Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 78 страниц)

Потом прошлась по обеденному залу, теребя край драгоценной одежды, и произнесла со вздохом:

– Мне пора… Теперь и с тобою мы распрощаемся надолго. Только разопьем прощальную чашу.

Феодора хотела заспорить, удержать Феофано, забыв, что еще вчера приходила в ужас при мысли об этой женщине: но та покачала головой и быстро пересекла зал. Она щелкнула пальцами, подзывая управителя.

– Налей нам вина, Николай, – чашу дружбы!

Николай, словно прочитав мысли гостьи, – а может, припомнив старинный обычай, – подал им одну золотую чашу вина на двоих. Феодора и Феофано осушили ее, прикладываясь губами по очереди, с противоположных краев. Как брачную чашу.

Потом Феофано облачилась в плащ, который оставила вчера в зале, и подозвала Марка. Ее охранитель уже долго, как выяснилось, стоял в углу столовой, в тени: казалось, он мог простоять так сутки и больше – сколько потребуется!

Марк был уже готов: в дорогих темно-красных шерстяных штанах и рубахе, в тяжких сапогах со шнуровкой, в доспехах и плаще, ниспадающем с одного плеча. Феодора так и не успела разглядеть, какие этот воин носит знаки отличия, – а может, теперь они не имели значения: все смешалось в армии Византии, как и в прочих государственных образованиях.

Они вышли на улицу, и некоторое время стояли там, в неловком ожидании прощального мига. Вскоре приблизились в сопровождении конюха двое других воинов Феофано, которые вели под уздцы трех прекрасных лошадей госпожи; подали ее нарядную колесницу.

Феофано крепко обняла хозяйку одной рукой за шею и поцеловала в щеку.

– Прощай… до лучших времен, – глухо сказала она. Взглянула Феодоре в глаза. – Не забудь ничего!

Феодора низко поклонилась.

– Не забуду, василисса.

Феофано улыбнулась и, раздув ноздри, привычным жестоким движением ударила лошадей кнутом, захлестнув обе спины; лошади вынесли колесницу вперед, и конная свита Феофано следом за нею сорвалась с места. Феодора провожала их взглядом, ее ноздри тоже раздувались от восторга этой встречи и прощания; потом захлопала в ладоши.

– Я понимаю этого Марка… и верю тебе: ты защитишь нас, – прошептала Феодора. – Если не ты, то кто?

Она ушла в дом и приказала Николаю и другим слугам себя не беспокоить: поднявшись в библиотеку, занялась не философией и не наукой, а вещами намного более насущными. Скоро ей – им всем уезжать, если Феофано не обманула ее и не обманулась сама: а значит, нужно спрятать то, что ей передали, от глаз всех домашних, считая и Фому.

Впрочем, в этой библиотеке были ее собственные полки, к которым муж не притрагивался без ее ведома – или он только так говорил? Может, именно туда он и потянется, если вернется, прежде чем вызвать семью в Царьград: зная греческие понятия о правах мужа и опекуна?..

Наконец Феодора нашла подходящий тайник. Слава богу, что сын еще совсем мал, а слуги, даже те, кто грамотен, не интересуются хозяйскими книгами. Слава богу, что люди так ленивы!

Через три дня после приезда Феофано госпоже дома доставили письмо от мужа. Письмо обрадовало ее меньше, чем она ожидала: будто Фома поймал ее на преступлении… прелюбодеянии! Но ведь то, что было у нее с Феофано, не может считаться изменой; Феофано женщина…

Но Фома писал, что у него все хорошо, – и Феодора успокоилась. Он говорил ей слова любви – и она заулыбалась. Государь принял патрикия с радостью, и хотя удивился его приезду, писал ее супруг и господин, но сказал, что тот вернулся своевременно.

Фома предупредил жену, что император может приказать ей с сыном приехать в Константинополь: потому что в годину бедствий Константин желает видеть семьи своих подданных сплоченными, по христианскому закону. Супруг говорил, что очень надеется забрать их сам – но если будет совсем недосуг, ей придется отправиться самостоятельно. Сможет ли она совершить такое путешествие? Каждый день сулит им обоим непредвиденное…

“Истинно так”, – усмехнувшись, подумала Феодора.

А сама пожелала, чтобы дела не позволили мужу приехать за ней: если она прибудет в Город одна, без его ведома, ей представится гораздо больше возможностей спрятать ценнейшие бумаги, полученные от Феофано. Феодора не вскрывала этот желтый пергаментный пакет, на котором стояла какая-то странная звериная печать, но услышала о его содержании достаточно, чтобы дрожать за бумаги самозваной императрицы, как за жизнь своего сына.

Бумаги говорили о том, как давно и глубоко погряз Флатанелос в работорговле, которую вели греки с османами, османы – с католиками, и все вместе друг с другом: это занятие Византия не прекращала с языческих времен, и в христианские времена лицемерно закрывала на него глаза… но даже теперь работорговец работорговцу был рознь. Флатанелос занимался этим почти исключительно в свою пользу, а не в государственную: не думая, кому дает усилиться помимо себя.

“Теперь гибнут и загибаются в цепях очень многие – и свободным приходится не лучше рабов, – говорила Феофано московитке. – Но главное – помнить, во имя чего мы погрязли в гнуси: и гнуснее всех тот, кто делает это во имя себя одного. Ибо сам по себе человек – ничто, и только долг и святыни делают его человеком!”

Феофано, несомненно, делала то, что она делала, во имя себя одной. Но себя она не мыслила без Византии.

А еще она мстила Флатанелосу за свою поруганную женскую гордость: теперь Феодора подозревала, что этот бывший любовник и союзник пытался принудить ее к мерзостям, о которых только шепотом разговаривали в гинекеях, но которым безнаказанно подвергались рабы обоего пола. Однако Феофано – царица, душа империи: и любое оскорбление, нанесенное ей, есть плевок в лицо Византии…

Флатанелос, как всякий коротко мыслящий мужчина и себялюбец, презирал такие материи: но Феофано и Феодора должны отстаивать себя и друг друга, во что бы то ни стало. И, зная такое, теперь Феодора с радостью поможет уничтожить этого человека.

Спустя десять дней Феодоре пришло послание – не от мужа, не от его союзников или друзей, а императорский приказ: то самое, чего боялись они оба. Но солдаты, привезшие приказ, были весьма сдержанны и учтивы. Именем великого василевса госпоже Феодоре Нотарас с сыном – знатные гречанки в супружестве часто сохраняли свое родовое имя, но Феодора, не имея своего, приняла имя мужа – повелевалось явиться в Константинополь, ко двору императора.

Посылал ли уже за нею супруг – или только намеревался; или не намеревался вовсе? Как бы то ни было, Феодора Нотарас не может сейчас этого знать! Она обязана повиноваться императору!

Когда поезд уже снарядили, – перед тем, как вынести сына, – Феодора Нотарас тщательно перепрятала в свою повозку драгоценный пакет. Слава богу, что уже так холодно и обилие одеял и мехов никого не удивит!

Феодора обошла напоследок сад, погладила по щеке свою статую, которую было жалко покидать, как члена семьи, и, поднявшись в детскую, покинула ее в сопровождении Магдалины и Аспазии. Все женщины кутались в теплые плащи, а ребенок и вовсе казался шерстяным свертком. Феодора знала, что в древности мальчиков из благородных греческих семей приучали стойко переносить и зной, и стужу; но сейчас не такие времена. И у у Варда не такой отец…

Она вошла в повозку с сыном на руках и села, проверив украдкой, на месте ли пакет; и, когда напротив уселись служанки, крикнула трогать.

* В старинных русских источниках – также царство Римское, или Цезария: государственное образование, существовавшее с 962 по 1806 годы и объединявшее многие территории Европы. В XV веке Священная Римская империя переживала кризис.

========== Глава 44 ==========

Они возвращались тем же путем, каким уезжали из Константинополя: проводниками и советчиками для Феодоры Нотарас стали охранители, которых муж приставил к ней, – они, к тому же, лучше нее говорили по-итальянски. Хотя Феодора предпочитала объясняться сама.

В дороге неожиданно заболел Вард – и Феодора почти не спала две ночи, пока ему не полегчало, лишь изредка задремывая; она бы даже и уснула на несколько часов подряд, помня о ребенке, что носила под сердцем, но плач сына, которому ничем нельзя было помочь, будил ее как набат, поднимающий ополчение. Эта прочнейшая нить, от сердца к сердцу, не оборвется даже тогда, когда один из них умрет…

Каково же было Метаксии лишиться двоих детей сразу! Говорит ли она с ними хотя бы во сне – верит ли, что их души витают над ней, или вокруг нее только ночь?..

Вард поправился, но страх остался. Насколько же легче бояться только за себя, а не за беспомощное и бессловесное дитя, – и даже носить оружие, в готовности к битве насмерть!

“Я хорошо сделала, что ответила на ее поцелуи и ласки, – подумала московитка. – Феофано очень нужна нам… и нужна в здравом рассудке!”

Но она откликнулась не только поэтому… живи она во времена Сафо – или во времена языческого Рима, она могла бы отдаться этой женщине без раздумий. Феодора попыталась молиться, раскаяться в том, что было, но не получалось. Бывает преступная любовь, каяться в которой, однако, – еще более преступно и трусливо: теперь она понимала. Царица стала бы презирать ее, если бы Феодора побежала к исповеднику; тогда Феодора презрела бы себя и сама.

Когда они ночевали в городе Аргосе, в итальянской гостинице, Феодора долго ходила по темной спальне, охраняя покой спящего сына; ей было жарко, она видела сияние глаз Феофано и ощущала вкус и твердость ее горячих губ. Она мысленно послала императрице привет – а потом, еще вся пылая, легла рядом с Вардом, подложив под голову завернутый в одеяло пакет с бумагами Флатанелоса, и рукой нащупала кинжал. Феодора поцеловала свое оружие, как делали воины древности, верившие в его чудодейственную силу, и крепко заснула, улыбаясь.

Ей приснилось то, чего не могло бы быть наяву.

А посреди ночи ее разбудил шум, будто ломились в дверь; Феодора с криком вскочила, сжимая кинжал. Сын тут же проснулся и раскричался, но Феодора, не взглянув на него, схватила бумаги из-под головы и попятилась назад, в угол, выставив оружие перед собой. Тому, кто войдет, будет нужен не ребенок; но где же, в самом деле, охрана? Она же поставила двоих человек у входа!..

Магдалина, спавшая подле ребенка, проснулась от его крика и тут же, громко ахнув, прикрылась подушкой, увидев борьбу в дверях. Она забормотала молитву, вверив себя и ребенка мужчинам и Богу; а горничная Аспазия, едва проснувшись, упала в обморок. От этих не было толку!

Феодора уронила пакет в угол и шагнула к двери, сжимая кинжал. И тут в спальню с топотом ввалился Теокл, один из ее греческих воинов; и за шиворот он волок какого-то стонущего человека.

– Кто это? – теряя разум от ярости и запоздалого страха, крикнула Феодора. Она хотела загородить собой сына, но потом поняла, что нужды нет: злоумышленник был ранен, и она видела, как на пол стекает его кровь, казавшаяся черной.

– Госпожа, этот негодяй пытался вломиться к тебе, пришлось взяться за оружие! Я ранил его! – бурно дыша, сказал Теокл. – Что велишь с ним делать?

– Перевязать ему раны, а не то истечет кровью, – сказала Феодора.

Она поняла, что сейчас бояться нечего. Бросила кинжал.

– Скажи Леониду, пусть позовет еще одного воина – и станут в дверях! – велела хозяйка. – Магдалина! Засвети лампу!

Кормилица поспешила выполнять приказ только после того, как Феодора прикрикнула и топнула ногой; у итальянки тряслись руки, и лампу она зажигала долго. Госпожа тем временем разорвала свою льняную простыню: куда бы ни ранили злодея, прежде всего нужно остановить кровь…

Враг оказался чернявым и смуглым, самого итальянского – или греческого вида: такая южная наружность легче всего могла сбить с толку. Рана была у него в боку: меч Теокла проделал в рваной рубашке еще одну дыру.

Морщась от брезгливости и подавляя невольный страх, Феодора с помощью Теокла туго перепеленала раненому бок; тот невнятно бранился по-гречески, но с чужеземным выговором. Ах, будь здесь Метаксия, она бы вмиг разобрала, какого роду-племени этот человек!..

Услышав плач Варда, Феодора отправила Магдалину к нему, а сама склонилась над преступником – и приставила ему кинжал к шее.

– Кто ты такой? – сквозь зубы спросила она по-гречески.

Раненый закатил глаза и лишился чувств: а может, притворился. Что греки, что итальянцы были горазды на такие хитрости.

Феодора беспомощно посмотрела на Теокла. Ей в голову вкралась мысль о пытке – но, конечно, это было невозможно!

Невозможно ей, и сейчас…

– Теокл, вытащи эту мразь отсюда – и стерегите его до утра, – устало сказала она; было не страшно, только мерзостно – мерзостно-интересно, как, наверное, Феофано…

Теокл кивнул и поднял раненого одной рукой, как пустой мешок; тот издал стон, но больше ничего.

– Жизнью отвечаете! – крикнула Феодора вслед охранителю; тот поклонился, закрывая дверь.

А Феодора бросилась в угол и схватила пакет, точно спасенное от смерти дитя. Потом только подбежала к ребенку. Они вместе с Магдалиной унимали его долго; но наконец Вард затих. Феодора легла, обняв его и подложив пакет под голову, как раньше: теперь ей стало страшно, что до утра бумаги развеются, как дым.

Но до утра ничего не случилось.

Феодора проснулась – и тут же вспомнила все, что пережила ночью. Ей предстояло еще одно испытание: быть может, самое тяжелое. Она взяла кинжал.

Наскоро одернув измаранную кровью одежду, Феодора выступила из комнаты. На пороге госпожа столкнулась с Теоклом, который, должно быть, хотел войти и о чем-то доложить…

– Как он? – воскликнула Феодора.

Теокл потупился.

– Госпожа… Прости…

– Вы его упустили? – крикнула Феодора.

– Нет, – вступил Леонид. – Преступника забрал хозяин гостиницы, который пришел с подручными: мы не могли сопротивляться, и беспокоить тебя больше не посмели. Хозяин сказал, что этот человек итальянец и подсуден их законам…

– Здесь один закон – закон василевса! – воскликнула Феодора. Леонид мрачно переглянулся с Теоклом: опытные воины и спутники патрикия, эти греки, казалось, понимали гораздо больше нее.

– Все гораздо сложнее, госпожа, – серьезно и печально сказал Теокл.

Феодора усмехнулась.

– Верно говоришь.

Она вздохнула.

– Пойду умоюсь, переоденусь и попробую объясниться с хозяином.

Леонид шагнул к ней: в глазах загорелась тревога. Он схватил ее сильной рукой за плечо.

– Нет, госпожа, это очень опасно! Тебя саму могут бросить в тюрьму, и мы не поможем!

– Нужно уезжать, – поддержал его товарищ. – Наше оружие здесь бессильно. Нужно добраться до нашего господина и василевса, и доложить им; а здесь итальянское право!

– Может быть, этот человек в сговоре с хозяином, – прошептала Феодора во внезапном ужасе. – Не зря тот так скоро явился!

Леонид кивнул, глядя себе под ноги.

– Уезжаем, как можно скорее, – распорядилась Феодора. Она быстро повернулась и ушла в спальню, где повелительными криками опять заставила забегать служанок и разволновала сына.

Меньше, чем через час, они были готовы в путь; покинули гостиницу, стараясь сделать это как можно незаметнее. Феодора радовалась теперь, что удалось избежать встречи с хозяином, и горько сожалела, что не успела как следует рассмотреть негодяя, пока была возможность.

Но теперь она знала твердо три вещи – что Феофано не обманула ее насчет ценности доверенного; что у Феофано были могущественные и зоркие враги; и что скрыть происшествие от мужа не удастся. Верные греки – черт бы побрал сейчас эту греческую и мужскую верность! – сейчас же доложат своему господину, что произошло в аргосской ночлежке. Оставалось надеяться, что патрикий не догадается о причине – или догадается, когда будет поздно.

– Слушайте меня, – грозно сказала она воинам, помедлив, прежде чем сесть в повозку. – Обо всем скажем только господину, а он сам решит, докладывать ли императору! Вы поняли?

Теокл кивнул.

– Да.

Им казалось, что они поняли. Феодора бледно улыбнулась и забралась поглубже, чтобы прийти в себя и обдумать, пока есть время, что делать дальше.

Больше в дороге с ними ничего не произошло, и в Город они прибыли благополучно. Зимой Константинополь Феодора еще не видела – но признала, что цвет его почти не поблек: Царьград был прекрасен всегда. Московитка перекрестилась на Святую Софию.

– Стой вовеки – крепко стой, государыня-мать, – прошептала она. И тут же передернула плечами от пронизывающего ветра: Феодоре вдруг показалось, что этот ветер сейчас снесет огромный золотой купол с крестом, точно пожелтевшую крону березы.

Березы – это пестрые белоствольные деревья, и осенью они желтеют: она ведь верно помнит?

Они остановились напротив Большого дворца; Феодора взяла ребенка, как охранную грамоту, и, бледная и суровая, пошла навстречу этериотам, которые стерегли двери. Ее пропустили после короткого разговора; знакомые стражники приветливо расспросили ее о дороге, и Феодора поклялась, что все было благополучно.

Вместе со служанками она прошла в гинекей – и в своей спальне немедленно принялась искать новый тайник для проклятых бумаг.

Но если о них проведали даже в дороге – и выследили ее в дороге, трудно ли будет сделать это в Большом дворце?..

– Нужно как можно скорее найти этого Леонарда Флатанелоса… и поговорить с нашими, – прошептала московитка, бессильно садясь в кресло и утирая пот. – А может, сразу пойти к нему. Время не терпит.

Но время вынуждено было терпеть.

Муж пришел к ней позже, этим вечером, – и с таким видом, что стало ясно: воины уже отчитались о несчастье. Патрикий схватил в объятия сначала ее, потом ребенка; потом осыпал поцелуями обоих. Язык не повиновался ему, в глазах блестели слезы.

– Я бы умер, лишись я вас! – воскликнул муж.

Феодора прижалась к его груди – и подумала, что в объятиях Метаксии ощущала совсем не то; жажду жизни и огонь, а не жалость. Но она посмотрела в глаза мужа – и опять ощутила, как сливается с ним в одно существо; он опять показался ей сильным.

Да ведь и был – в сравнении с нею.

Фома посадил ее в кресло, а сам стал рядом, поглаживая ее руку. – Слава богу, – сказал он.

Феодора пожала его пальцы, не глядя на мужа, – не могла.

– Как ты думаешь, почему меня хотели убить? – спросила она.

Фома рассмеялся с усилием – в горле у него пересохло.

– Мало ли у меня врагов!

– А у меня завистников, – прибавила Феодора, усмехнувшись. – Мое изваяние все еще высится на форуме, и во всем Царьграде больше нет подобного!

Она подняла глаза на патрикия и внимательно посмотрела ему в лицо – он глядел так искренне, со всем сердцем… Неужели ромеи способны лгать во всякое время, со всяким человеком, даже любимым?

“Не вскрыть ли этот пакет? – морща лоб, подумала московитка. – Но ведь она не могла подвести под беду брата, меня, детей… нет, я не верю!”

Муж вдруг присел перед ней и погладил ее живот.

– Как наше дитя?

– Хорошо – под моей надежной защитой, – улыбаясь, ответила Феодора.

Фома Нотарас поцеловал одну ее руку, потом вторую; он продолжал поглаживать ее живот, и внутри ее все взволновалось.

– Ты будешь моей сегодня? – спросил ромей.

Она опустила глаза.

– Да.

Ей было страшно – страшно не откликнуться, выдать ту или иную тайну: неизвестно, какая хуже! Но муж разбудил ее чувства с удивительной силой, хотя ей пришлось напомнить ему, как для этого потрудиться. Он не мог ложиться на нее сверху, и Феодора испытала бурный, долгий восторг, лежа лицом к лицу с ним, сжимая его руку.

Потом Фома сказал счастливо:

– Разлука пошла на пользу нам… Особенно тебе!

Потом он засмеялся.

– Но ты никогда раньше такой не была… Я как будто сочетался сейчас с моим товарищем!

“Как будто это что-то удивительное, – подумала жена. – Не так уж и редко ваши воины были любовниками!”

Она прижалась к горячему телу мужа и сказала:

– Помнят ли еще здесь о нападении?

– Как не помнить, – ответил патрикий. – Все испуганы… тем, что может стоять за атакой Флатанелоса! Первая ласточка!

Феодора повернулась к нему.

– Я бы хотела взглянуть на наши боевые корабли. Ты покажешь мне их?

Муж с опозданием кивнул. Ему неловко признать, что он не слишком разбирается в военных судах, поняла Феодора.

Она будет надеяться, что на верфях и в бухтах найдутся опытные моряки, которые ей расскажут; а супруг, конечно, не откажется утолить ее любопытство – и показать ей героя последних дней.

Когда она осталась одна, на другой же день, Феодора вытащила пакет. Она долго смотрела на печать – а потом решительно сжала губы.

“Я должна все увидеть своими глазами. И Леонард, если он и вправду похож на нас, поймет меня!”

Феодора сломала печать.

И поняла, что Феофано ее не обманула.

========== Глава 45 ==========

Из пакета посыпались куски пергамента, кожи и бумаги разного качества, исписанные разным почерком. Некоторые были совсем ветхие – не потому, что действительно старые, а потому, что истрепались от жары и сырости, небрежного обращения, человеческого пота: их долго перевозили в седельных сумках, под пропревшей одеждой, из страны в страну по морю. Феодора довольно сносно читала по-итальянски и хорошо – по-гречески; но чтобы как следует разобраться в содержимом пакета, требовалось знать гораздо больше языков.

Однако она видела длинные списки с числами, проставленными напротив каждого наименования: товары, количество и стоимость, считая в деньгах, а также том, что их заменяло, – золотых и серебряных слитках, шкурах, шелках, воске и меде. Это была не только продажа, но и обмен: как велись дела еще с дохристианской Русью. Она видела печати, проставленные под заключенными сделками, – в которых узнавала гербы европейского рыцарства с их перекрещенными ветвями и мечами, якобы дерущимися за справедливость, мусульманский полумесяц и звезды, львов в разных положениях, драконов, двуглавых орлов…

Феодора понимала названия товаров: кони, оружие, меха, благовония, дерево – но прежде всего и более всего рабы мужеского и женского пола из Московии, Армении, Болгарии, Валахии… Указывался возраст, но и только: наверное, сравнительные достоинства рабов из разных стран купцам и перекупщикам были известны хорошо и не нуждались в перечислении на бумаге.

Некоторые бумаги были испятнаны кровью – случайно или, всего вернее, отняты у мнимых союзников вместе с жизнью?..

– Боже мой, – прошептала рабыня-славянка. – Да нас могут убить за одну такую бумагу!.. И как она достала это у Флатанелоса – выкрала, наверное, или он забыл, когда бежал? Но как такое можно забыть?

Должно быть, мнимый император счел, что кровь тысяч, которая прольется в грядущих войнах, смоет все договоренности, некогда заключенные на бумаге отдельными людьми. Но Флатанелос ошибся. Наступало время, когда писаное слово могло перевесить целую флотилию.

Такое время наступило давно – когда произошло небывалое в истории объединение: когда множество народов стало повиноваться одной книге, как царице своих царей.

Феодора оглядела разбросанные по драгоценному мраморному полу бумаги – и будто очнулась. Дрожащими руками она стала собирать их, молясь, чтобы ничего не потерялось… и чтобы все ее слуги оказались честными. И чтобы никого не принесло сюда в эту самую минуту!

Она успела за миг до того, как вошла Аспазия. Феодора ногой затолкала пакет под кровать, под длинное смятое с ночи покрывало, и перевела дух.

Рыжая девчонка в легкомысленном белом хитоне, оголявшем тонкие руки, сдувая со лба челку и мурлыча какую-то песню – уже отряхнулась от всех прошлых страхов! – смахнула тряпкой пыль со столиков. Она вынула засохшие цветы из двуручной вазы, а потом подошла к постели, чтобы разгладить покрывала.

– Не трогай ничего! – крикнула Феодора; Аспазия выпрямилась, голубые глаза были в пол-лица.

– Госпожа?..

– Уходи… убирайся! – приказала хозяйка.

Перепуганная девушка отвесила низкий поклон и попятилась к двери, забыв свою тряпку. Хоть цветы не разроняла.

Феодора схватилась за лоб.

– Стой!

Аспазия застыла как истукан.

– Посиди за дверью – и не пускай ко мне никого, пока не скажу: поняла?

Аспазия кивнула. Едва дыша, она выступила за дверь и закрыла ее. Феодора перекрестилась.

“Она слишком труслива – и слишком честна, чтобы кому-нибудь доносить, – подумала госпожа с облегчением. – И сейчас меня не обманет! Но ее, конечно, могли запугать, если не подкупить; однако она не так бы себя вела, если бы шпионила!”

Феодора вынула пакет из-под кровати и убрала в один из своих сундуков, запиравшийся на ключ. Вот такие, наверное, возил с собой Флатанелос; а что он прятал в них, не хотелось даже думать.

Феодора посидела несколько мгновений на смятой постели, а потом громко крикнула:

– Аспазия!

Служанка проворно явилась, едва не запутавшись ногами в юбке, все еще бледная и дрожащая.

– Заканчивай тут убираться, а потом принеси мне поесть, – велела Феодора. – И сапоги почисти. Я пойду с сыном гулять.

Фомы не будет еще долго – а даже если нет, в том, чтобы пойти на прогулку, нет ничего предосудительного. Может быть, супругу представится так же неловко показывать ей храброго комеса, как и его корабли; или он запамятует… Во всяком случае, медлить нельзя.

Погода выдалась ясная, и сын радовал: был румяным и спокойным.

– Матушка вышла вершить важные дела, творить правду и закон, – ворковала Феодора, покачивая сына на руках: она шла далеко впереди своей охраны, и говорила с Вардом по-русски.

– Ты ведь мне не помешаешь, сокол мой, царевич?..

Вард смотрел серьезными темными глазами, точно взрослый в детском тельце. Феодора улыбнулась ему и поцеловала в высокий лобик: умник будет!

Многие кланялись ей, узнавая ее по мужу – или по статуе; или просто на всякий случай, почитая ее богатую одежду и охрану. Феодора с улыбкой кивала – хотя и не всякому.

Она направлялась в Золотой Рог. Там как раз располагалась верфь, на которой белели длинные скелеты нескольких будущих дромонов – или скедий, хеландий, галер: скоро эти ребра оденутся плотью, под ветром расправят грудь паруса, а на весла сядут гребцы. Вольные или невольники – сейчас Феодору не занимало. Она видела, как по деревянным каркасам, рискуя жизнью, лазают строители, а вокруг стоят десятники и начальники, наблюдая за работой и направляя рабочих окриками, а то и хлыстом. Правда, бить на ее глазах никого не били – только грозили, для порядку…

Феодора остановилась и хотела передать сына кормилице – но раздумала. Если Леонард Флатанелос храбрый и честный муж, красивой женщине лучше говорить с ним, держа на руках дитя. Молодая мать скорее растрогает и расположит к себе человека, преданного родине…

Феодора подошла к одному из надсмотрщиков, и тот немедленно повернулся к ней: люди такого сорта сразу замечали начальство, потому что их процветание зависело, едва ли не прежде всего, от успешных отношений с аристократией – и умения вовремя поклониться кому следует и как это следует.

А благородная женщина на верфи и вовсе была явлением удивительным. Феодора мысленно обругала себя за то, что не дождалась прогулки с мужем; но разве при муже она смогла бы так себя вести? Да он шагу бы ей ступить от себя не позволил, рта раскрыть – боясь, что бывалые моряки его сочтут недостаточно мужественным, плохим хозяином в семье!..

– Кого вам угодно, госпожа? – спросил надсмотрщик, кланяясь.

– Здесь ли сейчас… комес Флатанелос, Леонард Флатанелос? – спросила Феодора. Она покачала ребенка, который начал хныкать и тут же затих. Надсмотрщик был смущен.

Он даже спрятал за спину многохвостую плетку.

– Комес здесь, госпожа, – ответил коренастый невысокий грек, ниже ее ростом – но обладавший, по-видимому, недюжинной силой и сноровкой. Но больше он ничего не прибавил, глядя на нее выпуклыми черными глазами.

Феодора догадалась и улыбнулась.

– Вот, – она пошарила в поясе и, выудив оттуда золотую монету, вложила в руку ромею. – Меня зовут Феодора Нотарас, и я желаю говорить с комесом от имени мужа, патрикия Нотараса. Ты понял?

Надсмотрщик согнулся так, что почти коснулся лбом сапог.

– Сию минуту позову его!

Он заспешил прочь, переваливаясь на коротких ногах. Феодора крепче укутала сына от ветра и нахмурилась, мучительно гадая, что принесет ей эта встреча. Она уже сожалела обо всем, что затеяла: ей следовало бы, конечно, прежде всего пойти к своим, заручиться их поддержкой! Но разве сможет она втравить своих – честных воинов – в подобное дело? Она не Феофано, и не умеет так мастерски лгать и склонять людей ко злу, пусть и во благо!..

Остается надеяться, что комес Флатанелос сам знает, каковы русские, и ему окажется достаточно ее слов.

Тут вернулся надсмотрщик; и рядом с ним враскачку, походкой моряка, шагал высокий сильный человек, напомнивший Феодоре Марка, только с длинными волосами. Нет, не Марка – тот никогда не одевался так изысканно, как этот господин. Вьющиеся черные волосы достигали его широких плеч, и хотя Леонард Флатанелос носил бороду, как православный грек – и мужественный грек Эллады, в волосах блестели бронзовые украшения. С плеч ниспадал дорогой плащ, под которым виднелись узорные одежды. Как красив, наверное, был этот человек, когда боролся с бурей – или отдавал приказы, возвышаясь на палубе!

Отвратительное недоверие вкралось в сердце Феодоры – ей вдруг стало дурно под греческим солнцем, холодный пот оросил лоб и виски. Она улыбнулась, без слов извиняясь перед комесом за свою слабость, и шагнула назад.

В следующий миг она поняла, что комес одной рукой обнимает ее за плечи, а другой держит ребенка; Вард не издал ни звука, хотя неохотно шел к чужим людям. Феодора глубоко вздохнула.

– Прошу простить меня, комес…

– Ничего страшного, – с улыбкой ответил тот, возвращая матери ребенка. – Вы, должно быть, ждете его брата.

Феодора покраснела, поняв, что сказал этот человек; но он вовсе не хотел ее оскорбить, а только был по-гречески прост – как море, как земля!

– Вы правы, я… беременна, – призналась она, лихорадочно пытаясь подобрать дальнейшие слова. Комес Флатанелос говорил ей “вы” – как образованный ромей, как сторонник императора… Что это могло значить? Что угодно!

– У вас ко мне дело, госпожа Нотарас? – спросил Леонард Флатанелос.

– Вы позволите сесть? – произнесла она, оглядываясь.

– Конечно, конечно!

Он засуетился, коря себя за недогадливость; подвел ее к какому-то бревну, на которое она с наслаждением опустилась, вдыхая свежий древесный запах. Комес запросто сел рядом; они оказались в стороне от работ и чужих ушей.

– Дело есть у вашего мужа? Тогда почему он послал вас? – допытывался Флатанелос: с простотой честного человека и беспокойством за такую посланницу.

Феодора прикрыла глаза и помолилась всем высшим силам, которые существовали – или могли существовать!

– Комес Флатанелос, – сказала она. – Я пришла поговорить о вашем родиче, Никифоре Флатанелосе.

При звуке этого имени честный моряк изменился в лице и вскочил с места; его нагрудная цепь и узорная парча платья болезненно сверкнули ей в глаза. Потом Леонард Флатанелос снова сел.