Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 78 страниц)

Марк хотя и бывший эскувит, гвардеец императора, не умеет сражаться в седле, а только пешим. Ты помнишь, конечно, как он сложен, – точно статуя копьеносца? Именно такие могучие воины превыше всего ценились, когда мужчины сражались один на один, в незапамятные времена. Теперь, когда солдаты бьются в тесном строю и на конях, подобная мощь больше не нужна – и почти выродилась. Так же, как рыцарские доспехи уступают пушкам и ручным огнестрелам, которые уже в ходу у итальянцев и даже у турок. Валент гораздо тоньше и слабее моего лаконца, но его умения куда полезнее.

Однако я рада, что наша великая империя, наследница древней славы, не увидит времен, когда подлое огнестрельное оружие распространится повсюду – и когда воин станет безразличен к врагу, не будет больше встречать его лицом к лицу и почитать. Тогда воины перестанут понимать, что они творят, великого или ужасного, – и это-то и есть самое ужасное!

Мы деремся с Аммонием от души – наш не то македонец, не то перс щадил меня вначале, и пытается щадить до сих пор; но когда раззадоривается, забывает о всякой осторожности. И я этому рада. Мне кажется, и сам Валент полюбил наши занятия: полюбил меня как бойца.

Впрочем, когда он приходит в опасную ярость, мне приходится бросать копье и скакать прочь – и тогда он спохватывается и смеется надо мной; а потом хвалит. Восточный человек очень опасен своими похвалами; и особенно для тех, кто действительно достиг немалого.

Учти это, дорогая, – я чувствую, что ваши с Валентом пути еще пересекутся, и не раз: он слишком пламенно стремится к тебе, может быть, потому, что ты для него сейчас недоступна. Я вижу это в его черных глазах – когда он помогает мне сойти с коня, когда хвалит, он видит перед собою тебя, а не меня, потому что я единственная благородная женщина в лагере!

Валент учит конной атаке также и Марка, по моей просьбе, – а Фома упражняется в пешем бою, где не может столкнуться с Аммониями; и твой муж неплохо учится, должна сказать. Кажется, я недооценивала его. Впрочем, до настоящего боя никто из нас не узнает себя.

Дай бог, чтобы этого не случилось!

Да, дорогая, я все еще женщина, а не амазонка, и мне все еще ведом страх: великий страх. А поскольку я женщина, и ты тоже женщина, я могу говорить об этом беспрепятственно. Обними меня мысленно и поцелуй, и мне станет легче. Как я скучаю по тебе и твоим ласкам!

Продолжаешь ли ты заниматься гимнастикой, и приучаешь ли к этому сына? Смотри: как вернусь, сама прослежу за вами обоими.

Теперь кончаю, хотя мы не говорили так долго: но у меня уже онемела рука. Днем я ее и так перетрудила – а сейчас глубокая ночь. Твой муж спит сном младенца напротив моей войлочной подстилки, а снаружи в наш шатер заглядывает луна. Я слышу, как за лагерем, за полевыми конюшнями, воют волки; и наши кони пугаются их и волнуются в своих стойлах.

Сейчас выйду успокою моего красавца, а потом лягу спать. Или завтра засну в седле, с копьем в руке, а Валент нечаянно меня убьет. Может, он этому обрадуется?

Если ты тоже бодрствуешь ночью, ложись и засыпай: может быть, мы снова приснимся друг другу!

Но я не спросила тебя о твоих делах – а я жажду услышать все, чем ты живешь, каждую мелочь. Не получала ли ты что-нибудь от Леонарда? Ты знаешь, что его письма для тебя будут доставлять в мое имение: так что смело посылай ко мне.

Мои письма ждут нашего черного комеса в Константинополе, и я до сих пор не знаю, отосланы ли они: какие расстояния разделяют людей! И, всего печальнее, – союзников, которые друг другу больше всего нужны!

Пишу сейчас и не знаю, прочтешь ли ты эти строки, как Леонард, – но я рада уже тому, что высказала душу; и знаю, что сейчас коснулась твоей души. Ты поймешь, что я думаю о тебе.

Фома передает тебе и вашим детям приветы и поцелуи, и можешь быть спокойна за него: по крайней мере, сейчас. Несравненный патрикий еще не торопится домой – но скоро заторопится, несмотря на свои успехи: это такой человек, мы обе знаем, и очутится дома он, несомненно, гораздо раньше меня. Так что наслаждайся пока своей свободой. Гелиайне”.

Феодора на несколько мгновений опустила голову на стол, на письмо; она и вправду засыпала, как и царица, и только сейчас, стряхнув с себя очарование беседы, вспомнила об этом. Но потом заставила себя поднять голову – и взять приготовленный пергамент, пододвинув к себе чернильницу.

Феодора осмотрела библиотеку, которая сейчас, при свете одной только свечи, пугала ее своей позолотой и белыми статуями крылатых не то ангелов, не то амуров, выглядывавших между стеллажей. Сейчас эти создания казались насмешкой над христианством, так свойственной Фоме. Феодора утерла навернувшиеся слезы.

Обмакнув перо в чернильницу, она склонилась над пергаментом.

“Моя дорогая василисса!

Ты просишь меня описывать все мелочи моей жизни – но они кажутся такими незначительными в сравнении с твоей жизнью, и мне представляется почти преступным отрывать тебя от твоих дел. Но, может быть, я преувеличиваю – может быть, и ты преувеличила?

Не сердись: я знаю, что порою только чужой взгляд заставляет нас видеть правду своих дел. Я стараюсь всегда говорить тебе правду: и сейчас, прочитав твое письмо, я восхищаюсь тобою больше, чем когда-либо прежде. Назовешь ли ты меня после этого восточным человеком?

Мне кажется, что мы, как и вы, люди сразу и западные, и восточные – и прямые, и лукавые!

Прежде рассказа о моих домашних делах я признаюсь, что уже посылала в твое имение: и там меня ждало письмо от Леонарда. В этот раз совсем короткое, но полное страстной любви; и он опять прислал мне дары, ларец слоновой кости, наполненный пряностями к моему столу, и шелковую ткань, голубую с серебряными и золотыми блестками, в которую даже неудобно рядиться: она почти прозрачна. Могу только догадываться, как дороги эти подарки.

К великому сожалению, в этот раз Леонард почти ничего не рассказал мне о том, чем сам занимается. Может быть, тебе это известно лучше? Может быть, ты получишь весть от комеса еще раньше, чем до тебя дойдет мой ответ?

Я теперь еще больше убедилась, что Леонард необыкновенный человек: ведь так он откликнулся на письмо, которое я отправила из твоего дома два месяца назад. В этом письме я призналась Леонарду, кто мы с тобой друг другу. Теперь признаюсь и тебе.

Однако я в растерянности: не знаю, какими словами говорить с комесом, особенно когда меня осаждает второй черный кентарх! Ведь ты мне не солгала насчет Валента Аммония? Пожалуйста, не шути такими вещами!”

Феодора писала, забыв о сне, пока не догорела свеча; и тогда она запечатала письмо и, спустившись вниз, отдала его посланцу Феофано, который спал на полу в гостиной, завернувшись в толстый и теплый походный плащ.

Этот юноша встрепенулся от ее прикосновения и сел, пряча письмо в сумку; глаза его загорелись готовностью. Не из греческих ли добровольцев он был? Феодора улыбнулась, положив руку юноше на голову, на каштановые густые волосы.

– Отдохни как следует, – проговорила она, – но потом поезжай быстро, как можешь быстро! И берегись!

Феодора почувствовала вдруг, что говорит неправильно – забыла, как сказать по-русски, и ошибается, говоря по-гречески. Она поднесла пальцы к вискам и моргнула, отгоняя сон.

– Господи, боги наших земель… кто я теперь? – громко сказала она.

Ей показалось, что она потеряла себя безвозвратно. Отважный мальчик, посланец императрицы, смотрел на нее не понимая, хотя и силился понять.

Феодора махнула рукой; только Феофано поняла бы ее сейчас. Она тоже себя потеряла безвозвратно, чтобы сотворить заново – кто мог знать, для какой участи?

– Спи, – повторила московитка юноше, коснувшись его лба. Он тут же лег и заснул.

Феодора несколько мгновений смотрела на него, завидуя. Потом, придерживая тяжелый шерстяной гиматий, – в большом доме было холодно даже в начале весны и гуляли сквозняки, – повернулась и пошла наверх.

* Сатрапия – провинция в древней Персии.

========== Глава 63 ==========

Когда на дороге, которая вела к дому, наконец показался конный отряд, с вишен, яблонь, груш уже осыпался белый цвет; в акантах* дома ворковали голуби, и вся природа, казалось, проснулась для любви.

“Человек только топчет и губит землю, и чем дальше, тем больше!” – подумала Феодора; и только тогда поняла, что слышит стук копыт, не меньше десятка конников. Она ахнула и вскочила со ступеней портика, на которых сидела. Неловко пригладила волосы, без всякого покрывала, и побежала вперед по садовой тропинке, не сказавшись никому; а когда Феодора начала разводить руками грушевые ветви, цеплявшиеся за волосы, то подумала, что скакать к ним могут и разбойники, и солдаты, промышляющие разбоем… и даже турки…

У нее сердце захолонуло; Феодора начала отступать к дому, жалея больше всего, что при ней нет ни ножа, ни кинжала. Если это враги, она дорого продаст свою жизнь и честь… Но ведь у нее дети!..

Она перекрестилась и опять пошла вперед. Будь что будет.

Пока Феодора боролась с собой, стук копыт замер; послышались бодрые мужские голоса, смех… Она сложила руки…

А потом узнала голос мужа, и все вокруг стало добрым и светлым, как будто этот слабый человек мог защитить ее. Феодора засмеялась и опять двинулась вперед. Когда она выступила на дорогу из полыни, то сразу увидела патрикия.

Он, вполоборота к ней, гладил свою лошадь и о чем-то беседовал с начальником своих конников; не спешил домой! Вот мужчины!

Но когда Феодора топнула ногой от ревности и досады, муж тут же обернулся.

Он так счастливо улыбнулся при виде ее, что Феодора стремглав побежала навстречу, смеясь и спотыкаясь; муж схватил ее, и она изумилась, как окрепли его руки. Патрикий высоко поднял ее над головой, потом подхватил под колени и понес к дому, не обращая внимания больше ни на кого из своих людей.

“Как знакомо! Как раньше!”

Вдруг ей захотелось, чтобы муж опустил ее; но ему очень нравилось ощущать себя сильным, и Феодора обняла его за шею, прижавшись к груди. Фома поцеловал жену в голову и крепче обнял; от него пахло потом, лошадьми, полевыми травами и еще чем-то неизвестным – пряным, дразнящим.

Когда муж спустил ее с рук, Феодора всмотрелась в него и увидела, что он похудел и загорел; и это ему не шло. Больше всего Фоме Нотарасу пристало быть белой холеной статуей.

Феодора вспомнила, что рассказывала ей царица: о том, что римляне научились делать самый лучший скульптурный портрет, отражать не каноны, а душу каждого человека во всем ее несовершенстве. Фома Нотарас был точно цезарь – из тех, кого изображали в их величественном и презрительном несовершенстве…

Но он смотрел на нее и улыбался – так любовно, что губы Феодоры сами улыбнулись в ответ.

– Где мои дети? – наконец спросил патрикий.

– Сейчас… сейчас!

Феодора бросилась в дом; и спустя несколько минут появилась оттуда с Вардом и Магдалиной, которая вела Анастасию. Мальчик очень вырос и похорошел за те четыре месяца, что отца не было дома; при виде него патрикий, успевший опуститься на ступени портика, даже вздрогнул, точно не узнал сына. Вард тоже смотрел на отца темными материнскими глазами так, словно не узнавал; но он не боялся.

Наконец Фома встал и простер руки:

– Мой мальчик… иди сюда! Твой отец вернулся с войны!

Феодора поджала губы. Но Вард сорвался с места и бросился к отцу, услышав эти слова; он крепко обнял его колени.

– Отец очень храбрый! – восторженно воскликнул сын.

Глаза родителей встретились высоко над темноволосой головой ребенка; Феодора холодно улыбнулась.

– Твой отец герой, малыш, – сказала она. – А ты, Фома, не хочешь взглянуть на свою дочь? Только не хватай ее, а не то напугаешь: она тебя не помнит.

Когда ванна была готова, муж вдруг пожелал, чтобы Феодора сама его вымыла. Феодора нахмурилась.

– Зачем? У тебя есть слуга.

– Ты не хочешь послужить мужу? – шутливо спросил патрикий.

Но глаза его сказали гораздо больше.

Феодора покачала головой почти с ненавистью.

“Тебя не было дома четыре месяца, и ты не написал мне ни разу! Сын едва вспомнил тебя, а дочь даже не узнала! Ты ездил не служить нашему делу – ездил показать себя, доказать себе, что ты не хуже воинов! Ты опозорил себя перед всеми, перед кем только мог, – а теперь, едва ступив на порог, желаешь, чтобы я тебе служила?.. ”

– Как угодно, – спокойно ответила московитка. – Я тебе послужу.

Темные глаза ее метали молнии. Фома помрачнел, и теперь ему больше всего хотелось бы, чтобы жена ушла; но гордость не позволила. Он молча опустился на каменную банную скамью и подставил ей свое тело.

Феодора заложила за уши волосы, выбившиеся из-под ленты, охватывавшей голову, и стала расшнуровывать кожаные тесемки, стягивавшие на плечах мужнину шерстяную тунику-поддоспешник, – шнуровка была любима в Европе. А панцирь, который Фома снял еще раньше, был легок и старого, как Троя, образца: кожаная основа с нашитыми на нее металлическими пластинами.

Феодора ожидала увидеть – и увидела на белом теле мужа рубцы и синяки; но их было немного, как немного и свежих следов. Поднаторел – или же?..

– Где ты получил эти шрамы? – спросила она, намыливая патрикия. Он сидел и блаженствовал под ее руками, закрыв глаза; на вопрос жены, не открывая глаз, пожал плечами.

– Разве я вспомню?..

“Конечно, помнит все удары до единого”.

Когда патрикий вымылся и поел, он пожелал отдохнуть; и зазвал с собой жену. Она не удивилась и не отказалась.

– Только ты будешь отвечать за все, – спокойно сказала Феодора, когда Фома уложил ее рядом с собой.

Он посмотрел на нее, потом опустил глаза. Помедлив, сказал:

– Разумеется.

Феодора слабо улыбнулась и закрыла глаза. Фома принялся целовать ее, гладить; она поморщилась, ощущая, как загрубели его ладони, и прикосновения сразу стали легкими, нежными: муж был очень чуток.

Так же, как та, другая.

Потом его стало клонить в сон – и Фома удержал ее рядом с собой, когда жена захотела подняться.

– Я очень по тебе скучал, – пробормотал он.

Феодора улыбнулась и прижалась к нему. Когда белокурая макушка, приткнувшаяся к ее груди, отяжелела и замерла, она тоже закрыла глаза: и ей представился стеклянный флакон с темной жидкостью, который хранился в потайном отделении ее сундука. Это был не подарок Феофано – это средство нашлось у домашнего врача Нотарасов.

Самая крайняя мера: как убийство императора.

Проснувшись, Фома вдруг взял ее за подбородок и спросил, заглядывая в глаза пытливо и холодно:

– Кто был с тобой сейчас вместо меня?

Феодора поняла его мысль – и не испугалась.

– Вместо тебя? Ты был со мной, – сказала она, улыбнувшись. Опустила глаза. – Но не только ты.

Патрикий отпустил ее подбородок и, усмехнувшись, отвернулся.

Феодора поколебалась – а потом припала на локоть рядом с мужем и сурово спросила, заглянув ему в лицо:

– Фома, ты ведь не хочешь, чтобы я начала тебе лгать? В этом?..

Муж покосился на нее – с выражением каким-то трогательно детским: обиженным и доверчивым сразу. Он покачал головой.

– Нет, не хочу.

Потом улыбнулся – и приобрел вид обаятельный и мудрый, как у пожившего на свете мирного римлянина, “человека тоги”. Фома Нотарас вдруг сказал:

– Я тебе благодарен.

Феодора кивнула, все понимая без слов. Как хорошо иметь мужем умного человека!

“Как же страшно мы все изолгались, – подумала она. – А я-то! А может, все семьи так живут и тем же страдают?..”

Она встала и потянула за собой мужа.

– Фома, поднимайся! Пора к детям. И ты должен мне все рассказать, – напомнила она.

Фома встал, покривившись; жена вдруг вспомнила, что у него могут болеть раны, и пожалела о своей настойчивости. Патрикий спросил, оправляя свою длинную сорочку, не глядя на нее:

– Разве сестра тебе не писала обо всем?

– Писала много… за вас обоих, – ядовито сказала Феодора. – Но я хочу услышать все от тебя.

Муж кивнул и стал одеваться.

Феодора пожелала отправиться с супругом на верховую прогулку, взяв сына: она часто делала так, и Вард очень любил лошадей. Фома изумленно улыбнулся, увидев, как конюх подает ей мальчика в седло:

– И мой сын не боится?

– Не боится! – громко откликнулся Вард вместо матери. Усевшись, он даже захлопал в ладоши.

Когда Нотарасы тронули коней, Феодора первым делом спросила:

– Как там она?

Фома возвел глаза кверху и несколько мгновений молчал; потом ответил:

– Этого не расскажешь! Ты увидишь сама, когда увидишь ее снова.

– Но я хочу, чтобы ты рассказал, – произнесла Феодора, почти угрожающе склонившись к нему со спины лошади.

– Метаксия Калокир не женщина, – с жаром сказал патрикий; на щеках выступил румянец. – Она исчадие какого-то ада! Воины слушаются ее, точно полководца; она никогда не жалуется, даже когда стонут мужчины… А видела бы ты, как она рубится и колет копьем из седла! Ей точно помогают тени всех мертвых кровавых героев!..

Феодора с жалостью улыбнулась; но, жалея мужа, она преисполнилась гордости за свою филэ. Кто бы сомневался!

– Что у вас нового? Как вы живете? – спросила она, подавив свои чувства.

Патрикий хмыкнул.

– Ты, наверное, не удивишься, если я скажу, что в военной жизни нет ничего красивого, – ответил он. – Или Метаксия рассказывала тебе сказки? Ничего нового нет, учения идут по-прежнему; а ты знаешь, что это такое… Хотя нет, – Фома махнул рукой. – Ты не знаешь. И слава богу.

Он ехал некоторое время поджав губы, точно вспоминал что-то очень неприятное; точно вспоминал, как его уязвляли… нет, не телесно…

“Хорошо, что он уехал; и не проболтается теперь, и не место ему там – в самом деле”, – подумала Феодора.

А потом вдруг ей пришло в голову неожиданное: высшие государственные посты должны занимать трусы, потому что у них больше всего осторожности – и меньше всего жажды воевать. И разве станешь храбрецом, не сделавшись прежде того убийцей?..

Феодора протянула руку к мужу, и они взялись за руки. Потом расцепили пальцы.

– Никто к вам больше не являлся? – спросила она.

– Кто? Гонцы? Нет, – покачал головой патрикий. – Воины понемногу приходят… то есть те, из кого надо делать воинов: мне порою кажется, что бойцов, кроме нашей армии, в стране уже не осталось! Мы ведь собрали под своим знаменем уже полторы тысячи, почитай, всех мужчин Мореи!

Он вдруг рассмеялся, точно вспомнил что-то удивительное и забавное.

– К Валенту перед тем, как мне уехать, явились оба сына, тринадцати и десяти лет… Сказали: мы хотим сражаться за империю и василиссу… Как только добрались, как прослышали!

– И Валент оставил их? – с жаром спросила Феодора.

– Древний грек бы оставил… хотя едва ли, – покачал головой патрикий. – Но Валент ведь даже не грек. Он отправил детей назад без разговоров… только старшего высек за них обоих. Мне кажется, что младший Аммоний забавляется этой войной и тем, как моя сестра величается, – вдруг усмехнулся он. – Не будет он рисковать своими драгоценными сыновьями; да и сам…

– Он бросит Метаксию? – воскликнула Феодора.

– Кто знает, – ответил патрикий. – На кого сейчас надеяться! Не на перса же!

Муж пристально посмотрел на Феодору – и та поняла, что он вспомнил сразу все об Аммониях. Феодора отвернулась.

Некоторое время они ехали молча; Феодоре пришлось отвлечься на Варда, который что-то звонко спросил, и она почти забыла о муже. Но потом вдруг вспомнила то, что ее давно занимало.

– А рыцарей ты так и не повидал?

– Рыцарей?.. Нет, не видал; и очень рад, – удивился вопросу, а потом улыбнулся муж. – Только их нам здесь и не хватает.

Он помолчал, теребя уздечку, – видимо, тоже вспоминал немецких и венгерских посланников, являвшихся в лагерь месяц назад. Эти люди были из далекой Валахии – маленького православного княжества, давно и жестоко страдавшего от османских набегов.

– С западными рыцарями, хотя им и куют новейшее вооружение, мы вполне можем потягаться, – наконец задумчиво ответил патрикий. Теперь он вспоминал и свои несчастливые европейские связи – без сомнения. – Европейские царства все на одном пятачке… они трутся своими границами и соперничают друг с другом в силе; но уравнение в силе часто означает не общие преимущества, а общие неудобства… Ты знаешь, как тяжел для лошади рыцарь-латник? Как он неповоротлив в бою, хотя и защищен от ударов со всех сторон? И полный доспех рыцарь не может сам ни надеть, ни снять.

Патрикий улыбнулся жене.

– Они, случается, закованы в латы сутками, – сказал он. – Уж на что у нас в лагере тяжелый запах… но католические лагеря магометане находят без всяких разведчиков!

Поняв его мысль, Феодора звонко рассмеялась.

– Боже упаси меня когда-нибудь сойтись в поединке с рыцарем, – улыбаясь, прибавил ромей. – Я скончаюсь на месте раньше, чем он поднимет свой меч!

Они засмеялись вдвоем.

Потом Фома прибавил, серьезно и озадаченно:

– Странно, однако, что рыцарский доспех так усложнился и потяжелел именно сейчас! Ведь, казалось бы, пушки…

Феодора пожала плечами.

– Мода часто неразумна, муж мой. И военная мода тоже – тем паче, что она военная! Люди просто подражают друг другу и соперничают… а чем это кончится, никто не задумывается!

Они долгим взглядом посмотрели друг на друга, поняв, какую страшную мысль высказала московитка.

Потом Феодора спросила:

– Ты сам уехал? Метаксия легко тебя отпустила?

Он поморщился.

– Легко… мы, в сущности, решили это давно. Я отдал ей все, что могу; ты, конечно, знаешь…

Феодора кивнула: ей ли не знать! После первого же письма Феофано она самолично объездила все их имение, несколько деревень, и поговорила чуть не с каждым солдатом из тех, что не забрала царица. Кроме небольшой охраны самих господ, Феофано оставила им только калек и больных.

– Ну а сам я не воевода, – прибавил муж, улыбаясь; теперь он смотрел на жену открыто и лукаво. – Той науки, что я постиг, предостаточно!

Феодора опустила глаза, на душе стало холодно.

“Хотела бы я знать – когда ты собрался удирать? – подумала она. – И дождешься ли ее гибели?”

Если даже муж бежит, она останется с Феофано до конца. Может быть, Феофано тоже побежит в конце концов: она не Константин и не мужчина! Но Феофано сделает это в числе самых последних.

* Архитектурное украшение в виде орнамента из листьев, любимое греческими архитекторами.

========== Глава 64 ==========

Летние дни побежали, как древние греческие гонцы-бегуны, состязавшиеся друг с другом в скорости: с приездом мужа время, казалось, убыстрилось, как будто убыстрилось стремление империи к падению. Феодора крепилась, как крепилась ее великолепная подруга, – но Феодора ощущала себя уязвимой как никогда, полной противоположностью Феофано.

Они с мужем жили мирно – Фома, навоевавшись, истрепав свое тело и душу сверх своей меры, сделался ласков и тих, больше прежнего: однако теперь он поглядывал на московитку с еще большею снисходительностью, точно узнал такое, чего ей никогда не узнать. Он стал прежним хорошим любовником – особенно когда смягчил свою кожу маслами, которых недоставало в мистрийском лагере.

Но их близость, хотя и приносившая обоим удовлетворение, сопровождалась куда более острым подспудным страхом… точно тревожным запахом неизвестного источника, который не могут заглушить никакие благовония. Фома чувствовал свою жену, как себя, – и, после первых дней вместе, стал приходить к ней реже. Феодора не скрывала, что рада этому.

Оба с нетерпением ждали писем – Фома даже сам посылал в лагерь вестника, забеспокоившись за сестру, точно бросил ее без присмотра. И в самом деле: каков бы он ни был, он ее родственник-мужчина, а значит, в глазах всех греков и варваров, – ее заступник и ответчик. Нет его – и Феофано куда более уязвима, как бы ни умела она сражаться…

“Вот почему он оставался там так долго, – с поздним пониманием и благодарностью к мужу думала Феодора. – Он берег ее, он для нее сносил все насмешки и боль, потому что знал, как важно ему быть рядом с сестрой, чтобы беречь ее доброе имя – и ее саму от посягательств!”

Письма Феофано сделались короткими, сухими; потом прекратились совсем. Фома осунулся – и жена впервые увидела в его золотых волосах серебряные нити, куда менее заметные, чем у сестры, только потому, что она была черноволоса. Сама Феодора не находила себе места: и у нее даже пропало молоко, чего не случалось еще никогда, несмотря на все тяготы…

В последний раз вестник, которого патрикий отправлял в лагерь, – а это был охранитель Феодоры Леонид, охотно взявшийся исполнять такую важную и опасную службу, – прискакал приободренный, сказав, что Метаксия скоро вернется: он едва ли намного опередил ее.

Феодора отозвала своего воина в сторону и жадно расспрашивала:

– Какова она показалась тебе? Она здорова? Как настроение в лагере?

Леонид мрачно посмотрел госпоже в глаза.

– Феофано здорова, – медленно сказал он наконец: даже те, кто был тяжеловат на подъем, в конце концов выучились величать Метаксию ее новым именем! – Но царица нуждается в отдыхе, как и все войско. Феофано распускает их – до времени, когда они могут понадобиться.

Феодора глубоко вздохнула и сжала мозолистую руку грека. Она догадывалась, что таится за его словами, за его самообладанием: у Феофано кончались припасы, кончались слова, которыми она воодушевляла солдат. Может быть, начались шатания в умах – или назрел настоящий раскол: с такими воеводами это и неудивительно…

Нет – сказка кончилась: разве можно было хоть на минуту поверить, что женщина, пусть даже и такая замечательная, способна долго удерживать власть над столькими мужчинами!

“Наша княгиня могла, – подумала Феодора. – Но то у нас, и в другое время… И княгиня не одна была: опиралась на сильных бояр, как делает и Феофано. Однако мы всегда были сплавлены, сплочены намного крепче, чем ромеи: уже тем, что не прекращая бились с ромеями так же, как они – друг с другом!”

– Леонид, что там действительно случилось? – спросила она, пытаясь встретиться с воином глазами.

Тот посмотрел на нее и наконец улыбнулся.

– Ничего, госпожа. Обычные трудности военного времени, а у нас военное время не прекращалось никогда!

Феодора снова восхитилась мужеством греков, которое они сумели сохранить, несмотря ни на что.

Леонид поклонился ей и ушел разыскивать своего филэ.

Феодора постояла немного в раздумье – и пошла к мужу, посоветоваться. Он и в самом деле мыслил похоже на Метаксию – и мог предположить, что действительно произошло в лагере, лучше Леонида…

– Может быть, случилось и все то, что ты думаешь, – согласился патрикий, внимательно выслушав жену. – Но кроме того, вероятна и угроза со стороны невидимого врага: например, кто-то из нашей знати, готовясь перейти на сторону Мехмеда, собрал столько же войска, сколько мы, – это очень может быть! И решил помочь султану, ударив в сердце повстанцам!

Феодора закрыла лицо руками и прижалась к мужу; он обнял ее, и они долго стояли, не говоря ни слова.

Феофано вернулась неожиданно: поразив всех своим появлением еще больше, чем отъездом. Она приехала сразу к Нотарасам – и она была не одна: с нею, кроме воинов, прибыл Валент Аммоний, и он привез с собой старшего сына!

Но даже одной Феофано было бы достаточно, чтобы привести кого угодно в изумление. Теперь на ней была посеребренная броня, плотно подогнанная по крепкому телу, и посеребренный же низко сидящий шлем, с позлащенным наносником: этот шлем придавал ей непреклонный, совсем не женский вид. Ее вид пугал, пожалуй, больше, чем такое же вооружение мужчины. Потому что никто не мог знать, чего ждать от женщины, позволившей себе так облачиться!

Глаза Феофано, горящие в прорезях шлема, были густо подведены черным – не только для красоты и устрашения, как разрисовывали себя язычники, но и для защиты от солнца. Так василисса призналась своей филэ в письме. Черные волосы она распустила по плечам, только на концах схватив несколькими шнурками; и седина в ее волосах казалась инеем, осевшим от дыхания Тартара. На поясе царицы висел меч, с которым ее рука, несомненно, сроднилась. Алый плащ вился за плечами, и туника под доспехом, длиною до колен и с разрезом сбоку, взлетала, открывая алые же шаровары.

Подлетев к крыльцу на своей стремительной и могучей черной лошади, Феофано резко остановилась; конь, заржав, встал на дыбы, и Феофано издала боевой клич, ужаснувший московитку. Феодора до сих пор не могла вообразить – и даже теперь не могла знать, как изменилась ее старшая подруга…

В следующий миг железная рука подхватила ее и вознесла высоко в воздух; Феодора вскрикнула и вцепилась в луку седла, поняв, что очутилась верхом на лошади Феофано. Царица, жарко дыша ей в висок, схватила ее поперек пояса.

– Держись! – выкрикнула она.

Конь понес их широкой рысью по кругу; потом встал на дыбы и закружился на месте, повинуясь своей госпоже: как она управляла животным, пятками ли, коленями или руками, Феодора не понимала. Она откинулась на грудь Феофано, казалось, слившись в одно существо с госпожою и с лошадью. Конь опять опустился на передние копыта, и Феодора в восторженном ужасе, обеспамятев, припала к его шее, едва не слетев на землю: только потом она поняла, что Феофано надежно держит ее.

Потом Феофано спустила задыхающуюся московитку с коня и лихо улыбнулась подруге сверху вниз:

– Так бы и умчала тебя! И кто бы нас остановил!

Воины – и Нотарасов, и Феофано – разразились восторженными кликами, свистом, рукоплесканиями. Захлопал в ладоши и Дарий Аммоний – высокий черноглазый мальчик, гибкий, как лоза, в дорогом доспехе, выкованном точно по его неразвившейся фигуре. Могучий лаконец Марк – тоже верховой, красивый и седеющий – не хлопал, но смотрел на Феофано как на свое божество.

Валент Аммоний, сделавшийся и темнее от солнца, и краше за те месяцы, что Феодора не видела его, только посмеивался, сидя немного в стороне от всех на своем черном коне – таком же, как у Феофано.

Фома Нотарас, наблюдавший выходку сестры с открытым ртом, первый нашел, что сказать. Он пригладил волосы, улыбнулся и шагнул к Феофано.

– Приветствую грозную Ипполиту*! – сказал он. – Сама царица амазонок пожаловала к нам!

Он улыбался, но глаза были холодны: когда Феофано сделала такую прилюдную непристойность с его женой, схлынула радость встречи, и вернулось все то, что разделяло их. Феофано, сидя на своем коне необыкновенно прямо, смотрела на брата сверху вниз как на чужака, как на врага… с ревностью, будто он забрал у нее то, что принадлежало ей по праву.

Патрикий поглядел на раскрасневшуюся жену.

– Или это не Ипполита? Аталанта*? – спросил он; потом закусил губу, и в глазах появился насмешливый блеск. Фома перевел взгляд с жены на Метаксию. – Ах да! Я забыл, сестра, что тебя теперь следует величать Александром Македонским! – закончил патрикий, усмехаясь.

Повисла угрожающая тишина, которая могла разрешиться чем угодно.

Валент Аммоний открыто засмеялся; кое-кто из солдат заулыбался тоже, но по большей части греки смотрели серьезно и уважительно на воительницу – и осуждающе на патрикия.