Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 78 страниц)

Фома Нотарас смотрел на нее, улыбаясь, так что резче обозначились складки у рта, – а неподвижные глаза его, окруженные тенями, почему-то пугали освобожденную пленницу. Что было это самое дорогое, утраченное греческим патрикием?

Жена и дети – а может, его мужская честь, остатки храбрости, родовая гордость, которые он утопил в вине?..

“Нам это еще аукнется… он это припомнит, и так, что всем придется очень несладко”, – подумала Феодора.

Потом муж первым сделал шаг: он направился к московитке, ступая, как человек, утративший цель. Феодоре даже показалось, что Фома промахнется, готовясь принять ее в объятия.

Но он не промахнулся – и Феодора застыла от ужаса, когда Фома неловко погладил ее по спине. Потом выпустил жену из объятий и ткнулся ей в щеку губами. Ее подбородок кольнула щетина, но было видно, что Фома недавно гладко брился. Нет, он давненько взял себя в руки.

– Здравствуй, – наконец глухо сказал патрикий. Он больше не улыбался, а говорил так, точно его терзает непроходящая боль.

Он не смотрел на жену, но заговорив с московиткой, покосился на нее – с прежним детским, обиженно-доверчивым, выражением: у Феодоры немного посветлело на душе. Она заставила себя улыбнуться.

– Здравствуй, муж мой.

Фома усмехнулся в ответ на такие слова; но детское выражение сохранялось.

Феодора знала эту личину: кого-то она могла обмануть… и в чем-то Фома Нотарас действительно оставался дитятей, который тянулся к ласке обожаемой женщины; но на самом деле греческий патрикий был далек от простоты с кем бы то ни было, в том числе и с обожаемыми женщинами.

Феодора почувствовала, что, несмотря на все перенесенные испытания и пощечины от судьбы, муж остался во многом прежним. И, быть может, именно сейчас измышлял изощренную месть… так же, как Феофано.

Наконец, после очень долгого молчания, Фома нарушил тягостную тишину.

– Твой сын сейчас спит?

“Наш сын”, чуть было не поправила Феодора; едва прикусила язык. Это только для женщины все дети – свои!

– Спит, – сказала она. Помедлила. – Хочешь взглянуть на него?

Фома кивнул. Почему-то это пожелание изумило Феодору: но, конечно, она не отказала. Повернулась и пошла, показывая мужу дорогу, – стараясь не коснуться его; впрочем, патрикий и сам избегал ее касаться.

Лев спал так крепко, что Фома смог склониться над колыбелькой, – той самой, где спали еще дети Метаксии, – и внимательно рассмотреть его черты, смелый росчерк черных бровей и густые черные волосы.

– Красивый и крепкий ребенок, – наконец заключил обездоленный муж, взглянув на Феодору. Он улыбнулся. – Тебе повезло.

Феодора отвернулась и расплакалась, закусив губу. Она сдерживалась, чтобы не разбудить сына; впрочем, его было так же нелегко разбудить, как и утихомирить.

Фома наблюдал ее слезы, не приближаясь и не делая попытки успокоить. Когда Феодора перестала плакать, сказал:

– Пойдем отсюда, пусть он спит!

Феодора кивнула. Конечно, Фоме совсем не хотелось оставаться рядом с вражьим сыном.

Когда они покинули детскую, Фома прикрыл за ними обоими дверь.

Феодора хотела уйти, хотя бы отойти подальше, слишком трудно им было стоять рядом, – но муж задержал ее вопросом:

– Скажи мне только одно… ты любила его?

Феодора подняла глаза – муж смотрел ей в лицо так, точно от ее ответа зависела его судьба. Но она устала быть сивиллой и распорядительницей судеб. Московитка прикрыла глаза.

– Да, любила, – шепотом ответила она.

Фома усмехнулся.

– Я так и знал.

Он не бранил ее, даже не сердился – он слишком, слишком хорошо все понимал, этот умнейший человек своего упадочного времени!

Феодора ощутила, как муж взял ее за руку: расслабленной, какой-то безжизненной рукой. Потом отпустил.

– Поэтому у вас получился такой славный сын.

– Наверное, – ответила Феодора. Она старательно смотрела в сторону.

Они долго молчали, она чувствовала на себе жгучий взгляд патрикия, – потом московитка прибавила:

– У тебя тоже прекрасный сын, и стал еще лучше за это время… Ты уже говорил с ним?

– Нет… только любовался издали, – ответил Фома.

Она посмотрела на него, и увидела, что муж улыбнулся: мягкой, раздирающей душу улыбкой.

– Ты права, наш Вард стал еще лучше. Он точно не в меня пошел.

– Не говори так! – воскликнула Феодора; ощущая ужасный стыд потому, что сама думала то же самое.

Фома наконец посмотрел ей прямо в глаза и смог открыто улыбнуться: ей оставалось только гадать, каких усилий над собой это ему стоило.

– Я очень рад, что ты цела – и дома. Метаксия тоже без тебя исчахла.

Феодора кивнула, смаргивая слезы.

Потом Фома прибавил – и это тоже стоило ему огромного усилия:

– Я сделал все, что мог.

– Я знаю, – прошептала Феодора, – конечно, Фома.

Конечно – немногие на его месте сделали бы больше: отыскать ее оказалось почти чудом, и даже посланники, которых отрядили на ее поиски, и те натолкнулись на нее случайно! Если бы не отчаянная храбрость ее воинов, люди Кассандры тоже ее не нашли бы!

Да что говорить – в горах всех их спас младенец! Тот, кто менее всего мог бы чем-нибудь похвалиться!

Но, несмотря на это, Феодора ощущала, что никогда уже не сможет полюбить патрикия Нотараса прежней любовью: как выросшая девочка, которой стало тесно ее платье. Им нужно теперь учиться любить друг друга как-то иначе.

“Господи, только бы мне не привелось опять спать с ним, по крайней мере скоро… хотя он, наверное, первым об этом не напомнит. Он не Валент”.

Феодора вздохнула и, шагнув к патрикию, коснулась его плеча: плечо было мягким, словно он давно уже не брал в руки оружия. Но Фома не отдернулся при ее прикосновении, глядя на Феодору теперь с ожиданием – будто она опять могла сообщить ему смысл жизни, придать ей направление…

“Прости, муж мой, не могу… Нет, не так: едва ли я смогу придать твоей жизни то направление, которого ты ждешь”.

– Пойдем к Варду вместе… Я с ним поговорю, и сын узнает тебя, вот увидишь, – предложила она.

Фома кивнул: так же, как соглашался посмотреть на сына Валента. Феодора пошла впереди, скрепя сердце.

Разговор со старшим сыном получился – малыш Вард вспомнил своего золотоволосого Феба; и даже искренне обнял отца. Патрикий не ожидал такого порыва, и почувствовал себя еще более виноватым и уязвленным вместе, чем прежде.

Анастасия тоже, казалось, припомнила отца; но она была еще слишком мала, чтобы как следует различать людей, кроме матери, – и не проявила особенной радости при виде Фомы Нотараса, только настороженное любопытство. И это, казалось, принесло ему облегчение.

Когда они с женой снова остались вдвоем, Фома сказал – он немного ожил за эту встречу:

– Я взялся восстанавливать наш дом… и уже много сделал, он почти прежний!

Феодора смотрела на него, не отвечая, – конечно, она понимала это скрытое приглашение; но не спешила его принимать. Московитка скрестила на груди руки. Фома потупился, опустив длинные темно-золотистые ресницы.

– Конечно, ты можешь жить здесь, пока не стесняешь Метаксию. Тебе и твоему ребенку нужно отдохнуть.

Феодора кивнула.

Разумеется, она оставалась женой этого человека: он был самым законным из ее любовников, потому что она все-таки венчалась с ним, пусть и обманным путем, и в храме, давно лишенном святости! И сейчас они оба делали вид, будто Фома Нотарас по-прежнему имеет над нею право мужа, и только из деликатности воздерживается от того, чтобы приказывать.

Но оба понимали, что прежнее его право утрачено давно: и если Феодора скажет нет, Фома ни на чем не настоит.

Но Феодора щадила его гордость – а патрикий ее свободу. Как хорошо, что они хотя бы понимали друг друга не хуже прежнего!

Фома наконец хотел уйти; но тут Феодора задержала его.

– Я тебя всегда любила и помнила, – сказала она: и поняла, что сказала искренне. Фома кивнул.

– Я знаю, дорогая.

Он ушел, склонив золотую голову. Феодора провожала его взглядом – и думала, что союзы всегда угодны Богу, в то время как вражда омерзительна… и женщине, хранящей семью, малую церковь, по своей природе труднее всего разорвать союз любви, как бы тяжел он ни стал. Чтобы хранить любовь, нужно божественное терпение!

Но для женщины это естественно.

И теперь, стало быть, – у Желани Браздовны два мужа, потому что она полюбила и приняла в себя обоих! А скоро думает, если посчастливится, взять себе и третьего!

Феодора перекрестилась.

“Что бы ни было… против воли Бога ничего не случится”, – подумала она словами Феофано.

Боже, храни Византию – и Леонарда Флатанелоса: хотя бы до тех пор, пока им не приведется снова встретиться.

Фома Нотарас вскоре уехал – один, как и приехал: отговорившись тем, что его еще ждут неоконченные дела. Конечно, и Феофано, и Феодора понимали, что значат его слова: но тем легче было распрощаться, потому что с этими женщинами не требовалось никаких объяснений.

– Он ведь так и не сказал, желает ли быть отцом Льву, – заметила Феодора хозяйке после отбытия мужа. – А я не спросила…

– Что тут спрашивать! – ответила Феофано.

Сделала презрительный жест – не то в ее сторону, не то в сторону брата.

– Конечно, он не желает! А что не спросила – правильно. У моего братца особенная гордость, ты знаешь, – Феофано улыбнулась. – Он сам ни за что не откажется от ребенка, которого родила его жена; но будет не прочь, если за него откажемся мы с тобой. Фома Нотарас всегда все самые важные вопросы своей жизни предоставлял решать женщинам.

Она вздернула подбородок.

– Все бы так делали!

Феодора рассмеялась вместе с царицей.

– Так что, – серьезно спросила Феофано. – Ты отдашь своего Льва Дионисию? Ты твердо решила?

– Я никогда не чувствовала его как своего, даже тогда, когда носила под сердцем, – тихо ответила московитка. – Он – их, Аммониев… так будет лучше для всех.

Когда приехал Дионисий, он сперва извинился за задержку – говорил, что был в Константинополе. На него накинулись было с расспросами; но военачальник покачал головой.

– Это подождет, – сказал старший брат Валента и младший – Льва. – Сперва я хочу взглянуть на ребенка.

И когда взглянул, остался более чем удовлетворен – и очень взволнован.

– Я готов поклясться, что именно таков был мой старший брат во младенчестве, хотя я не мог видеть его!

Феодора глубоко вздохнула, набираясь храбрости сделать свое предложение.

– Это твой племянник, – начала она.

Дионисий улыбнулся, выручая ее.

– У меня уже есть тот, кого я горд называть племянником, – сказал старший Аммоний. – А этого ребенка был бы горд назвать сыном!

Посмотрев на московитку, он медленно склонил голову.

– С твоего согласия, госпожа Феодора. Я говорил об этом с Кассандрой – она была бы счастлива!

Феодора закраснелась.

– Это я и хочу тебе предложить, господин.

Дом Льва Аммония Дионисий покинул, увозя с собой наконец обретенного сына.

Наступала весна 1453 года.

========== Глава 92 ==========

Второй брат Микитки, Владимир, рос не по дням, а по часам. Он был еще совсем мал и лежал в люльке, но все видели, в какого справного молодца он вырастет. А первый брат русского евнуха, Глеб, уже резво бегал и даже помогал старшим: Евдокия Хрисанфовна, казалось, всех вокруг, кто был в ее власти, – даже самых малых детей, – могла наделить своим разумом и волей: все вокруг нее радостно покорялось ей, расправлялось под ее рукой и шло в рост!

Но даже Евдокия Хрисанфовна не могла творить чудес; и ей подчас приходилось подолгу успокаивать своего мужа – старшего царского дружинника, приходившего к ней со службы день ото дня мрачнее.

– Буря грядет, – говорил Ярослав Игоревич. – Эх, хоть бы уж поскорей! Извелся я весь, матушка!

Евдокия Хрисанфовна гладила его густые русые с проседью кудри, целовала лоб, на котором собирались складки, как рябь, морщившая воды Пропонтиды перед бурей.

– Потерпи, отец, – увещевала боярская ключница: у которой были ключи от стольких русских сердец здесь, на чужбине. – Потерпи… Уж недолго осталось. Господь терпел и нам велел…

– Детей сбереги, – просил Ярослав Игоревич.

– А ты себя не хорони раньше смерти, – строго приказывала Евдокия Хрисанфовна. – Велит долг перед государем – что ж, так тому и быть…

Она прерывалась, утирая невольную слезу.

– Но помни, что здесь не Русь, а первый долг твой – перед Русью! Бог не велел здесь нам всем погибать, как семени в чужой земле! Кто и на что воспитает твоих сыновей, если ты умрешь?

Муж обнимал ее, в свой черед успокаивал:

– Может, еще и выстоим.

Все – и славяне, и итальянцы, и греки, населявшие Город, – предчувствовали гибель; но никто не почувствовал того мига, когда переломилось положение императора: когда султан Мехмед принял роковое решение. Константин, конечно, не советовался со своими воинами: и даже его доверенные слуги, состоявшие при его покоях, не знали государевых дум и вражеских намерений. Все угрозы, которые можно было отвратить или отдалить словами, великий василевс отвращал с помощью своих советников, повидавших мир и стоявших достаточно высоко, чтобы постоянно видеть мир и опасности, грозящие со всех сторон.

Одним из таких советников был Леонард Флатанелос*, теперь, как и до своего изгнания, неразлучный с императором. И он в числе первых принял удар – султан, как и ожидалось, напал с моря.

Еще в начале марта были взяты несколько византийских укреплений на Понте; и тогда же турки раскинули лагерь у самых стен Города и стали готовиться к его осаде. Слухи об этом просочились за городские стены, и людьми овладевал страх и гнев: но никто ничего не знал достоверно, кроме императора и его приближенных.

Все стало известно, – как гром, – второго апреля, когда султан начал осаду. Итальянцы, от которых греки столько натерпелись за годы союзничества, первыми встали на защиту греческой столицы: и городские стены, и берег Золотого Рога защищали итальянские корабли и сухопутные отряды. Все узнали, что подходят главные силы турок, – и ромеи разрушили мосты через оборонительные рвы, и закрыли городские ворота. Император приказал протянуть через Золотой Рог цепь, которая защищала вход в залив; и корабли Константина и союзников вышли в море – отбивать турецкие атаки, пока возможно. Леонард Флатанелос вел греческие корабли – он в первый раз после возвращения надолго отделился от Константина: император сам возглавлял отряды, защищавшие город. Русские этериоты обороняли дворец, но несколько раз Ярослав Игоревич ходил биться с императором: однако пока схватки были небольшие, и крови пролилось немного.

В два дня султан разрушил крепости вне стен Константинополя – и оставшиеся в живых защитники их были посажены на кол на глазах у осажденных цареградцев: те, кто вышел на стены, видели это, а кто схоронился, слышал ужасные крики. Звуки битв и казней долетали и во дворец. Евдокия Хрисанфовна сидела в комнатах, где жили русские и греческие жены императорских этериотов, с маленьким сыном на коленях – и только молилась, закрывая Владимиру уши, пока все не смолкало.

– Крепись, сын, – шептала московитка. – Если укрепимся до последнего часа, Бог нас спасет, на этом свете или на том!

Когда к ней приходил муж, она молча осматривала его, и, не находя ран, так же молча обнимала. Они иногда молились вместе, но почти не разговаривали. О чем тут говорить? День бы простоять, да ночь продержаться!

Одиннадцатого апреля турки начали стрелять по Городу из орудий. Греки, питавшие отвращение к военным новшествам, никогда не пользовались пушками для обороны – и звуки выстрелов казались им ударами судьбы, как будто какой-нибудь титан молотил по Константинополю кулаком.

Корабли итальянцев и Леонарда Флатанелоса, которому было доверено командование императорским судном, защищали цепь Золотого Рога героически и умело: они отбивали турецкие атаки почти весь апрель. Христианские воины рубили руки и головы туркам, взбиравшимся на высокие борта галер со своих низко сидящих кораблей, жгли вражеские суда греческим огнем. Но турки в конце концов сделали обходной маневр: обошли цепь и перетащили часть своих кораблей на берег, соорудив специальные повозки, – около семидесяти судов!

На северном берегу Золотого Рога видели огромную чалму и рыжую бороду молодого султана Мехмеда. Султан наблюдал и командовал, бросая в бой свои передовые отряды – на верную смерть от рук греков, которые дрались с мужеством, превосходящим человеческие возможности: защищая до последнего все, что они любили на земле. Туркам же за такую смерть был обещан рай, полный нескончаемых яств и безотказных красавиц.

Император Константин, несмотря на изматывающие дни, часто не спал ночами; и его евнух тоже не спал. Микитка молча смотрел, как великий василевс меряет шагами опочивальню: тот словно бы не замечал его, сделавшегося тенью императора, – но однажды Константин вдруг посмотрел на слугу и спросил:

– Как имя твоего отца?

Микитка удивленно моргнул, открыл было рот – но Константин улыбнулся и качнул головой. Конечно, он спрашивал не о своем старшем дружиннике!

– Настоящего отца, – сказал император.

– Петр, – сказал Микитка. – Его звали Петр, – повторил он, волнуясь под пристальным царским взором.

Константин кивнул. Потом коснулся своей бороды и сказал в странной задумчивости:

– Что ж, Никита, сын Петра… ты хорошо мне служил! Бери свою мать и своих братьев, и бегите из Города, пока еще есть время!

Он улыбнулся – странной улыбкой, словно бы не вполне сознавая себя. Если бы Феодора могла видеть сейчас великого василевса, он напомнил бы ей мужа: тоже показался бы человеком, потерявшим направление в жизни.

Микитка несколько мгновений не мог осознать, что такое услышал, – а потом упал на колени.

– Государь! Ты прогоняешь нас?..

– Я хочу, чтобы вы спаслись, – ответил Константин. – Чтобы спаслись те, кто еще может.

Он опять улыбнулся, голубые глаза влажно заблестели – не то гневом, не то слезами, не то гневом вместе со слезами.

– Кажется, эта царица Феофано – твой друг? Ты можешь уехать к ней!

Микитка встал: он окончательно понял, что государь не в себе. Теперь, когда Леонард Флатанелос сражался на море, у Микитки не осталось никаких знакомых в Городе, кто мог бы помочь ему, русскому рабу, пусть и вознесенному высоко, снестись с Феофано; не говоря о том, что пробраться через полыхающие земли туда, где она скрывалась, было почти невозможно.

Да и долг – долга с души не снимешь!

– Государь, – сказал евнух. – Воля твоя – а мы от тебя никуда не побежим! Если я побегу, мне будет позор; и моим малым братьям срам, если они вырастут и узнают, в каком деле были замешаны!

Он перекрестился.

– Вот крест – мы с тобой будем до самой смерти! – закончил он с пылающими щеками. – И мать то же скажет, если я ее спрошу!

Император кивнул.

– Я почти не сомневался, что ты так ответишь, – вдруг сказал он. – И я рад, что мне перед смертью довелось узнать русских людей!

Он подумал.

– Что ж, оставайся, Никита, Петров сын. Может быть, вы еще и спасетесь. Султан, я думаю, оставит жить кого-нибудь из защитников… он предлагал мне сохранить жизнь всем мирным жителям в обмен на сдачу Константинополя…

Микитка сжал руки, затаив дыхание: и вдруг ему, на какой-то миг, захотелось, чтобы император принял это предложение. Евнух закусил губу и укрепился – промолчал.

– Я отказал, – в такой же задумчивости проговорил император. – Но Мехмед все же не такой зверь, каким нам представляется: он только хочет стать победителем Города. И потом проявит великодушие к уцелевшим.

Микитка зажмурился и отвернулся. Он не хотел, чтобы Константин увидел его слезы, – но император уже ушел, видимо, понимая чувства своего евнуха и не желая выдать собственных чувств.

Микитка стал на колени и долго молился. Он редко молился в последние годы, после того, как стал пленником и скопцом – и возроптал на Бога за такую судьбу: но когда находил в себе силы это делать, молитва очень помогала.

Весь май турки бомбили стены Константинополя и делали подкопы под стены – а ромеи ночами заваливали рвы и укрепляли стены заново. Микитка вышел на улицы вместе с другими мирными жителями и под звуки выстрелов, в окружении огней помогал уносить и перевязывать раненых. Бой еще не перешел на улицы Города – но звуки битв на море и за стенами достигали ушей со всех сторон.

Когда паракимомен оставался один, он иногда задумывался о том, что происходит, – и бои за Константинополь представлялись ему каким-то затянувшимся окончанием давней, многовековой, войны: гибель Города была ужасной, но, вместе с тем, какой-то обыденной. Не было в ней того геройства, о котором пели древние аэды, – Микитка успел наслушаться хвастливых греческих сказаний о былых временах, и не очень-то им верил.

А теперь и подавно. Эти сказки были нужны, чтобы приукрашивать правду, теперь понимал он. Чтобы делать жизнь достойной жизни… и возносить людей над самими собой.

Двадцать восьмого мая султанские войска пошли на штурм. Ярослав Игоревич простился с женой и детьми и вместе с императором ушел отражать натиск турок: славяне бок о бок с греками встали на стенах и у брешей.

Жестокий бой шел всю ночь – и наконец, через стены Влахернского квартала, османы прорвались на улицы. Кто из жителей нашел в себе мужество – защищался до смерти, и даже некоторые женщины и дети сражались бок о бок с мужчинами, потому что все знали, как турки обращаются с пленниками. Но дух ромеев был сломлен, и многие не сопротивлялись. Турецкие солдаты хватали и вязали мужчин и женщин прямо на улицах, и даже в храмах, где люди ожидали сошествия ангелов, предсказанного в день конца света, – каким всем представлялся день падения Константинополя.

Император Константин, сражавшийся на улицах вместе со своим родичем Феофилом Палеологом, увидел, что творится вокруг, – и сорвал с себя знаки императорского достоинства.

– Город пал, а я еще жив!* – воскликнул он; и, бросившись в бой, как простой воин, был убит.

Тело Константина, среди тел его братьев-греков, долго не могли опознать: и опознали только по царским сапогам с орлами. Султан Мехмед повелел тело последнего императора похоронить с почестями – а голову выставить на ипподроме.

К этому времени никто в Городе уже не сопротивлялся. Многие греческие и итальянские моряки прорвались к своим судам – и, отомкнув цепь Золотого Рога, ушли в море. В числе их был и комес Леонард Флатанелос. Он ушел только после того, как посмотрел в мертвые глаза своего императора, – посмотрел на его золотоволосую голову, красовавшуюся на колу.

Микитка с великим трудом и опасностями, – турки бесчинствовали повсюду, Город был отдан им на разграбление, – сумел вместе с несколькими помощниками, храбрыми греческими монахами, отыскать среди раненых своего названого отца. Ярослав Игоревич потерял много крови, но остался жив. Он сказал Микитке, увидев его, что сражался, пока не потерял сознание.

– Я знаю, что ты не сдался бы, – сказал Микитка: несмотря на то, что знал – мать просила Ярослава Игоревича сберечь себя.

Старшего над русскими этериотами вместе с несколькими живыми его товарищами перенесли обратно во дворец: и султан им не воспрепятствовал. Мехмед Завоеватель дозволял на своей земле христианские обычаи и не трогал христиан – пока они не пытались бунтовать и проповедовать среди правоверных. В двадцать лет с небольшим он стал тем, кем ему мечталось стать с ранней юности, кем мечтали стать столь многие его предки и современники, – Кайзер-и-Рум, победителем Константинополя: и, упившись кровью побежденных, султан успокоился, как довольный зверь.

Его еще не скоро засвербит новый голод – и уцелевшие враги успеют зализать раны, чтобы султану было, с кем подраться снова.

Евдокия Хрисанфовна со старшим сыном увидели, как с купола Святой Софии упал крест, – а конец света не наступил.

– Пришел конец света, – сказала ключница Микитке, когда они – и все уцелевшие греки оправились от такого зрелища. – Такого конца глазами не увидишь… и самого страшного глазами не увидишь.

– Я знаю, мать, – ответил Микитка.

Они долго молчали, все еще не веря, что живы, – что после гибели Царьграда солнце не упало с небес, а земля не разверзлась, чтобы поглотить людей! Потом евнух сказал, вспомнив полубезумные слова Константина:

– А ведь Феофано жива… это не совсем еще конец.

Евдокия Хрисанфовна посмеялась.

– Ну, надейся, – сказала она. – Найдешь ли свою царицу и свою обетованную землю!

Потом посуровела и прибавила, встрепав рукою русые кудри сына:

– Ищи, Микитушка. Пока есть такая земля – мы еще живы.

И Микитка понял, что мать говорит не о Руси – а о том рае, которого давно ищет и Русь, и Византия. Это не турецкий рай, потому что турецкий рай – погибель для души, для многих тысяч поглощенных султаном душ!

– Буду искать, мать, – серьезно сказал Микитка.

* Среди защитников Константинополя историками действительно упоминается некий мореход Флатанелос, командовавший императорским кораблем: я додумала для этого героя имя и биографию.

* Последние сохранившиеся в истории слова Константина XI.

========== Глава 93 ==========

Валент Аммоний тоже не погиб во время осады.

Его не было в Константинополе в решительные дни – и прежде того, казалось, судьба его хранила: черный хилиарх видел в Городе брата Дионисия, но не столкнулся с ним.

Валент знал, что Дионисий, увидев его, мог бы убить его без всяких объяснений – они давно все сказали друг другу; но они разминулись, и Дионисий даже не подозревал, насколько близко. Валент видел, что старший брат кого-то высматривает, – уж не его ли?

“Нет, брат, – думал младший Аммоний. – Я бываю безрассуден, но расчета во мне не меньше! Так же, как и в тебе!”

Ему вообще необыкновенно везло посреди всеобщего отчаяния – среди стенаний и проклятий тех, кто до последнего не хотел склониться перед султаном, но понимал, что это неизбежно. Валент же под гнетом рока принял трудное, но окончательное решение: и, приняв его, как сильный человек, перестал разоряться на самобичевание.

И он знал, что те, кто вовремя примет новый порядок, будут вознаграждены. Это достойно, знал Валент, – уметь смириться перед врагом, когда другого выхода нет; чтобы, быть может, позже подмять и подстроить врага под себя! Самую сладкую, и законную, свою награду он получил… но ведь будут и другие.

Валент улыбался. Малышка Феодора, царевна тавроскифов, конечно, сейчас артачится, не желая смириться с тем, что будет у своего господина не одна; но потом уступит. Пояс Ипполиты по-прежнему ей не к лицу – и чем дальше, тем больше она будет покорна мужской воле: как тому и следует быть.

Ну а если эти безумцы, ее греки, все-таки подвигнут – а вернее сказать, принудят – свою госпожу к борьбе, ей придется лишиться своих воинов: Валент нисколько не боялся, что его пленники удерут. Для этого нужно чудо! А чудес он в своей долгой жизни он не видел ни разу – ни от Христа, ни от Аллаха, ни от каких-нибудь других богов.

И он возвращался в Каппадокию в необыкновенно радостном расположении духа: предчувствовал новую игру со своей прекрасной московиткой, и ему делалось еще лучше. Он мудро поступает, что уезжает – дает ей погулять на поводке, прежде чем опять вернуть в клетку! Если он совсем уничтожит в ней волю, будет скучно… все равно ее воля ничего не сможет поделать против воли хозяина!

“Я тебя люблю, моя царевна, – улыбаясь белозубо, подумал Валент, завидев свой дом в горах. – И ты поймешь, что у настоящего мужчины любви хватит на много женщин!”

Необыкновенным удовольствием будет заставить Феодору Константинопольскую смириться с этим. Почему-то осуществить такое желание бы для Валента почти так же сладостно, как победить Феофано, – хотя, конечно, его малышка не могла тягаться с этой безумной лакедемонянкой!

Он уже подъезжал к дому, когда завидел бегущую навстречу женскую фигуру: македонец улыбнулся изумленно – Валент почти не ожидал, что Феодора выбежит встречать его… но тут острый взгляд военачальника распознал, что это не жена.

Он осадил коня, так что его задние ноги врылись в рассыпчатую сухую землю, а из-под копыт брызнули камешки. Какие здесь ненадежные дороги!

– София? – спросил Валент, гневно и растерянно глядя сверху вниз на старшую дочь. – Что случилось?

Он и от дочерей не ждал такого теплого приема; и подавил свою досаду при мысли о домашних, хотя нелюбовь дочерей мало его волновала – а с желаниями дочерей военачальник никогда особенно не считался и не носился.

София схватила его коня под уздцы. Она была в огромном волнении; уже то, что она была так непочтительна, дало македонцу понять, что случилось какое-то необыкновенное происшествие.

– Говори, в чем дело! – рявкнул Валент. Он начал подозревать… нет, великий Аллах, такого просто не могло быть…

– Отец, – отдышавшись и набравшись храбрости, ответила девушка. – Твоя жена… и твой сын… они сбежали!

Она взвизгнула и шарахнулась прочь, припадая к земле: Валент ударил коня плетью, черные глаза осатанели. София могла бы погибнуть под копытами разъяренного животного; а отец едва бы заметил.

– Как сбежали? – рявкнул Валент, соскакивая с лошади. Он поднял девушку с земли за шкирку, как собачонку, и встряхнул. – Говори, или я сверну тебе шею!..

– Мы с сестрой ни при чем, отец! – всхлипнула София; она отвернула голову и зажмурилась, ожидая удара. Валент отпустил ее, и девушка повалилась обратно, плача и роя землю ногтями.

Схватив горсть земли, дочь посыпала ею склоненную черноволосую голову, причесанную по-гречески. – Случился обвал, – всхлипывая, пробормотала девушка. – Твои воины бросились за ними в погоню, но их очень много погибло, вместе с собаками и лошадьми! Горы разгневались!

– Я тебе покажу горы!.. – Валент шагнул было к Софии, замахиваясь плеткой, как на лошадь, но потом вдруг успокоился.

Нет, не годится это – вымещать ярость на девчонке: она, конечно, и вправду ни при чем! Валент хлестнул себя по высокому сапогу и, отойдя в сторону, сел на камень.

Тот самый, на котором Феодора писала свои записки.

Валент почему-то стал почти спокоен – как будто опять ощутил теплое покровительство Бога, как бы его теперь ни называли. Сбежали – случилось чудо? Ну что ж! Валент знает, куда они могут бежать, – ему ведомы все пути, открытые в империи русской рабыне! Она могла бежать только к своей любовнице; и, конечно, ее ничтожество-муж не посмеет даже подступиться к этим двум женщинам. Тем более теперь – когда Валент утвердил свою власть над московиткой, когда с ней неотлучно его сын… Феодора будет жить с любовницей до тех пор, пока за ней не приедет хозяин. А тогда сопротивление будет бесполезно, и все они это понимают…

Валент поднял тяжелый взгляд – и увидел вдруг, что дочь уже сбежала. Пожалуй, ее и вправду не помешает выпороть… хотя бы для острастки, пусть она и не виновата….

Валент встал и, крупно шагая к дому, на ходу принялся обдумывать план действий. План созрел быстро и вышел немудрящим: с этими несчастными храбрецами и нечего было мудрить. Валент уже снисходительно усмехался, размышляя о своей бедной жене, – сейчас она, конечно, думает, что в безопасности; но не успеет опомниться, как дом обложат лучники, и ее героических защитников перестреляют раньше, чем они хотя бы пикнут. Лук – великолепное изобретение человека и могучее оружие турок: и сравнения быть не может с неуклюжими и громкими огнестрелами, которыми начали пользоваться в Европе!