Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 78 страниц)

Флатанелос не явился ни на другой день, ни позже. И тогда императрица испугалась не его мести – а его безрассудства: он был далеко не так умен и дальновиден, как она, зато мстителен и самовлюблен. Он мог напасть на Константина самовольно – и, не имея расчетливости Феофано, Флатанелос, мужчина, благородный муж и военачальник, обладал немалой военной силой.

А они, благодаря геройству Марка, лишились даже союзников-турок – и теперь эти союзники тоже у Флатанелоса.

========== Глава 33 ==========

Евдокия Хрисанфовна очень скоро освоилась со своим положением – ей было привычно властвовать и заботиться сразу о многих; и ей хотелось этого. Это помогало ей жить. Ее подопечные нуждались в хорошей пище, разных лекарствах, которые она часто готовила дома и которых было не достать в Царьграде, несмотря на все старание самой знахарки и русских воинов, не боявшихся никаких преград ради помощи своим. Некоторые недуги глубоко огорчали ее тем, что она не могла их распознать: требовалась помощь опытного греческого врача, а достать здесь такого врача, чтобы без опасений положиться на его молчание, было нельзя.

Но один вид Евдокии Хрисанфовны, ее ободряющие слова, исполненные веры и силы, давали больным облегчение. Она находила минуту поговорить с каждой пленницей, и скоро узнала их, как собственную семью.

И многие женщины и дети, несмотря на недостачу во всем, вскоре окрепли и твердо встали на ноги. Двух молодых жен, признавшихся, что они вдовы, – мужей убили у них на глазах, – сразу взяли за себя холостые воины, которым были не по нраву изменчивые гречанки.

Они не венчались – не могли пойти с пленницами в храм, потому что не знали, как представить своих невест цареградским священникам. Но русы, нашедшие друг друга на чужой земле, самой кровью и муками считали свой союз освященным: они знали, что будут хранить друг другу верность, для которой не потребуется никаких клятв перед греческим алтарем.

Два ребенка, мальчик и девочка, и одна женщина вскоре умерли: их похоронили ночью, тайно, завернув в покрывала и предав морю. Хоронить их на греческой земле не решились. Русские этериоты были бесстрашны, когда отвечали только за себя; теперь же храбрость безженных воинов должна была уступить место осторожности семейных людей. Они помнили еще и о своих греческих женах, которых могли с легкостью погубить – и которые могли с легкостью погубить своих мужей, выболтав тайну хотя бы одному постороннему человеку.

Через неделю после побега Ярослав Игоревич решился подойти к Евдокии Хрисанфовне – к ней нельзя было подступиться так просто, как к тем робким осиротелым пленницам, которые счастливы оказались уцепиться за любых сородичей. Перед нею старший сам робел…

Она сидела во дворе караульной, после целого дня хлопот, и с улыбкой, подперев щеку, смотрела на костер, у которого смеялись и разговаривали усталые братья-воины. Вскоре один из воинов встал и отделился от остальных, направившись к ней: ключница подняла голову и нахмурилась, догадываясь, кто это и чего хочет.

Ярослав Игоревич поместился рядом с нею на лавку и кашлянул, пригладив усы. Вдовица поглядела на него и улыбнулась ясными серыми глазами и уголками губ; но сама не заговорила.

Он долго мялся, вздыхал, и даже, казалось в темноте, покраснел; но наконец отважился заговорить.

– Матушка, Евдокия Хрисанфовна…

Она улыбнулась яснее, когда он замолчал.

– Не робей, – сказала ключница. – Я не зверь лесной.

Старший засмеялся.

– Да какой ты зверь!

Он кашлянул. Пригладил курчавую бороду и потупился.

– Матушка, Евдокия Хрисанфовна… Я с тобой вот о чем поговорить хочу…

– Я знаю, о чем ты хочешь говорить, – спокойно ответила ключница.

Ярослав Игоревич оторопел; вскочил, но тут же сел обратно.

– И какой ты ответ дашь? – хриплым, изумленным голосом спросил он.

Евдокия Хрисанфовна печально посмеялась.

– Отец ты наш… Неужели ты думаешь, что так хорошо, по-божьи, делать – как Елена с Ольгой?

Ярослав Игоревич растерялся, нахмурился:

– А как же нам? Не в храм же их было вести!

– Не в храм, – согласилась Евдокия Хрисанфовна. – Сейчас нельзя. Пусть так живут – им Бог простит; а нам с тобой не простит.

Ярослав Игоревич глубоко огорчился, даже сильные плечи опустились.

– Почему нам не простит? Разве мы хуже?

– Нет, Ярослав Игоревич, – возразила Евдокия Хрисанфовна, и говорила с улыбкой непоколебимой правоты. – Мы с тобой лучше, и потому должны служить примером, сиять аки звезда в нощи. Что будут младшие, глядя на нас, деять, если мы с тобой беззаконно жить начнем?

Она вздохнула.

– Ты разве не нагляделся, что греческие господа друг с другом творят? Простые люди на них смотрят и остатнего своего бога теряют…

Ярослав Игоревич понурился и надолго задумался.

Потом сказал:

– Я человек простой, господином себя не мнил… Но ты правду говоришь, Евдокия Хрисанфовна. Ты жена мудрая и зоркая.

– И красивая? – вдруг спросила ключница.

Он изумился снова. Его собеседница смеялась, казалось, помолодев на десяток лет. Старший кивнул.

– Краше я не встречал.

Покачал головой и снова тяжко вздохнул.

– Как же нам с тобой быть? Я ведь измучусь, на тебя глядя, – кабы знал, что не люб тебе, то и не тревожил бы; а так…

Евдокия Хрисанфовна вдруг придвинулась к нему и взяла за руку.

– Ярослав Игоревич… Подождем, если ты сможешь сердце скрепить, – я чую, что скоро нам выйдет облегчение. Можно станет в церковь пойти; тогда и обвенчаемся себе и всем на радость.

– Какое облегчение? – изумился воин.

– Государь придет, – ответила ключница. – А при нем священники наушничать не будут, он их слушать не станет: у него сила в воинах, а не в лживых языках.

– У него католики, – хмуро сказал Ярослав Игоревич.

Евдокия Хрисанфовна кивнула. Она перебирала темную тяжелую косу, выбившуюся на плечо.

– Верно, католики… Но потому только католики, что они ему военную силу приведут. У Константина Христос с мечом – он всю неправду разгонит…

– Правда лжи не одолеет – ее, поганую, никогда не вывести, – мрачно сказал Ярослав Игоревич.

– На земле никогда не вывести – а ты всегда на небо гляди, – сурово ответила Евдокия Хрисанфовна.

Ярослав Игоревич кивнул.

Потом встал и низко поклонился.

– Ты меня пристыдила, Евдокия Хрисанфовна… Потерплю, скреплю сердце, и сделаем с тобой по-божьи!

– Бог силу даст, – сказала Евдокия Хрисанфовна.

Старший быстро ушел в дом – не возвращаясь к костру, к товарищам, как будто не мог сейчас ни с кем говорить. Евдокия Хрисанфовна посмотрела ему вслед, и вдруг лицо ее потускнело. Как будто ей не для кого стало сиять.

– Когда-то он придет, и что-то сделает… – пробормотала ключница. – Что ему дадут сделать…

Из дома вышел Микитка и долго стоял, глядя на мать и не смея приблизиться, – как и воевода. Потом подошел и сел около Евдокии Хрисанфовны. Хотел что-то спросить – но тоже не решился.

Евдокия Хрисанфовна вдруг словно очнулась и посмотрела на сына долгим взглядом. Потом печально улыбнулась и взяла в руки свою седеющую косу. Вздохнула.

Микитка встал и ушел в дом; у него сделался страдающий вид, как у неизлечимого больного. Мать с болью посмотрела ему вслед, но так и не встала с места.

Спустя четыре дня Евдокия Хрисанфовна, работавшая в доме отдельно от других женщин, ближе к дверям, неожиданно услышала снаружи чужие повелительные голоса. Греческий язык.

Она замерла, оставив тканье: у нее был готов уже почти целый плащ для Ярослава Игоревича, из красной шерсти. Сложила руки на коленях и прислушалась.

Голоса вдруг перешли в брань; среди греческой ругани она услышала русскую речь, русские только сейчас, казалось, потеряли терпение. Евдокия Хрисанфовна различила громкий голос Ярослава Игоревича и, закрыв глаза, прошептала молитву. Она не смела высунуться – не столько из страха, сколько из страха выдать всех.

А потом Ярослав Игоревич вошел в дом, на ходу убирая меч в ножны; за ним несколько товарищей, которые тоже держались за оружие. У них были гневные лица, как будто их объединяло общее чувство.

Евдокия Хрисанфовна встала с места и шагнула к старшему.

– Что случилось? – вырвалось у нее.

Ярослав Игоревич посмотрел на свою избранницу.

– Гречины приходили, – сказал он. – Приказывали именем императора выдать русских рабов.

– И что вы им ответили? – спросила Евдокия Хрисанфовна.

Воевода мрачно улыбнулся.

– Мы сказали, что рабов здесь нет – и что императоров здесь нет, – ответил он. – А если еще придут с честных воинов такого требовать, мы их малыша найдем и крапивой отстегаем… Не дорос еще до императора…

Воины посмеялись, переглядываясь с одинаковой суровой готовностью.

Евдокия Хрисанфовна прижала руки к щекам – а потом бросилась старшему на шею, прильнула к груди.

– Что же это будет, Ярославушка, – прошептала она. – Что будет!..

Ярослав Игоревич крепко обнял ее.

– Что Бог попустит, то и будет, Дунюшка, – сказал он. – Только тому и быть!

Воевода погладил ее по голове.

– Не бойся, Дунюшка, отстоим вас! С Богом да с предками!

– Отстоим друг друга. С Богом да с предками, – прошептала Евдокия Хрисанфовна.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Скоро уж все кончится, – сказала ключница.

– Мы выступаем, – сказал Фома Нотарас.

Феодора, которая сидела за столом и что-то писала, подняла голову. Кивнула.

– Я рада.

Патрикий подошел к ней и положил руку на спинку ее резного кресла. Посмотрел в глаза, отвел с щеки прядь темных волос.

– Ты останешься здесь, конечно. Здесь пока еще безопасно.

Феодора встала, положив руки на живот. Она была задрапирована в несколько одежд из атласа и шелка, но теперь ее положение было не скрыть при всем старании.

– Если я твоя жена, Фома, а не забава, не пленница, – сурово сказала она, – я поеду с тобой и разделю твою судьбу!

Патрикий онемел. Таких выступлений он до сих пор не слышал; соединившись снова, они пока еще обходили в разговоре свое расставание, словно будущее само собой разумелось. Но, должно быть, каждый из них разумел свое.

– Если я твоя жена, а в моем чреве – твое дитя, мы оба разделим твою судьбу! – сказала Феодора.

Фома склонил свою красивую ухоженную голову.

– Да будет так.

========== Глава 34 ==========

Феофано, раскинувшая свою сеть до самой Мистры, конечно, заблаговременно узнала, когда выступает Константин. Ей пришлось лгать гораздо больше обычного – она воспользовалась, помимо прочего, и тем, что Фланателос убрался из Константинополя и Феофано могла отдавать приказы его именем, – но после скольких-то лжей дальнейшие обманы становились нечувствительны для души.

Так, именно так правили целые династии императоров – иначе было невозможно. Не понять этого могли лишь дикари, чьи вожди умели только драться и рубить сплеча, – дикари, неспособные охватить умом и удержать в своем уме все тонкости развитых государственных отношений.

Она посылала к русским этериотам за беглыми рабами, не надеясь, конечно, что те уступят, и даже не желая этого, – но таким путем выведала точно, где находятся пленники; выведала, что имя Флатанелоса все еще способно устрашить русов, а значит, греков и подавно. А также узнала, что русы уповают на Константина.

Это удивило Феофано вначале – но потом она поняла, что в таких чаяниях нет ничего удивительного. Дикари не знали, им неоткуда было знать, что такое папа и ненасытная, как адова печь, католическая церковь: способная задушить Византию скорее султанов, с которыми империя сосуществовала уже много веков. Тавроскифы, подобно плебеям, видели в Константине святого освободителя – князя-меченосца. А Византия уже очень давно воевала словом, а не оружием, потому что оружием ей было врага не одолеть.

Флатанелос жаждал скорой славы и обогащения – и потому он предался туркам не задумываясь; Феофано взяла его в пару только потому, что ей нужен был мужчина-соправитель, и теперь Флатанелос, которого больше не было рядом, служил ей своим отсутствием.

Узнав о выступлении Константина, Феофано поняла, что ей и ее армии время отходить. Теперь ей будет служить Константин, который действительно храбр и сможет какое-то время отстаивать Константинополь военной силой. А она, дергая за нити издалека, станет его соправительницей, как некогда Флатанелоса…

Если бы только этот самовлюбленный безумец не вздумал напасть на Константина, не срубил сук, на котором сидит! Но мужчины не любят оставаться в тени – они предпочитают покрасоваться, даже очень дорогой ценой.

Феофано всерьез боялась, что Флатанелос может воспользоваться идеей, родившейся в ее голове: устроить игры или показательные казни русских женщин и детей. Это может заставить благородного Константина взбелениться и потерять осторожность – так легко! Но, судя по ответу, полученному от русских этериотов, Флатанелос до сих пор к ним не посылал. Не догадался, где они, – или не посмел сунуться? С такими воинами, как тавроскифы, он трус. Или Никифор уже забыл о том, что они придумали с Феофано?

Для нее это была крайняя мера, как и убийство Иоанна, – а для Флатанелоса расправа с рабами ничего не стоила: как и любой шаг к верховной власти, на котором не приходилось рисковать собственной жизнью.

Феофано осталась бы в Городе, несмотря на риск, – если бы не Фома. Брат был единственный в кругу знати, кто знал достоверно о происхождении Феофано и о том, где искать ее; и теперь Феофано вовсе не была уверена, что он устоит перед искушением попытаться ее раскрыть и захватить. Против жизни и свободы сестры он теперь мог поставить слишком многое: даже то, что она сама ему подарила. А Феофано очень опасна для его государя, с этим она сама соглашалась первая.

Но сейчас ей и ее сторонникам пора убираться.

И в прохладную мартовскую ночь из Константинополя выехал верховой отряд – отряд воинов, сопровождавших богатую повозку, точно охрана важного господина или госпожи. Фома Нотарас знал, как любила ездить его сестра, – и если они столкнутся на одной из бесчисленных дорог империи с ним или его людьми, которым тоже это известно, противники первым делом атакуют повозку. Но там только вещи и слуги, ценность которых не особенно велика.

Феофано ехала в числе верховых стражников, одетая и вооруженная так же, как они, под темным плащом. Отличить ее от мужчин, выделить из ее отряда, было нелегко даже при свете дня. Если на них нападут, они сумеют отбиться и уйти: кони, полученные от принца, были очень хороши.

Марк был с нею неотлучно, хотя она больше не спала с ним ни разу с дня раскола, – но он останется со своей госпожой, несмотря на это; он остался бы и так. Для мужчин, подобных ему, верность – часть их самих.

Будь она простой женщиной, – женщиной, которая радостно верит и подчиняется, – она стала бы его женой, зная, что этот солдат никогда не переступит с нею границ благородства, которые с легкостью переступали, овладевая женщинами, богатые и знатные. Но, кажется, Марку не суждено иметь семью. Он и сам понимает, что не пара своей госпоже.

Феофано скакала без оглядки, темный плащ вился за ее плечами, – а Марк скакал следом, не ведая в эту минуту, что может быть другое счастье, и не желая ничего другого.

Он понимал, что не пара своей госпоже, не хуже самой Феофано: но понимал также, что не отдаст ее никакому другому мужчине. Даже если это будет благородный человек, не чета Флатанелосу: но встретить такого ей едва ли суждено. Знатный господин не будет следовать за нею так преданно, как он, Марк, и равный ей по положению в конце концов непременно попытается сместить ее с трона, а этого его императрица не вынесет. Спартанец, сделавшийся рыцарем самозваной василиссы, понимал куда больше, чем думала Феофано, – и молчал из любви к ней.

Они остановились только на рассвете.

– Ты не устала, госпожа? – спросил Марк, подавая Феофано руку и помогая спрыгнуть с коня.

– Нисколько, – ответила она.

Марк восхитился. Не каждая женщина, даже привычная к воинским упражнениям, выдержит целую ночь скачки в доспехе.

Они развели костер, и Марк стал жарить мясо, подавая куски василиссе и с наслаждением глядя, как она ест. Феофано не спрашивала, почему он сам не ест: она знала, что охранитель позаботится о себе тогда и так, как сочтет нужным.

– Ты улыбаешься, – сказал эскувит. – Отчего?

Такой беззаботной он не видел ее уже очень давно.

Феофано потянулась – и вдруг опрокинулась в траву. Она покатилась по молодой траве со смехом, как девчонка, – или, вернее, мальчишка…

Потом упала на живот и посмотрела на Марка с шаловливым блеском в глазах, поставив подбородок на руки.

– Я только сейчас почувствовала себя как вы, мужчины, – свободной… Как это прекрасно, когда ты играешь, не задумываясь! Я бы, пожалуй, сейчас встала и померилась силой с богами, а потом взяла себе в жены прекраснейшую из дев, которая служила бы мне!

Марк вздрогнул, как будто не знал, что госпожа имеет склонность к женщинам. Потом засмеялся. Он один принимает ее как есть – и любит все, что есть в ней!

– Но ведь ты свободна сейчас, – сказал он Феофано.

Та, смеясь, покачала головой.

– Нет, любовь моя, – женщины никогда не бывают свободны. На их плечах всегда тяжелый, тяжелый груз: на их плечах лежат мужчины… Даже если это не мужья… И мы всегда боимся сделать шаг.

Марк подобрался к ней – и вдруг схватил, упав в траву и подняв госпожу высоко в воздух. Он держал ее, как будто она вовсе ничего не весила. Василисса хохотала и брыкалась.

– Вот теперь ты можешь лететь, а не только шагать, куда угодно, – сказал Марк, улыбаясь и слегка задыхаясь.

– Пусти! – крикнула она.

Марк разжал руки, и Феофано упала на него. Они обнялись и стали целоваться, смеясь и задыхаясь.

Потом упали рядом, держась за руки. Василисса все еще улыбалась.

– И все-таки я не желаю другой доли… и никому не отдам моего бремени, – пробормотала она.

Марк перестал улыбаться. Он это знал.

Эскувит пожал госпоже руку.

– Иди, сними доспехи и поспи, – сказал он. – Я тебя постерегу.

Феофано взглянула на него – и не возразила ни словом.

– Хорошо, только обещай, что ляжешь спать, как только тебя сменят, – приказала она.

Марк с улыбкой кивнул. Сейчас он не чувствовал никакой усталости – он бы померился силой с богами и поборол их. Вот только взять в жены хотел только одну смертную женщину, рядом с которой меркли все богини.

Феофано ушла в палатку, которую для нее раскинули слуги. Они тоже на что-то годились.

Марк остался размышлять, сидя у входа в палатку. Он мог размышлять и караулить сразу, в полной готовности, – это не получится ни у одной женщины.

Марк думал о том, куда им направиться дальше, – и так ли разумен был приказ отступить в Мистру. Не лихачество ли это, в котором госпожа вечно обвиняет мужчин? Еще не поздно передумать и направиться в любой из городов Мореи, которые им пока еще подвластны. В конце концов, жизнь госпожи намного дороже, чем быстрота сообщения с шпионами и слугами.

И большая власть ушла из ее рук – теперь ей останется только поддерживать те связи, которые она имеет. Хотя Марк не мог сказать, сколько власти на самом деле осталось в ее связях, – это знала только Феофано, которое многое от него таила. Сейчас будет достаточно дернуть за одну только нить, чтобы рухнул весь Рим, державшийся до сих пор бог весть на чем.

Когда госпожа проснулась, Марк сумел убедить ее направиться в Корон. Остальные присоединятся к ним позднее: Феофано бежала из Города самая первая, чтобы слуги, если успеют, перехватили и принесли ей последние вести о Константине.

Феодора ехала в повозке, волей-неволей, – патрикий в свите своего государя. А ее одиночество скрашивали Аспазия и Олимп. Только с ним Феодора могла поговорить содержательно: удивительно, насколько быстро ей стало скучно с простыми людьми, насколько быстро она, дворовая девушка московской боярыни, приобщилась к жизни византийских аристократов и стала разделять то, что волновало их.

Феодоре казалось, что ребенок в ее животе толкает ее к этому, побуждает учиться больше, больше. Когда к ней вернулся возлюбленный, вернулось и вдохновение: Феодора написала несколько больших сочинений, которые сейчас везла с собой, вместе со статуей, которую переправляли в обозе. Она воспротивилась было этому, забеспокоившись, что статуя замедлит передвижение армии; в ответ патрикий засмеялся и сказал, что Феодора не имеет представления, с какой пышностью путешествовали римские императоры и сколько всего перевозили с собой.

И несметное число рабов для развлечения…

Феодоре казалось, что она повисла в воздухе вместе с Новым Римом, – повисла между двух миров, один из которых отторг ее, а другой никак не мог принять.

– Что ты будешь делать, Олимп, когда турки возьмут Константинополь? – спросила она художника.

В самом деле: что скажет ей скульптор, а не воин?

– Я погибну, сражаясь на его стенах, – с улыбкой ответил старый грек. Феодора вздрогнула и схватилась за живот.

– Я не хочу, чтобы ты погиб!

– Только если велит долг и случай, – успокоил ее Олимп, наклонившись к госпоже и пожав ей локоть. – Но я думаю, что останусь жить… вместе с тем, что уцелеет от Византии. А кое-что уцелеет. Ты не зря училась, госпожа. И твой сын не станет мусульманином.

– Скорее я умру вместе с ним, чем допущу такое, – сказала славянка.

Они помолчали, слушая перестук колес и дробот копыт, – всадники, всадники со всех сторон: конники Константина, которые почти все падут в предстоящих боях. Зачем воспитывать таких отважных мужчин, чтобы они гибли?

– Мужчина, который не готов погибнуть, – не мужчина, – сурово сказал Олимп, догадавшись, о чем она думает. – Мы всегда ваши защитники. И в вас мы обретаем свое бессмертие.

Феодора закрыла глаза и почувствовала себя богиней, обремененной вечностью, – богиней, которой нельзя играть, нельзя ошибаться, а можно только служить идеалом. Дети наиграются в убийство и прибегут к ней, уткнувшись в ее колени, потому что только в ней смогут обрести бессмертие…

– Иногда я спрашивала Фому – о чем ты думаешь? – сказала московитка, не открывая глаз. – Он говорил: ни о чем. Я не верила, так не может быть… Мой любовник, отец моего ребенка смотрел на меня так, как будто видит в первый раз! А я думаю о нем и о нашей жизни всегда, всегда…

Олимп засмеялся, как будто то, о чем говорила госпожа, было ему очень знакомо.

– Это и значит хранить очаг, – сказал художник. – Ты всегда будешь помнить все, что должна, – и это прекрасно, это великий дар и преимущество женщин. Ты теперь одна из Матерей Рима*.

Он смотрел на нее очень серьезно – как будто все, что вложили в нее против ее воли, она обязана была сохранить.

– Я и Феофано, – прошептала Феодора.

В ответ художник поцеловал ей руку, не отрывая глаз от ее лица.

* Волчица, вскормившая легендарных Ромула и Рема, – покровительница Рима; также Матерью Рима может называться весталка Рея Сильвия, их мать.

========== Глава 35 ==========

Проявив волю однажды, в самом важном деле, Феодора опять уступила право решать за себя мужчинам. Иногда она сильно досадовала на свое положение: хотя ни за что не поменялась бы местами с бездетной, праздной, женщиной, не ощутившей биения жизни в себе, беременность сковывала ее по рукам и ногам. И потом – сколько еще лет она сама будет слаба, как малое дитя, трепеща за эту новую жизнь?

Но так же невольно слабы, трепеща за эту жизнь, исполнены благоговения становились и мужчины, поддерживавшие будущую мать. Феодора вдруг поняла, почему любит своего патрикия и не любит простых воинов, хотя те куда честнее и готовы сложить за свою немудрящую правду голову: те, кто готов был сам сложить голову, куда меньше ценили чужие жизни, чем осмотрительные, несмелые образованные люди, составлявшие цвет византийского общества.

Когда они входили в Константинополь, ей велели сидеть и не высовываться: Феодора отодвинула занавеску – и без всяких объяснений поняла, почему, увидев множество оборванных, почерневших от солнца и лишений людей на улицах. Толпа – хоть негодующая, хоть радостная, – это неукротимый зверь. Появление Константина взбудоражило греков как крепкое вино на голодный желудок.

Феодора поспешно задернула занавеску, желтый шелк на серебряном пруте, и откинулась в угол, лелея свой живот. Она представила себе, сколько беременных женщин могло погибнуть в такой давке, и, вздрогнув, перекрестилась сразу за все эти души.

Олимп подсел к ней и взял за руку: она знала, что, случись какая-то беда, старик ее не защитит, но близость друга успокаивала.

– Они ему радуются, госпожа, – сказал Олимп. – Константина встречают гораздо лучше, чем мы могли ожидать.

Феодора кивнула, хотя не понимала, как Олимп отличил радость от ярости в долетавших до них криках. Московитка протянула свободную руку к той, что взял художник, и погладила кинжал, который надежно держали узкие шелковые рукава ее верхней и нижней туник. Шелк хорош еще и тем, что не может уцепиться вошь: насекомые наверняка кишмя кишат под платьями константинопольской бедноты, как и благочестивых католиков.*

И враги едва ли заподозрят какую-то опасность в беременной женщине…

Если понадобится защитить себя и дитя, она перережет горло кому угодно.

– Не сомневаюсь, но лучше, чтобы этого никогда не происходило, – мрачно заметил Олимп: и Феодора поняла, что бормочет вслух. – Женщина, попробовавшая крови, становится хуже мужчины-убийцы! – предупредил художник.

Феодора выпрямилась.

– Но почему? – воскликнула она с изумлением и негодованием. – Почему вам такое предпочтение?

Олимп рассмеялся.

– Предпочтение ли? Мужчина делает – и забывает, отторгает; женщина делает – и сохраняет сотворенное в себе… здесь.

Скульптор положил ей руку на живот, но этот жест сейчас совсем не казался бесцеремонным.

– Женщина может стать воином, – сказал он. – Но только тогда, когда она начинает забывать и отторгать, подобно мужчине, то есть обедняет себя…

– Война меняет и уродует всех, – прошептала Феодора.

– Но мужчины для нее созданы, а женщины нет, – сказал Олимп.

Они вдруг почувствовали, что стоят – точно островок посреди бушующего океана. Их оставили здесь до дальнейших распоряжений патрикия или других господ. Аспазия совсем забилась в угол, куда дальше уязвимой госпожи: так что в ворохе покрывал и меховых одеял виднелись только рыжая челка и нос.

Феодора вдруг разгневалась.

– Удивительно, что о воинском призвании мужчин мне рассказывает скульптор, который никогда не оскользался в грязи и крови, не видел сражений! Хуже всего… высокопоставленные люди искусства, болтуны!..

Олимп склонился к ней и сжал ее плечо:

– Успокойся – успокойся.

Он нисколько не рассердился, только тревожился за нее. Феодора фыркнула и опять потянулась к занавеске: если их сейчас не выпустят, она вылезет сама.

Но тут открылась дверь, на ковровый пол лег квадрат ослепительного света, и на пороге возник Фома Нотарас, подобный Фебу. Феодора почти успела забыть, как он хорош. Патрикий улыбался.

– Любовь моя, ты можешь выходить.

Он не посмотрел ни на кого больше в повозке – и Феодора тоже. Она встала и взяла патрикия за галантно поданную руку.

Они вышли на улицу, на камни мостовой, – и над Феодорой опять раскинулся Город, в который она почти не надеялась вернуться. Вокруг них толклось много людей, которые шумели, занимаясь своими делами; но Феодоре ее спутники и защитники сейчас показались ничтожными.

Необъятная красная София, увенчанная горящим на солнце крестом, опять осеняла их, довлела над всеми чувствами. Золотые ворота; огромные колонны, носящие немеркнущие древние имена… Большой дворец… Большой цирк…

Патрикий обнял ее за плечи.

– Я говорил тебе, что мы вернемся, – и вот мы опять здесь.

Феодора засмеялась, как будто свершилось чудо, и обняла его обеими руками за талию. Море, солнечные отблески которого попадали им в глаза, подарило миру перл, сияющий среди городов. Казалось, только теперь Феодора смогла вполне оценить Константинополь.

Конечно – она впервые взглянула на него глазами образованной ценительницы, аристократки. Насколько же убог взор темного человека!

– Куда нам теперь? – спросила московитка. – Во дворец?

Фома засмеялся, и впервые за этот разговор в его бледном лице выказалось что-то хищное.

– Нет, дорогая, сейчас не все так просто. Мы уже не дома.

Он прижал ее к себе и набросил свой алый плащ. Феодоре показалось, что он так сделал, потому что на них смотрели и видели.

– Сейчас я отведу тебя в тот дом, где всегда останавливался, приезжая в Константинополь… мы там поселимся вместе, – сказал патрикий. Его выразительные серые глаза сделались ледяными и отстраненными. – Пока не выясним, что там готовили нашему государю в кухнях Большого дворца.

Феодора кивнула: ей было почти ничего не понятно, и, вместе с тем, понятно очень много. Господин взял ее под руку.

– Ты ведь хочешь прогуляться со мной? Я понимаю, как ты соскучилась по свежему воздуху.

Он как-то брезгливо улыбнулся.

– Весной в Царьграде еще не так смердит, как летом.

Феодора засмеялась; но тут же осеклась. Она вдруг оглянулась на повозку и уперлась.

– А как же Аспазия и Олимп?

Фома поморщился и нетерпеливо потянул ее прочь.

– Вылезут и догонят нас. Куда они денутся!

Ей уже не хватало Олимпа, неразлучного спутника в дороге и умного друга, но сейчас Феодора предпочла промолчать.

Они медленно пошли вперед, среди пеших слуг, разбиравших поклажу, и конных воинов, и все одинаково давали им дорогу. Фома иногда кивал и улыбался, но ни разу не поклонился.

“Он теперь в силе, – подумала Феодора, и ее приятно защекотало это чувство. – Он в силе, потому что при Константине… фаворит… осведомитель”.

Как бы то ни было, Феодора наслаждалась прогулкой: особенно когда высмотрела, что Аспазия и Олимп идут следом, и повозка катит тоже. Впрочем, ни слуги, ни возница не приближались, позволяя хозяевам оставаться наедине. Фома посматривал по сторонам, словно предупреждая нападки черни, – но никто из простолюдинов не осмелился даже подать голос, не то что тронуть их.

– Чтобы тебя почитали, Феодора, нужно держаться как господин, – сказал патрикий, взглянув на нее и удовлетворенно улыбаясь. – Часто этого совершенно достаточно.

Феодора помрачнела.

– А я думала, что нужно делать благие дела, служить народу!

– Это неплохой путь, – согласился любовник: но согласился, насмешливо улыбаясь. – Но очень долгий. Манеру и репутацию запоминают и преклоняются перед нею гораздо раньше… И такое поклонение нужно толпе не меньше, чем хлеб, а то и нужнее!

Тут Феодора охнула, схватившись за живот, и с патрикия сразу же слетела светская насмешливость. Он поддерживал подругу, пока не стало ясно, что ребенок только напоминает о себе, а не рождается.

– Надо было довезти тебя! – сказал Фома. Феодора мотнула головой.

– Ну уж нет… Я и так уже почти разучилась пользоваться ногами! Не бойся, я здорова!

Они пошли дальше – и вдруг Феодора застыла как вкопанная. Патрикий крепко схватил ее за руку: