Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 78 страниц)

Аспазия, казалось, жила одним днем, и щебетала со своей госпожой как птичка; Феодора не прерывала ее, хотя не разделяла восторгов молоденькой служанки. Она теперь жила даже не за двоих, как раньше с Фомой, – а за троих. Сомнений в ее положении не осталось.

Казалось, об этом догадывалась и императрица, несмотря на то, что сама она детей не имела. Когда супруга Константина встречалась с Феодорой, то заглядывала ей в глаза с ласковой озабоченностью. А они сходились довольно часто – то на больших обедах, которые, впрочем, проходили куда пристойнее, чем памятное пиршество в Константинополе; то на посиделках в царском гинекее, где Феодора была принята как своя в кругу знатных женщин. Надолго ли? И почему?

Может быть, потому только, что ей благоволила императрица – и что она принадлежала патрикию Нотарасу? А если тот погибнет?..

Феодора не смела об этом думать – и надеялась, что василисса не оставит ее попечением: впрочем, царица держалась с такой же уклончивой ласковостью, как и большинство знатных гречанок, и эта благожелательная манера могла означать что угодно. Сегодня василисса улыбается русской полонянке и разделяет с ней трапезу – а завтра может приказать выпороть кнутом и выставить на невольничьем рынке, с будущим рабом в утробе.

Но ведь и Константин обещал заботиться о ней! Эта мысль успокаивала – мужчины куда надежнее женщин, хотя верные мужчины среди ромеев теперь тоже редки; однако Феодора знала о царском слове только со слов своего покровителя. А ее возлюбленный был совсем не надежен.

Она знала это – как мать знает о ветрености своего дитяти; и, как эта мать, не могла перестать любить своего друга. Московитка молилась за Фому Нотараса каждый день. Феодора прощала ему все, что он скрывал от нее, – только бы возвратился к ней и к ребенку, которого она носила под сердцем.

Она молилась – а уста ее были холодны, и сердце тоже оставалось холодно: ей недоставало веры, святые не внимали. Феодора глядела на закопченные иконописные лики – и ей казалось, что они так же грозят ей, так же чужды ей, как и ее греческие хозяева.

Если бы наконец приехал Фома, и она смогла бы посмотреть в его живое счастливое лицо, обвить его шею руками, обрадовать его вестью о ребенке – это преисполнило бы ее в тысячу раз большею верою и любовью, чем все поклоны и песнопения в церкви!

Феодора пыталась узнать, какие дела держат патрикия вдали от нее: пыталась, как когда-то в Короне, сунуть нос в его бумаги. Но это ничему не помогло; хотя бумаги не прятали от нее намеренно – или ей так только казалось?

У патрикия были доверенные слуги, которые даже не говорили с нею; им же, наверное, и было отдано на хранение наиважнейшее.

Ей оставалось только надеяться и ждать.

И она дождалась – уже почти отчаявшись.

Патрикий вошел к ней без предупреждения, как будто хотел удивить, потрясти. Он уже успел вымыться и переодеться с дороги, в парадное платье, – и показался Феодоре прекраснее всего на свете…

– Ты! – только и могла сказать она; и прильнула к нему, прижалась всем телом. Они долго стояли так, слившись воедино. Потом возлюбленный отстранил ее от себя и посмотрел в глаза, оглядел ее всю.

– Как ты прекрасна, – сказал он.

Она улыбалась и долго не могла ничего сказать. Потом опустила глаза и положила руки на живот.

– У меня будет дитя от тебя, – сказала она.

Изумление мелькнуло в серых глазах ромея; он поднял руку, как будто хотел защититься от такого известия – как будто не сам старался! Но ее мгновенный гнев прошел, когда возлюбленный раскрыл ей объятия.

– Я очень рад, – просто сказал он.

Поцеловал ее в голову и прижал к груди. А потом оба ощутили, что им мало этого: каждый опять становился зверем, любовником…

Нотарас поднял ее за талию и перехватил под бедра. Феодора обвила его руками и ногами; посмотрела в глаза с испугом. Ей было страшно их обоих.

– Можно ли нам…

– Нужно, – прошептал любовник. – Или мы умрем от голода…

Да: она изголодалась по нему, как он по ней.

Патрикий пронес ее до стены и прижал к ней спиной. Феодора хотела помочь ему, но он не позволил.

– Просто отдайся мне, – прошептал он, лаская ее ноги.

И она отдалась ему; а он – своему будущему.

Потом они лежали обнявшись, хотя был день, – но они не желали отпускать друг друга, покидать свой жаркий рай.

– Ты сочинила что-нибудь еще без меня? – вдруг спросил патрикий.

Он, казалось, шутил; но так же тревожно, как и перед расставанием. Феодора обернулась на Фому, приподняв голову от его груди.

– Нет, – сказала она. – Я без тебя… Ничего на ум не шло, – призналась московитка.

Патрикий сжал ее руки: их ладони лежали на ее животе.

– Мне тоже, – сказал он.

Кажется, он отдал ей слишком много. Ничего нельзя взять, не отдав взамен души!

Его подруга ощутила, что с ним, – и печально замолчала, ища, что сказать, как успокоить его и себя.

– Тебе удалось что-нибудь? – спросила Феодора наконец: хотя мало знала о том, что он делал.

Патрикий усмехнулся: ему было достаточно только ее сочувствия. Он поцеловал подругу в голову.

– Кое-что удалось, – ответил он. – Я еще не докладывал об этом деспоту; но он будет доволен, когда я отчитаюсь.

– Так ты пошел ко мне вперед своего царя! – сказала Феодора.

Это и польстило ей, и встревожило. Фома засмеялся, обнимая ее крепче.

– Конечно, – ответил он. – Это ведь тебя я люблю, а не его.

Феодора закрыла глаза: внутри шевельнулся червь. Фома говорил совершенно невинно, но мысль о греческих обычаях возбуждалась в ней теперь очень легко. Московитка повернулась на бок, чтобы видеть лицо своего возлюбленного: она уже опасалась ложиться на живот.

– Фома, – серьезно сказала она. – Когда ты женишься на мне?

Он помрачнел и опустил глаза.

– Почему ты спросила об этом сейчас?

У нее что-то оборвалось в животе, словно подалась какая-то последняя опора. Но разве она не знала этого человека?

– Ты отказываешься?

Он взял ее руку и прижал к своей щеке. Вздохнул; и вдруг показался московитке безмерно усталым. Она подумала, что и не догадывается, наверное, какой груз этот Атлант держит на своих плечах.

– Нет, Феодора, я не отказываюсь… и никогда тебя не оставлю, – сказал патрикий наконец. – Не бойся этого. Но я хочу, чтобы мы с тобою обвенчались в самой Софии, когда государь въедет в Константинополь. Наша свадьба должна быть достойна тебя и меня!

Феодора улыбнулась. Ей и самой мечталось об этом – сколько раз! Но причина отказа была в другом: в том, что сейчас любовник опять от нее утаивал…

– А скоро ли это будет? – спросила она. – Скоро ли Константин войдет в Царьград?

Фома медленно покачал головой.

– Скоро… но не теперь, – сказал он. – Василевса коронуют в Мистре, потому что патриарх очень недоволен им.

Он поднял глаза и наконец прямо посмотрел на любовницу. Феодора кивнула с горькой улыбкой.

– Понимаю, – сказала она. – Как же не понять!

И, казалось, она понимала гораздо больше – но промолчала об этом, как и Фома. Он нежно прижал ее к себе, без слов благодаря за сдержанность.

В начале зимы стало известно, что император Иоанн почил в Константинополе.*

Евдокия Хрисанфовна и Микитка оставались вместе, куда бы их ни забросила судьба. Феофано пеклась о них особо. В скором времени после того, как их посадили в тюрьму, мать с сыном перевели из подземелья в отдельную комнату, гораздо выше и светлее.

Они воспротивились было, не желая покидать товарищей, но за ними пришли несколько стражников, которые вытащили обоих за руки. Среди конвойных был и Марк. Он улыбнулся Микитке, когда они оказались в коридоре.

– Таков приказ госпожи, – сказал эскувит. – Она не хочет вашей смерти.

– А их – хочет? – встрепенулся Микитка, кивая в сторону подземелья, в котором глохли женские стоны и жалобы. Но тут вдруг мать сдвинула брови и сильно шлепнула сына: она, казалось, поняла гораздо больше него.

– Мы тут ничем не поможем! – шепнула она.

Когда они оказались в новой темнице… вернее говоря – светлице… Евдокия Хрисанфовна вдруг задержала Марка, впервые заговорив с эскувитом сама.

– Ведь не Феофано сейчас решает судьбу других наших жен с детьми? – спросила она грека. Марк кивнул.

– Да, – сказал он. Вздохнул, теперь не скрывая сострадания и почтения к русской пленнице, величавой и сильной духом, точно северная княгиня.

– Да, госпожа, – повторил эскувит. – Сейчас госпоже Феофано отдана на откуп твоя жизнь и жизнь твоего сына… остальные пленники не принадлежат ей и никогда не принадлежали.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

– Я так и думала, – сказала она, одной рукой прижав к себе сына и не отрывая глаз от грека. – Их небось туркам перепродали? Флатанелос?..

Марк кивнул, не поднимая на нее глаз.

– Да, – глухо ответил он. – Многие наши… многие благородные ромеи издавна ведут дела с турками. Это очень постыдно.

Евдокия Хрисанфовна усмехнулась.

– Дивиться нечего, – сказала она.

Марк стоял не поднимая глаз; на лице его волновалось множество чувств. Наконец он сказал, с усилием разомкнув губы:

– Я бы выпустил вас… Но никак нельзя.

Евдокия Хрисанфовна кивнула.

– Понимаю, молодец, – спокойно сказала она. – Но ты себя не беспокой понапрасну: мы с сыном и сами никуда от всех не пойдем. Если суждено спастись, то вместе!

Марк вдруг поднял голову и, вытянувшись и посмотрев московитке в глаза, отсалютовал ей копьем. Повернувшись, ушел, печатая шаг.

С этого времени с ними обходились хорошо – не хуже, чем в имении Феофано: хотя они ни разу не встретились с самой госпожой, только с Марком, через которого и узнавали новости. Евдокия Хрисанфовна спрашивала эскувита, как содержат остальных пленников, и тот заверял, что для русских женщин с детьми делается все, что можно. Сколько можно – ключница не выпытывала: это было мучительно и для пленников, и для тюремщика.

Они просидели в заключении до того самого дня, как по Городу разнеслась весть, что император Иоанн преставился. Московитам эту весть принес Марк.

* На самом деле 31 октября 1448 года; но в моем романе вести о смерти императора задерживаются, из-за его немощи и происков врагов.

========== Глава 29 ==========

– Слышите? Его хоронят, – сказал эскувит, показав копьем в окно.

– Давно слышим, – ответила Евдокия Хрисанфовна.

Они и слышали, и видели – греческие священники и служки, одетые в привычную золотую парчу, но непривычно смуглые, шли рядом с носильщиками, которые тащили на плечах, казалось, простой, без украшений, длинный деревянный ларь. На улицах собрался народ, кое-кто плакал – но больше смотрели в угрюмом молчании и вполголоса переговаривались, кивая друг другу на гроб. Как будто об императоре Иоанне почти никто не печалился; а об обычаях и приличиях греки давно уже не заботились…

– А кто там – в гробу? Кто угодно может быть, – вдруг сказала ключница.

Марк повернулся к ней, изумленный и почти оскорбленный. Московитка улыбнулась воину: глаза у нее были серые и ясные, нестареющие.

– Почем нам знать, что это император? Как он царствовал – никто не видел, а как умер – кто знает?

Марк побледнел, потом покраснел, глядя на нее.

Потом склонил голову и отвернулся, опять уставившись в окно. Сказал с усилием:

– Ты права, госпожа… Никто не может знать.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась снова, но промолчала. Троица дослушала, как удаляется пенье и шаги. Толпа за окном рокотала как море, и в окно веяло морской – холодной, влажной свежестью.

Евдокия Хрисанфовна поправила на висках косу, тяготившую голову, и посмотрела на стражника.

– Славные у вас зимы, – сказала она. – Теплые. Будь наш край таков, у меня бы теперь не один мой Микитка подрастал, а трое-четверо…

Марк мрачно посмотрел на нее.

– И осиротели бы? Или с тобой в плен попали?

Ключница потупилась.

– Как Господу угодно, Марк. У меня муж насмерть простудился, шесть лет тому, – и моя меньшая дочка с ним, Ефросинья. Лютая зима была… Много померло, и старых, и малых…

Марк, охваченный смущением, потрогал свое копье. Переступил с ноги на ногу.

– У госпожи тоже умерло двое детей, семь лет назад, – вдруг сказал он. – Их унесла чума.

Какое-то удивление снизошло на красивое лицо московитки – удивление и понимание, как будто подтверждение давнишней догадки.

– Чума – она от нечистоты, – сказала Евдокия Хрисанфовна. – На нас такая хворь редко нападает.

Покачала непокрытой головой с ровным пробором на блестящих волосах.

– Царствие им небесное. Всем невинным душам.

Марк тяжко вздохнул, как будто думал в эту минуту о своей госпоже. Евдокия Хрисанфовна грустно улыбнулась.

– Ты-то сам не женат, конечно? Вон, вижу, – седой волос в бороде уже пробивается, как у меня.

Марк качнул головой, не глядя на нее, – но ничего больше не прибавил. Несколько минут протекло в тягостном молчании; Микитка затих, ощутив между матерью и греком что-то новое. И это новое его испугало.

Ему самому, евнуху, никогда этого не узнать – только наблюдать за мужчинами и женщинами. Он вдруг подумал о своей матери иначе, нежели думал до сих пор: она была для него только мать… Но ведь она еще и жена, красивая и сильная, хотя и совсем немолодая! Такие еще даже рожать могут!

Марк вдруг спохватился, точно вырвался из плена каких-то чар. Повернулся к Евдокии Хрисанфовне. Пригладил ежик черных волос, вытянулся и оправил одежду.

– Мне пора, – сказал воин и кашлянул, опустив глаза. – Я приходил только известить вас. Прощай, госпожа.

Он поклонился и быстро пошел прочь; но Евдокия Хрисанфовна задержала его.

– Погоди, молодец… Ты скажи, зачем вправду приходил!

Марк в удивлении повернулся к ней.

– Госпожа приказ отдала? – спросила московитка, сурово глядя на стражника. – Что-нибудь решилось с нами?

Эскувит опустил зеленые глаза.

– Нет пока, – сказал он и быстро ушел, в еще большем смущении, почти замешательстве. Прогремел замок, потом удалились шаги.

Евдокия Хрисанфовна встала с кресла, в котором сидела, и подошла к окну: солнце освещало ее полную статную фигуру, белые круглые руки и шею. Микитка, сидевший в стороне на свежей соломенной подстилке, отодвинулся от матери в угол; он неотрывно смотрел на нее, но так ничего и не смог сказать.

Марк освободился от власти своей собеседницы, только прошагав несколько коридоров и выйдя через арку на воздух. Он подставил лицо ветру, как будто умывался им.

– Эти тавроскифы вещуны, – пробормотал ромей, ущипнув аккуратно подстриженную бороду. – А с ней говоришь – точно в бездонный колодец смотришь… Неужели они там все такие!

Он не знал, все ли – там, на Руси; но знал одну такую же женщину здесь, в империи. Марк перекрестился и поцеловал обернутый вокруг шеи шелковый шарф, подаренный Феофано.

– Вот здесь моя верность, – пробормотал он.

Где же еще может быть верность ромейского воина? От мысли о Феофано он взбодрился и опьянел сразу. Он должен был прийти к ней завтра: но не мог ждать. Марк всегда знал, где найти свою госпожу.

Сегодня она даже не покидала дворца, вместе со всеми наблюдая погребение императора из окна. Марк вернулся под крышу, поднялся по лестнице, завернул направо и остановился перед невысокой деревянной дверью. Набравшись духу, через несколько мгновений постучал.

Феофано была там, и открыла ему тотчас же – ее запах вскружил ему голову. Положив руки воину на плечи, она втянула его внутрь. Потом отступила к окну, как славянка, – но стала лицом к Марку, а не спиной: сложив руки на груди.

– Почему ты побеспокоил меня сейчас?

Он увидел, что на прекрасной Феофано темное траурное платье, а волосы скрыты под темным покрывалом. Солнце окружило ее сиянием, превращая в священную статую. Губы императрицы были сурово сжаты; большие подведенные глаза неумолимы.

– Тавроскифы выкинули что-нибудь? Евдокия? Это не такая женщина, чтобы долго просидеть под замком!

Марк покачал головой. Потом преклонил колени перед Феофано: это имя пристало его госпоже куда больше крещеного.

Он немел рядом с ней – и не знал, как описать, что сделала Евдокия. Только чувствовал, что эта женщина так же опасна, как и его императрица.

– Иоанн погребен, – наконец сказал эскувит.

По губам Феофано скользнула улыбка. Она приблизилась к Марку и положила ему руку на плечо; потом проследовала дальше, так что он не мог больше видеть ее.

– Ты приходил сказать им это! Напрасно, – прозвучал за его спиной ясный, исполненный силы голос. – Теперь Евдокия поймет, что настало время больших перемен… Пока она ничего не сможет сделать – но потом…

– Ты освободишь ее и ее сына? – тихо спросил коленопреклоненный Марк.

Он не стал говорить госпоже, что погребальная процессия прошла под самым окном русской пленницы, как будто ей напоказ.

– Потом – может быть, – наконец, после мучительного ожидания, ответила василисса. Усмехнулась. – Я полюбила этих варваров. Но их можно любить, только когда держишь в руках их цепи.

Она сомкнула свои сильные руки: щелкнули суставы. Марк быстро обернулся, потом встал с колен.

– Ты не знаешь ее, – взволнованно сказал воин. – Я говорил тебе, что она отказалась покинуть других женщин! Когда ей станет известно, что…

Феофано подошла к нему и положила руку на плечо. Посмотрела в глаза.

– А откуда ей станет это известно, мой дорогой Марк?

Тонкая рука впилась в его плечо так, что воин стиснул зубы от боли.

– Надеюсь, ты помнишь, кто ты – и кто я? – спросила повелительница, которая была ниже его на голову и легче вдвое – которую он мог бы вскинуть на плечо и унести куда пожелает…

Феофано ударила его: и привела этим в чувство. Глаза ее горели гневом.

– Я не просто женщина, а ты не просто мужчина, – тихо сказала василисса. – И она не просто женщина. Просто бывает только у варваров!

Она помолчала.

– Ты хочешь стать варваром?

Сейчас он чувствовал себя варваром!

Марк опять опустился перед Феофано на колени и обнял ее ноги. Он держал свою богиню железной хваткой.

– Прости… Я никогда не предам тебя… Даже помыслить о таком было…

– Да, это было низко, – сказала Феофано сквозь зубы. – Особенно теперь, когда у меня на счету каждый верный человек! Ты служишь мне уже так давно, и помог мне так высоко подняться, и вот…

Марк поцеловал сначала одну ее ногу, потом вторую.

– Прости. Прости, императрица.

Феофано схватила его за короткие волосы и запрокинула ему голову.

– Я императрица уже третий месяц! И у меня мало преданных людей, как у всех последних императоров, – и ты мне нужен, слышишь?..

Эти слова наполнили его стыдом и счастьем, как юношу – первый поцелуй, сорванный с уст возлюбленной. А Феофано вдруг сама опустилась перед ним на колени и посмотрела в глаза с мольбой, положив руки на его широкие плечи:

– Поцелуй меня!

Он коротко вздохнул, думая, что спит: как тогда, когда… Но Феофано сама обхватила его голову руками и страстно поцеловала; Марк ответил на поцелуй со всем умением и трепетом, который мог найти в себе. А перед нею он трепетал как лист, как струна.

Императрица прижалась к нему – горячая, как в жару, но щеки ее были мокры.

– Я ненавижу его, – прошептала Феофано. Покрывало упало с ее головы, и благоуханные черные волосы защекотали эскувиту лицо и шею.

Императрица отстранилась и посмотрела Марку в глаза. Она плакала.

– Ты знаешь, как я его ненавижу?

Марк кивнул, потупясь. Он знал и то, что Флатанелос делает для Феофано необходимую грязную работу, что он – фасад возведенного ею храма; но то, что госпожа ненавидела доместика схол, было совершенно понятно.

– Это я правлю, – прошептала Феофано, невидяще глядя на Марка, – а он не может править и не должен…

Марк снова кивнул. Наверху, у власти, закрепилось немало развращенных людей; но Флатанелос был человек, развращенный до последней степени.

Марк поднялся на ноги, и Феофано – с ним; она опять сделалась меньше него. Но в действительности госпожа была намного больше него, и всегда будет больше. Она никогда не сможет принадлежать ему одному – она принадлежит всему их делу…

– Ты станешь его женой? – спросил эскувит. Он не мог не задать этого вопроса: теперь, в такую минуту, он имел на это право.

Феофано улыбнулась.

– Конечно, нет… Теперь я поняла, что нет! Это окончательный шаг – а сейчас я и без всякого церковного брака намного сильнее Константина, который не станет настоящим императором, пока не войдет в Константинополь: а этого не случится, пока не пустит патриарх. Быть может, Константин так и останется некоронованным, сколько бы католических сторонников себе ни набрал. Пусть сидит в Мистре и изображает спартанца.

Она засмеялась.

– Так ему и надо!

Но Марк, жадно смотревший на императрицу, видел также и то, что она очень хочет сочетаться с мужчиной, которого любит, – пусть это и не он, и не Никифор Флатанелос… Феофано хочет взять себе в пару мужчину и полюбить его, сделав его таким, как желает сама.

И Марк догадывался, о ком мечтает Феофано, над кем она трудилась с юности: но этот желанный человек теперь для нее недосягаем. И, конечно, Феофано никогда не соединится с ним – если не случится невозможное. Вдруг с Константином стрясется беда? Его окружает столько опасностей!

Но и он, Марк, не допустит кровосмешения, которого хочет его госпожа: потому что тогда он станет совсем ей не нужен. А его Феофано, которую он обожает, боготворит, погубит себя окончательно. Марк пойдет за ней даже в ад – но только в такой, из которого сможет вытащить ее и себя…

– Что ты будешь делать, когда придет Константин? – спросил воин.

– До этого времени еще очень много воды утечет, мой драгоценный Марк, – весело ответила Феофано. Казалось, она успокоилась. – А политика меняется каждый день!

Она помолчала, с улыбкой глядя на эскувита.

– Ступай, мой любимый варвар. Я должна подумать в одиночестве.

Марк низко поклонился ей и, схватив прислоненное к стене копье, отдал честь. Повернувшись, вышел из комнаты госпожи.

Он спустился по лестнице и, зайдя за угол, сам остановился и мрачно задумался, оглаживая подбородок, – крепко и надолго.

========== Глава 30 ==========

– Скоро она будет совсем на меня не похожа, – сказала Феодора, держась за спину. Несмотря на гимнастику, спина побаливала.

Олимп поклонился, прижав руку к сердцу.

– Ты только станешь еще лучше и телом, и душою, госпожа.

Феодора не думала – не думала на самом деле, что патрикий выполнит свое обещание. Бронзовая статуя, украшения на которой – ожерелье, височные кольца, выглядывавшие из-под покрывала, и пояс – были из золота, воздвиглась с необыкновенной быстротой, как будто у мастеров Мистры, которым недоставало работы, загорелись новым вдохновением глаза и руки. И в самом деле: к ним попал удивительный, живительный образец – таких женщин, как Феодора, не было и в столице деспотата.

Феодора подошла к статуе и обняла ее, прижавшись щекой к холодному гладкому металлу. Какой любовью ее наполняло сейчас греческое искусство – и греческая оборотливость, искусность в обращении со всеми людьми и вещами! Стоило только подумать, как недолго жить осталось всему этому…

Московитка почувствовала на своей голове теплую умиротворяющую руку Олимпа.

– Она не умрет, – тихо сказал скульптор. – Она не умрет – так же, как ты, госпожа.

Феодора молча повернулась и крепко обняла старого грека.

Он поцеловал ее в лоб и восхищенно посмотрел в глаза. Да: он желал ее, как и ее покровитель, отец ее ребенка, – но только греки умели переплавлять свою страсть к женщинам в такие благородные предметы.

Олимп молча взял ее под руку, и они пошли прочь из холодного зала, где стояла статуя Феодоры: слепая, но величественная царица окружающего, которая останется здесь, в Византии, что бы ни случилось с самою моделью.

– Фома обещал, что поставит ее в Константинополе… он заверял, что ему разрешили, – взволнованно сказала Феодора художнику, когда они вышли на улицу. – Как ты думаешь, знает ли об этом василисса?

Олимп пожал плечами.

– Василевс знает – а это главное.

Феодора закусила губу. Олимп понимал женщин, но не понимал, как далеко может зайти женское соперничество: особенно опасное, когда оно скрыто. И то, что Константина всенародно объявили императором*, тоже ничего не значило. Его не помазал на царствование патриарх – но даже благослови его десять патриархов, чувств василиссы это не изменит.

Феодора погладила начавший округляться живот и попыталась точно подсчитать прошедшие месяцы и дни. Она корила себя, что не делала этого с самого начала. А теперь – как знать, не придет ли ей пора рожать как раз тогда, когда Константин будет брать Царьград! А ему придется брать свою столицу с боем. Феодора вызнала у Фомы уже много, как тот ни крепился; и еще многое домыслила сама…

Московитка посмотрела по сторонам, на холодный, мраморный, зимний город – и подумала, как непохожа мягкая греческая зима на русскую. На Руси людей зима сводила вместе, заставляя забывать все обиды во имя жизни; а в Византии даже зима не засыпала снегом вечных раздоров и страстей.

– Думаю, госпожа, что ты останешься здесь – если тебе придет срок, когда Константин выступит, – вдруг опять нарушил молчание Олимп. – Едва ли господин захочет рисковать своим наследником снова.

Скульптор улыбался. Феодора усмехнулась.

– А если я рожу дочь?

Дочь! Это будет такое же дорогое дитя, сладкая боль, кровинка – но дочь несвоевременным появлением может погубить и себя, и мать…

– Мне кажется, что у тебя будет сын, – сказал Олимп серьезно. – Для того, чтобы рождались сыновья, нужно много любви – больше, чем для рождения дочерей… Я пожил на свете, и знаю!

Феодора засмеялась.

– Ну, тогда дети Метаксии – ошибка Бога!

Олимп смешался и замолчал при звуке этого зловещего имени. Он как-то сразу ссутулился. А славянка подумала, что сыновья Метаксии были еще и погодки. Она вообразила, как груб должен был быть муж Метаксии, и снова мысленно простила своему возлюбленному его преступление.

Олимп сопроводил ее во дворец, на выщербленных мостовых не выпуская руки госпожи, словно удерживая от случайного падения. Ей не нравилась такая чрезмерная забота; но, вместе с тем, она была очень благодарна любившему ее художнику.

У дверей в хозяйские покои Олимп расцеловал ее и оставил, хотя Феодора удерживала его, желая угостить, поговорить еще.

– Господин очень ревнует тебя, даже когда нет причины. И я его понимаю, – с улыбкой сказал старик.

Он поклонился и ушел.

Феодора разделась и села, позволив Аспазии растереть себе озябшие ноги. Служанка еще занималась ею, когда вошел Фома.

Он, улыбаясь, поднял Феодору за руки; а потом вдруг сел в ее кресло, на ее место, взяв возлюбленную на колени.

– Я уже укачиваю моего сына, – прошептал он, целуя московитку.

Феодора прижалась к патрикию, стараясь подавить тревогу.

– Работа Олимпа – чудо, – тихо сказала она. – Ты видел?

– Это уже не Олимпа, – возразил Фома с усмешкой.

Олимп совсем не работал с металлами – и даже не приложил руку к этой превосходной копии своей статуи, которая изготовлялась уже давно, втайне от Феодоры. Господин хотел сделать ей неожиданный подарок.

Феодора прикрыла глаза и разомкнула губы, принимая поцелуй любовника. Их нежность, их взаимопроникновение так увеличились в эти месяцы – невозможно было представить, что когда-то они существовали друг без друга; и что когда-нибудь могут разлучиться…

– А если у меня родится девочка? – спросила она тихо.

Фома несколько мгновений не отвечал.

– Я благословлю такой дар небес, – сказал он наконец, улыбнувшись и тронув пальцем губы подруги. – Особенно если она родится похожей на тебя.

Феодора прикрыла лицо рукавом; вдруг ей стало тошно от дипломатичности греков, которая совершенно заменила им душу, – и, прежде всего, высоким господам.

– Не лги, – горько сказала она.

Патрикий погладил ее живот.

– Если это дочь… следующим точно будет сын.

Он улыбнулся.

– Потому что я люблю тебя.

Феодора улыбнулась в ответ и позволила ласкать себя смелее; и позволила все, что случилось потом. Олимп говорил, что нерожденным сыновьям нужно много любви… конечно, старик был прав.

Евдокия Хрисанфовна теперь подолгу сидела у окна, ей никто не запрещал этого, – и часто наблюдала своих караульных, которые входили во дворец, как и в другие дворцы Константинополя: ничуть не возбуждая подозрений. И турок среди ее стражников не было.

За стенами ее тюрьмы ни разу не прозвучал отвратительный турецкий говор, не показались тюрбаны и крючковатые носы. Хотя ключница знала, что Марк не солгал ей, когда у него вырвалось признание.

Кто удерживает турок в стороне – уж не Феофано ли, их мучительница и благодетельница? Патрикия несколько раз появлялась у московитки сама и довольно сурово расспрашивала о самочувствии. Евдокия Хрисанфовна отвечала, что они с сыном в полном здоровье, – и только попросила у госпожи какого-нибудь занятия, хотя бы рукоделия. В этом ей не отказали. Прялка, игла – это не мечи; и не перья, что сейчас гораздо опасней.

Микитка помогал матери шить. Он это умел с детства и не гнушался таким трудом, как и любым другим.

Им оставалось сейчас только рукодельничать – потому что даже Марк с последнего разговора заглядывал к московитам гораздо реже: впрочем, Евдокия Хрисанфовна сочла такой поворот добрым знаком. Она слишком возмутила душу эскувита – и он боялся открыть ей душу, изменить своему делу.

И когда-нибудь это произойдет: Марк поможет им и спасется сам…

Других русских женщин с детьми Евдокия Хрисанфовна больше не видела и не слышала: дворец был очень велик. Она молилась за товарищей, но ничего более не могла для них сделать.

И однажды, когда они с сыном шили, успокоившись за этим занятием, Евдокия Хрисанфовна вдруг услышала за дверью голос и говор, который был отвратительнее турецкого.

– Я сказал, что они тоже мои!

Загремел замок: Марк, сопровождавший самозваного императора, открывал дверь своим ключом. Евдокия Хрисанфовна быстро встала, положив руку на плечо поднявшегося сына.

Молодой чернокудрый император вошел в комнату, а следом за ним – Марк. Дверь закрылась, оставив мучителей и жертв наедине.

Флатанелос был разодет в парчу и шитый золотом шелк, ступал с ленивой грацией, и был очень красив. Его хищные глаза остановились на русской пленнице, которая заметно похорошела заботами Феофано.

– За нее немало дадут, и за этого евнуха!

Микитка помертвел в руках матери. Наконец это сказали при ней! Но тут вдруг Евдокия Хрисанфовна оттолкнула сына и заступила, заслонив собой.

– Мы не твои, злодей, и ты никуда нас не продашь!

Флатанелос только улыбнулся, показывая белые зубы. Он поднял хлыст.

– Сейчас ты поймешь, кто здесь чей! Я вышибу из твоего щенка дух с пяти ударов. Ты видела, как это делается?

Ромей ступил вперед, поигрывая хлыстом. Его глаза бесстыдно скользили по телу московитки.

– Или начать с тебя? Я с удовольствием посмотрел бы, как ты корчишься и стонешь, московская блудница, и послушал, на каком ударе ты запросишь пощады. Тебя здесь еще ни разу не секли, не правда ли?

Он засмеялся.