Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 78 страниц)

Остальные московиты, пользуясь скрытым пока нерасположением хозяйки, смешались с людьми комеса, которых кормили и устраивали отдельно от господ. Микитка с великой радостью исчез с глаз Констанции: он горячо молился, чтобы она не поняла о нем самого главного.

Феодора уже знала от Леонарда, что в доме Гавросов трапезничали по старинному обычаю, вывезенному из Византии, как и другие пережитки языческого прошлого: на лежанках, к которым придвигались столики. Это, как говорил Мелетий, как нельзя лучше способствовало дружеству и непринужденности. Хотя благопристойность во время таких обедов, как и следовало в доме католика, соблюдалась строго.

– На самом деле, как ни забавно, христианская мораль была порождена Римом до рождения Христа, – сказал Леонард Феодоре: перед тем, как им выйти к хозяевам. – Почти все обычаи, освященные новой религией, уже существовали… интересно, много ли людей сейчас знает это или задумывается об этом?

Феодора посмотрела в карие глаза критянина, на дне которых всегда таилась печаль, даже когда он радовался от всей души. Она накрыла его сильную руку своей ладонью.

– Думаю, что мало кто задумывается, мой дорогой… и это скорее хорошо, чем плохо. В глазах народа святость обычаев должна быть неколебима. Только мы, те, кто вводит обычаи, можем спорить о них.

– А ты научилась оболваниванию толпы, – Леонард вдруг усмехнулся с какой-то гадливостью. – У Феофано? Или у Фомы Нотараса?

– Ты тоже оболваниваешь толпу, когда приходит нужда, – грустно ответила Феодора. – Но народ – не толпа, и его нужно просвещать… но очень осторожно. Аристократия летуча, скоро учится новому и забывает его ради другого нового; а народ – как земля, которая меняется медленно, но надолго сохраняет то, что присвоила себе: и порождает потом много, много плодов произведенных над нею изменений.

Она улыбнулась.

– Можно сказать, что аристократия – это мужчина-гений, вдохновитель, а народ – женщина-хранительница!

Леонард медленно кивнул.

– Пожалуй, – сказал он, оглядывая московитку с восхищенным недоверием – как всегда, когда слышал ее новые философские идеи. Ее философия мужского и женского была по-настоящему греческой – и при этом совершенно самобытной.

Вдруг став очень серьезным, Леонард стиснул обе руки жены.

– Только не делись тем, что говоришь мне, ни с кем за стенами этой комнаты.

Феодора кивнула. Она погладила Леонарда по щеке – а он перехватил и пылко поцеловал ее ладонь.

Московитка первой вышла из комнаты, критянин – за ней; немного погодя он опять поймал ее руку, не решаясь отпускать свою возлюбленную даже в доме своего друга. Хотя до сих пор верил Мелетию.

Скорее всего, Леонард был в этом прав…

Они вышли в просторную столовую, убранную пурпурными с серебром драпировками: цвет крови, цвет славы, без крови немыслимой. Колонны, подпиравшие потолок, были увиты зеленью. Занавески были слегка раздвинуты, и солнце лилось в окна, но не слишком щедро; и большая люстра во много свеч, свисавшая с потолка посреди комнаты, сейчас не горела. При таком освещении оставалось достаточно тени для тех, кто желал уйти в тень. Кушетки, застеленные тонкими голубыми шерстяными покрывалами, были расставлены свободно, больше вдоль стен; имелось и несколько жестких стульев и кресел: для тех, кто желал соблюсти строгость во всем.

– Но ведь вы далеки от пустого формализма и всего показного, не так ли, госпожа? – улыбаясь, спросил Мелетий Феодору: пристально глядя на нее. – Сказано: Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно*.

– Совершенно согласна, – ответила московитка; она немного покраснела, но потом свободно опустилась на кушетку напротив ложа мужа, прямо и свободно посмотрев на хозяина. Мелетий слегка улыбнулся и склонил голову; потом резко хлопнул в ладоши, приказывая разносить кушанья и вина. Посмотрел на Феофано, возлежавшую в тени у стены с видом утомленной Клеопатры: гречанка, опустив подведенные черным глаза, накручивала на палец прядь черных с серебром волос. На ней было темное платье, отличавшееся от будничного только серебряной узорной окантовкой рукавов и ворота; и тяжелые серьги покачивались в ушах. София, как и ее брат, предпочла устроиться в кресле – они сразу отделились этим от других, но и без того не могли бы скрыть своих отличий. Артемидор занял простой стул.

Впрочем, в кресле сидела и хозяйка – Констанция: ее невозможно было представить возлежащей на манер греческого философа или патриция, потакающего всем своим прихотям. И Констанция распоряжалась слугами со своего места – почти незаметными поворотами головы, движениями бровей, жестами. Хозяин же предпочитал гулять между ложами сам – и каждого гостя по очереди оделял более глубоким и длительным вниманием, чем его супруга.

Мелетий Гаврос наконец подошел к Феофано, к которой исподволь присматривался с самого начала. Он склонился к ней.

– Могу я узнать, почему ты в темном платье, госпожа? Или этот вопрос слишком нескромен?

Наверное, Мелетий рассчитывал застать лакедемонянку врасплох; Феофано быстро подняла голову, но не казалась растерянной. Помедлив, она ответила:

– Я в трауре, господин Мелетий.

– По муже? – живо спросил Мелетий, который прекрасно помнил, как давно скончался Лев Аммоний.

– По моей прошлой жизни… по прошлом, – ответила гостья; и более ничего не прибавила.

Тут Леонард быстро склонился к Мелетию со своего ложа.

– Я просил бы тебя, мой добрый друг, не пытаться занять госпожу Метаксию разговором. Ее сердечная рана… из тех, что не излечиваются временем.

Констанция при этих словах, забыв о своей неприступности, обернулась к говорящим всем корпусом: она слушала, вцепившись в подлокотники.

– Что же случилось у госпожи Калокир? – спросил Мелетий: всем видом являя готовность соболезновать.

– В Византии она лишилась не только мужа и имения своих предков, но и двоих сыновей, – ответил комес.

Феофано распрямилась, как спущенная тетива: глаза ее засверкали, но она смолчала.

– Это и в самом деле неизлечимое горе, – сказал Мелетий.

Теперь, казалось, он нисколько не притворялся. Посмотрел на жену, и та кивнула, решительно соглашаясь.

– Наши двое превосходных юношей, как и дочь Юлия, – величайшее утешение и радость, – сказал Мелетий. – Не знаю, как бы мы с женой могли жить в нашей старости, если бы лишились их.

Теперь Констанция оскорбленно покраснела: она была, несомненно, моложе мужа лет на двенадцать.

Тут Мелетий словно бы спохватился.

– Может быть, тебе желательно уйти, госпожа? – спросил он Феофано. – Не думаю, что ты наслаждаешься шумным обществом.

Феофано согласно наклонила голову; она быстро встала. Констанция заметила это стремительное, неженски сильное движение, и закусила губу: глаза ее сузились. Но Мелетий был занят одной гостьей, не обращая внимания на жену; он, взяв под руку, почтительно проводил лакедемонянку до самых дверей. Сказал, что обед ей подадут в комнату – и впредь, если она захочет, может трапезничать у себя.

Феофано признательно улыбнулась хозяину своими яркими губами, которые казались накрашенными, хотя сейчас не носили и следов краски. Она торопливо удалилась.

Мелетий вернулся к гостям и некоторое время помолчал, словно из уважения к той, что покинула собрание. Он сел на свое ложе и, сделав глоток вина, посмотрел на Софию.

– А ты, госпожа, как и твой брат, – вы ведь тоже из рода Аммониев!

Он поднес руку к губам, будто только что вспомнив об этом и осознав.

– В тебе, госпожа София, я узнаю черты моей двоюродной сестры Цецилии!

Мардоний вскинул голову и уставился на хозяина, будто тот его ударил; София побледнела. Две пары черных глаз впились в Мелетия Гавроса, а тот, улыбаясь словно бы неожиданному приятному открытию, поднялся с места и подошел к Валентовым детям.

– Я свойственник госпожи Метаксии, и ваш кровный родственник! Ваша мать урожденная Гаврос, родом из Киликии*, как и я! – сказал Мелетий. – Ты, госпожа София, походишь на нее и фигурой, и лицом, только черные глаза, брови и высокий лоб… должно быть, от отца.

София смотрела на Мелетия как на смертельного врага.

– Да, – процедила македонка сквозь зубы.

Мелетия, казалось, ничего не смущало. Он повернулся к Мардонию, который был просто растерян, но еще не подобрался для защиты.

– Здорова ли твоя мать, юноша?

Мардоний коротко взглянул на хозяина и спрятал взгляд.

– Она умерла, когда я был совсем мал, – глухо ответил он.

Мелетий отступил на несколько шагов и приложил руку к сердцу. Казалось, он искренне огорчился.

– Неужели!

Потом он посмотрел на Леонарда.

– Прошу простить меня. Кажется, сегодня я все время говорю необдуманные слова.

Феодора весьма сомневалась в этом.

Однако остаток обеда был испорчен – не отдали должного ни прекрасно зажаренной дичи, ни удивительным и превкусным лепешкам, запеченным с сыром и овощами, которые, как сказал Мелетий, готовили еще во времена цезарей; ни пирогу с сыром, медом и цукатами. Когда с едой было покончено, дети Валента первыми встали, казалось, уже не помня о приличиях.

Артемидор, красный от унижения, давно уже стоял на ногах. Безродным мужем Софии эти римляне пренебрегали слишком явно. Немного погодя, извинившись, встали и Леонард с женой.

Леонард сжал руку Мелетия.

– Не сердись на нас, мой друг… Эти несчастные еще не пришли в себя после всех потрясений, что выпали на нашу долю.

Мелетий покачал головой.

– Я и не думал сердиться, дорогой Леонард.

Он улыбнулся подавленной Феодоре.

– Еще раз простите меня, и прости мое неуместное восхищение, госпожа… Я знаю, что ты родом из Московии, – но не знал, что ваша земля рождает таких прекрасных женщин!

Феодора нахмурилась.

– Наша земля рождает много прекрасных женщин, господин, – сказала она, – и я между ними не лучшая!

– Ты, несомненно, особенная, – сказал Мелетий.

Феодора стойко и спокойно выдержала его взгляд. Леонард поклонился; и супруги быстро ушли следом за остальными.

Когда слуги убрали в зале, Констанция резким жестом отослала всех. Она наконец встала из кресла и принялась прохаживаться перед мужем, словно едва себя сдерживая. Мелетий теперь сел на место жены и внимательно следил за нею.

Констанция остановилась перед ним.

– Достаточно уже того, что этот… пират так долго живет у нас! – приглушенно воскликнула госпожа дома. – Он еще и натащил сюда сброд со всей Азии, севера и востока! И по ним видно… – она задохнулась. – У каждого на лице написано, что он отъявленный еретик и преступник!.. Как ты не видишь этого!

Мелетий быстро поднял голову.

– Я прошу тебя не применять слова “еретик” ни к кому под кровом Гавросов, – проговорил он спокойно.

Констанция резко рассмеялась.

– Ты, похоже, ничего не замечаешь! Диавол ходил сегодня между этими ложами, аки лев рыкающий*! Ереси источили дерево империи, как черви, которые все плодятся! Поэтому империя и рухнула!

Мелетий улыбнулся: в светлых его глазах зажглись непонятные огоньки.

– Ты в самом деле думаешь, что подобное может когда-нибудь произойти с Римом? – спросил он.

– Я думаю, что долг каждого христианина в неусыпной бдительности, – отпарировала Констанция. – Эти образованные византийцы… я знаю, что все они… И эта женщина, патрикия Калокир, – неужели ты не понял, что она такое?

– Я понял, что госпожа Калокир опасна и что-то скрывает, – согласился Мелетий.

И вдруг он стиснул подлокотники кресла и резко склонился к жене: с выражением такой же ярости, как у нее.

– Если я узнаю, что хоть кто-нибудь из твоих… Если хотя бы раз под дверью у Метаксии Калокир или у моего друга я замечу…

Мелетий поднялся с места: казалось, взглядом пригвоздив к месту супругу.

– Леонард один из самых дорогих моих друзей, благороднейший из людей… и великий герой! – воскликнул хозяин дома, глядя на Констанцию почти с отвращением. – И кого бы он ни взял в жены, кого бы ни привел с собой, будь они хоть все еретики… я тебе не позволю!..

Несколько мгновений господа дома смотрели друг на друга в безмолвном гневе. И, казалось, Мелетий на миг пожалел о том, что только что сказал; потом лицо его опять сделалось каменным.

Констанция чуть улыбнулась, пронизывая взглядом мужа, будто наслаждаясь триумфом. Затем вдруг кивнула.

– Прошу простить мою дерзость, Мелетий. Обещаю, что не буду…

Она подалась к мужу и положила ему руку на локоть; он чуть было не отстранился, но римлянка сжала его руку и не пустила.

– Я обещаю тебе, – прошептала она.

Мелетий улыбнулся.

– Я тебе верю.

Они поцеловались – осторожно, почтительно, не как супруги, а как давние союзники.

Выражение Констанции вдруг сделалось болезненным.

– У меня голова разболелась… может быть, от этих твоих гостей! Пойду прилягу!

Мелетий обхватил жену за талию и озабоченно заглянул в лицо:

– Прислать к тебе врача?

Констанция покачала головой.

– Само пройдет.

Она с усилием, извиняясь и обещая перемирие, улыбнулась супругу и ушла в свои покои. Супруги Гаврос давно уже спали и жили раздельно.

* Новый Завет (Евангелие от Матфея).

* Киликия – в древности юго-восточная область в Малой Азии; в период упадка и гибели Византии на ее территории существовало Киликийское армянское государство, захваченное османами в 1515 году.

* Новый Завет (Первое послание Петра).

========== Глава 135 ==========

Фома Нотарас сидел за столом в небольшой гостевой комнате – он всегда любил уединение не меньше, чем дружеские беседы и любовные ласки; как многие образованные люди тонкой организации. Христианство восхвалило любовь человека к уединению, углубление в собственную душу: как ни одна из других религий, даже столь могущественный теперь ислам.

Фома смотрел на Замок Святого Ангела, вид на который открывался ему из окна; и он думал о своей неверной сестре, неверной жене и осиротевших детях – то с ненавистью, то с любовью. Он уже давно не мог отделить одного от другого. Но сейчас все прочие чувства затмила тревога и жажда защитить своих близких от опасности – опасности куда худшей, чем он сам, патрикий Нотарас. Военные планы менялись в зависимости от обстановки… как и планы отмщения, и все человеческие страсти в войну порою в один миг перекидывались в противоположные.

Скрипнула дверь, и патрикий обернулся; вошел смуглый человек приятной наружности, не то грек, не то человек Востока: хотя одно нередко сочеталось с другим, с тех пор, как все дети Византии, – а не только уроженцы исконно греческих полисов, – стали называться греками. У вошедшего были длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи, и остроконечная бородка; глаза голубые и внимательные. Он слегка поклонился Фоме, как человек, привыкший к учтивости даже чрезмерной – на всякий случай: по восточному же правилу жизни.

Фома встал, и они пожали друг другу руки.

– Мануил, наконец-то! – сказал патрикий, жадно всматриваясь в гостя: очевидно, близкого друга. – У тебя все получилось?

Мануил кивнул.

– Слава Христу, все. Передали твоему человеку – и подбросят госпоже, как и в прошлый раз.

Фома просиял и схватил его за плечи:

– Чем я смогу тебя отблагодарить?

Мануил мягко улыбнулся:

– Это не нужно, Фома, ты знаешь… Я уже получил мою награду, как и ты. Высшая награда для нас в безопасности наших семей и нашей веры!

Фома задумчиво кивнул; хотя едва ли даже теперь согласился со словами Мануила. Его друг просто никогда не попадал в такое положение со своей женой и детьми, как он сам!

Мануил сел в кресло; Фома также.

– Конечно, она все поймет, – прошептал он: не то с ненавистью, не то с восхищением. – Она все поняла с первого раза, и сейчас я написал письмо своей рукой, чтобы она больше не сомневалась… Повезло же мне с такой умной женой!

Мануил улыбнулся.

– Умные жены требуют особенного и неослабного внимания, – сказал он. – Они не будут просто подчиняться. Но ведь потому ты так ее и любишь?

Фома махнул рукой: он сейчас не испытывал никакого желания говорить с посторонним человеком о том, что он и сам не до конца понимал. Тем более, что Мануил Дука, хотя и наиболее посвященный из чужих, знал только половину правды… это был один из тех византийских греков, с которыми списывалась из-за моря Феофано, и Мануил знал о Феофано: но не о Валенте.

Он не знал также и о переодевании Метаксии Калокир, и о ее военных подвигах, и, тем паче, о лесбийской любви! Он не знал, что Феофано такая же желанная добыча для ортодоксальных католиков, как для турок! Он не слышал ничего о философии двух подруг-любовниц! Может быть, дойди до Мануила Дуки все эти слухи, он не стал бы так легко помогать обманутому мужу.

Но известия, слава всем святым, не могут лететь впереди коней или кораблей.

Мануил ушел, а Фома, закусив тростниковое перо, опять погрузился в свою недодуманную мысль.

Фома Нотарас прибыл в Венецию после Леонарда Флатанелоса – но с совсем небольшим опозданием, как и в Кандию. Фома не распускал своих гребцов и не бросал хеландии, часто наведываясь в порт, – и патрикию стало известно о том, что в порту корабли Ибрахима-паши, когда комес был уже в отъезде и не мог знать положения дел в Венеции. Хотя даже те из людей Леонарда, кто остался в Венеции, его не знали. Фома также не знал, где комес поселил своих спутниц – и где разместил команду. Но, может быть, туркам тоже понадобится немало времени на поиски?

Пометавшись в поисках выхода, Фома помчался в Рим: он разыскал там Леонарда, который успел нашуметь, в отличие от женщин, – и из Рима, заручившись помощью Мануила Дуки, патрикий начал действовать…

Конечно, корабли паши, скорее всего, были в Италии с торговой целью или политической миссией, а может, и тем, и другим, – но это не мешало третьему: охоте за беглецами. Не только турецкие, но и европейские суда очень часто имели не только явные, но и тайные цели.

Венеция была очень неспокойным городом, издавна раздираемым борьбою за власть, как и другие города Италии, в которой, как некогда в Византии, одновременно правило несколько государей и множество влиятельных семейств, сражавшихся за или против папской курии*. Италия, родина католичества, была гораздо менее целостна в вопросах католической веры, чем другие страны; и хотя именно Италия породила инквизицию, наибольшего влияния инквизиция достигла тоже в других странах. Исключая Рим, столицу латинского христианства, – римская инквизиция по своему значению не уступала французской.

Однако в Риме тоже свирепствовала борьба противоположных течений мысли – и великий вечный город даже еретикам предоставлял гораздо больше убежищ, чем маленькие, плохо спланированные и отвратительно грязные города скученной Европы. Именно в Риме еще можно было встретить живую греческую философию; окунуться с головою в кипучие дебаты. Если, конечно, не бояться рисковать головой.

Но тот, кто желал пересидеть своих врагов, мог это сделать в Риме; и именно здесь, пожалуй, можно было надежнее всего укрыться от турок. При всей своей власти и возможностях, Ибрахим-паша не решился бы зайти настолько далеко. Хотя в портовом городе, двуязычном городе нескольких вер, вроде Венеции или Неаполя, великий турок мог бы это сделать.

И необыкновенной удачей было то, что Леонард просил помощи у Мелетия Гавроса. Это был далеко не последний человек в Риме. А когда Фома узнал, что Валент был женат на двоюродной сестре Мелетия, – которую, по-видимому, и свел в могилу, – он очень обрадовался: в скором времени можно было получить еще одного ненавистника Валента Аммония.

Само по себе убийство жены не было таким серьезным преступлением, – и в христианских странах тоже, положа руку на сердце, – но убийство женщины своего рода изменником, ренегатом, приобретало уже совершенно другой вкус и намного большую значимость.

Убийство Цецилии Гаврос могло оказаться преступлением против всего христианского мира… если подбросить Мелетию эту мысль в нужную минуту.

А Мелетий, хотя и осторожный человек, мог пойти на риск во имя крови, веры и дружбы: Фома знал это уже потому, что Мелетий дал приют Леонарду Флатанелосу, за которым, конечно, подозревал много сомнительных деяний и много врагов…

Можно было весьма серьезно опасаться жены Мелетия, дочери старинного патрицианского рода* и ревностной папистки, – но Констанция Моро*, конечно, была умна, другую женщину Мелетий себе бы не выбрал. И хотя римлянка, питавшая отвращение к греческому вольнодумству, наверняка шпионила за собственным мужем и его друзьями, она едва ли решилась бы навлечь подозрения отцов церкви на свой собственный дом, указав им на еретиков под крышей Гавросов. Другое дело – начать действовать, когда Леонард Флатанелос со своими спутниками этот дом покинет…

Кто еще, кроме Фомы Нотараса, знает, куда переедет комес? Кто еще знает, что за женщин комес прячет под чужими именами?

– О моя Феодора, – прошептал Фома, вцепившись в свои белокурые волосы, – ты одна поняла бы меня… Я знаю, что ты всегда любила меня, и продолжаешь любить – но ты оценила меня по-настоящему только сейчас, когда я показал свои истинные таланты, которых не дано героям, но которые нужны не меньше геройства… И ты тоже понимаешь, что наше положение безвыходно, пока мы оба, два твоих мужа, живы!

Он сел за стол и принялся за новое письмо своей жене: может быть, он и отправит его, а может, и сожжет, излив душу бумаге. Фома превосходно, – не хуже Леонарда, – понимал, какое мучение для женщины жить в смятении двойной любви… и он навсегда бы устранился из семейной жизни своей несравненной русской полонянки, если бы мог это сделать.

И он оставил бы свою возлюбленную Метаксию – если бы мог это сделать.

Только Бог мог освободить их всех, даровав смерть всем или одному, – ныне отпущаеши раба Твоего*, одними губами прошептал патрикий Нотарас, поцеловав свое письмо.

Потом он скорчился над столом и зарыдал.

Феодора сидела в своей комнате и, едва дыша от волнения, читала письмо мужа – она ощущала Фому Нотараса так близко, что, казалось, подняв голову, увидит его в окно.

Фома писал ей уже не скрываясь: письмо в атриуме, внутреннем дворе, московитке передал незнакомый слуга, которого здесь, по-видимому давно знали: посланец Фомы принадлежал к дому друзей Гавросов.

Вот уже не один общий друг появился у нас, подумала Феодора с отрешенным удивлением. Столько общего – а сойтись никак нельзя!

Фома рассказал ей о причине, по которой вынудил приехать в Рим: как Феодора и подозревала, Валент едва не настиг их в Венеции. Кроме Венеции, опасны были и другие приморские города, особенно такие, где слаба власть инквизиции, а сильны внутренние войны.

Фома говорил, что Констанция Моро также может начать действовать против них, едва они покинут Рим: но он, Фома, останется в Риме и постарается помешать ей.

Фома напоминал, что среди них может находиться турецкий шпион, – может быть, он остался в Венеции, где встретился с людьми паши, а может, и поехал с Леонардом и Феодорой в Рим. Но даже если шпион отрезан теперь от турок, нельзя терять бдительности: Фома тоже пытался выявить его, но со стороны сделать это было куда труднее. Хотя неизвестно, как распорядится судьба.

Напоследок патрикий признавался своей неверной жене в любви и просил обнять и .поцеловать детей.

Феодора заплакала, увидев такое самоотвержение; хотя она, зная натуру Фомы, понимала, что это самоотвержение – палка о двух концах. Когда Фома захочет отомстить ей и сопернику за свои мучения, на которые сам же их и обрек, сбежав от них на Проте? Или великодушие в нем все же победит?..

Феодора шмыгнула носом и, взяв чистый лист бумаги, стала писать ответ – она не могла поступить иначе.

“Мой милый Фома!

Я могу не говорить, что чувствую к тебе, – что может чувствовать женщина, узнавшая твою любовь: ты сам это понимаешь. В твоей душе скрыты великие сокровища. Но ты сам понимаешь, что воссоединиться нам нельзя.

Ты сам сделал такой выбор за нас всех, там, на Проте!

Я благодарю тебя за все, что ты делаешь для меня и детей, – я знаю, чего тебе это стоит: ты герой, как и Леонард… герой, обратный Леонарду. Величайшее геройство состоит в победе над собой – победе, видимой лишь духовным очам, лишь Господу.

Прости меня. Я могла бы сейчас упрекать тебя, но я прошу у тебя прощения. В чем ты виноват перед нами, ты знаешь сам, и оставлю это твоей совести.

Надеюсь, тебя утешит то, что наши дети здоровы: и что я никогда не позволяла им забыть, кто их отец. Когда-нибудь, когда они будут готовы для такого признания, я скажу им, чем они обязаны тебе.

Я тебя люблю – не как христианка, отвлеченно, но и не как жена… той особенной любовью, которая предназначена только для тебя и которой не поймет больше никто. В доме Отца моего обителей много*… не правда ли?

Прощай. Или до встречи. Знает один Господь.

Желань”

Выйдя опять в атриум, Феодора дождалась слугу, который был занят в доме: исполнял поручение, с которым и был прислан своим хозяином. Феодора надеялась, что ее разговор с ним не вызвал подозрений… хотя свидетелей как будто бы не было.

Она отдала письмо и попросила вручить Фоме как можно скорее.

Посланец поклонился и ушел; а Феодоре вдруг стало страшно.

А что, если это был не Фома – и все это время их водил за нос неведомый враг? Что, если сейчас она сыграла на руку этому врагу, чем-нибудь обнаружила себя?..

Нет, едва ли: она не открыла сейчас ничего важного.

Вдруг Феодора обрадовалась, что не проболталась в письме о беременности Феофано. Даже если ей писал Фома, ему тем более не следовало знать о положении сестры.

Она вернулась в дом и дождалась в спальне Леонарда, который был в городе, по делам, связанным с покупкой имения. Леонард знал, что им нужно спешить покинуть Рим… но не знал, что этим может подписать приговор себе и своим спутникам.

Когда комес вернулся, он радостно подошел к ней, чтобы поцеловать и рассказать, как дела… день прошел удачно, должно быть. Он остановился при виде лица жены.

Феодора молча подала ему письмо, которого и не подумала скрывать.

Леонард выхватил бумагу и прочитал; потом скомкал… и бросил Феодоре обратно, едва совладав с желанием порвать это письмо соперника.

– Боже святый, что он за человек, – прошептал Леонард, застыв в неподвижности и сжимая кулаки.

– Я ответила на его письмо и поблагодарила, – сказала Феодора; голос изменил ей, и она прокашлялась. – Ты же сам понимаешь, что я не могла поступить иначе.

Леонард отрешенно кивнул.

– Разумеется, любимая…

Он взглянул ей в глаза.

– Я даже могу представить, что ты ему написала!

Критянина передернуло от гнева; но он опять совладал с собой. Феодора принадлежала ему, теперь – окончательно; и, конечно, его смелая, твердая сердцем русская жена попросила патрикия держаться от них подальше. Патрикий и сам понимал, что иначе нельзя.

Феодора встала из кресла и обняла комеса; Леонард взял ее на руки и сел, посадив подругу себе на колени. Наедине она не смущалась этим и не ощущала это унижением. Он был для нее как живой трон для морской царицы.

– Скоро мы уедем в наш собственный дом, – прошептал Леонард, целуя ее, прижимая к себе.

Посмотрел ей в глаза.

– Слышишь?..

Феодора смогла улыбнуться.

– Да, конечно.

Можно ли ручаться не то что за следующий день – даже за следующий час своей жизни?

Больше, за все время гостеванья у Гавросов, ничего неожиданного не произошло – Констанция по-прежнему держала себя с ледяной вежливостью, но это было лучшее, чего следовало ждать от этой патрицианки; даже собственный муж не мог ее урезонить, потому что не имел над нею в этом власти. Констанция не выходила за рамки приличий, безупречно выполняя обязанности хозяйки; и здесь, в Риме, за нею стояла вся сила ее семейства и ее религии.

Мелетий после первого неудачного обеда вызывал гостей на разговоры о своем прошлом, о войне и падении Города – но что мог, в таком виде, как мог, Леонард ему уже поведал; гораздо охотнее комес разговаривал о своих странствиях и других странах. Эти рассказы с благосклонным интересом слушала даже Констанция. Когда жены не было, Мелетий заводил с гостями и философские беседы, в которых принимала участие Феодора; московитка делала весьма осторожные замечания, которые касались старых признанных философов. Среди греков оставалось много свободомыслящих: но их свободомыслие, вращавшееся вокруг известных учителей античности, не было чем-то новым или потрясающим. И философы даже в Риме могли существовать, пока держались только своих, – весьма осторожно выбирая знакомства, оставаясь зажатыми в тесном кругу, – и не пытались заражать своими идеями добропорядочных прихожан церкви.

Безусловно навлечь на себя беду, как среди фанатиков, как и среди мыслителей, могла только русская женщина-философ, выступив со своим собственным учением…

Феофано не выходила более ни к общему столу, ни к общим беседам – как решил для нее Мелетий, вовремя обезопасив такой любезностью и Феофано, и себя самого. Феодора молча страдала за подругу: которая, в таком уязвимом положении, не могла теперь сердечно говорить ни с нею самой, ни с отцом своего ребенка. Марк, удаленный от госпожи, должно быть, мучился еще больше.

И шел уже пятый месяц ее тяготы – скоро положение Феофано станет заметно посторонним: Феодора подозревала, что, несмотря на разлад между супругами Гаврос, который посеяло их появление, – а может, и благодаря этому разладу, – Констанция установила слежку за ними всеми. Сколько возможностей увидеть гостью во время купания, в постели, в другие неудобные минуты!

И Феодора страшилась про себя, что Констанция могла раскрыть их. Византия всегда тесно сообщалась с Италией – а в черные годы корабли между Восточным и Западным Римом ходили особенно часто; и наверняка Гавросы слышали о Феофано. Хотя с Леонардом никто из хозяев о лаконской царице не заговаривал. Уж не потому ли, что оба догадались, кого принимают у себя?..

Стало с определенностью известно, что и София беременна: македонка и не скрывалась. Она пришла к Феодоре и мрачно нашептала ей это, потом потребовав, чтобы Феодора поторопила своего мужа с отъездом. Как будто все здесь зависело от него!

Они прожили у Гавросов три недели – Фома Нотарас больше ни разу не написал жене и никак не дал о себе знать; может быть, такое влияние оказало на него ответное письмо Феодоры. Заокеанские враги тоже притихли. Леонард сразу дал знать о Валенте в Венецию, оставшимся там людям, – и они были настороже, но никакой опасности больше не заметили.

Леонард с торжеством объявил своему семейству и своим товарищам, что можно переезжать под Анцио: новый дом, последний дом, ждал их.

* Главный административный орган Ватикана и один из основных в католической церкви.

* Итальянская средневековая знать, как и римская, называлась патрициями.

* Реальная патрицианская фамилия Италии, восходящая к V веку н.э.

* Слова из древнейшего христианского гимна (Евангелие от Луки, песнь Симеона Богоприимца, встретившего Святое Семейство в храме, куда принесли младенца Иисуса).