиеся над самыми головами.

В горах никогда нельзя кричать – это знали все взрослые люди; но младенец Лев не знал. И когда он нарушил это правило, сдерживаться стало уже бесполезно.

Вокруг беглецов все начало осыпаться, крошиться; кони врагов заржали, оскальзываясь, и завизжали свирепые псы, такие же бессильные против гнева гор, как и их хозяева. Звуки их маленьких смертей тонули в нарастающем грохоте.

Беглецы стояли – они стояли безопаснее всех, – схватившись друг за друга и за своих лошадей; кто успел, спешился, а растерявшиеся женщины только зажмурились, оставшись в седлах. Грохот не прекращался, прерываясь только на несколько обманчивых мгновений, – обваливалось то там, то здесь, увлекая в бездну не одну человеческую жизнь. Но когда все стихло, оказалось, что никто из отряда не пострадал.

Все в пыли и каменном крошеве, беглецы смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова.

Филипп огляделся – вокруг и над ними ничего не шевелилось. Если даже кто из врагов и остался жив, они встанут не сейчас – и крепко подумают, прежде чем продолжать погоню! Только те, кому нечего терять, отважатся ехать дальше.

– Едемте, – нарушил молчание Теокл. – Нельзя терять время!

Феодора крепко прижала к себе ребенка, который наконец замолчал, как и земля под ними.

– Он нас всех спас! Мой маленький Лев – наш спаситель!..

Она подумала, сколько человек только что уничтожил ее младенец, не ведая о том, – и содрогнулась. Еще не сознавая себя, он воевал по-азиатски, не считаясь ни с какими законами и не считая убитых!

– Даже дитя видит, где лежит правда, – прошептала мать, заглушая голос совести: правда бывала очень жестока.

– Дитя видит, а мужчины забывают, – отозвался Теокл; человек, который мог сбросить в пропасть ее сына, сейчас мрачно и удовлетворенно улыбался.

– Едемте дальше! – поторопил всех Филипп, далекий от благоговения перед судьбой. – Быстрее, а то все будет зря!

К вечеру они и в самом деле спустились с гор, и смогли остановиться: женщины были едва живы от усталости, и все – слишком потрясены, чтобы радоваться.

И никто не знал, куда держать путь, – даже Филипп.

Они поели и тут же устроились спать; мужчины стерегли по очереди. Несмотря ни на что, терять бдительность было нельзя.

Когда беглецы проснулись и поскакали дальше, благоразумно решив расспросить о том, где они находятся, в ближайшем селении, – то, проехав по солнцу совсем немного, увидели, что к ним приближается вооруженный отряд.

Мужчины схватились за оружие. Но этих воинов оказалось лишь в полтора раза больше, чем их самих; и вид у них был такой, точно они сами заблудились и нуждались в помощи.

– Кто вы такие? – воскликнул Филипп, до конца остававшийся вождем.

– А кто вы? – ответил по-гречески предводитель встречного отряда, с удивлением разглядывая их, будто оценивая – сойдут ли они за тех, кого он ищет.

Он заметил женщин и детей и прибавил уже с надеждой, с воодушевлением:

– Нам нужна госпожа Феодора Нотарас и ее дети, похищенные из дома…

Феодора быстро выехала вперед, не слушая никаких предостережений, которые раздались вокруг.

– Это я! – воскликнула она. – Кто прислал вас?

– Госпожа Кассандра, – ответил предводитель. – Кассандра Катаволинос!

Тут этот суровый, исхудалый воин совсем по-детски потер глаза кулаками. Он снова взглянул на Феодору, будто никак не мог поверить себе, – детская улыбка раздвинула пухлый рот, потерявшийся в щетине.

– Это и в самом деле ты, госпожа? Никто уже не верил, что мы найдем тебя, и мы ехали назад!

Феодора засмеялась и заплакала сразу.

– Ну вот, вы и нашли меня, – сказала она.

Теокл отвязал ребенка от ее спины и подал ей, и московитка высоко подняла его, показывая людям Кассандры.

* Фессалия (Тессалия) – историческая область в средней части Греции, у побережья Эгейского моря.

* Горный хребет в Спарте, на юге полуострова Пелопоннес, где спартанцы предавали смерти младенцев, у которых находили недостатки сложения или здоровья.

========== Глава 90 ==========

“Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! – сказал бог.

– Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там

на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты

будешь сидеть там на коне своем!”

Н.В.Гоголь, “Страшная месть”

Им пришлось долго искать дорогу, даже с людьми Кассандры: те и в самом деле почти заплутали. Посланные жены Дионисия признались московитке, что давно заехали в незнакомые земли, и не один только долг перед хозяйкой мешал им повернуть назад.

– Долговато тебя искали! – заметил предводитель, который все косо посматривал на ребенка: даже после того, как все словно бы успокоились, выслушав историю освобожденных пленников.

Впрочем, сказать худого слова Феодоре никто не посмел бы: ее воины, вместе с нею поборовшие смерть и жестокую вражью волю, встали бы за нее горой. Да было и не до раздоров: в спину им дышали враги. Только бы добраться до дома – единственная мысль, за которую цепляется тот, кто чудом бежал из плена!

– Мы отвезем тебя к твоему мужу, в дом Льва Аммония, где он сейчас вместе с Феофано, – говорили Феодоре ее спасители. – А потом дадим знать патрикию Дионисию Аммонию.

Феодора улыбалась и кивала, слишком усталая, чтобы говорить. Она думала – что скажет муж, увидев ее исхудалой, грязной, чужой, постаревшей на год – с сыном Валента Аммония на руках?

Но даже эти мысли не слишком ее тревожили: такое ли она видела!

“Неужели Фома совсем не искал меня? – неприязненно думала московитка, когда ее оставляли наедине с собой. – Неужели так и не смог расхрабриться? А может, я теперь буду ему мерзить, он будет избегать меня касаться – после того, как я принадлежала Валенту?”

Феодора улыбнулась. Очень может быть: Фома Нотарас брезглив… и слишком хорошо помнит в своем сердце, кто такая его жена. Что ж, ей не стыдно быть русской рабой, называться так, пожалуй, иной раз почетнее, чем знатной гречанкой! И она знает таких людей, которые умеют долго любить: достаточно храбрых и великодушных для этого.

Сейчас даже те ее воины, с которыми она почти не разговаривала, – и македонский буян Филипп, и неразговорчивый и грубый, как римский легионер, Максим, – стали ей ближе собственного мужа. Однако когда они встретятся, наверное, все переменится: о человеке издали всегда думаешь иначе, чем вблизи! А тем паче – о бывшем возлюбленном, которого женщине никогда невозможно забыть, как бы она ни хотела!

– Мы едем домой к отцу? – спросил Вард, заглянув матери в глаза на первом привале.

Феодора молча кивнула: она не знала, как это объяснить сыну и как говорить с ним об отце.

Вард улыбнулся – с усилием, как взрослый.

– Это хорошо, – сказал он.

Тоже понимал, что хорошего немного. Вард знал, что он спасен: но был еще слишком мал, чтобы это оценить, и только предчувствовал своим сердечком новые трудности с новым человеком.

Бедный малыш! Сколько он перенес, едва начав жить!

Но Варду еще только предстояло вырасти и познать любовь, которая могла скрасить самые черные дни: которая сияла тем ярче, чем чернее была тьма. Феодора знала, что ее сын тоже способен на такую любовь: чувство, которое даруется избранным мужам и женам, потому что только достойные могут принять такой великий дар – и воздать за него. Только бы эта прекрасная душа успела созреть и дать плоды!

Она думала о Феофано, и невзгоды, казалось, отступали. Ночью, обнимая сына Валента, Феодора вспоминала глаза своей подруги, ее тело, на котором она по памяти могла пересчитать все шрамы…

Так же, как шрамы на теле отца этого ребенка.

Валент и Феофано – мужчина и женщина, возлюбленной которых она была, – были каждый так сильны и неповторимы, что даже мимолетная мысль об одном из них тут же вытесняла все прочие мысли и чувства. Не так с Фомой: думая о первом муже, Феодора при этом могла думать о десяти других вещах сразу. Патрикий Нотарас был словно тенью великих фигур… тенью, которая может наброситься и укусить, когда от нее отвернешься.

“Мне страшно увидеть его, – думала Феодора, наконец полностью погрузившись в мысль об отце Варда и Анастасии. – Что с ним сталось за это время? Может, запил? Может, моим детям вовсе не стоит встречаться с Фомой?”

Когда они останавливались на ночлег, а вокруг женщин вставали часовые, Феодора вспоминала о том, что за ними может быть погоня… но с каждым часом эта опасность все отдалялась, в нее все меньше верилось: сейчас ее ждали другие грозы.

Ее воины тревожились больше: и даже досадовали, что госпожа так беспечна, словно бы, доверив себя им, перестала думать сама.

– Ничего не будет, – спокойно говорила Феодора. – Довольно с нас пока: разве вы сами не чуете?

И мужчины отступали и замолкали, косясь на нее, как на сивиллу.

Самая непроглядная ночь сменяется днем – и после того, что они испытали, им было позволено передохнуть. Никто не настигал их и не настиг – беглецам встречались лишь мирные люди и лишь помощники: в двух деревнях, где они ночевали, им не только указали путь, а даже пополнили мешки со съестным.

В этих селениях говорили не только по-гречески, но и по-армянски, и по-турецки: но даже Филипп, оглядевшись и принюхавшись, сразу перестал опасаться. Он чуял друзей и своих так же, как врагов.

И, спустя десять дней пути, они оказались в знакомых местах: в Морее, по дороге на Мистру, – у дома Льва Аммония.

А еще через день Феодора завидела вдалеке кресты – кресты с человеческими остовами, которые хозяйка почему-то так и не пожелала убрать…

Маленький Лев разволновался, оказавшись в родных местах: вертелся на руках у матери, у него даже поднялся жар. “Как силен зов крови, – думала Феодора. – А ведь хозяин этих мест умер так давно! Моему Льву надо бы быть у Дионисия, пусть бы тот его усыновил – как наследника, которого так и не дождался!”

Эта мысль, которая давно исподволь просилась на ум, так поразила московитку своей простотой и правильностью, что она облегченно засмеялась. Перекрестье всех дорог было там, где желал этого Господь!

Когда уже показался особняк, – и как ромеи могли жить безвылазно в каменных хоромах, точно в своих склепах? – Феодора слезла с коня и дальше пошла пешком с сыном на руках, как ни ныли ноги и ни просили пощады плечи и спина. Она отдохнет потом – а сейчас ей нужно показаться этому дому так, как следует. Странницей, перехожей милостницей, которая несет свое оправдание на руках.

Она гадала, кто выйдет ей навстречу, – а ну как это будет муж?..

“Нет, не муж, – подумала Феодора. – Он давно погас”.

И первым навстречу ей показался человек, которого она любила так же, как своих охранителей; и к которому сильно ревновала свою филэ, хотя и всегда думала, что он слишком прост для Феофано…

Они остановились в десяти шагах друг от друга, узнав один другого – и не зная, как приблизиться.

Однако, когда Феодора покачнулась, Марк первым поспешил навстречу. Он был изумлен необыкновенно; но жизнь приучила его немедленно повиноваться необходимости, какие бы чувства им ни владели.

Феодора успела увидеть, сколько седины прибавилось в черных по-военному коротких волосах спартанца; а потом Марк подхватил ее на руки вместе с ребенком. Феодора припала к его плечу, чувствуя, как налилось свинцом все тело: а ведь она казалась себе такой сильной!

– Не могу поверить, – пробормотал Марк, улыбаясь не то ей, не то ее ребенку, не то себе, которому посчастливилось дожить до такой встречи. – Ты – ты и сын Валента!

– Да, храбрый Марк, это сын Валента, – едва слышно ответила Феодора, не поднимая головы от его плеча, на котором могла бы свободно усесться. – Надеюсь, ты не расскажешь об этом первому Фоме Нотарасу?

– Конечно, нет!

Марк остановился, поглядев ей в лицо.

– Патрикия сейчас и нет здесь, – сказал спартанец. – Он уехал в ваше имение, еще в начале осени… восстанавливать!

– А Феофано? – спросила Феодора, когда схлынуло удивление и облегчение, которые накатили на нее при таком известии.

– Здесь, царица здесь!

Марк глубоко вздохнул, счастливо поглядев на свою ношу. Все расспросы и упреки потом; а сейчас – какая это радость!

– Как наша госпожа будет рада тебе, – сказал он. – Мы не чаяли увидеть тебя в живых!

– Неправда, – прошептала Феодора.

Марк наконец поставил ее – они были уже на аллее перед самым домом. Грек и московитка посмотрели друг другу в лицо.

– Вы боялись не того, что я погибну… а вот этого! – сказала Феодора. – Вы знали, что Валенту не смерть моя нужна!

И она высоко подняла на руках сына.

Марк перестал улыбаться при виде мальчика; он отвернулся. Все же этот воин был слишком честен, чтобы быть приятным.

– Случилось… как случилось, и ничего теперь не поделаешь, – хмуро сказал он.

Хотел пройти в дом первым – предупредить Феофано; но Феодора вдруг схватила Марка за руку.

– Он угрожал смертью моим детям! – воскликнула она шепотом. – Что еще я могла бы сделать?..

Марк покачал головой, не поднимая глаз.

– Я тебя не виню.

Он высвободился и, поднявшись по ступенькам, скрылся в доме. Феодора уткнулась лицом в ладонь, сдерживая рыдания.

Конечно, Марк винил ее – все мужчины, явно или подспудно, винят женщин, попадающих в такое положение! Но он хотя бы не скажет этого вслух и не омрачит радость своей царице. А Феофано винить ее не будет.

Феодора улыбнулась.

Она долго думала, где ее настоящий дом, – все эти годы скитаний! А дом ее был там, где царица амазонок: и только там всегда находились опора и отдохновение, живая вода для ее души…

Но она стояла, все еще не решаясь ни обернуться, ни сделать шаг вперед, – когда дверь открылась еще раз и из дома Льва Аммония показалась Феофано.

Метаксия Калокир первым увидела маленького Льва, а не подругу, – удивительно, но именно так и было: лакедемонянка остановилась, и в ее взгляде отразилось множество чувств, которые никак нельзя было приписать чести женщины. Алчность, и торжество, и злорадство.

Когда она подняла глаза на свою филэ, на лице ее еще сохранялось это выражение: и Феодора улыбнулась. Она любила Феофано всякой! И, как знать, – не такой ли она любила ее больше всего?

Но потом лицо царицы смягчилось, и глаза наполнились счастьем. Феодора от одного такого взгляда ощутила себя в раю.

Феофано подошла к ней и обняла за шею одной рукой, не тревожа ребенка; они замерли так на несколько мгновений. Потом Феодора увидела серые глаза царицы совсем близко – огромные, полные слез, но между четких черных бровей залегла суровая морщинка, которая никогда не разглаживалась.

– Ты постарела, – вымолвила Феофано.

Феодора рассмеялась. В ее груди было так много чувств, что она едва могла вздохнуть.

– И ты тоже, царица!

Феофано погладила ее по волосам.

– Я вижу у тебя седину, – сказала она.

– Мне давно пристало обзавестись этим убором, – сказала московитка. – Так же, как тебе!

Они посмотрели друг другу в лицо, и обе ощутили гордость за свою седину. Несмотря на то, что Феодора была почти вдвое моложе, сейчас она ощутила себя ровесницей подруги: и не променяла бы свой житейский опыт ни на какой другой.

Потом Феодора заметила Марка, который стоял у дома и не приближался, чтобы не мешать встрече, – и подозвала его жестом. Она опустила спартанцу на руки Льва, которому, по-видимому, очень нравилось в доме тезки – отца своего рода!

– Пожалуйста, отнеси его внутрь и уложи где-нибудь в доме, – попросила московитка. – Я попозже приду!

Марк поклонился и молча ушел, ступая так тихо, что задремавший Валентов сын не шелохнулся.

И только тогда Феодора и Феофано обнялись по-настоящему, слившись в одно существо. Феофано гладила подругу по волосам; потом, отстранив от себя, расцеловала – и снова обняла, уткнувшись лицом ей в шею. Обе плакали.

Феофано наконец первая овладела собой. Она обхватила подругу за талию и велела, сдерживая дрожь в голосе:

– Идем в дом, я о тебе позабочусь! Ты ужасно выглядишь!

Феодора хмыкнула.

– Спасибо на добром слове.

У нее в руках уже много дней не было зеркала, не удавалось посмотреть на себя даже в воду – и она почти радовалась, что не удавалось.

Проходя через гостиную, Феодора посмотрела на сына, которого Марк уложил на подушки на одном из кресел; тот спал и, по-видимому, еще долго не проснется.

Феофано посмотрела на своего охранителя.

– Если ребенок проснется и позовет мать, пока нас нет, пусть кто-нибудь из женщин принесет его к нам в баню!

Марк поклонился. Он был хмур – конечно, втайне он досадовал, что вернулась женщина, которая опять будет отвлекать на себя столько внимания его Феофано; но ничего не сказал и не мог бы сказать. Для этого он слишком любил свою госпожу.

Феофано сама взялась мыть свою подругу – как когда-то Феодора ухаживала за ней, вернувшейся из лагеря. С тех пор, как Феодора в последний раз видела тело царицы, конечно, на нем прибавилось шрамов: она догадывалась, что Феофано воевала, быть может, даже сама скакала в атаку. Но с расспросами приходилось подождать – хотя обе сгорали от нетерпения…

На теле Феодоры с тех пор тоже появились новые отметины. Правда, немного – но у догадливой Феофано некоторые знаки вызвали усмешку гнева и ревности.

– Да, он укусил меня два раза, – сказала Феодора, отводя глаза и краснея. – Я тогда почти не почувствовала… а потом…

– Это еще ничего, – сказала Феофано. – Следы страсти… готова поспорить, тебе тогда было очень хорошо!

Она провела пальцами по белому шраму на влажном плече подруги, потом поцеловала его.

– Ты вовремя убежала, любовь моя: до начала унижений. Он мог начать пороть тебя – или…

Феофано закусила губу так, что та побелела. Феодора закрыла глаза, догадываясь, о чем речь: о том же, к чему Никифор Флатанелос пытался принудить Феофано.

Конечно, подобное делали друг с другом любовники-мужчины; наверняка Теокл и Леонид – но Феофано рассказывала, что у мужчин это совсем иначе. Для них это настоящее любовное соитие, в то время как для женщины стыд и осквернение, роняющее ее в своих глазах и глазах мужчины.

Когда Феофано мыла ей волосы, робко постучалась служанка, которая принесла ребенка. Лев уже громко напоминал о себе.

Феофано с улыбкой жестом пригласила служанку войти; та приблизилась и подала ей племянника.

Невзирая на его возмущение, – мальчик громко требовал есть, – его сначала вымыли, а уже потом Феодора подставила сыну грудь. Феофано, сидя поодаль, любовалась ими обоими: и это зрелище, нагая, как наяда, мать, кормящая сына в купальне, казалось еще менее предназначенным для чужих глаз, чем супружеские ласки. Феофано наблюдала картину, которой не мог видеть даже отец этого ребенка, – и утраченное было единение между подругами вновь возникало и крепло с каждой минутой.

Когда Феодора надела хитон, такой же, как у хозяйки, а ребенка завернули в простыню, они пошли в спальню: как следует поговорить. Феодора порывалась было проведать старших детей, но Феофано запретила, сказав, что ей и ее малышу сейчас нужно хорошенько отдохнуть. К детям была послана та же служанка, которая скоро вернулась с известием, что все хорошо.

– Ну и прекрасно, – сказала царица. – Они уже велики, пусть-ка привыкают оставаться без матери!

Когда ребенок снова уснул, они наконец остались вдвоем.

И каждая наконец потребовала от другой подробного рассказа – нужно было пересказать целую жизнь, которую каждая провела вдали от своей филэ!

Феодора, видевшая шрамы на сильных обнаженных руках и ногах гречанки, хотела прежде выслушать ее историю: она ожидала геройства, которое еще больше вознесет Феофано в ее глазах. Хотя выше, казалось, было некуда.

Феофано, рассмеявшись, ответила:

– Да, я хорошо показала себя – но и ты тоже, коль скоро ты здесь, дорогая! И я хочу прежде послушать о тебе.

Феодора рассказывала долго… иногда она краснела, отводила взгляд, но почти не смущалась. Чего ей смущаться, когда Феофано знает ее всю?

Феодора говорила сбивчиво, перескакивая через целые месяцы: зная, что всего не расскажет и за неделю. Когда дошло до жажды другой жены, Феофано остановила московитку жестом: она не в силах была долее слушать.

– Это, пожалуй, самое забавное во всей твоей истории, – сказала она. Усмехнулась. – Каков удалец!

– Ты сейчас хотела бы убить его, не правда ли? – тихо спросила Феодора.

– Нет, – ответила Феофано, улыбаясь. – Я хотела бы его оскопить. Это было бы куда лучше… знаешь, у магометан в их аду есть такая казнь для распутников, которых привязывают к деревьям, в то время как их окружают нагие гурии. И каждое мгновение кажется длиннее вечности! Готова поспорить, что такое Валенту и в голову не приходило!

Феодора перекрестилась.

– Какая жестокая у тебя душа, – сказала она.

Она помедлила.

– Нет, я бы такого Валенту не хотела, царица. Он любил меня… и я любила его, и была счастлива с ним, пусть и недолго. Я не хочу думать о том, что могло бы быть, если бы он успел вернуться!

Феофано улыбнулась, не отвечая: глаза блестели все таким же жестоким блеском.

– И подумай, – прибавила Феодора. – Если бы он мучился так в аду, тебе тоже пришлось бы наблюдать это… все время! Как бы ты вынесла?

– С радостью, – спокойно ответила лакедемонянка. – Но у тебя нежная душа… такая месть не для тебя, ты права.

Феодора не нашлась, что ответить. И ей отчего-то стало стыдно.

– А что же Фома? – тихо произнесла она. – Не знаю, как опять увижусь с ним!

Феофано вздохнула.

– Он тоже будет очень тебя стыдиться, – сказала гречанка. – Конечно, мой бедный брат не мог бы поехать за тобой… куда там! Сначала Фома много пил, потом кое-как взял себя в руки и уехал в ваше имение… впрочем, ты это уже знаешь.

Феодора кивнула.

– Напиши ему, что я вернулась. От твоего дома до нашего еще два дня пути в один конец… я успею подготовиться.

– Хорошо, – ответила царица.

Они надолго замолчали. Вокруг было тихо, и не осталось ничего, кроме их глаз, – они жадно рассматривали друг друга. Потом Феофано сказала, улыбаясь:

– А ведь Валент может вернуться за тобой и вашим сыном… наверняка вернется!

Феодора улыбнулась, и они одновременно притянули друг друга в объятия: их изголодавшиеся уста встретились.

========== Глава 91 ==========

Феодора вновь увидела мужа спустя целых полтора года. Фома Нотарас приехал вместе с посланными сестры.

Московитка была в хозяйской спальне, где они с Феофано только что разговаривали, забыв о целом мире; когда хозяйку позвал Марк, сказавший, что приехал патрикий, Феофано вышла встречать его одна.

Феодора знала, что царственная подруга постаралась смягчить в своем письме историю ее мытарств, – но патрикий был слишком умен, и память о Валенте слишком вещественна, чтобы это получилось. Как смягчишь измену – рождение чужого ребенка? Полтора года врозь, полтора года неведомой мужу жизни в горах, в любви с заклятым врагом Нотарасов и Калокиров?

Феодора была почти спокойна все это время, что ожидала Фому; но когда час пробил, разволновалась необыкновенно. Она то вскакивала, принимаясь ходить по спальне, то бросалась на постель, комкая покрывала. Когда услышала приближающиеся шаги, схватила кубок, в котором Феофано оставила початое вино, и выпила залпом.

Слава богу, что хотя бы ребенок спит!..

Она все еще стояла с кубком в руках, когда дверь отворилась и на пороге появился Фома Нотарас.

Вмиг исчезло все, кроме него, – Феодора не помнила, когда в последний раз ее так поглощал образ мужа: наверное, только в начале их жизни, когда Феодора была совсем юна, еще не родились их дети, а патрикий казался ей прекраснейшим и мудрейшим созданием на свете…

Фома Нотарас очень изменился. Горе не уничтожило его красоту совсем – но то разрушение, которому она подверглась, напомнило Феодоре о римской насмешке над всеми очеловеченными богами. Серые глаза запали, у губ навечно залегли складки; округлились опустившиеся плечи и раздалась талия – правда, немного, но Феодору, всегда помнившую мужа стройным, эта разница поразила.

Золотые волосы патрикий отрастил ниже плеч – он во всем походил на римлянина, кроме этого: и длинными своими волосами почему-то напомнил Феодоре спившегося и опустившегося греческого царя, который горько смеется над всем, что раньше доставляло ему наслаждение. Потеряв самое дорогое, он утратил вкус и к прочим радостям: и не чает себе утешения ни в жизни, ни за чертою смерти.