Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 78 страниц)

Он погладил ее по голове, покрытой платком, сколотым под подбородком.

– На все воля Аллаха… или Бога. Твоему брату сейчас хорошо, он упокоился с Мухаммедом.

– Откуда ты можешь знать? – выкрикнула Алтын, забыв, с кем говорит. – И как можешь такое говорить? Мой брат не был мусульманином! А самоубийцы и у нас, и у вас попадают в ад!..

Ибрахим-паша терпеливо улыбнулся, хотя глаза на миг стали очень холодными – Алтын не видела этого из-за своих слез.

– Он был еще юн и невинен. Аллах милосерд и примет его в свою обитель.

“А будь на его месте моя сестра, ты бы так не сказал… у вас женщинам словно даже у Господа нет уголка, или у вас не принято об этом говорить, как и упоминать женщин!”

Она почувствовала, как вторая рука мужа схватила ее за другое колено; потом он раздвинул их. Дочь Валента отвернулась совсем и опрокинулась на подушки, зная, что все скоро кончится – ее господин много сил тратил на других жен, более юных и красивых.

Она терпела, хотя это было не так и неприятно – к ее удивлению, несмотря на свое уродство, Ибрахим-паша скоро после свадьбы разжег в ней желание, которое именно тогда, когда она понесла, порою делалось острым. Словно бы оно не зависело от того, хорош или нет ее обладатель; а просто Агата созрела…

Когда все кончилось, она молча натянула штаны и одернула юбку. Ибрахим-паша еще некоторое время пыхтел рядом, одеваясь; потом опять потеребил ее рукав.

– Ты можешь пойти погулять. Тебе вредно все время сидеть взаперти!

Жена кивнула; но турок знал, что сама она ничего не сделает и никуда не пойдет, даже во вред себе и ребенку, – что за упрямство!

Но на то он и поставлен над нею господином, чтобы заботиться, когда она проявляет неразумие. Ибрахим-паша вперевалку вышел и приказал служанкам умыть и одеть свою госпожу для прогулки.

Агата вздохнула. Хорошо, что хотя бы во внутренний двор можно выходить с открытым лицом – и своими ногами, не в носилках! Как давно она уже не ступала по улицам Константинополя? Как давно не любовалась им… хотя она никогда не любовалась Городом так, как желала, – с земли и без охраны! Лишь мельком Агата теперь могла увидеть дворцы, сады и рощи, море, которое раньше ласкало всех, и мужей и жен! А ей не довелось даже окунуть руки и колени в эти воды, которые навеки упокоили ее младшего брата. Агате даже сейчас хотелось думать, что Мардония принял к себе священный Понт, а не Мухаммед, чтоб ему гореть в аду вместе со всеми учениками!

Агата опять рассеянно погладила живот. Можно сосчитать – она заперта здесь уже шестой месяц! С тех самых пор, как попала в дом градоначальника; зачала она почти сразу после свадьбы.

Агата почти не замечала, что с ней делают женщины, – ее умыли и заново накрасили, а потом, укутав в теплое покрывало, под руки повели наружу.

Тут она будто очнулась.

– София… Я хочу видеть Софию, – сказала она одной из служанок. Турчанка нахмурила начерненные брови – ей не нравилось это имя, слишком дерзкое для женщины: напоминавшее Айя-Софию, великую мечеть! Почему господин не настоял на том, чтобы этой гречанке тоже дали другое имя?

– Твоя сестра в саду, – с таким же неудовольствием ответила турчанка “маленькой госпоже”. Ей не нравилось еще и то, что эта девушка слишком много времени проводит в саду, – так что даже работники-мужчины могут заметить ее! Но почему господин не желает ее обуздать, даже если она слишком стара для того, чтобы взять ее в наложницы, – у Ибрахима-паши уже есть четыре жены, дозволенные Аллахом, – обуздать ее тем более, что эта София слишком стара?

Агата через дверь-арку выступила в сад, – своими глазами образованной гречанки она заметила давно, что столичные греки еще до завоевания начали строиться по-османски, – и там наконец смогла остаться одна. Вернее сказать, голоса других женщин слышались поодаль, у фонтана: кажется, это были две старшие жены Ибрахима-паши, из которых самой старшей было всего семнадцать лет. Конечно, эти турчанки опять болтали о пустяках и ели сладости. Даже служанки в доме градоначальника имели больше свободы – и больше содержания для разговоров, чем госпожи! Хотя все равно этого содержания было ничтожно мало.

Гречанкам прежде принадлежал весь огромный греческий мир – и они радовались ему вместе со своими мужьями и братьями! А османская победа поставила между мужчинами и женщинами стену, и одни превратились в вечных узниц, а другие – в вечных тюремщиков. И были ли мужчины счастливы, властвуя так?

“Конечно, турецкие господа счастливы, – мужчина легко приспосабливается к своему возвеличению перед женщиной, и не представляет себе иного счастья, пусть его и ограничивают во всем другом!”

Но женщины – уста турецких женщин на замке, который еще очень долго не отомкнется. Даже друг с другом они приучены молчать – и, не получая образования, не зная жизни мужчин и жизни вовне, не имеют никакого основания, чтобы оспорить свое положение! Никто не узнает об их страданиях, пока не будет на то воли Аллаха.

Агата нашла Софию на скамье в укромном уголке сада, где старшая сестра сидела в одиночестве, погрузившись в раздумья, – такая же холеная, как Агата, так же заботливо облаченная в турецкий наряд, но нетронутая. Как ей повезло!

София услышала шаги сестры на посыпанной песком дорожке – и повернула голову, бледно улыбнувшись. У Софии были такие же черные глаза, как у отца и обоих братьев, – у Агаты просто карие: и взгляд этих глаз казался ей чуждым, словно открывалось окно в древнее персидское прошлое их семьи. Даже персидские жены были в лучшем положении, чем они сейчас! И языческие боги не отказывали им в покровительстве, допуская и до тайноведения!

София протянула сестре руку, когда Агата села рядом.

– Тебе опять там невмоготу?

Агата кивнула; больше слов было не нужно. В этой переполненной тюрьме они были словно одни – еще никогда прежде сестры не ощущали такого одиночества. Даже на прогулки в город, – редкие случаи, – их выносили отдельно друг от друга.

– Скоро зима… – прошептала София. Им было приятно, что теперь похолодало, хотя снега и нет, – холод не давал заснуть совсем! Как тут не заснешь, когда за тебя все решают, предопределяют каждый шаг?

– Море теперь холодное, – проговорила Агата; голос стал глухим от слез, и София поняла, о чем сестра думает. О чем они обе думали всякий раз, вспоминая о море.

– Я ему завидую, – сказала София: ее слова были жестоки, как плеть, взбадривающая раба. – Я бы хотела освободиться так, как наш брат, – или умереть сражаясь, как сражалась наша великая родственница! Как те женщины, что погибли в боях на улицах Константинополя!

– Так за чем же дело стало? Иди – попробуй украсть нож и заколоть моего мужа! Вот это будет славная смерть! – рассмеялась Агата. – И никто не скажет, что не геройская! Турки тебе устроят мученичество, достойное первых христиан!

София закусила губу, и в ее глазах отразилась мука; и Агата немедленно пожалела о своих насмешках.

– Я так не могу, – прошептала София с неподдельной горечью. – Я слаба! Я потеряла здесь все силы!

Агата молча обняла ее. Конечно, у них и прежде было не слишком много силы, – они ведь только женщины; а такая турецкая жизнь, в сытой праздности и безвестности, отняла и остатки воли. Хотя даже прежде своего пленения сестры бы на подобное безумство не осмелились.

Напасть на Ибрахима-пашу сейчас едва ли решился бы даже закаленный мужчина – даже готовый к смерти: этот несильный и нестрашный сам по себе человек был в Стамбуле самым могущественным после султана, а турецкая палаческая школа не знала себе равных.

– Может быть, нам навестить отца? Хоть так развлечемся! – вдруг предложила София. – Тебе господин позволит, тебе можно капризничать!

Агата закрыла глаза и закусила губу. София опять побуждала ее бороться – хотя их удары были для турок все равно что порка, которую царь Ксеркс когда-то приказал устроить морю, помешавшему его планам.*

– Нет, я не хочу навещать отца, – прошептала наконец младшая. – Всем будет только хуже. Мы даже в глаза друг другу смотреть не можем! И я не могу видеть его женщин!

Валенту сейчас принадлежали три молодые и красивые турчанки, из тех, которых султан предусмотрительно привез в обозе, для нужд своих подданных-мусульман или своих греческих вассалов; и одна из них была беременна, это Агата видела своими глазами. Когда она бывала в отцовском доме, то спрашивала о Валентовых наложницах и слуг, и сама слушала и высматривала, сколько возможно. И поняла, что Валент едва ли счастлив, отдав врагу так много, – даже приобретения его равнялись потерям!

Смерть сына еще больше озлобила его, хотя и прежде Валент отличался жестокостью, – он никогда особенно не любил Мардония, как и Дария, и нередко досадовал на них: считая почти никчемными, потому что оба так и не научились сражаться и не приобрели мужественного вида и характера. Но смерть Мардония для Валента Аммония значила еще больше, чем смерть сына для отца. Это был поступок, к которому он сам оказался не способен…

Так же, как и бегство Дария.

А турецкие жены его не утешали – правда, они были воспитаны в той самой покорности, какой, казалось, Валент всегда хотел от женщин; но, против ожидания, такой султанский подарок не принес ему ни радости, ни удовлетворения. Может быть, он все еще не забыл скифскую пленницу и свою жизнь с нею, – действительно счастливое время для них обоих! Или только теперь, получив турчанок, ощутил отвращение к ним – и понял, чего лишился, когда Феодора сбежала?

Он оставил жизнь в лоне только одной из них – уж не потому ли, что не желал плодить новых турок? Мехмед Фатих очень предусмотрительно раздаривал свои милости! А может… об этом сестрам страшно было даже подумать… Валент утрачивал мужскую силу?

Но, конечно, они не могли знать таких тайн; а знали только, что Валент нечасто проводит ночи со своими рабынями, а чаще избивает тех из них, кто попадается ему на глаза в минуты дурного настроения.

– А я съезжу в гости к отцу, – вдруг заявила София. – На меня он еще может прямо смотреть! И я знаю, что нужна ему.

Она склонилась к сестре.

– Агата, как можешь ты думать только о себе? Неужели тебе его не жаль?

Агата отвернулась. Ей было ужасно жаль их всех – но что изменится, если они начнут сыпать соль друг другу на раны? Притворяться, что достойно живут? Это еще унизительней!

– Кажется, Валенту подарили землю в Каппадокии, – вдруг произнесла София. – Ту самую, где мы скрывались… Он действительно богат теперь! Княжески богат!

Агата рассмеялась.

– Пожалуй, нам и в самом деле стоит навестить отца – подставить свои слабые плечи, а не то он не вынесет таких великих даров!

Она подумала, играя своим браслетом.

– Тебя не выпустят одну… я попрошусь с тобой.

Агата послала к господину служанку с просьбой отпустить ее с сестрой в гости к отцу; и Ибрахим-паша передал свое согласие и прислал, вместе с носильщиками, отряд янычар для охраны. Даже такие короткие прогулки, в пределах одного квартала, – отец тоже жил во Влахернах, – были опасны.

Тем более опасны, что голытьба, и особенно нищие греки, ополчились против своих новых господ и их женщин. Еще большую ненависть, что легко можно было понять, вызывали гречанки, сделавшиеся женами высокопоставленных турок. Правда, в носилках было не разглядеть лиц, и турецкие жены никогда не разговаривали с чужими. Все они – и победители, и побежденные – дружно способствовали окончательному порабощению греческого духа! Неудивительно, что османы покоряли все народы на своем пути, на каждом из них совершенствуя свое искусство управлять!

София и Агата тщательно нарядились, унизав руки браслетами, вставив в уши золотые серьги-кольца и надев под свои дорогие платья теплые штаны и сапоги. Такой полумужской костюм, который часто носили турчанки, был удобен и даже по-своему красив – если бы не сопрягался со всеми прочими турецкими понятиями!

Сестер посадили в одни носилки и понесли, выкрикивая имя их господина, – и Ибрахим-паша успел вселить в горожан такой страх, что стражникам не потребовалось ни одного удара палкой.

Валент Аммоний жил в доме, который напоминал их родовой особняк и дом их дяди Дионисия, – так же богато и крикливо украшенный, строившийся еще прежними хозяевами-греками так, чтобы повергать в трепет всякого простолюдина. Мрамор, гранит, порфир, позолота и мозаика – статуи в нишах и кариатиды*, созданные для услаждения взоров хозяев и теперь потерявшие свое значение так же, как сами хозяева забыли свое родство.

Валент вышел к ним навстречу один – он был одет легко, почти по-прежнему, в длинный шелковый халат, который очень ему шел. Дом топили, хотя дерева в городе было мало, – и поэтому отец предложил Софии и Агате переобуться в легкие туфли.

Валент, казалось, совсем не ожидал их посещения – и был ему действительно рад. Нет, отец еще не превратился в турка, который разучился разговаривать с женщинами, даже в своей семье!

Когда София и Агата вошли в гостиную и уселись на диван, а хозяин приказал подать им воду с розовым маслом, любимое угощение турок, сестры рассмотрели его. Валент Аммоний немного постарел, но не утратил своего превосходного здоровья и силы; только морщинки у глаз и белые прядки, кое-где прострелившие густые черные волосы, напоминали, что он переступил сорокалетний порог.

И мужской силы, он, по-видимому, ничуть не утратил. Сестры знали, что это бывает заметно по мужчинам, – у них потухают глаза… и на женщин они начинают смотреть совсем иначе. Валент же не выглядел… обделенным. Он казался мужчиной, которого главные свершения ожидают впереди.

Когда Валент отвернулся, сестры переглянулись: они все поняли без слов. Конечно, отец думал о Феодоре; и надеялся вернуть свое прошлое! Возможно ли это?

Для того, кто сильно желает, невозможного мало. А Валент Аммоний всегда умел желать и добиваться своего.

Впрочем, никто из семьи сейчас не говорил о том, что было для них главным, – а только о пустяках. Они уже научились этому турецкому искусству.

Валент немного расспросил их о том, как они поживают, – и дочери, почти ничего не видевшие за стенами дома, немного нового могли ему сказать. Впрочем, им не было скучно друг с другом: вместе Аммонии ощущали радость, боль, стыд, которые не могли разделить ни с кем другим – и которых никто извне не понял бы. Потом Агата спросила – правда ли, что отец собирается уезжать в Каппадокию?

Это было сказано наугад, ничего подобного они не слышали, – но Валент после небольшой заминки ответил утвердительно. Да, он уедет в ту землю, которая теперь принадлежит ему по праву, и там будет настоящим господином!

Агата ощутила, как София пожала ее руку. Они превосходно понимали друг друга! Валент будет укреплять власть султана в Каппадокии, сделавшись его наместником, – и еще раз попытается добраться до своей московитки и своего сына! Он еще больше хочет этого, потеряв и Дария, и Мардония!

Впрочем, беседа их скоро иссякла; и они распрощались. На прощанье Валент обнял обеих дочерей, и ни София, ни Агата не отстранились.

Валент Аммоний уехал через две недели после этого свидания, бросив в Стамбуле весь свой гарем; и пропал на несколько месяцев, как уже пропадал раньше. Уже без него Агата родила Валенту первого внука – и третьего сына Ибрахима-паши, которому дали имя Бора.

Юная наложница Валента Аммония, Саадат, еще раньше в отсутствие господина родила дочь.

* Исторический факт.

* Статуи одетых женщин, в греческом зодчестве заменявшие собой колонну или пилястру (фальшивую колонну).

========== Глава 100 ==========

Мардония искали долго – и сын младшего Аммония знал, что поиски эти направляет не только отцовская воля. Ибрахим-паша был по-женски злопамятен, изощрен и мстителен: этим турки отличались еще более греков.

Московиты вместе с юным греческим аристократом, принятым на поруки, не видели близко публичных казней – Стамбул был слишком велик, и итальянских кварталов гнев победителей не опалял. Мехмед и его советники именно сейчас особенно нуждались в мире с папой – католическая церковь оставалась столь же жестоким и упорным врагом, разящим мечом христианства: так же, как мягкая греческая церковь была душою Христова учения. Но католики и их подопечные, конечно, слышали о расправах, одно описание которых трудно было вынести, – турки сажали бунтовщиков и преступников на кол, притом таким хитроумным способом, с поперечиной, что тело долго скользило вниз, и муки казнимого продлевались на несколько часов; варили живьем, сажали ослушников в выгребные ямы, где выдерживали сутками, заставляя нырять с головой…

Может быть, кто-то из горожан за эти месяцы пострадал и по вине Мардония – только потому, что тот не захотел стать турецким наложником: тогда как эта участь была далеко не худшей и весьма частой!

Но если бы ему опять пришлось решать свою судьбу, Мардоний поступил бы так же. Он повзрослел и понял, что взросление мужчины означает готовность к сознательному страданию во имя чего-то, что выше и больше него. Он тоже строил свою душу!

Поиски, однако, кончились; и кончились ничем. У градоначальника было слишком много забот; может быть, он наконец причислил Мардония к мертвым и махнул на мальчишку рукой.

За это время сын Валента едва ли не впервые в жизни почувствовал себя нужным и дорогим человеком; не желая быть обузой, он учился нескольким ремеслам, которые прежде презирал, следом за отцом считая женскими, и радовался, когда его хвалили за успехи. Впрочем, Мардоний сам рассказывал Микитке, что в Блистательной Порте все мужчины обучались какому-нибудь ремеслу, считая и самых знатных. Русский евнух удивился и похвалил такой турецкий обычай; и Мардоний тоже признал его полезность. С него быстро облетела избалованность, не затронувшая его чистой и глубокой души – одной из тех замечательных восточных душ, которые часто находят себе прибежище именно в тонких и неразвитых телах.

Мардоний почти сразу привязался к Микитке, полюбил его, как единственного человека, которому мог открыться, – и вначале даже слишком льнул к своему новому другу; но потом почувствовал, что московит не хочет такой близости. Мардоний догадался, что этому может быть даже не одна причина, известная им обоим, – а несколько причин. Может быть, сын Аммония узнал кое-что стороной, в обход Микитки… но спустя некоторое время перестал к нему ластиться, держась с дружелюбным достоинством сына благородных родителей. Но внутри у Мардония засела та же боль, что и у Микитки: оба сделались вынужденными одиночками.

Но, несмотря на это, они стали один для другого самыми близкими друзьями, которых могли иметь, – вдвоем они переговорили о многом, о чем молчали со всеми остальными; но им было хорошо даже молчать вместе целыми часами, занимаясь шитьем или вязанием. Мардоний, как и его старший товарищ, скоро почувствовал, что у него нет воинского призвания: и теперь ему не перед кем было этого стыдиться. Тавроскифы, которых сын Аммония зауважал еще больше, узнав ближе, уважали все честные занятия.

Микитка почти сразу был вынужден представить своего подопечного Евдокии Хрисанфовне – конечно, мать дозналась о госте очень скоро, от мужа ли, от его ли товарищей, было не так уж важно. Все они почитали жену своего старшего – здесь, на чужой земле, она была для русов не меньше княгини; а зоркостью своего сердца и мудростью суда заслуживала такого звания.

Мардоний ощутил влечение к этой русской женщине – и страх перед нею: такое же смущение ума, какое его брат ощущал перед лицом Феофано, даже еще больше. В Евдокии Хрисанфовне была какая-то основательность, правда неведомой Мардонию матери-земли, которой не имели даже лучшие гречанки, – основательность и правда, свойственная едва ли не больше всего русским женщинам!

И, конечно, Евдокия Хрисанфовна догадалась, что Мардоний непрост и сын далеко не простых родителей; и что за ним тянется долгий кровавый хвост, который мальчик очень хотел бы, но не мог оборвать.

Но она ничего лишнего не спросила – и даже вовсе ничего не спросила, удовольствовавшись тем, что Мардоний рассказал ей сам. А он едва ли не поведал больше, чем следовало, – отчего-то вдруг безрассудно захотев довериться ее власти и участию!

Оставшись вдвоем с Микиткой, Мардоний сказал ему – все еще помня теплый, но зоркий взгляд и теплую руку, гладившую его волосы:

– Я бы хотел, чтобы у меня была такая мать!

Микитка знал, что Мардоний очень рано осиротел, – что он почти забыл ту, что дала ему жизнь. И евнух сказал, понимая тоску друга:

– Евдокия Хрисанфовна нам всем мать…

Микитка печально улыбнулся, сознавая то особенное значение, которое его мать приобрела для всех русов здесь.

– И тебе теперь – тоже, – закончил он, положив руку Мардонию на плечо.

Валент Аммоний стал известным в городе вельможей и милостником султана; это было уже и вовсе не стыдно – наоборот, он вызывал зависть многих ромеев, не сумевших пробиться так высоко. Насмешка судьбы была в том, что у Валента кусок с султанского стола застревал в горле…

Мардоний, конечно, избегал показываться во Влахернах, но некоторые пронырливые слуги из итальянских домов крутились там и приносили московитам самые свежие новости.

Услышав об отбытии Валента в Каппадокию, Мардоний испугался – не за отца, а за Феофано. Он чувствовал сердце отца не хуже старших сестер.

– Валент сначала посидит в ваших горах, – сказал Микитка, когда младший друг поделился с ним своими опасениями. – Такие дела не вдруг делаются! Силу свою упрочит и султану как следует поклонится. Горы не Стамбул, в кулаке не сожмешь – там небось люди и посейчас кровью обливаются, турок нещадно бьют!

Микитка усмехнулся.

– Твой отец еще много крови прольет, прежде чем их уймет! Что ж, охота пуще неволи!

Русский евнух покачал головой.

– Сдается мне, брат Мардоний, это Валент так султана обманывает, да и самого себя заодно… будет сидеть там и править, точно он вольный!

Мардоний задумчиво кивнул.

– Наверное, ты прав… Если бы мой отец вызвал султана на бой, он бы убил его, – вдруг вздохнул мальчик. – Как жаль, что так нельзя!

Микитка покосился на приятеля.

– Ну, ты же не вызовешь на бой мою мать, а слушаешь ее, – заметил он. – Власть штука прехитрая, в каждом монастыре свой устав. Все от Бога.

Друзья долго молчали.

– Я никогда не видел Феофано своими глазами, – вдруг сказал Мардоний. – Хотел бы я на нее посмотреть!

Микитка насупился.

– Этого еще долго жди…

Он подумал и прибавил:

– И в сказки не больно-то верь. Что тебе в твоей тетке? Ну, храбрая, сильная… честь ей и хвала! А и все равно: такая же смертная плоть, как все мы. Что ни есть в ней доброго, все от Бога.

Мардоний слабо улыбнулся тонкими губами.

– Как хорошо ты говоришь… Я будто священника слушал, – сказал он. – А я ведь много лет уже в церкви не бывал.

Он склонил черную, как смоль, голову.

– Феофано, наверное, тоже давно не бывала. Там все уже не то. Не зря Бог попустил наши святые церкви порушить!

Микитка сурово взглянул на него – и вдруг толкнул в слабую грудь, так что Мардоний покачнулся и вскрикнул.

– Ты эту храмину сбереги, – сказал московит сурово. – Ее строить долго, а сгубить – плевое дело! Укрепляйся сейчас на годы вперед!

Он помолчал.

– И по-новому укрепляйся – старое время кончилось!

“Фома!

Если бы ты знал, как я устала от тебя… Сколько можно лгать ребенку? И какая правда лучше, и какая ложь?

Я не спрашиваю, почему ты не хочешь отдать мне Варда, – но подумай, сколько он уже понимает. Моего греха сын не видит, и никто из наших в здравом уме ему не скажет. Детей оберегают от куда худших зол, чем это, – неужели я должна напоминать тебе?

Подумай, муж мой, что ты подвергаешь Варда такой же опасности, как и себя! Ты не даешь ему учиться; а Метаксия говорит, и я в этом совершенно согласна с нею, что этих упущенных детских лет потом ничем не восполнить.

Я пишу и с горечью думаю о Лаконии, где такие союзы, как наш с Метаксией, были узаконены: как между мужами, так и между женами*; и Лакония порождала лучших воинов на свете. Дело не в том, каков любовный обычай, – вернее сказать, далеко не только в этом: нравственность ребенка складывается из всего, тебе ли этого не понимать! Вы, ромеи, примерили на себя столько нравственных образцов! И не может быть одного образца на все случаи.

Господи, и зачем я сейчас перед тобой распинаюсь… Ты ведь все равно не послушаешь. Неужели ты вынудишь меня отобрать сына силой? Я смогу, если захочу! Тебе мало той войны, которая нависла над всеми нами, – которая только ненадолго отодвинулась?

Я взываю к твоему разуму и сердцу, Фома, – пожалуйста, привези Варда назад; или это может очень плохо кончиться для нас всех.

Я тебя всегда любила. Не делайся мне врагом!

Желань Браздовна”

“Salve vobis*, сколько вас там ни есть, мои отважные спартанцы!

Я тоже всегда тебя любил, дорогая супруга. Если бы ты знала, как приятно наконец получить твое полное внимание! Сколько раз я говорил тебе, что нельзя пренебрегать святостью брака, – как и своим законным мужем!

Нет, я не отдам тебе сына сейчас.

Надеюсь, ты понимаешь, что дитя нельзя увезти силой? Ты нанесла Варду уже достаточно душевных ран, как и его отцу!

Будь покойна насчет его воспитания. Вард не скучает – и тело, и ум его в развитии. Я занимаюсь с ним гимнастикой, так же, как делала ты, – и малыш столь же охотно учится по-латыни, как учился у вас по-гречески; а если бы ты видела, как он слушает истории римских императоров, которые я читаю ему вечерами! Ты бы ни за что не захотела отобрать сына у меня.

Я вынудил тебя с моей сестрой по-настоящему познакомить Варда с отцом, чтобы вы перестали наконец кормить его завтраками и сказками. Может, я и не лучший из отцов, – но ведь и ты, надеюсь, не назовешь себя лучшей из матерей?

Как-то мы с тобой спорили, какая мера лжи допустима с нашим сыном; и я согласен, что ложь необходима. Но Вард должен чувствовать отцовскую любовь – и уверяю тебя, что он получает ее в избытке, и мы с ним прекрасно ладим.

Я знаю – ты спросишь, скучает ли он по матери и сестре? Конечно, скучает. Теперь я вижу, какой ты была матерью все то время, что не пускала меня к сыну: тебя он поминает через слово. И теперь настал мой черед лгать Варду о тебе, как ты лгала ему обо мне. Думаю, ты признаешь, что это справедливо.

Теперь я спрошу тебя со всею серьезностью: когда ты намеревалась рассказать сыну о своей связи с Метаксией? Не можешь же ты промолчать всю жизнь! А если ему расскажут об этом чужие люди?

Я пока молчу; но, как ты верно заметила, Феодора, Вард сознает все больше вокруг себя. Ты не забыла, что две недели назад ему исполнилось пять лет? Мы с ним отпраздновали его рожденье без тебя!

Больше года прошло с того дня, как пал Константинополь, – и совсем, совсем скоро наш Вард поймет, что это такое. Не понял бы и других ужасных вещей.

Нет, дорогая, я не угрожаю тебе – я только сокрушаюсь и тоскую. Если бы ты вернулась домой! Как у нас теперь хорошо! Нет больше Олимпа, и твоей статуи тоже нет, – но в остальном дом таков же, как в наши с тобой лучшие времена. Приезжай, и мы с сыном встретим и обнимем тебя на пороге.

Сейчас еще не так опасно ехать – бои переместились куда-то на восток: кажется, в Каппадокию?

И потом – ты ведь теперь настоящая воительница, подобно Метаксии? Я действительно хотел бы полюбоваться твоим искусством. Вард мне рассказывал, как ты стреляешь.

Приезжай – и оставайся так надолго, как долго желаешь быть со своим сыном. Я никакой силы к тебе не применю.

Фома”

Феодора скомкала письмо и, бросив его в угол, заплакала, не обращая внимания на Феофано, которая была в этой же комнате.

– Я так и думала, что этим кончится!

Феофано, приблизившись, обняла ее за плечи и неверяще заглянула в глаза:

– Он так-таки отказывается вернуть сына?..

Феодора кивнула.

– Вот слизняк! – топнув ногой, в ярости воскликнула лакедемонянка. – Как он не понимает, что мальчик в опасности вместе с ним?..

Феодора развела руками.

– Я так и чувствовала… Фома теперь отыгрывается на мне за все прошлое.

Она тяжело вздохнула.

– Придется ехать.. Не наездишься так-то!

Феофано поджала губы.

– Наверное, придется… Но я ему это припомню! – снова в ярости воскликнула царица. – Он сейчас заманивает тебя ребенком, как трус и подлец, – потому что больше нечем!

– Вы все так делаете, и я от вас научилась, – заметила с грустной усмешкой Феодора. – И ведь Фома прав… по крайней мере, отчасти. Но теперь не об этом речь. О сыне надо думать.

Она положила руку на плечо своей царственной подруги.

– Если я уеду – ты сбережешь Анастасию?

– Конечно, – ответила Феофано.

Она немного подумала.

– А дочь ты с собой не возьмешь?

Феодора мотнула головой. Этого еще не хватало – ей бы одного ребенка вызволить!

Они обнялись.

Погладив подругу по голове и поцеловав, Феофано произнесла:

– Давай-ка посмотрим, что у меня есть против зачатия.

– А у тебя осталось еще что-нибудь? – безрадостно спросила Феодора. – А как же твой Марк? Я думала, ты давно уже все извела!

Феофано рассмеялась.

– Нет, не извела… Я счастливая женщина! Я слишком давно потеряла способность рожать; и мой Марк мне не муж и не может требовать! Мы оба этим счастливы, признаюсь тебе, – брак редко когда не убивает любовь!

Она посмотрела в глаза подруге долгим взглядом, положив горячие руки ей на плечи.

– Возвращайся домой, а лучше всего привези с собой сына.

Феодора улыбнулась.

– Как повезет!

Она пошла собираться в дорогу, и улыбка ее скоро истаяла: московитка предвидела, сколько еще предстоит боев.

* Притом именно в такой форме, как у Метаксии и Желани: благородная женщина, покровительствующая младшей. Плутарх сообщал, что лакедемоняне “придают такое большое значение любви, что девушки становятся эротическими партнерами женщин из благородных семей”.

* Привет вам (лат.)

========== Глава 101 ==========

“Я залью кровью весь мир, лишь бы ты меня полюбил!”

(Фильм “Гладиатор”. Коммод – своему отцу, императору Марку Аврелию, перед тем, как задушить его.)

Феодора вступила на землю, которую помнила разоренной, – она сошла с коня и направилась к дому плечом к плечу с верными охранителями: и все трое товарищей, далеко не робкого десятка, с замиранием сердца озирали залитые солнцем луга, тенистый сад и работников, любовно трудившихся на полях и весело переговаривавшихся среди яблонь и маслин. Гостям за каждым кустом, между ветвей каждого дерева чудились духи – ведь эта земля, живая и наделенная собственной страстной, страждущей душою, как все греческие земли, еще помнила тех многих, кто погиб здесь совсем недавно!

В стороне от дороги дети играли в мяч; и вдруг, увидев гостей, удивленно замерли. Мальчишка лет семи, с мячом в руках, смотрел на хозяйку как на диво.

– Это я, ваша госпожа! – сказала Феодора.