Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 78 страниц)

Феофано выразительно прервалась.

– Я понимаю, – сказала Феодора. – Но ведь он не…

– Он благородный пират! Да, комес похож на меня, потому нас и влечет друг к другу, и сводит судьба, – рассмеялась лакедемонянка.

Феодора прикрыла глаза.

– Он спрашивал обо мне? – прошептала она.

– Прежде всего остального, – серьезно ответила подруга. – Мне кажется, дорогая, что ты и была главной причиной, которая привлекла его сюда, домой… Я не хочу сказать, что Леонард непременно попытается похитить тебя, как Валент, – поспешно прибавила Феофано. – Но он, как и Валент, способен на длительную глубокую страсть, и страсть возвышенную: комес нашел в тебе что-то, чего не видел в других женщинах, и с этих пор стал твоим рыцарем. Или жрецом, – лукаво сказала царица. – Как тебе больше понравится.

Она помолчала.

– Леонард ведь критянин, а эти морские люди издревле почитали великую женскую богиню, как начало всего!*

Тут только Феодора поняла, чем Леонард Флатанелос неосознанно привлек ее с первого взгляда. Она отвернулась.

– Ты хочешь сказать, Метаксия, что Леонард для нас – лучшая возможность спастись? – спросила московитка.

Вдруг она ощутила отвращение к расчетливости гречанки – хотя это обычное женское свойство! Кто же еще будет беречь жизнь и для этого мелочиться, если не жены?

Феофано долго не отвечала. По ее лицу пробегали солнечные блики: и огромные неподвижные глаза, подведенные черным, и яркие твердые губы были как у раскрашенной церемониальной статуи Геры. Какая же эта женщина настоящая?

Феофано поправила тонкую головную повязку, прижимавшую к темени черные волны волос.

– Это может быть не только лучшая возможность для нас, славянка, – но и единственная, – наконец произнесла она. – Мне очень трудно будет уехать неузнанной, как Леонарду было вернуться… Не думай, что действуют одни наши шпионы в Стамбуле… или что градоначальник мог забыть меня. Наверняка люди паши получили приказ схватить меня и доставить к нему: меня или мою голову…

Феодора сжала руки. Она неосознанно сдавила ребенка, так что он проснулся и захныкал; несколько минут мать унимала его, пока Александр снова не заснул.

И тогда она спросила:

– Но разве покинуть Византию можно только через Константинополь?

– Туда причаливают его корабли… и там сейчас стоит его корабль, – сказала Феофано. – Там Леонарду Флатанелосу известны все пути – и в Константинополе у него еще есть друзья, как и враги. Кроме того, Пропонтида сейчас безопаснее всего для союзников султаната – Мехмед охраняет морские пути от пиратов, к которым легко угодить, отклонившись от привычного курса. Ты не знаешь, Феодора, как давно тщательно измерены и поделены морские владения нашей империи! – рассмеялась императрица.

Она вздохнула.

– Я даже осталась бы здесь, будь я одна, – прошептала Феофано. – Но ведь у меня есть все вы, мои дети! Вам нужен свежий воздух и будущее, которого у Византии больше нет!

Феодора благодарно схватила и прижала к губам руку покровительницы.

Справившись с волнением, она спросила:

– Когда ты думаешь бежать?

– Когда придет час… я чувствую, что еще рано, – ответила гречанка. – Может быть, время нам нужно на то, чтобы Ибрахим-паша забыл меня, а Валент тебя, – улыбнувшись, заметила она. – И твой маленький сын… везти такого малыша морем – верная погибель. Как и везти его через наши зачумленные города, где только плебс рожает детей от безвыходности! Благородные люди должны растить детей сильными!

– И Фома не перенесет, если мы потеряем Александра, – прошептала Феодора.

Феофано кивнула.

Женщины долго молчали. Потом Феофано сказала:

– Пойдем в дом, отдай ребенка няньке. И я покажу тебе твой пояс – Дионисий оскорбился бы, узнай он, что ты до сих пор его не видела!

Пояс, как и ожидала Феодора, немало польщенная таким знаком внимания, оказался настоящим доспехом – частью сборного доспеха, какие носили в дохристианские времена воины по всей Греции и Малой Азии.

– Он выкован еще раньше античности, я так думаю… и Дионисий тоже, хотя он хуже меня знает историю, – сказала Феофано, почти благоговейно касаясь гладких звеньев и сочленений. Позолота местами сошла, бронзу тронула зелень, но сочленения не утратили своей подвижности и нигде не нарушились. Жемчуга и бирюза были рассыпаны по всему доспеху с кажущейся небрежностью: но, кроме нескольких камней и перлов, все украшения сидели прочно.

– Видишь – бронза, древнейший металл оружейников; а еще халцедоновые ножны: этот камень исстари добывали в Малой Азии. Бирюза – тоже старинный поделочный камень, его знали и любили во многих государствах древнего Востока, и добывали на Синае и в Персии! Пояс широкий, хорошо защитит живот и спину, но при этом не отяготит хозяина чрезмерно… И рассчитан на тонкую талию, – Феофано взвесила доспех на одной руке и взглянула на московитку.

– А самое главное – он расширяется от талии к бедрам!

Феодора прошептала:

– Так это настоящий пояс амазонки!

– Может быть, одной из тех азиаток, от которых пошли легенды о безмужних воительницах, – согласилась Феофано. – Несомненно одно – пояс действительно принадлежал благородной женщине и воительнице… Хотя мы можем и ошибаться.

Она бесшабашно улыбнулась.

– Защитные пояса-юбки много где носили мужчины, а расширение в бедрах могло быть сделано только для удобства, чтобы свободно бегать и скакать на коне… Но подобный доспех мог быть выкован на женщину, а это для нас главное…

Феофано выпрямилась.

– Погоди! Я покажу тебе!

Лакедемонянка, приведя саму себя в восторг, захлопала в ладоши; потом, подхватив подарок Дионисия, выбежала из комнаты.

Через некоторое время – очень скоро, как показалось Феодоре, – она снова вошла, и Феодора сложила руки в благоговении.

На Феофано был короткий пурпурный хитон – покрой, любимый греческими конниками; сильные бедра были плотно обернуты полотняной повязкой, а поверх надет пояс Феодоры, вместе с панцирем самой царицы, защищавшим грудь и спину. Ноги прикрывали наколенники, руки – наручи: все это византийские воины сейчас носили поверх штанов и туник с длинными рукавами, но на обнаженных руках и ногах Феофано доспехи сидели великолепно. Феофано вышла к подруге без шлема: и тем ярче, тем более вызывающе было видно женщину.

Феодора в порыве восторга и чувства справедливости хотела просить госпожу оставить пояс себе; но лакедемонянка покачала головой, угадав ее желание.

– Передаривать такие дары – оскорбление: у нас… и у вас тоже, насколько мне известно, – сказала она.

Феофано расстегнула пояс и протянула его подруге, прибавив полушутя:

– Эту вещь у тебя могут взять только с боя!

Феодора со слезами благодарности и гордости поцеловала пояс и пошла прятать его в сундук – не зная, суждено ли ей надеть этот доспех когда-нибудь. Не затем, чтобы покрасоваться!

Запирая сундук, она вспоминала о яблонях в своем саду.

Дарий Аммоний к своим семнадцати годам ощущал себя мужчиной, достойным этого звания. Из него так и не вышло воина – хотя мечом и луком он овладел сносно: и мог бы отбиться от простого мирного человека, даже от группы низких людей, из которых не воспитывали защитников и убийц. И так же твердо, как когда-то выехал на поле боя, Дарий пошел к дяде и изъявил желание поехать в Константинополь на розыски младшего брата.

Дионисий изумился, потом выразил желание поехать с ним, хотя был очень занят со своей семьей: которая сейчас нуждалась – и в пропитании, и в защите. Но Дионисий знал, на что способны оба Валентовых сына, – и если Дария не отпустить, он сбежит самовольно!

Дарий стал на колени, услышав такое предложение.

– Побереги свои силы, дорогой дядя, – горячо сказал он, поцеловав оплетенную жилами мощную руку. – Они нужны твоей жене и дочерям… и сыну тоже! Я уже взрослый, и смогу сам позаботиться о себе! Я даже могу жениться! – прибавил юноша с румянцем на щеках.

Дионисий улыбнулся, потом поднял племянника с колен и прижал к сердцу.

– Ты достоин имени своего отца больше своего отца, – сказал он. – Я не буду тебя удерживать: поезжай. Я дам тебе воинов и проводников, но немного; и совсем немного золота. Тебе придется решать, как поступать с собой и своим братом, буде ты отыщешь его!

Дарий низко поклонился дяде и убежал собираться в путь.

Кассандра, услышавшая разговор из-за занавеси, тихо выступила из своего укрытия и подошла к мужу.

– Почему ты отпустил его? – воскликнула она. – Дарий сгинет, как его брат!

– Может быть, – сумрачно ответил ее господин. Он погладил жену по медным волосам, все еще красивым и пышным, несмотря на седину. – Значит, такова его судьба. Сын моего брата вырос и желает испытать себя, как все мужчины.

Кассандра покачала головой; потом вдруг схватила мужа своими маленькими руками за плечи и развернула к себе, впиваясь в его лицо сверкающими голубыми глазами.

– Ты не понимаешь! Его может ожидать совсем недостойная участь!

Дионисий сжал губы и окаменел на несколько мгновений, прекрасно поняв Кассандру; а потом ответил:

– Дарий умрет раньше, чем это случится. Как бы то ни было, удерживать его я не вправе! Он истинно благороден, как сулило его имя с рождения!*

Дария с любовью, гордостью и страхом провожали две его двоюродные сестры, Кира и Ксения; Кассандра вышла проводить племянника с приемным сыном, Львом, на руках. Мальчик озирал окружающее, словно все присваивая себе или примечая как свою собственность; но на руках у приемной матери сидел с удовольствием.

Дарий взял малыша у тетки и поцеловал его.

– Бог видит тебя, – прошептал юноша. Хотел еще что-то добавить, перекрестить Льва – но не добавил и не перекрестил. Опустил мальчика и подошел под благословение Кассандры.

Кассандра погладила племянника по черным длинным волосам, а он поцеловал ей руку и поклонился.

Потом Дарий пошел к дяде, занятому в своих комнатах, и долго говорил с ним без чужих ушей и глаз. И наконец покинул дом и сел на коня: с луком за узкими плечами, с мечом на поясе, обхватывавшем тонкую гибкую талию. Небольшая свита уже ожидала Дария, сидя в седлах.

Дионисий и Кассандра стояли на пороге, в мягком домашнем свете, обрисовывавшем их крепкие фигуры: Кассандра совсем не потерялась рядом с мужем, несмотря на свой небольшой рост. Она помахала Дарию рукой; и Дионисий тоже поднял руку в прощании.

Дарий помахал родственникам рукой, слезы блеснули в больших черных девических глазах – потом юноша поворотил коня и поскакал прочь; его воины последовали за ним.

И только облако пыли осело на дороге.

Дионисий обернулся к полной тревоги жене.

– Он не пропадет, – сказал старший из Аммониев. – Бог видит его.

Дарий пропал.

Он исчез, как Мардоний, – даже еще хуже: о Мардонии было хотя бы известно, что его привезли в Константинополь, где он и бежал от власти отца; а о Дарии не знали даже, добрался ли он до Города.

Искать Дария, как он – Мардония, никто не поехал: у повстанцев некому больше было погибать. Их осталось ничтожно мало – и еще меньше тех, кто мог держать оружие.

* Минойская (критская) религия действительно была в некоторой степени матриархальна.

* Дарий (от др.-перс. “Дараявауш”) – “держащий добро”.

========== Глава 104 ==========

Мардоний приспособился жить изгоем – изгнанником: и по мере того, как шли месяцы, даже почти перестал бояться, что его найдут. Это может произойти, только если он в совсем неудачное время попадется на глаза совсем неудачному турку или греку – большей части турецких сановников и чиновников сын Валента был неизвестен и безразличен; греки тоже почти не знали его. К счастью для него самого, в плену у Ибрахима-паши Мардония усердно оберегали от столкновений с сородичами.

А если кто из ромеев на улицах и узнавал юного беглеца, они не подавали виду: даже те, кто знал о награде за его поимку. У султана набралось много христианских вассалов, но нижайших предателей, готовых выдавать Мехмеду последних борцов за свободу, среди побежденных греков оказалось все же немного. Может быть, кто-то, прослышавший о побеге Мардония, даже завидовал ему и клял себя, что нашел в себе такой же воли, как этот мальчик…

И порою Мардоний, вместе со своим скифским другом, отваживался покидать итальянские кварталы: чтобы поближе послушать городские новости и разузнать что-нибудь о своих сестрах и отце. Конечно, Мардоний не мог быть спокоен, пока его семья оставалась под властью паши. Как и не мог никуда уехать или бежать!

Для благородных людей честь – самая прочная из цепей.

Мардоний прожил на попечении русов почти два года – и за все это время ему ни разу не удалось увидеть лица своей сестры Агаты, жены Ибрахима-паши; и даже Софии, которую так никто и не прибрал к рукам. Как будто его сестры исчезли для всего мира, для всех, кроме своего господина, – как тысячи и тысячи мусульманских жен!

Иногда сын Валента плакал горючими, злыми слезами, уткнувшись в плечо Микитке, – а русский евнух успокаивал его как мог. Но мог он немного. Чем дальше, тем больше Микитка отстоял от мира мужчин, властвовавших женщинами; а Мардоний как раз вступал в такой возраст, когда ему предстояло найти свое место в мужском мире! И этот четырнадцатилетний теперь юноша, видя положение своих сестер, все больше накалялся против магометан – и снова и снова клялся себе, что не уподобится им.

– Лучше уж я останусь вовсе без жены, как ты, – чем стану хозяином в гареме! – однажды в запальчивости сказал Мардоний.

У Микитки со щек сбежала краска – а Мардоний, давно узнавший главную постыдную тайну своего старшего друга, в ужасе ударил себя в грудь и стал вымаливать прощение за неосторожные слова. Микитка только рукой на него махнул и ушел – и не показывался Мардонию на глаза до самого вечера; и уже ночью юный македонец пробрался к нему на солому в амбар, где Микитка устроился спать. Разбудив его, Мардоний опять попросил прощения.

– Перестань, – хмуро ответил евнух. Он ладонью выбил из русых волос солому и попросил:

– Дай поспать.

Мардоний обхватил друга за пояс одной своей тонкой рукой и уткнулся в солому рядом с ним; и только тогда Микитка понял, как сам жесток с этим сиротой. Он погладил Валентова сына по черной голове и сказал, что не сердится, – это была правда: Микитка почти не рассердился, даже когда Мардоний невольно обидел его. Бывший паракимомен императора давно укрепил свое сердце против таких слов; но иногда их было все же очень трудно стерпеть.

Потом они оба еще долго не могли заснуть, взволнованные до слез своим объяснением, – а Мардоний, глядя на старшего друга в темноте, вдруг признался:

– Я тебя люблю… я никого еще так не любил, как тебя…

Микитка улыбнулся, потом нахмурился, скрывая, что смущен и растроган.

– А как же твой брат? Отец?

– Отца у меня больше нет, – ответил Мардоний: с простотой отчаяния. – Я хочу, чтобы он остался жив, и каждый день молюсь об этом… но не смогу даже заговорить с Валентом, если мы еще встретимся!

Юноша вздохнул и перевернулся на спину, зашуршав соломой.

– А Дарий… я был еще мал и глуп, когда мы расстались с ним! Если бы мой старший брат сейчас был у меня, я, наверное, любил бы его как тебя! Он такой смелый… и благородный; и умный!

“И притом не скопец, – подумал Микитка. – Может, старший Аммоний уже и женат. Пора жизнь жить!”

– Мне странно, что твой дядя-герой до сих пор тебя не искал, – хмуро сказал евнух, взглянув на Мардония. – Не верю я, что он ничего не может! Уж, наверное, побольше нас – он ведь знатный господин, и для вас он свой!

– Ты забыл, что дядя до сих пор не знает о моем побеге, – пылко возразил Мардоний. – А даже если вдруг и узнал…

Он вдруг словно споткнулся, приугас.

– Если дядя узнал, что я бежал от отца, молю Бога, чтобы он не приехал сюда и никого за себя не прислал! Его люди наверняка попадутся! Обо мне, может, скоро и вправду забудут; а если Дионисий что-нибудь сделает, он опять взбаламутит эти воды, и тогда горе всем!

– Молись, – ответил Микитка, тяжко вздохнув.

Все, что он мог сказать, – все, что он мог сделать! Но так ли это мало? Не вострее ли божье слово турецкой сабли?

Может, слово бы и перерубило вражью саблю, – если бы в эти часы и дни об исполнении своих желаний молились только Микитка и Мардоний.

“Молитвы – они как птицы, которые летят на божье небо, – подумал евнух, глядя на своего смуглого друга, который уже заснул. – И как много их летит: супротив друг дружки… Они сшибаются грудью и падают; и которая до Господа дойдет, кто может знать?”

А еще Микитка подумал, что свободно путешествовать могут только богатые и знатные, благородные люди, что бы это ни значило, – и они-то и видят мир, и владеют им, и мир видит их.

“А мы этим боярам – как трава, как корм подножный, – размышлял юноша. – Был человек, мучился… а не станет, и памяти по нем не останется”.

Наверное, это справедливо.

Только как разберешь, кто перед Богом выше? “Бог один может разобрать”, – подумал Микитка: как всегда в минуты мучительных душевных сомнений, прибегнув к этому безбрежному океану, в котором омывалось столько разных народов.

Микитка поцеловал своего названого брата в разгоревшуюся щеку, как когда-то давно делал его предатель-отец; и, поворочавшись на колком ложе еще немного, наконец уснул рядом с Мардонием.

Дни потянулись своим чередом – Джузеппе ди Альберто, их итальянский хозяин, не собирался никуда уплывать, хотя вел оживленные дела, сидя на месте. Валент Аммоний, изредка наезжавший в Город в эти месяцы, опять пропал в своих горах.

Оба младших брата Микитки были уже большие и разумные; а к тому времени, как Владимир, меньшой сын Ярослава Игоревича, начал бегать, и Евдокия Хрисанфовна отцвела. Она оставалась все еще красивой и сильной женщиной, но утратила способность рожать: часто для жены это самая счастливая пора.

Однажды, в такой день, похожий на все другие, Микитка бродил у Айя-Софии, откуда греческих нищих не гнали, а даже подавали им. Микитка был одет чисто, но бедно, сделался худ и суров, – но совсем не ожидал того, что случилось: богатый турок, покидавший мечеть в сопровождении янычар с палками, вдруг бросил ему деньги. Конечно, не одному Микитке, – а группе босых и голодных нищих, которые, наверное, уже и сами забыли, к какому племени себя причисляли. Они тут же бросились подбирать монеты, забыв все различия.

Микитка попятился, не желая даже ногами попрать этой милостыни; и вдруг остановился, присмотревшись.

Красная громада собора опять выпустила наружу группу маленьких людей – и среди них, несомненно…

“Женщина!” – подумал Микитка с замиранием сердца. В мусульманском мире увидеть женщину на улице – уже большое событие! И, конечно, знатную женщину: другую просто не допустили бы в Айя-Софию.

Микитка, стоя в почтительном отдалении, смотрел, вытянув шею, как эту госпожу, в расшитом, как ковер, красном платье, шелковых красных покрывалах и бархатной шапочке, – и, разумеется, с закрытым лицом, – подсаживают в носилки две служанки в черных платьях и покрывалах, тоже замотанные по самые глаза. Носильщики подняли на плечи паланкин, по сторонам построилась стража… да это очень важная госпожа! “Не из дома ли самого паши?” – подумал Микитка.

Больше он ни о чем не думал – а, ведомый каким-то вдохновением, увязался за этими турецкими носилками: разумеется, на таком же почтительном расстоянии.

Он сам не знал, чего ждет, – конечно, ему нельзя надеяться даже заговорить с этой женщиной! Но русский евнух, точно привязанный, шел за носилками, примечая путь: уже почти уверившись, что женщина принадлежит к дому Ибрахима-паши.

Он был в начале пустой улицы, а женщина со свитой и стражей – в середине, как опять случилось неожиданное. Откуда-то из-за угла или из-за ограды одного из глинобитных домов, неведомо кем населенных, наперерез носилкам вдруг устремилась группа мужчин. Они были одеты и вооружены кое-как, но тут же вступили в драку со стражниками этой госпожи с отчаянностью висельников! Да их и было больше, чем турок: всего четверо охранников!

Микитка ахнул и присел, не смея приблизиться; турецкие служанки завизжали, бросаясь на землю ничком и кутаясь в свои покрывала. Носильщики, некоторое время стоявшие в растерянности, наконец опустили носилки, чуть не ударив: наверняка женщина внутри сильно ушиблась! Ах, да она же на подушках!

И тут вдруг вся ватага нападавших бросилась наутек; кто-то из них, кажется, был ранен, и товарищи подхватили его. Как многие мирные люди, непривычные к драке, они оказались храбры до первой крови. Силы уравнялись; а потом турки бросились по пятам за греками, размахивая саблями и выкрикивая угрозы. А за стражниками, расхрабрившись, побежали и носильщики – конечно, они были только рабы, а не воины; но в таком деле мужчины часто забывают, кто из них кто…

Уже не раздумывая, Микитка бегом приблизился к носилкам. Две турецкие служанки все еще лежали на земле, прикрывая головы руками; и Микитка быстро склонился к паланкину.

Его бросило в жар; Микитка подумал, что ведет себя как последний дурак. А ну как эта госпожа сейчас покричит свою стражу?.. Хотя стража далеко убежала…

Занавеска паланкина откинулась, и на Микитку пахнуло удушливыми благовониями; из теней на него взглянули черные блестящие глаза. А потом вдруг женщина открыла лицо, и Микитка с великим изумлением – но и подспудной готовностью к этому – увидел, что перед ним не турчанка.

Он перевидал слишком много лиц греко-римской лепки, чтобы ошибиться! Прямой нос с тяжеловатым переносьем; полные губы – правда, смуглый лоб был высокий, и черные брови над черными глазами словно кистью наведены… “Это сестра Мардония – Агата!” – ослепительно осенило Микитку.

– Я еще у храма поняла, что ты меня преследуешь, – вдруг заговорила госпожа по-гречески, низким хрипловатым голосом: она смотрела на Микитку пристально, но без страха. – И ты… ты тавроскиф, который спрятал у себя моего брата Мардония?

Микитка кивнул. Женщина улыбнулась накрашенным рыжей хной ртом.

– Я знала, что он жив! Благодарю тебя!

– Ты – Агата? – воскликнул Микитка, облизнув пересохшие губы.

У них не было времени, совсем нисколько.

– Нет, я София, – с мрачной усмешкой ответила дочь Валента. – Агата опять носит ребенка и не покидает стен дома; особенно после того, как… как пыталась повеситься.

Микитка в ужасе вспрянул и перекрестился; а в черных глазах Софии при виде этого жеста мелькнул огонек одобрения и надежды.

– Да, добрый варвар, именно так! Ты, должно быть, еще не знаешь, что Дарий тоже в городе – что он схвачен и сидит в тюрьме? Агата на самом деле не хотела убивать себя – она хотела отвлечь внимание градоначальника на себя, но только разгневала его; а мне… мне пришлось пообещать, что я перейду в ислам, только бы меня выпустили в город, хоть ненадолго…

Микитка быстро взглянул в конец улицы; там все еще никого не было. Его потрясли слова Софии, но умел соображать даже в потрясении; иначе не дожил бы до этого дня.

Микитка ткнул пальцем в одну из служанок.

– А ты не боишься, что они тебя выдадут?

– Они рабыни. Разве ты сам не видишь? – презрительно ответила София. – К тому же, они совсем не понимают по-гречески!

И тут в конце улицы показались турки, возвращавшиеся к своим подопечным; они были, несомненно, очень злы. Упустили врагов – или разделались с ними?..

– Беги!.. – шепотом воскликнула София, с силой оттолкнув юношу от себя. Микитка пустился бегом; он отбежал на обочину и спрятался за большой чинарой. Там он припал к траве, тяжело дыша; мало на что надеясь… но готовясь вырываться или драться из последних сил…

Но он не слышал ничьего топота рядом; и когда отважился выглянуть из-за дерева, увидел, что за ним никто не гонится. На него даже не обратили внимания. Стражники, ругаясь, опять строились по сторонам паланкина; потом носильщики подняли женщину на плечи и быстро понесли дальше.

А может, они тоже боятся докладывать своему большому господину о случившемся? Мало им покушения! А может, – тут Микитка похолодел, – они уже знают, что перед ними не мужчина, а евнух, бывший постельничий императора?..

Микитка неведомо отчего ощутил надежду. Не вечно им побеждать!

Русский евнух вышел из своего укрытия и, расправив плечи, пошел, а потом побежал домой; он улыбался от восторга, в который может привести только собственная храбрость и удача, дарованная за эту храбрость. На улицах пока было малолюдно – молитвенное время еще не закончилось; и турки были куда более закрытыми людьми, чем греки. В этом и сила их, и слабость!

– Не вечно вам побеждать, – прошептал Микитка, останавливаясь и тяжело дыша.

Тут на него наконец навалилась усталость – и полное осознание слов Софии.

Как он расскажет обо всем бедняге Мардонию? А утаить не удастся – мальчишка слишком допытчив и умен, у них, наверное, вся семья такая!

Микитка вздохнул и пошел дальше. По дороге он успел многое решить и за себя, и за младшего друга: такие вести подождут. Микитка сперва сам должен хорошенько подумать, что делать, – а не то с Мардония станется опять выкинуть что-нибудь! Он точно уродился в своего братца Дария – ведь тот, несомненно, приехал выручать его! Так и София догадалась, что Мардоний жив!

“Может статься, еще и выручим обоих; и девушку тоже”, – подумал Микитка: он помнил, что Мардоний говорил ему о положении Софии. А вот Агата – Агата пропащая! Второй ребенок!

И одного-то сына жене бывает предостаточно.

Микитка посмотрел на солнце – вот все, что осталось для них неизменного! Он улыбнулся, будто через силу, – и продолжал улыбаться, пока улицы вокруг опять не заполнились мусульманами; и тогда стало не до бодрости и гордости. Только знай уворачивайся от копыт и колотушек.

========== Глава 105 ==========

Дарий лежал в полузабытьи на прелой соломе в подземелье – как в незапамятные времена томился Микитка, брошенный в дворцовую тюрьму по навету Феофано. Но Дарию пришлось гораздо хуже.

Правда, он остался мужчиной, – но, как и русского мальчика, греческого потомка зороастрийцев ущерб, грозивший душе, страшил более телесного ущерба. И Дарий предвидел, что, оказавшись в руках таких ужасных врагов, – которые были намного ужаснее греков, потому что победили! – он непременно погубит свою душу: даже если и сохранит мужество.

Услышав жужжание, пленник вздрогнул и пошевельнулся: тут же громко застонал от боли и омерзения. Над его исполосованной спиной уже роились мухи, которых в подвалах разводилось не меньше, чем на солнце! Неудивительно, если турки их так прикармливают, человеческим мясом, – еще одна пытка, которой не видится конца!

Дарий попытался встать, но от рези в спине чувства тут же помутились; он опять упал лицом в солому и долго лежал, благословенно не сознавая ничего.

Очнулся он, когда заскрежетал ключ в замочной скважине, а потом дверь громко заскрипела; но и тогда юноша не повернул головы и не встал. Было слишком больно и трудно сделать это – куда труднее, чем воображать себя героем, пугая кур и коз в дядином поместье!

К нему приблизились мягкие шаги – проклятые турецкие войлочные туфли; потом что-то холодное и мокрое коснулось его спины. Дарий стиснул зубы, чтобы не потерять лицо перед врагом; но боль, которую причиняли прикосновения неизвестного тюремщика, скоро уменьшилась, и стало легче. Сын Валента понял, что его сразу и обмывают, и лечат каким-то отваром или настоем. Потом эти же руки, умелые и сильные, приподняли его и перевязали большим куском полотна; Дарий не мог сопротивляться, даже если бы и хотел. Но воли к сопротивлению не осталось.

Турки знали, что для того, чтобы сломить человека, нужно совсем не так много усилий – нужно только понять, как и куда эти усилия приложить. Персы в свое время тоже очень хорошо знали это.

Потом Дарий ощутил, что его переворачивают на спину; он зашипел сквозь зубы, но теперь это оказалось терпимо. Мутным взглядом он наконец посмотрел на своего лекаря – это был, несомненно, турок, но вида очень опрятного, с почти правильным и приятным светлым лицом; длинные темно-каштановые волосы из-под его белого тюрбана ниспадали на плечи, хотя мусульманам устав запрещал это.

Поняв, что Дарий смотрит на него, лекарь поднял большие карие глаза и улыбнулся – и Дарий понял, что перед ним молодой человек, не более, чем лет на семь, старше его самого.

Дарий закусил губу, чтобы не улыбнуться в ответ на улыбку тюремщика, даже невольно.

– Что тебе надо? – спросил он по-гречески. – Зачем пришел ко мне?

– Я пришел помочь, – ответил молодой турок по-гречески же: выговор у него оказался почти чистый, как и черты лица.

Дарий пришел в ярость; он дернулся так, что боль опять пронзила все тело. Но теперь он презрел ее.

– Хочешь помочь – так выпусти меня из этой дыры! – крикнул сын Валента. – По какому праву…

– Тише!

Лекарь быстро накрыл его рот прохладной рукой; Дарий чуть не укусил его пальцы, но силы и ярость оставили узника так же быстро, как овладели им. Юноша упал обратно на свою подстилку, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы; и едва сдержался, чтобы не заплакать. Не только потому, что это было унизительно, – а еще и потому, что нельзя было расходовать воду, которой ему в тюрьме ни разу не давали… Он закашлялся; и тут же увидел, как турок возится с чем-то в стороне. А потом лекарь опять склонился над пленником, и в его раскрытые губы ткнулась чаша с водой.

Дарий закрыл глаза и позволил себя напоить, ощущая стыд, похожий на гниль, разъедающую кишки. Ему было необыкновенно хорошо – он прямо-таки ощущал, как высохший язык оживает во рту. И Дарий смог повторить свой вопрос, уже совершенно ясно и четко:

– Кто прислал тебя и зачем?

Лекарь улыбнулся, словно бы извиняясь. Он присел рядом с пленником на солому, ничуть не боясь испачкать свою белейшую одежду.

– Меня прислал мой господин и господин этого города – Ибрахим-паша, – сказал молодой турок: его греческая речь была изящна и печальна, как узор на покрове наложницы. – Ибрахим-паша немало тревожится о тебе, Дарий Аммоний.

Дарий отвернулся.

– Как вы отвратительны мне, – сказал он: более не считая нужным скрывать никаких своих чувств. Даже страх ушел. – Неужели готовы лгать во всем, лишь бы высосать самую мелкую муху?

Он вспомнил об истязательницах, которых прогнал гость, и дернулся.

Турок тихо, ласково рассмеялся. Он более не делал попытки притронуться к сыну Валента, но и не отодвигался от него.

– Я тебе не лгу, – сказал он. – Мой господин действительно сожалеет. Ведь вы с ним родственники. А мне… просто очень тебя жаль, хотя я тебя не знал до этого дня!

Дарий повернул голову и мрачно посмотрел на турка: карие глаза улыбались ему, как и губы. Было непохоже, чтобы этот человек лгал… хотя бы в последнем: молодому турецкому врачу действительно было жаль избитого до полусмерти молодого грека, которого он лечил.

Но от этого лекарь не переставал быть Дарию врагом – а наоборот: делался еще более опасным врагом. Наследнику иранских царей и жрецов не нужно было этого растолковывать.