Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 78 страниц)

Он помолчал.

– Или ты хочешь в Магометов сад, к гуриям и мальчикам, где тоже не мешают жены, – как, успел выхлопотать себе пропуск?..

Никифор дрогнул и на несколько мгновений отвел взгляд.

– Ты боишься, – сказал Леонард. – Беспутный!

Никифор вдруг приблизился к нему вплотную; Леонард дрогнул, но не отступил. Никифор схватился за решетку, и их пальцы почти соприкоснулись. Они стояли и ощущали горячее дыхание друг друга у себя на лице.

– Я боюсь, – вдруг прошептал доместик схол. – Я всю жизнь боялся и бегал от смерти! И ты тоже это делаешь, но не признаешься себе!

Леонард улыбнулся. Сейчас он очень любил этого человека и очень жалел его.

– Прости меня, – сказал он брату. Голубые глаза расширились, и Никифор показался совсем мальчиком.

– За что?.. – спросил он.

– За все обиды.

Факела не хватало, чтобы осветить все; и Никифор не успел даже вздрогнуть, когда Леонард ткнул между прутьями кинжал: тот упруго вошел в живое тело. Никифор вскрикнул, забился на лезвии, как рыба на остроге, а когда Леонард выдернул кинжал, тяжело повалился на пол.

Лицо Леонарда исказилось при виде трупа, он отступил и покачал головой; потом вдруг осел на холодный пол и зарыдал: сухо, без слез.

Когда немного погодя комес поднимался по лестнице, он был мертвенно спокоен. Стражник, ждавший наверху, заметил странное и быстро спросил:

– Что с преступником?

– Он умер. У него не выдержало сердце, – сказал Леонард и показал окровавленный кинжал. Стражник широко раскрыл глаза.

Комес кивнул и усмехнулся.

– Императору доложишь сам, – пробормотал эскувит через несколько мгновений.

Когда Леонард вошел к Константину, тот быстро встал с кресла и приблизился к нему: казалось, ожидая его, император ничем не мог себя занять.

– Что? – быстро спросил василевс.

Леонард бросил ему под ноги кинжал.

– Никифор не пожелал выдать мне ничего добровольно… и я убил его, чтобы избавить от мучений и позорной смерти, – сказал комес.

Константин изменился в лице – он попятился от человека, которого только что называл лучшим другом и советником.

– Убирайся из Города и не показывайся мне на глаза, если не хочешь, чтобы я тебя казнил! – выкрикнул он.

Леонард низко поклонился и, с достоинством повернувшись, ушел. Все, кто ни попадался ему по пути, немедленно расступались.

* Очень тонкая и мягкая дорогая ткань, из которой с древности и до средневековья изготавливались одеяния греков, римлян, позднее византийцев.

========== Глава 55 ==========

“Дорогая Феодора!

Я пишу это письмо ночью, на борту моего судна, которое называется именем нашего императора, – но я терзаюсь сомнениями, смогу ли еще прославлять это имя под моим парусом: или же буду только позорить.

Василевс изгнал меня из Города за то, что я убил Никифора, не дав ему раскрыть рот и выдать вас и других моих и его сообщников. Видите, как связала нас судьба: врага с врагом, чужого с чужим, навек, нераздельно, – и я этому рад! Я согласен оставаться вечным пленником вашей души, которую жажду познать, – пусть даже это означает вечную муку ожидания.

Впрочем, что это я говорю? Я только что напугал вас своим признанием, и ничего не объяснил: у меня мозг воспален, и путаются мысли… Но ведь я писал с тем, чтобы предостеречь вас. Никифор и в самом деле оказался среди итальянцев, – мои люди его проглядели. Или, может быть, он прибыл в Константинополь позже на другом судне, ведь в Пропонтиде уже давно не протолкнуться – Ватикан оказался щедрым помощником. Слишком щедрым, моя госпожа.

Порою человеку приходится отдавать душу за малую подмогу – за великую же подмогу отдал душу наш святой город. Впрочем, мне кажется, что он разменял ее на мелочи – давно.

Или душа Константинополя раздробилась, чтобы принять в себя чужие богатства? Таков путь всех империй. Но только империя способна вознести людей так высоко, как это следует: и образец государственности, образованности, благородства, – древний Рим, – по-прежнему служит нам идеалом, хотя сам Рим давно повержен в прах.

Тот, кто однажды принадлежал империи и ревностно служил ей, никогда уже не согласится умалиться – ибо это означает унизить и обокрасть всех людей, отобрав у них лестницу в небо: у всех тех, кому боги не дали крыльев.

Как я смешон сейчас – даже не знаю, отправлю ли я когда-нибудь это послание, дойдет ли оно до вас: не знаю, не погублю ли я вас своими признаниями. Но я так одинок, любимая, – так одинок, что даже завидую брату, погибшему от моей руки. Он уже никогда не будет один, терзаемый в аду демонами, которых приманивал всю свою жизнь, – или же он спит вечным сном и блажен, как все спящие.

Но я опять пугаю вас! Однако вы читаете мое письмо, Феодора, – вы не убежите и не струсите, – и это утешает меня.

И я знаю, что вы тоже одиноки. Даже тогда, когда вас обнимает муж, – он вам не такой друг и защитник, какого вы заслуживаете. Это вы защищаете его: несомненно. А я сжимаю кулаки, и голова моя пылает при мысли о том, что станется с вами и вашими детьми, когда Константинополь падет.

Мужчина не может быть трусом – а трусов слишком много, и очень часто им принадлежат лучшие женщины, которые гибнут во время войн или достаются храбрым мерзавцам. Я утратил мою честь, но не утратил храбрости: и за вас мне страшно куда больше, чем за себя.

Мне страшно за себя только тогда, когда я подумаю, что вы не откликнетесь, не услышите меня, что мое письмо не дойдет до вас – и я останусь один: среди верных людей, которые чужды мне так же, как турки. Мужчины теперь редко открываются друг другу настолько, насколько это было принято в античном мире, – христианство научило нас стыдиться себя и друг друга. Но христианство же построило нашу душу, научило измерять ее грехом; и по-иному мы себя не мыслим.

Можно даже сказать, что до прихода Христа у людей не было души, которую требовалось спасать, – наши предки верили в ад, но эта идея никогда не была так сильна и всевластна, как теперь: и убийца мог оставаться добрым товарищем убитому в ином мире, как и в этом!

Но что такое спасение, которого все мы жаждем? Спасение есть избавление души от мук: но забывая наши муки, мы теряем себя. Ангел более не человек, потому что забыл, что значит быть человеком: или же ангел есть все, что наполняет землю, и состоит и из святых, и из самых великих грешников.

Магометанам обещан рай, в котором они будут вечно предаваться жизни животных: обжорству и совокуплению с незнакомыми красавицами, всегда готовыми к их услугам. Чувствуете, насколько это унизительно для вас, Феодора? Католики настолько запуганы огненной геенной, что не думают ни о чем другом. Только мы можем назвать себя истинно христианскими философами.

Я знаю, что рассуждаю так, как рассуждали бы вы, – или очень похоже на вас; как же мне жаль, что я не слышу вашей живой философии, ваших метких ответов! Как жаль, что я не могу пожать твою руку, поцеловать ее, посмотреть в твои глаза!

Как жаль, что я не могу слиться с тобой, как ты сливаешься с мужем, который не стоит тебя, – который отнимает у тебя силы, а не прибавляет их.

Пожалуйста, не рожай ему больше детей: это единственное, чего я могу пожелать тебе сейчас. Я буду молиться об этом, хотя не знаю, услышит ли Бог.

Я покинул Город, потому что на то была воля Константина, который сам определил свою судьбу. Перед тем, как изгнать меня, император говорил о роке, нависшем над ним: а менее, чем через час, удалил от себя своего самого верного и нужного соратника. Кто может знать, какие силы вещают нашими устами, и какие владеют нашим духом? Когда за себя самих говорим вовсе не мы?

Но я, насколько мой дух – или дух, владеющий мною, – позволит мне, останусь твоим ангелом-хранителем. Или же Посейдоном, морским дьяволом: это мне пристало больше, не так ли? Только защищая тебя, я буду чувствовать, что не один. И я лелею надежду, что однажды… да, у меня есть эта надежда, и ты не отберешь ее! Твой муж слаб, и Бог слишком несправедлив, если вознамерился вверить тебя ему до конца твоих дней. С Фомой Нотарасом этот конец может прийти безвременно.

Впрочем, я знаю, что Бог несправедлив; разве это новость и для тебя, прекрасная варварка, пленница нашей власти? Но мы можем установить справедливость сами – и принести ее на небеса, если там ее нет. Знаешь, что я тебе скажу: закона и правды не будет и в раю, если их не найдется в нашем сердце. Такому тебя ни в одной церкви не научат.

Пока же прощай – и я буду писать тебе, я буду другом тебе, пока эта старая империя не развалится: и кто может знать, что случится потом? Как еще боги смешают наши судьбы, как еще захотят над нами посмеяться? А может, посмеемся мы над ними, моя путеводная звезда.

Или мы увидимся еще раньше, если приведет Творец, – очень надеюсь на это!

Но тебя, твой образ я увез с собой и храню в своем сердце, и этого ты тоже не отберешь у меня: хотя женщины и жестоки. Я буду каждую ночь мечтать о тебе и мысленно красть тебя у мужа – а ты будешь стыдиться этого и втайне блаженствовать, как всякая замужняя женщина, у которой есть поклонник. Не правда ли, госпожа? Слишком строгая добродетель засыхает на корню. Но ты знаешься с Феофано – и твоя царица, конечно, объяснила тебе все это, если не показала на деле.

Но я не покушаюсь на тебя саму, пока ты с мужем, – пока он жив! Хотя все во власти судьбы.

Теперь на море качка, и ты, конечно, видишь, как прыгают строки; может быть, вскоре разыграется буря и мы утонем. Но если ты читаешь мое письмо, значит, есть тот, кто нас хранит. Когда я покидал Город, я попрощался с твоей статуей, и она, точно Веста, благословила мой путь.

Теперь же прощаюсь: я страх как разговорился, любовники могут болтать часами! Но ты простишь мне это. Я знаю, что не был скучен.

Иногда вспоминай меня и молись за меня – как в то время, когда я еще служил императору! Теперь я займусь такими делами, описание которых едва ли понравится тебе, – но это весьма нужные дела, и императору их описание тоже бы не понравилось. Теперь черный пират свободен, и, излив душу возлюбленной, может найти в своей свободе преимущества!

Если ты будешь за меня молиться, дорогая, быть может, Бог не даст мне сойти с верной дороги – или окончательно заплутать.

Как я ловко поймал тебя на крючок!

Обнимаю и благословляю тебя как брат – и целую как тайный поклонник. Жди от меня новой весточки недели через три, как я оцениваю свой путь, – и тогда, быть может, я смогу рассказать тебе больше. Или просто разделить твое и мое одиночество.

Не хочешь ли ты ответить мне? К тому времени я могу придумать, как.

Твой Леонард.

PS Совсем забыл! Будь осторожна: Никифор мертв, но сообщники его уцелели – я, к несчастью, не мог убить всех, хотя очень хотел бы. Неизвестно, сколько знают о наших делах они и о чем догадается великий василевс с их слов. Может быть, тебе и твоим детям придется бежать совсем скоро. Предупреди об этом и Феофано, если она еще не знает. Передай ей мое восхищение – это редкая женщина, вполне достойная своего имени. Той, древней, Феофано я тоже восхищаюсь, хотя и современники, и потомки ее осуждали. Но сильные и порочные женщины нужны таким империям, как наша: в силе у нас большой недостаток, а сильные женщины чаще всего оказываются и порочными – слишком много условностей им приходится переступать.

PPS Теперь ты ревнуешь! Я знаю, и я счастлив. Но в моем сердце царишь одна ты, как не может у меня быть другого императора, кроме Константина Палеолога, который отверг меня.

Если же понадобится помочь тебе бежать – а буде это случится, тебе понадобится моя помощь, не сомневайся, – я приду”.

Феодора читала это письмо, сидя на лошади, на которой каталась в одиночестве; она понимала, насколько это опасно для ее чести, – так выставляться, – но еще менее могла приняться за подобное письмо дома, в своей библиотеке или спальне: под боком у мужа, который ей верил.

Только крепкое самообладание не позволило ей лишиться чувств, когда она выслушивала исповедь безумца, который еще недавно был опорой византийского престола – и в одночасье лишился всего! Феодора с трудом могла вообразить, что это значит для мужчины, для благородного ромея, который отдал столько крови и трудов своему императору.

И теперь он избрал ее поверенной своих признаний, гаванью, в которой единственно мог найти успокоение! Феодора понимала, сколько судеб – сколько судеб великих людей сейчас зависело от нее, варварки, которая сама ощущала, что вознесена непомерно высоко. Она никогда не просила этого, но оказалась каким-то идолом на перекрестке множества дорог: и знатные путники, ищущие, куда направить стопы дальше, приносили ей жертвы и требовали взамен ее совета и благословения.

Московитка свернула письмо и убрала его на грудь: оно жгло ее там, как жжет крест великого грешника. Феодора погладила пергамент, рядом с которым ее сердце колотилось как сумасшедшее. Как только посланник комеса – бывшего комеса Константина – нашел ее? Должно быть, где-то комес приставал к берегу именно ради этого, рискуя собой. Или она слишком много возомнила о себе?

Но ведь именно она, в которую Леонард был влюблен, направляла его руку, когда комес убивал своего брата, – и теперь она навеки связана с ним кровью Никифора Флатанелоса. Как и кровью всех людей, за которых Феодора взялась отвечать, отдав ему бумаги доместика схол. Леонард Флатанелос, как оказалось слишком поздно, тоже был морским разбойником, убийцей: и она не могла сейчас даже рассудить, который из этих двоих хуже. Ей оставалось служить слепым орудием судьбы.

Где теперь этот человек, и жив ли еще? Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы был жив, – как будто комес Флатанелос стал для нее таким же спасеньем, маяком, каким она сделалась для него.

Кто сказал, что любовь – это счастье? Правы были греки, называя любовь безумием. Это самое существо человека, которое он отдает другому, – и любовь жжет этого другого, если любящий его – огонь; и швыряет его о скалы, если любящий – буря. Леонард Флатанелос – ужасный греческий огонь, пылающий в бурю…

Безумно также и искать пару по любви. Брак – союз двух людей, говорили римляне, упорядочившие брак, как и все остальные государственные институты; любовь – союз двух богов. А боги не подчиняются закону, они выше его.

Феодора медленно ехала домой, к своей семье, и размышляла над словами комеса. Фома Нотарас слаб, так он сказал; но Леонард Флатанелос не знал, что Фома Нотарас совершал во имя любви.

Любить, говорила Феофано, способны немногие: и патрикий Нотарас принадлежал к числу этих немногих…

Что будет, если ее муж все узнает?

Ей казалось, что у нее самой сейчас воспалится мозг. Но ей нельзя сходить с ума: женщины должны быть умны, даже когда мужчины глупеют…

У дома к ней подошел конюх, улыбчивый приветливый мальчишка, а она подумала, что даже не помнит его имени и не может поблагодарить… Впрочем, она и не обязана это делать. Спешившись и кивнув слуге, Феодора медленно пошла в дом, к мужу и детям. У нее зудела грудь, распиравшая повязку, – это младшенькая Анастасия звала свою мать издалека, говорила, что ее пора кормить. Феодора улыбалась: по крайней мере, она знала, что не носит нового ребенка.

Муж был дома, спокойный и приветливый, – и он встал с кресла, в котором сидел, диктуя что-то писцу, и обнял ее, поцеловав в щеку. Он тоже нашел себе тихую гавань.

Потом Фома заметил неладное и отстранил ее от себя, заглянув в глаза:

– Что с тобой?

– Мне стало плохо на прогулке, – ответила Феодора. Это была истинная правда.

Муж схватил ее за плечи:

– Ты не падала? Может, ты чем-нибудь отравилась? Позвать врача?

Феодора слабо кивнула. Кого угодно – только бы муж ушел с ее глаз.

Она поднялась в спальню и легла в постель, взяв к себе дочь, – и врач пришел сразу с успокаивающим питьем и повязками, пропитанными целебным маслом, чтобы накладывать на лоб. Он закрыл дверь, чтобы никто больше не слышал их.

Преданный слуга дома сел рядом, взяв ее запястье и нащупывая большим пальцем биение сердца, – сердце так и прыгало, как строки письма Леонарда Флатанелоса. Врач посмотрел Феодоре в глаза.

– Ты переутомилась, госпожа, – сказал он. – Материнские заботы вместе с домашними вызвали эту лихорадку. Тебе нужно избегать лишних волнений… и размышлений.

Феодора усмехнулась.

– Если бы я могла, друг мой…

Врач кивнул, проницательно глядя на нее.

– Ну а поскольку ты не можешь, – продолжил он, проведя рукой по голому, как кость, черепу, – следует предупредить супруга, чтобы был к тебе повнимательней. Детям нужна мать, которая способна улыбаться им, – иначе дети тоже хиреют, как тебе известно… И молоко может пропасть.

Он обернул ее голову повязкой и поставил на столик чашу, из которой сильно пахло мятой.

– Выпей это и полежи в постели. Лучше вздремнуть, – сказал врач.

Феодора кивнула. Врач встал и бесшумно пошел к двери – на пороге он обернулся на хозяйку и покачал головой. Потом аккуратно закрыл дверь.

Феодора зажмурилась и разразилась слезами.

Она все-таки задремала – а когда проснулась, голова была гораздо яснее и бодрее. Взяв на руки Анастасию, которая уснула рядом с ней, мать села в постели и подумала о другой небожительнице, которая тоже влюбилась в нее, разрушая ее жизнь. Разумеется, Феофано следует уведомить обо всем… нет, конечно, не обо всем: но если Феодора скажет одно, царица домыслит и другое.

Феодора слабо улыбнулась. Остается надеяться, что Феофано не сочтет любовь другого мужчины такой же изменой, какой сочла бы любовь другой женщины. Хотя едва ли.

И, наверное, Феофано сейчас тоже в поместье – ей точно так же приходится скрываться; хотя она, должно быть, покидала имение в эти недели, ей пришлось начать прятаться гораздо раньше Феодоры.

Феодора позвала мужа и попросила пообедать с ней в спальне, на что он с радостью согласился. Она попросила у него дозволения навестить Метаксию – ему это меньше понравилось, но он тоже согласился, понимая, как жена нуждается в подруге.

Нет: этого даже он не понимал.

Ночью они спали рядом, но ничего больше не делали, только соприкасаясь ногами, – как будто ища друг в друге поддержки, которой не могли попросить словами.

========== Глава 56 ==========

Феофано дома не оказалось – Феодору так и полоснуло по сердцу, когда управитель Сотир, впустив ее в холодный дом с вежливыми поклонами, сказал, что госпожи нет.

– А где она? – спросила московитка. – Когда обещала вернуться?

– Госпожа уехала в гости к родственникам мужа, – ответил Сотир. – К братьям Аммониям, Валенту и Дионисию.

Ромей смотрел на Феодору с видом тонкого, но несомненного превосходства – и та разом вспомнила все, что она из себя представляет: пленница, рабыня под обманным именем… даже не жена своему мужу, по-настоящему… а Метаксия Калокир – настоящая родовитая гречанка, как бы ни назвалась!

– Ты можешь подождать хозяйку в доме, госпожа, – мягко предложил благородный старец Сотир. – Она предупреждала о тебе – сказала, что для тебя двери ее дома всегда открыты. Только не заходи в кабинет госпожи.

Феодора вспыхнула.

– Как ты смеешь!

Сотир тут же низко склонился, извиняясь; а Феодора подумала, какое это в самом деле было бы искушение. Но, конечно, она не предаст доверия Феофано.

Феодора вверила слугам своих лошадей и охрану – она прискакала верхом вместе с Теоклом и Леонидом, потому что так было быстрее, – и направилась в дом, где заботливый Сотир сразу отвел ее наверх, в гостевую комнату, распорядившись о бане и угощении. Прежде, чем мыться, Феодора убедилась, что о ее людях не забыли.

А когда она уже разделась и стала намыливаться, стоя на мокром нагретом камне, внизу послышался шум – приближался вооруженный отряд. При звуке конского топота сердце Феодоры застучало, как боевой барабан. Все мысли покинули голову, как всегда при новой встрече с этой женщиной, – или приехала не она?..

Феодора ахнула и уже хотела натягивать одежду; но это и в самом деле оказалась Феофано, внизу раздался ее говор и громкий смех.

Феодора вздохнула с облегчением. Но она еще стояла в растерянности и великом смущении, прикрывшись полотенцем, когда хозяйка стремительным шагом вошла к ней в баню, смеясь и простирая руки: обнаженная Феодора тут же оказалась в крепких объятиях. Феофано расцеловала ее.

От нее пахло потом, своим и конским, вином… но главное – ею самой. Феофано была в темной шерстяной рубахе и штанах, прилипших к сильному телу: она, несомненно, только что скинула доспехи. На рубахе тоже были защитные металлические нашивки, и они лязгнули об пол, когда госпожа сорвала одежду и бросила.

– Какое блаженство! – крикнула Феофано; она стащила с себя и штаны и, оставшись в самой тонкой нижней рубашке, облилась водой с головой – как была, в исподнем.

– Ну, а ты чего ждешь? – звонко спросила она подругу, отфыркиваясь. – Присоединяйся ко мне!

– Я тебя такой еще не видела! – сказала Феодора.

Феофано приосанилась.

– Можешь полюбоваться – разрешаю.

Она сорвала с себя все остальное, потом подмигнула и засмеялась. И Феодора позволила себе облегченно засмеяться в ответ – отбросить и заботы, и застенчивость. Подруги принялись с наслаждением мыться, а когда закончили, наконец прямым долгим взглядом посмотрели друг на друга.

Гостья любовалась хозяйкой, которая просто излучала гордую силу: особенно рядом с ней. Феодора представлялась себе сильной наедине с собою и с мужем – а рядом с Феофано она становилась нежным и робким созданием.

– Я никогда не устану на тебя глядеть, – сказала гостья наконец. Феофано засмеялась, пригладив ее мокрые волосы.

– Можешь и потрогать.

Феодора, замирая от собственной смелости, схватила царицу в объятия и крепко поцеловала; и тут же оказалась во власти сильных и знающих рук. Она и сама старалась не отставать, и их взаимная страсть все увеличивалась; изнемогая в этой борьбе, подруги делались все сильнее и счастливее.

Потом, набросив длинные легкие накидки, которые только завязывались на поясе, но не были сшиты по бокам, две союзницы пошли в спальню хозяйки, держась за руки, – обсохнуть и поговорить. Они помогли друг другу накраситься и причесаться, а потом сели на кровать, и Феодора сразу легла, опустив голову госпоже на колени. Ей было очень хорошо.

– С мужчиной не бывает так, – прошептала она. – Сильному мужчине хочется отдаться, а с сильной женщиной – побороться… Мы как будто победили друг друга сейчас, и обе победительницы.

– Так и есть, – сказала Феофано. – В этом и состоял смысл некогда возведенной у нас в обычай мужской любви: иметь сильного любовника для воина было достойно. Равные любовники учили друг друга и соперничали… и Эрос был им великим подспорьем, а не помехой, как с женщиной. То же и бывает у женщины с женщиной. Эрос есть везде, и нужно управлять им, а не пытаться победить: это невозможно… Европа не понимает этого, а когда понимает, ужасается. Они дикари.

Она нежно тронула подругу за нос, потом поцеловала.

– На самом деле бывают и союзы мужчины с женщиной, где есть такая любовная борьба, взаимно увеличивающая их силы… но чаще борьба бывает иная, грубая и неравная, и мужчина с женщиной не может даже толком говорить, не то что любить!

Феофано вздохнула.

– Но не будем о невоспитанных простолюдинах, которых слишком много. Лучше расскажи, зачем ты приехала.

Феодора тут же вспомнила все и села, исполнившись тревоги. Она взяла Феофано за руку и попыталась улыбнуться.

– Комес Флатанелос просил передать тебе свое восхищение.

Феофано склонила голову к плечу и засмеялась, блеснув зубами; но в глазах появился иной – слишком знакомый стальной блеск.

– И только?

Феодора посмотрела ей в глаза.

– Леонард убил Никифора, который покушался на императора.

Она надеялась поразить Феофано, и это ей удалось: царица задохнулась, стиснув ее руку так, что Феодора вскрикнула. Феофано разжала руку – пальцы гостьи побелели и слиплись.

Феофано посмотрела на нее блестящими глазами, приоткрыв рот, как будто получила долгожданный подарок:

– Неужели убил?..

Феодора кивнула.

Феофано запрокинула голову и засмеялась, воздев руки к небу. Потом сорвалась с кровати и принялась танцевать по комнате, потрясая кулаками: ее белая накидка развевалась вокруг загорелых босых ног. Феодора до сих пор не подозревала, насколько ее любовница язычница и дикарка – или, может быть, она только теперь становилась такою: все больше преображаясь войной, теряя воспитанную веками христианства кротость и возвращая себе языческую гордость.

– Будь здесь его кости, я сплясала бы на них! – выкрикнула наконец Феофано. Она засмеялась, погрозила пустоте кулаком и, ликующе улыбаясь, посмотрела на Феодору. Та сложила руки в ужасе и восторге: Феофано казалась древней царицей Крита, которой можно было хоть сейчас, обнаженной, бросаться в бой.

– Ты так ненавидишь его? – спросила наконец Феодора. – Даже сейчас, когда он мертв?

– Сейчас, когда он мертв, я очень радуюсь его смерти, – ответила хозяйка, дернув смуглым плечом, с которого свалилось платье. – И не считаю нужным это скрывать!

Наконец она успокоилась и села рядом, обняв Феодору за плечи.

– Как ты меня обрадовала! Но ведь это не все, конечно? Договаривай!

При виде лица гостьи она нахмурилась – и опять сделалась утонченной, благородной гречанкой, озабоченной телесным и душевным здоровьем подруги.

– Что еще, моя дорогая?

– Комеса изгнали из Города, запретив возвращаться под страхом смерти, – прошептала Феодора, опустив глаза. – Василевс разгневался на то, что Леонард заставил замолчать язык Никифора, чтобы тот не выдал тебя и меня, – и комес отплыл из Константинополя, неизвестно куда…

Феофано несколько мгновений хмурилась – а потом резко спросила:

– Неизвестно куда? А откуда тебе тогда это известно?

Феодора улыбнулась быстроте ее ума.

– Он написал мне… излил душу. Сказал, что примется пиратствовать, как раньше, но делать это благородно; и просил молиться за него.

Феофано склонила голову и надолго замолчала, прижав ладонь к виску. Потом подняла глаза на Феодору и усмехнулась.

– Поздравляю тебя, прекрасная Елена!

– С чем ты меня поздравляешь? – спросила Феодора. Хотя она знала.

– Тебе достался ценный трофей… вернее, ценный залог: черное сердце Леонарда Флатанелоса, – хмуро ответила Феофано. – Леонард смертельно влюбился в тебя, в этом сомнений быть не может: теперь тебе решать, что ты будешь с этим делать. Где Эрос, там всегда и Танатос. Мы это знали задолго до христиан.

Василисса мрачно улыбнулась.

– И решай, насколько тебе дорога жизнь и душа моего брата – дороже ли души нашего героя, который в самом деле велик и может теперь стать и большой подмогой нам, и погибелью.

Феодора молча смотрела на нее – наконец из чужих уст прозвучало все то, чем она долго мучилась сама. И Феофано тоже не могла разрешить ее сомнений.

– А что бы ты посоветовала мне? – наконец осторожно спросила гостья.

Феофано сурово взглянула на нее.

– С моей стороны, дорогая, дать сейчас любой совет будет предательством. Надеюсь, ты понимаешь, почему? Поднимай и неси свой крест сама, тебе никто не даст избавленья.

Феодора, всхлипнув, обняла ее, и Феофано, смягчившись, погладила подругу по голове и поцеловала.

– Знай только, что я буду любить тебя, что бы ты ни решила… Я знаю твою душу, – прошептала гречанка.

– Спасибо, – ответила Феодора. – Это для меня всего важнее.

Они улыбнулись друг другу.

– А ты что делала? – спросила московитка.

Феофано вздохнула и бросилась на кровать; потянулась, потом вдруг схватила ее и повалила рядом.

– Заключила военный союз, – вздохнув, сказала царица. – С братьями Аммониями, самыми могучими мужами Византии. Оба брата моего мертвого Льва – львы еще грозней его…

– И они выслушали тебя? Не прогнали? – спросила изумленная Феодора.

Феофано приподнялась, чуть не оскалившись:

– Прогнали – меня?.. Как ты смеешь!

Потом она рассмеялась и пренебрежительно махнула рукой:

– Впрочем, я забыла, что ты до сих пор не понимаешь нас – но всех тонкостей наших отношений чужак и варвар никогда не поймет. Дионисий и Валент, конечно, ненавидят меня, но среди нашей знати мало тех, кто не ненавидел бы друг друга и не имел бы счетов друг к другу. Иначе и быть не может. Но эта ненависть должна отступить перед большей – к Мехмеду, и волкам поневоле придется сбиться в стаю.

Императрица помолчала.

– Мы с Аммониями договорились о том, что закрепимся близ Мистры и придем друг другу на помощь при нужде: там будет и наш общий лагерь, и наших воинов следует обучать вместе. Ведь Морея – последнее место, куда мы можем отступить: ее и следует защищать до последнего. Константинополь… Константинополь, сказать по правде, уже сдался, а государя можно считать мертвым.

Феодора кивнула.

– Да, так и есть. Я видела сама, что там происходит, – а Леонард писал мне, что теперь все еще гораздо хуже. Император очень безрассудно сделал, что прогнал комеса: Леонард мирил греков с итальянцами, а теперь что будет?

Феофано пожала плечами.

– Что будет? Догадайся! Будут нещадно грызться до тех пор, пока не подопрет опасность: а когда она подопрет, объединятся против врага, но поздно. Так уже много раз случалось в истории.

Ее лицо поблекло – карминная краска на губах и черная обводка больших глаз выступили ярко, зловеще. Такие крушения случались уже много раз, но никогда еще – с ее возлюбленным Константинополем.

Потом василисса улыбнулась.

– Подумать только, история Константинова града закончится на другом Константине! Какая насмешка!

– Это знак, – сказала Феодора, перенявшая вместо русской греческую суеверность.

Потом она помрачнела совсем и уткнулась лицом в скрещенные руки: волосы, свободно подхваченные на затылке лентой, рассыпались по нагим плечам.

– Ты говорила – мне решать судьбу Фомы, – прошептала Феодора. – А ведь то, что мы с тобой делаем…

Феофано погладила ее по бедру.

– Это очень нужно тебе, как и мне, – не так ли? Каждый твой отказ… каждый новый страх ослабляет тебя. Вот и думай: выстоишь ли ты, если будешь слаба!

– А Бог на что? – спросила Феодора.

– Где Бог? – отозвалась Феофано. Она даже похлопала в ладоши и присвистнула через губу, словно вызывая Бога на поединок. – Если Он все видит и не помогает нам – мы не в ответе! Меня это не тревожит. А тебе, если ты так веруешь, и вовсе не о чем тревожиться – помимо воли Бога ничего не случится.

Она улыбнулась Феодоре крупным ярким ртом, и гостье ответить было нечего: Феодора никогда не могла взять над Феофано верх в споре, как и во всем остальном.

Московитка придвинулась ближе и опять легла, устроив голову у Феофано на коленях. Теперь она лежала на животе и не могла видеть лица царицы: только чувствовала, как та гладит ее по волосам.

– Знаешь, в мужчинах все-таки слишком много страсти, жажды первенства, и оттого – неблагоразумия… и когда они перебьют друг друга, останемся только мы, – улыбаясь, проговорила Феодора. Феофано откинула ее волосы на сторону и стала разминать шею и плечи.