Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 78 страниц)

Однако потом благородный патрикий терпеливо улыбнулся, в глазах же зажглось удовольствие. Ему было приятно, что его женщина из Московии чтит величайшую святыню Константинополя.

– Хорошо, – сказал грек. – Пойдем помолимся вместе.

Он выглянул в окно, отвернув занавешивавший его ковер, – потом замолчал на некоторое время. Потом крикнул вознице остановиться.

Они выбрались из повозки, и Желань на миг испугалась, что хозяин позовет и Метаксию. Он и в самом деле позвал. Но та отказалась идти.

Стыдно идти вместе с рабыней туда, где их увидят все, – не хочется возбуждать толки?

Феодора заставила себя отбросить эти мысли; когда же они вошли в собор, она забыла и себя, и даже того, кто ее сопровождал. Приоткрыв рот и откинув голову, так что шелковое покрывало свалилось на плечи, славянка созерцала святых, которые словно парили под куполом Софии; потом обозрела мозаичные картины и фрески, во все стены, трепетавшие в свете сотен свечей, смешивавшемся со светом, лившимся из окон; казалось, изображенные вот-вот сойдут со своих стен – или молящиеся воспарят ввысь, к Господу…

– В Большом дворце есть галерея императоров и их семей, тоже прекрасные мозаичные картины, – коснувшись ее плеча, проговорил у нее над ухом хозяин. – Но с Софией им не сравниться.

Феодора вздрогнула: на миг ей представилась галерея императоров, в которой убийцы идут перед убитыми, наследуют им. Но София была слишком прекрасна, чтобы задумываться об этом.

– Какого святого ты чтишь? – заботливо спросил ее господин. – Кому хочешь поклониться?

Феодора не знала – она никогда не разбирала этого; ее желания и чувства дома, в сравнении с теперешними, были как домашняя часовня, часовня боярыни, рядом с цареградским собором.

Феодора просто стала на колени и положила земной поклон, почтив сразу все это великолепие. Патрикий класть поклонов не стал, но опустился на колени и долго молился шепотом, отрешившись от всего.

Потом он встал, перекрестился, взял наложницу за руку и повел прочь. Они молча забрались в повозку – и вереница двинулась дальше.

Некоторое время господин и рабыня ехали в молчании – опять прижались друг к другу, но ничего не говорили. Потом Феодора прислушалась к перестуку копыт и колес, следовавшему за ними.

– Господин, разреши мне спросить, – тихо сказала она.

Фома открыл глаза – казалось, он задремал; но милостиво кивнул.

– Говори!

– Госпожа Метаксия – она похожа на тебя. У нее точно такие же серые глаза, и смотрите вы… Она не родственница тебе? – с осторожностью спросила славянка.

– Родственница, – ответил ромей. – Дочь моей тетки, двоюродная сестра. Многие благородные семьи в родстве между собой, – прибавил он.

Тут Желань припомнила слова патрикии, о хорошем любовнике, – и только покачала головой. Фома Нотарас посмотрел на ее серьезное бледное лицо – и, улыбнувшись, отвернулся.

* Морея – средневековое название полуострова Пелопоннес, одного из основных очагов греческой цивилизации и одного из последних оплотов гибнущей Византийской империи.

* Императорская гвардия.

========== Глава 9 ==========

Они ехали много дней – ночуя в гостиницах, где собирались шумные смуглые люди всякого происхождения и звания, пугавшие славянку, и где проезжающим служили такие же сомнительные люди. Почему все они казались Желани грешниками, хотя она совсем их не знала?

Должно быть, потому, подумала пленница, что все южане – страстные люди; такими и сотворены Господом, чтобы драться друг с другом по поводу и без повода; и им всегда тесно рядом… И кровь на солнце вскипает так легко…

Ей приятно было со своим господином – не только потому, что он был ласков, а еще и потому, что он оказался светлокож и светловолос. Если бы благородный патрикий оказался другим, таким, как все эти ослепленные похотями черные и смуглые крикуны, Желань наверняка уже рассталась бы с жизнью: она не вынесла бы близости со своим хозяином и не смогла бы это скрыть.

Даже Метаксия, благороднейшая из известных ей женщин, порою пугала ее не тем, что славянка знала и подозревала о ней, а самой своей наружностью и нравом.

Феодора охотно не показывалась бы из повозки в людных местах – но приходилось выходить, и она с робостью и неприязнью озирала греческие города, которые они проезжали, – неопрятные, некрасивые, обедневшие. Московитка успела сродниться, даже полюбить Константинополь – но он один из всех мест, где они побывали, сохранил свою красоту; в нем одном ощущалось веяние древнего, мощного духа. Константинополь же оставался и главной сокровищницей империи.

Чем южнее они продвигались, тем чернее и опаснее Желани представлялись гречины, тем белее и невыносимее для глаз – солнце и палимые им города. Метаксия успокаивала ее, когда они укрывались в комнатах.

– Скоро ты будешь на земле Фомы Нотараса – а там все еще хорошо и благословенно, как в элисии*, там растут тенистые маслины, акации… Там зеленые луга и сладкая вода… Не будет никакого больше плебса, который так нам докучает.

Желань вдруг осознала – и ужаснулась тому, что ей противны эти люди: ведь они были люди и ее братья-христиане! Метаксия же только смеялась, наморщив свой нос, прямой, как у классической статуи:

– Они не только невоспитанны, а еще и воняют, как старый сыр!

Гречанка ухаживала за ней, как во дворце: обмахивала веером – без этого предмета, заимствованного, должно быть, на западе, здесь было не обойтись – обливала водой руки и ноги. Когда Феодора захотела таким же образом поухаживать за своей знатной прислужницей, вдруг застыдившись подобного положения, Метаксия весело отказалась.

– Мне вовсе не жарко! А ты вот-вот упадешь в обморок!

У нее, впрочем, была собственная молоденькая служанка-гречанка, которую патрикия могла с полным правом принудить к чему угодно; Феодора не знала, о чем Метаксия говорит со своей прислужницей наедине и что ей приказывает. Но ходить за рабыней-славянкой Метаксии нравилось самой – ей нравилось такое служение, которое было почти насилием, любовь, которая была почти принуждением. Ей нравилось переделывать Желань по греческому образцу, смаковать ее перевоплощение и развращение; или же – претворение согласно гибнущим греческим добродетелям…

Метаксия являла собою замечательный пример византийского властолюбия – властолюбия, как имеющего множество смиренных личин, так и неприкрытого, яркого и жадного. Она казалась обратной – темной, женской, – стороной своего двоюродного брата.

“Но лучше уж такая власть и такая любовь, – иногда думала Желань, – чем безразличие и бессилие!”

На одной из развилок дороги, которая казалась бы заброшенной, если бы не высокие амфоры, стоявшие по сторонам ее, как межевые столбы, Метаксия распрощалась со своими спутниками.

– Будьте здоровы, – сказала она, улыбаясь, принятую по старинному обычаю фразу. При встрече грекам полагалось желать друг другу радости.* Как же просто, как исполнено света было их прошлое – и предназначено оно было только друг для друга, а не для чужеземных рабов!

Феодора смотрела на патрикию со смущением, облегчением, что ее оставляют в покое, и сожалением, которое только сейчас начало пробуждаться: она осознала, как привыкла к своей помощнице, и как благодарна ей, несмотря ни на что.

– Спасибо тебе, – неожиданно для самой себя сказала славянка. – Ты спасла мне жизнь.

Метаксия удивленно посмотрела на нее – потом улыбнулась и кивнула.

– Так было предназначено судьбой, – серьезно сказала она. А Феодора неожиданно подумала: уж не Метаксия ли посоветовала Фоме Нотарасу купить себе рабыню для развлечения?

Если так – она должна быть благодарна Метаксии вдвойне…

Метаксия обнялась и расцеловалась сначала со своим блистательным родственником и покровителем, потом – с Феодорой.

– Мы скоро увидимся, друзья, – сказала она и скользнула в свою повозку. Возница прикрикнул на холеных лошадей, хлестнул их, и Метаксия отбыла, красиво и горделиво. С нею отъехали несколько собственных ее верховых слуг и несколько этериотов; а Феодора, провожая глазами этих сильных всадников в доспехах, невольно удивлялась, как Метаксия не боится ехать одна со столькими чужими мужчинами.

Но ведь и защита мужа – только заступа одного человека… Защитить христианина может один Бог.

Фома Нотарас, стоявший сзади, вдруг сжал ее плечи.

– Садись в повозку, – сказал он, – ты побледнела от жары.

Феодора кивнула и послушно забралась в повозку, которая уже успела ей опостылеть за этот долгий путь. Патрикий сел следом; ей вдруг стало страшно остаться совсем одной, в полной власти этого знатного человека. А ему, должно быть, не терпелось.

В темноте он привлек наложницу к себе за руки и посадил на колени, как когда-то. Она смутилась; но ее вдруг охватило забытое желание.

Ромей схватил ее ноги и развел их, заставив сесть на себя верхом; прижал ее совсем тесно.

– Обними меня, – прошептал он.

Феодора послушно обхватила его за шею. Он нашел ее губы, поглаживая ее шею и спину, и славянку охватил жар, от которого не было спасения.

Они очнулись нескоро – хозяин не мог от нее оторваться, а Феодора уйти. Она сидела, прижавшись к нему спиной и забыв все на свете, а грек обнимал ее, уткнувшись лицом в ее волосы. Он берег ее и не дошел до конца, хотя теперь ему никто не мог бы помешать…

“Не полюби его слишком”, – предостерегала ее Метаксия.

Но как такого не полюбить – и даже слишком?

Феодора оглянулась на господина.

– Ты терпишь, да?

Он посмотрел на нее и усмехнулся ее простоте.

– Плебеи насыщаются жадно и не чувствуют вкуса, – ответил он, поцеловав ее в шею. – Только благородный человек способен наслаждаться долго – как и истинно наслаждаться вообще… Удовольствие, которое растягивают, для ценителя становится двойным.

– Ах, вот как, – сказала славянка.

Она застыла в его объятиях, а он словно бы и не заметил. Продолжал поглаживать ее руки, вдыхая аромат ее волос. Она же думала с горечью, что патрикий хотя бы честен – и что Метаксия предостерегала ее правильно…

Феодора шевельнулась и наконец высвободилась. Она перекрестилась, а потом быстро оглянулась на хозяина; подперев подбородок рукой, он улыбался ей из затемненного угла, точно дитяти.

– Мы скоро приедем, – сказал патрикий.

Она вздохнула.

– Можно ли нам немного пройтись пешком? Я уже истомилась от этой тесноты и тряски!

Он кивнул, с большей готовностью, чем Феодора думала. Улыбался теперь так, точно готовился ее удивить.

– Лучше я посажу тебя на лошадь, сверху видно больше, – сказал грек.

Феодора нахмурилась, но спорить не могла; высадив ее из повозки, Фома велел одному из слуг спешиться. Он вскочил в седло с ловкостью и легкостью, какой она от него не ожидала, – хотя давно знала, что ее господин намного крепче телом, чем это кажется на первый взгляд. Протянув наложнице руку, он поднял ее в седло и, посадив перед собой, обнял за талию.

– Вот так очень хорошо, – прошептал он. – Тебе все видно?

– Да, – с тревогой ответила она.

Фома засмеялся и пришпорил коня; казалось, его нимало не волнует, что пеший слуга вынужден будет бежать за ними со всех ног. Это не тревожило и остальных, которые без оглядки поскакали следом за господином. Но, оглянувшись, славянка высмотрела, что один из товарищей взял пешего слугу на спину своего коня…

И ромеи умели заботиться о ближнем, хотя и на собственный лад.

Патрикий коснулся ее щеки и заставил обратить внимание на дорогу. И скоро Феодора увидела, что он ей показывает; у нее округлились глаза в ужасе, и она упала бы с коня, если бы Фома не придержал ее.

– Распятые… – прошептала она: невольно крестясь, повторяя изображение страшного орудия, которое уже полторы тысячи лет служило знаком спасения всем христианам. – Господи!

Вдоль дороги на крестах висели трупы, истлевшие до костей, – правда, привязанные веревками, а не прибитые гвоздями.

– Кто это такие? – спросила Феодора, трудно сглотнув.

– Преступники, – ответил патрикий. – Такие же, как те, кто был распят с Христом. Это излюбленный римский способ казни.

Феодора смотрела на него, широко раскрыв глаза. Господин улыбнулся, тронув пальцем ее губы.

– А если бы Христос был повешен, а не распят, мы сейчас носили бы на шее маленькие виселицы, – прошептал он.

Белый мраморный особняк Фомы Нотараса и в самом деле оказался прекрасным домом, расположенным в гостеприимном месте, далеком от всякой суеты: домом, сочетавшим в себе величие и уют – то, чего так не хватало императорским дворцам. Для обоих, для хозяина и для его наложницы, были приготовлены ванны с лепестками роз; потом неизвестный служитель, старый грек с крепкими и чуткими руками, разминал их тела.

Феодора очень смущалась, как всегда, когда хозяин пробовал на ней что-то необыкновенное. А он только блаженно улыбался, глядя, как слуга трудится над нею, как только что трудился над ним самим.

– Теперь поужинать – и спать, – сказал ромей.

Ужинали они вместе – прекрасной греческой рыбой с овощами, которая, как с удивлением узнала Феодора, была и дороже, и вкуснее мяса. Спать отправились тоже вместе.

Патрикий почти мгновенно заснул, приобняв Феодору за талию. Ей же было так непривычно спать рядом с другим человеком, с мужчиной, – а тем паче с хозяином своей судьбы, – что она долго не могла заснуть, несмотря на то, что очень устала. Потом к ней незаметно пришел сон.

Утром они наконец соединились снова – с большим наслаждением для обоих; потом вместе завтракали. Потом опять предавались любви.

Потом патрикий предложил славянке соснуть с дороги.

– Ты все-таки очень устала, – сказал он.

Феодора не чувствовала себя усталой; наоборот, объятия придали ей сил, что она с изумлением замечала и прежде. Но слова хозяина словно навеяли на нее блаженную дрему. Она легла в постель и вскоре перенеслась туда, где теперь могла побывать только в мечтах.

Патрикий полюбовался, как она спит, поцеловал ее, потом удалился к себе в кабинет, обставленный в итальянском стиле.

“Метаксия – Нотарасу:

Любезный брат!

Как ты поживаешь? Господь к нам милостив: наши поместья – последние райские уголки, где благородные люди могут отдохнуть достойно и набраться сил для служения государству. Я к тебе приеду, как только позволят дела. А дел очень много.

Помнишь, как в Августейоне меня чуть не похитили католики, чтобы потребовать выкуп – или просто показать свою власть над нами? Здесь впору опасаться того же самого: паписты хозяйничают в Аргосе* и его предместьях – и бесчинствуют как у себя дома. Грубое подражательство этих немытых разбойников, подражательство нам и “возрождение”, есть только искажение и осмеяние прекрасного эллинизма. Греческий дух уже не возродится – и живет только в последних аристократах Нового Рима, таких, как мы с тобой; хотя ты всегда был больше римлянин, чем я, предпочитающая называть себя эллинкой.

Но дни последнего Рима мы обязаны длить, сколько будет возможно, – хотя осталось нам немного.

Сносился ли ты уже с деспотом*? Иоанн угасает, что очевидно всем; и это ничтожная кара Господня за то, что он допустил до нас католиков и расколол нашу святую церковь. Он устроил на нашей земле такую же резню и дьявольщину, как та, что уже столетия царит в ужасной Европе, куда я никогда не ступила бы ногой по доброй воле. Скажи: куда мы могли бы бежать, брат, – если бы могли?

В Московию? Вижу, как ты смеешься, мой дорогой, – хотя эти простосердечные дикари куда лучше католиков, жить среди них немыслимо. Мне было бы довольно уже тех рассказов, что я наслушалась от твоей Феодоры: если бы я еще прежде того не изучила характер и образ жизни русов. Они даже в своей набожности, перенятой от нас со всем доверием, безнадежно дикие, и дикость их со временем усложнилась необыкновенно, и принимает порою самые странные формы: это такое же грубое подражательство нам, как в Италии. Ты не находишь?

Кстати: как там поживает наше русское дитя? Надеюсь, ты не уморил ее – и не устал от нее? Я ведь знаю, как быстро ты утомляешься, мой дорогой.

Но теперь – по крайней мере, пока, – вам не грозят большие потрясения, и она сможет благополучно выносить и родить тебе наследника. Я всегда знала, что ты не выберешь для этого гречанку. Удивительно! Я понимала это даже тогда, когда зачать наследника пытались мы с тобой. Хотя я знаю наверное, что ты любил меня.

Как ты поступишь с нею дальше? Ведь не женишься, конечно?

Сейчас такие времена, что закроют глаза даже на брак с безродной московиткой, – но я потеряю веру в тебя и уважение, если ты это сделаешь. Хотя твоя наложница одна из лучших славян, которых я видела; и бросить ее будет жестоко.

Когда она тебе наскучит, пришли ее ко мне. Уж я-то в любви постоянна, и я о ней позабочусь.

Вижу, как грозно сдвинулись твои брови, – и умолкаю. Я пошутила с тобой, мой несравненный Фома. А ты что подумал?

Мир тебе, и да хранят тебя боги и святые угодники”.

Патрикий, сидевший за столом в кабинете, прочитал это полузаботливое-полунасмешливое письмо – и сделался мрачен, как будто за легким тоном увидел настоящее настроение и настоящие намерения писавшей. Он посмотрел в сторону спальни, откуда недавно вышел, пребывая в блаженстве; и где еще оставалась Феодора.

Она сейчас позировала скульптору – на что согласилась быстро, и даже охотно. Почему-то Фоме стало неприятно, когда он подумал об этом; хотя именно он первым предложил своей наложнице запечатлеть ее в глине, как на холсте, – пусть до мрамора и вечности в камне было еще далеко…

Он еще раз посмотрел на свиток, который держал в руке и уже смял, – потом вдруг выругался и быстро поднес его к свечке.

* Райские (Елисейские) поля в греческой мифологии.

* “Гелиайне” – “будь здоров”, древнегреческое прощание; при встрече говорили “хайре”, “радуйся”.

* Город в Морее, в период правления Иоанна Палеолога находившийся под властью венецианцев.

* Деспот – титул, даровавшийся императором наиболее приближенным лицам; в управление деспоту отдавались отдельные провинции. Здесь подразумевается Константин, брат и наследник Иоанна.

========== Глава 10 ==========

– Нет, нужен гипс, а не глина, – сказала Метаксия, в который раз обойдя и придирчиво осмотрев влажно блестящую темную массу, из которой выступали покрытая покрывалом женская голова и плечи. Из-под покрывала показывался высокий лоб и волосы, разделенные пробором; шею обвивало ожерелье.

Метаксия повернулась к славянке и скользнула рукой по ее римской прическе, перевитой лентами.

– И зачем ты покрыла своей статуе волосы?

Она вдруг обхватила ее рукой за шею, приблизила лоб ко лбу и шепнула:

– Разве ты не знаешь, что покрывание волос означает подчинение мужу? Это он тебе так велел?

– Я сама хотела, – ответила Желань. – Так ходят честные жены и у вас, и у нас.

Она смотрела прямо, открыто.

– Разве не правда?

Метаксия едва заметно нахмурилась.

– Правда, – сказала она, – ты правильно говоришь.

– Госпожа, – тихо вмешался скульптор, ждавший в углу зала, в почтительном отдалении. – Нужно прикрыть статую! Иначе глина высохнет!

Метаксия повернулась к нему, уперев руки в бока.

– А скажи-ка мне, Олимп, почему ты не взял алебастр? Разве ты сам не видишь, что госпожа выходит как глиняный божок? Или у нее кожа темная, как у африканки?

Прежде, чем Олимп успел ответить, ответила изображенная.

– Мне хозяин рассказывал, что у нас на Руси раньше делали глиняных и деревянных божков – богинь с темными лицами, добрых к людям… Их носили с собой как обереги и укладывали с собой спать… Как и по сей день мы на Купалу костры жжем…

Славянка рассмеялась, поправив темно-русые волосы.

– В том худого нет, чтобы быть сделанным из глины… как Адам, – прибавила она, улыбаясь. – А белая статуя выйдет совсем как ваши, греческие, что поставлены по всему Царьграду на площадях и во дворцах. У вас и своих таких довольно!

Метаксия на несколько мгновений потеряла дар речи.

– Ах, вот как, – едва слышно сказала она наконец. – Хорошо же он тебя учит!

– Да уж не жалуюсь, – сказала Желань; и только тут почувствовала, что зарвалась.

– Олимп! Прикрой ее! – приказала Метаксия, взмахнув рукой, точно отгораживаясь от языческого идолища, которое неведомо как перенеслось на берега Босфора и немыслимым образом заявило на этих берегах свои права.

Скульптор поспешно набросил на статую мокрую ткань. Он перекрестился, затем сложил руки на животе, глядя на женщин с тревогой.

Патрикия покинула мастерскую, крупно, гневно шагая. Желань осталась в зале, глядя ей вслед с огорчением… и с каким-то превосходством.

Метаксия вышла в гостиную, где патрикий дожидался обеих женщин. Подойдя к двоюродному брату, она схватила его под руку. Фома Нотарас здесь, на отдыхе со своей наложницей, заметно окреп, заблистал мужским здоровьем и силой, и Метаксии это почему-то не понравилось.

– Пойдем поговорим! – бросила гостья ему в лицо.

Фома Нотарас вежливо усмехнулся, подчинившись. Он почему-то предчувствовал, что женщины поссорятся, обсуждая статую.

Родственники поднялись по лестнице в кабинет, где Метаксия набросилась на хозяина, точно фурия.

– Что ты наговорил этой несчастной язычнице? – воскликнула она.

– Феодора христианка, – спокойно ответил патрикий. – Такая же, как мы с тобой.

Метаксия рассмеялась, воздев руки.

– Святые угодники! Ты разве забыл, что христианство тавроскифов* таит в себе тьму и язычество, которые не истребить? Самое чистое, истинное христианство есть греческое… римское!

Фома усмехнулся.

– Оно чисто, ибо омыто кровью!

Метаксия вздрогнула.

– Да что с тобой?

– Ничего, – ответил патрикий, пристально глядя на родственницу. – Разве такие мои слова новость для тебя, сестра? Мы давно учили – и знаем, что дух Божий веет, где хочет…

Метаксия горько рассмеялась.

– И теперь он покинул нашу землю и унесся за море, к тавроскифам! Вы только послушайте этого благородного мужа! Темная язычница узнает историю своих предков из уст ромея – и заново учится у него поклоняться своим идолам!

Спокойное лицо Фомы Нотараса изменилось.

– Метаксия, если ты обидела Феодору в моем доме, немедленно ступай и извинись. Я знаю, что первая она никогда не затеяла бы ссору.

Он говорил ровно, учтиво, но так, что приготовленная резкость не сошла Метаксии на язык.

– Неслыханно, – пробормотала патрикия и, повернувшись, направилась обратно в мастерскую. Щеки ее покрыл румянец. Она не могла себе представить, как будет извиняться перед рабыней.

Однако этого не потребовалось – славянка сама вышла навстречу и поклонилась.

– Я тебя обидела, – сказала Желань, – прости на худом слове!

Метаксия растерянно застыла.

Потом она улыбнулась, хотя удивление все еще стояло в серых глазах. – Я не сержусь, – только и вымолвила гречанка.

Русская пленница держала себя как хозяйка, госпожа! Метаксия не знала, чем оскорбляться больше, – страннейшим идолопоклонством или непонятным достоинством, которое в Феодоре было таким же природным, неистребимым, как в них обеих женская сущность.

Потом Метаксия заставила себя улыбнуться почти сердечно и взяла славянку под руку.

– Не будем ссориться, христианам это не подобает, – сказала она.

Они вернулись в гостиную, где разделили трапезу. В зале зажгли огни, воскурили благовония, и ужин прошел почти по-семейному. Выпив вина, Метаксия искренне развеселилась и потешала друзей историями, приключившимися в ее поместье.

– Петрона опять забрался в конюшню, чтобы тайком свести лошадь и съездить в деревню к своей возлюбленной, – рассказывала патрикия, – но его заметили Овидий с Горацием, которые сидели в стойле! Они не посмели остановить вора – он разнес бы сплетню об этой парочке по всему дому! Даже глупый влюбленный мальчишка понял бы, что они там не стихи сочиняли!

Метаксия закатилась смехом.

– Я, похоже, одна в доме это заметила, потому что слежу за всем сама! Эти голубки так давно вместе, что я чуть не попросила отца Матфея их обвенчать!

Славянка знала, что Овидий с Горацием были молодые дворовые парни, развлекавшиеся сочинением стихов. Госпожа их хвалила и даже показывала какому-то столичному ценителю.

Феодора покраснела и нахмурилась, осмыслив слова патрикии. Хозяин вежливо улыбался ей – но не рассмеялся этой шутке. Метаксия перестала улыбаться.

– Да что с вами? Точно на похоронах!

– Метаксия, – начал Фома Нотарас. Он склонился к ней через стол – светлые волосы и браслет выше локтя заблестели золотом, точно он сам был прекрасным кумиром, богом, о котором очень заботились.

– Пожалуйста, не говори таких вещей при Феодоре. Она этого не любит и оскорбляется.

Метаксия несколько мгновений разглядывала родича так, точно перед ней был новый, неизвестный ей человек.

Потом хмыкнула и принялась за еду. До конца ужина никто за столом больше не произнес ни слова.

Потом Метаксия опять попросила хозяина выйти для разговора; теперь только взглядом. Феодора осталась одна за столом, точно наказанная. Она сидела как в кипятке.

До нее из-за двери доносились голоса хозяев, греческий язык, который она перестала понимать: ее господа говорили неразборчиво, быстро, как близкие люди, знающие друг о друге все.

– Что ты себе позволяешь, – говорила Метаксия, – что ты позволяешь ей со мной!..

– Тебя никто не обижал, – с холодной яростью отвечал патрикий. – Это мой дом, и мне решать, кого и как в нем почитать!

Метаксия рассмеялась и запустила руки в волнистые волосы, перехваченные двойным золотым обручем.

– Ну ты и фарисей, – проговорила она. – Твоя рабыня из тавроскифов еще хуже, чем мои Овидий и Гораций, а ты заступаешься за нее, как за жену! Уж не собираешься ли ты в самом деле жениться на ней? Не смеешь?…

Нотарас отвел глаза.

Метаксия понимающе усмехнулась.

– Неудобно, как и получить сейчас от нее ребенка! Ты умело восстановил против себя императора, а сейчас прячешься от его гнева! Ты знаешь, что если пойдешь с ней в храм, церковники тотчас донесут об этом Иоанну!

Патрикий закрыл лицо руками.

– Император посылал меня на исповедь, – пробормотал он, – но я не исповедуюсь уже очень давно. Ты знаешь, почему.

Метаксия недобро улыбнулась.

– Не только поэтому, – сказала она.

Вздохнула.

– Но и поэтому тоже.

Они вдруг обнялись, спрятав лицо друг у друга на плече.

– Прости, – прошептала Метаксия, – я вспыхиваю, как порох!

Патрикий улыбнулся и поднес к губам ее смуглую руку.

– Твоего неугасимого греческого огня* порою так не хватает моим спокойным водам.

Метаксия улыбнулась со слезами.

– А ребенок? Надеюсь, вы осторожны?

– Я осторожен, – ответил Фома.

Оба понимали, что слова о наследнике от рабыни-славянки, сказанные в письме, только шутка – и скорее грустная, чем злая.

– Идем успокоим ее, – сказала Метаксия. – Бедняжка, должно быть, уже в слезах!

Но Желань не плакала. Когда ее хозяева вернулись, она подняла на них темные сухие глаза, только щеки жарко пламенели.

Господин сразу сел к ней, прильнул; и Желань прижалась к его плечу, но не заплакала, а только сжала его руку. Метаксия недобро улыбнулась, глядя на это трогательное обоюдное мужество.

– Ну просто Орфей и Эвридика, – пробормотала она. – Не оглянись, певец!

– Простите, что мешаю, – громко сказала патрикия.

Фома оторвался от возлюбленной. У Феодоры же сделались большие неподвижные глаза.

– Мне пора, – спокойно сказала гречанка.

Хозяин поднялся из-за стола, красивый, счастливый как никогда, несмотря на все житейские бури:

– Метаксия, тебе приготовили комнату! Останься у нас на ночь, уже поздно!

Гречанка покачала головой.

– Нет, мой друг. Я и не собиралась оставаться, ты же знаешь, – сказала она. – Не бойся за меня, я прекрасно доеду.

Она встала и сняла со спинки свободного кресла гиматий из прозрачной золотистой ткани, в который сама задрапировалась, сколов на плече изумрудной фибулой в виде совы. Одеяние, сквозящее, словно летний вечер, было светлее лица и рук гречанки. Один конец гиматия она набросила на голову.

Подойдя к двери, патрикия остановилась и обернулась.

– Фома, проводи меня!

Он уже спешил к ней, простерев руки, точно пытаясь остановить. Взяв его под локоть, гостья вышла. Желань встала из-за стола, но не последовала за ними – ее хозяевам нужно было поговорить наедине.

Метаксия прошла половину садовой дорожки, не сказав ни слова; она так спешила, что патрикий едва поспевал. Наконец он остановил ее, едва ли не силой.

– Успокойся, сестра!

Метаксия повернулась к нему. Она была тиха, против ожиданий, – но глаза блестели, и щеки порозовели.

– Милый брат, я в самом деле рада за вас. Рада за тебя, я и не думала, что ты найдешь свое счастье в русской пленнице!

Благородный муж обнял ее.

– Спасибо тебе. Да хранит тебя Господь.

Дальше они пошли не спеша – дошли до кустов, за которыми стояла богато изукрашенная бронзовая колесница, запряженная парой лошадей. Их стерег конюх, босоногий юноша с длинными волосами. Возницы не было.

Патрикия ловко вскочила в колесницу и сама приняла у слуги поводья. Патрикий шагнул к ней, почти наперерез.

– Стоит ли тебе…

– Стоит! – Метаксия замахнулась хлыстом, точно хотела огреть им хозяина; он быстро отступил.

Она взглянула на него сверху вниз: обожгла взглядом, точно лозняком непослушного мальчишку.

– Стоит ли тебе!.. – сказала благородная жена сквозь зубы и умело, по-мужски, хлестнула лошадей; кони прянули и помчали, и скоро колесница исчезла в облаке пыли, в огнистых сумерках.

Сзади на тропинке послышался топот женских ног, и Фома схватил за плечо Желань, которая едва не наскочила на него. Наложница тяжело дышала.

– Не хотела мешать… хотела увидеть, как она отъедет, – проговорила Феодора.

Патрикий посмотрел ей в глаза. Она была так красива, когда боялась за других, когда любила.

– Что ты?..

Между темных бровей славянки появилась складка.

– Мы ее так обидели, господи! Она вовек не простит!

“Пожалуй”, – мрачно подумал патрикий.

Обняв наложницу за талию, он повел ее в дом.

– Я так удивилась, когда увидела ее в колеснице, – взволнованно сказала Феодора, – а уж когда поняла, что она сама правит! Ведь это у вас нельзя?

– Это неприлично женщинам, – согласился Фома Нотарас. – Но на своей земле ей этого никто запретить не может.

Он оборвал листок с груши. Через несколько шагов прибавил:

– Как и на моей.

– Какая сила должна быть в руках, – восхищенно проговорила Феодора.

Фома рассмеялся. И вдруг легко поднял свою возлюбленную над головой; она счастливо взвизгнула, а он понес ее дальше, не опуская на землю.

– Не такая и большая сила, – улыбаясь ей, сказал грек. – Но женщина-возница должна быть очень сильна, ты права.

Феодора кивнула, рассматривая свои руки. На одной был шрам, точно ожог от веревки или ремешка, который быстро продернули через ладонь; и обе руки были исцарапаны.

– Верхом жене ездить тоже неприлично, – сказала она со вздохом.

Ромей поцеловал ее.

– Тебе я этого тоже не запрещу.

Он донес свою подругу до самого дома и поставил на ноги. Они посмотрели друг другу в глаза.