Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 78 страниц)

Феодора вдруг громко ахнула и чуть не упала со спины Клита.

– Олимп! Где Олимп?..

– Мертв! – крикнул Марк. – Я видел, он лежал на траве, весь изрубленный, около твоей статуи! А статуе проклятые отрубили голову!..

Феодора громко всхлипнула и едва одолела свою слабость, опять обхватив госпожу за пояс, – кожаный шипастый пояс впился в руки, и это отрезвило ее; она перехватила Феофано выше. Та словно бы и не заметила, вся отдавшись скачке.

Спустя еще несколько минут бешеной скачки Феодора опять воскликнула:

– А как же деревни?

– Посмотри по сторонам! – крикнула Феофано в ответ, поведя рукой; Феодора посмотрела в сторону ближайшей деревни и увидела огни, везде огни.

– Они сожгли деревни прежде, чем напали на особняк! – яростно бросила царица. – Что теперь сделаешь?..

– Куда мы теперь? – крикнул патрикий.

– В имение Калокиров, но там не задержимся, – отозвалась Феофано. – Соберем самое нужное, возьмем слуг и лошадей, поднимем моих крестьян! Турки наверняка придут позже, совсем скоро, – а воинов у меня в поместье ни одного!..

Она прервалась.

– Мы поскачем в имение, доставшееся мне от мужа, и укрепимся там! Оно в двух днях пути, по дороге на Мистру! Может быть, позже вернемся и отобьем ваши владения, – хотя, наверное, не придется…

Феофано смолкла, тяжело дыша; стала слышна дробь многих копыт по потрескавшейся от жары земле и крики совы-охотницы. За всадниками, то теряясь, то вновь появляясь среди дубовых ветвей, гналась тускло-серебряная луна.

– Нам не придется ничего отбивать, – понял наконец патрикий. – Турки все забрали и пожгли – и уже не вернутся! Это еще не Мехмед!

Патрикий сидел на своем белом коне сам весь белый, и его шатало, точно он вот-вот лишится чувств; но Фома держался и не падал.

Феодора вдруг громко засмеялась.

– Как бы это не оказался кто-нибудь похуже Мехмеда! – сказала она. – Скажи-ка мне, василисса, безопасно ли нам сейчас скакать в аммониевское имение? Имение старшего из братьев?..

– Это мой дом! – свирепо ответила Феофано, обернувшись на нее, так что Феодору по лицу хлестнуло черными волосами. – Мое наследство! Так завещал муж – уходя на последнюю войну, он оставил дом своим сыновьям и мне!

Феодора опять рассмеялась: безумный, дикий звук.

– Слышишь, Фома? Как заботлив был старший Аммоний! Но ведь и сыновей…

– Замолчи!.. – крикнул патрикий; он бы хлестнул жену по губам, но она вовремя овладела собой и замолчала.

Они приехали в имение Калокиров через час – соседство их было совсем близкое; переполошили спящих слуг. Феофано тут же, соскочив с коня, принялась криками строить свою челядь, точно солдат. Когда слуги поняли, что случилось, они начали стенать, точно вдруг потеряли разум. Марк зычным голосом призвал их к порядку; и вид спартанца на время вселил в них спокойствие и заставил быстро собираться и помогать своим господам.

Спустя еще два часа дом Калокиров покинули все его обитатели; коней было в несколько раз меньше, чем людей. Но в доме нашлись две господские повозки, – о колеснице пришлось забыть, – а у крестьян Феофано еще телеги и волы.

Крестьяне грузили свой скарб и собирались до самой зари; и когда они наконец тронулись в путь, Феодора едва держалась на ногах. Она забралась в повозку вместе с детьми и тут же уснула.

Феофано осталась на коне, несмотря на бессонную ночь, и была бодра по-прежнему; она поскакала рядом со своим несокрушимым Марком во главе отряда. Патрикий, подобно жене, падал с лошади от усталости; но он поехал вместе с воинами. Те досадовали на господина про себя, зная, что он будет только помехой, случись что, – но никто не помешал его геройству.

Впрочем, теперь все двигались гораздо медленнее, – за господами, кроме десятка домашних слуг, шло еще три десятка селян с женами и детьми. Теперь уже патрикий Нотарас не мог ускакать от них, как когда-то оставил позади своих слуг и воинов, везя в особняк наложницу…

Турки могли бы с легкостью настигнуть их – и учинить резню, даже не бой: защитников у этой толпы было слишком мало. Но им удалось уйти от врагов: казалось, погоня их потеряла.

Когда день стал клониться к вечеру, они остановились на отдых посреди поля – как одна семья беглецов и погорельцев. Тогда Феофано подсела к своей филэ, и они долго говорили вполголоса. Царицу, казалось, этот разговор удовлетворил: горько, но удовлетворил.

– Я бы принесла в жертву сто быков в твою честь, – печально улыбаясь, сказала Феофано, – но нам скот сейчас нужнее, чем богам.

Подруги невесело засмеялись. Взялись за руки.

– Я спасала прежде всего твои и мои работы, – сказала Феодора, опустив глаза. – Потом твоих трагиков, философов… Данте и Петрарку я не нашла. Не вспомнила, где!

Феофано махнула рукой.

– Данте и Петрарка найдутся у многих ценителей.

Женщины мрачно посмотрели друг на друга, потом отвели глаза. Сколько веков людских страстей еще минет, сколько бессмысленных войн, прежде чем в женщинах начнут признавать мыслителей и поэтов?

Они добирались дольше, чем рассчитывали, но приехали в дом Льва Аммония благополучно: Микитка узнал бы его с первого взгляда по крестам с распятыми преступниками, а Феодору эти страшные знаки поразили. Муж давно уже повелел убрать такие же кресты, стоявшие вдоль дороги, которая вела в дом Нотарасов…

Может быть, уже сейчас турки распяли у дороги новые жертвы – или выставили новых мертвецов, для устрашения? Может быть, развесили на деревьях детей, пробив им копьями лодыжки?..

Но в доме старшего Аммония ничто пока не предвещало бури. Он почти пустовал – там осталась только кухарка Ирина с мальчиком-помощником и своими детьми, конюх, садовник и двое старых домашних слуг, живших в нем без всякого занятия. Однако теперь дом нашлось кем населить – и места было в самый раз, точно тень Льва Аммония ждала их в гости.

Приехав и наскоро разместившись, беглецы тотчас разбрелись спать, хотя был день; Феофано едва вспомнила, что нужно выставить часовых.

Когда они проснулись, уже наступил вечер. Нотарасы и Феофано собрались в хозяйской спальне.

Они мрачно пили вино, размышляя о своем положении и не глядя друг на друга. Феодора, заметив огромную кровать, – как и следовало ожидать, на бронзовых львиных лапах вместо ножек, – подумала с неловкостью и страхом, что здесь было брачное ложе Льва и Метаксии. Здесь старший Аммоний взял Метаксию невинной девушкой.

Теперь, глядя на эту царицу, невозможно было вообразить ее невинной девушкой; как и вообразить страдания, которые она претерпела, будучи беззащитной против мужа…

Потом вдруг Феофано сказала, точно прочитав мысли подруги:

– Я могла бы полюбить моего мужа, но мне совсем не дали времени. Женщине почти никогда не дают времени.

Она посмотрела прямо на подругу.

Фома взглянул на жену, потом на сестру – и спросил Феофано:

– Ты думаешь, что братья Аммонии могут прийти сюда?

– Дионисий – нет… он мой подданный, потому что у него пять дочерей и жена жива, – улыбаясь, ответила василисса. – Я ведь писала ему, как ты помнишь, и получила ответ: он ничего не слышал о брате с некоторых пор, и очень встревожен. А вот Валент… Валент влюблен, и уже поэтому вне всякого закона…

Феодора ощутила на себе взгляды Феофано и мужа. Она крепилась несколько мгновений – потом воскликнула:

– Я ведь не виновата!

Феофано дотронулась до ее плеча, ласково улыбаясь.

– Ну конечно, нет, любовь моя.

========== Глава 67 ==========

Сверхъестественное спокойствие, владевшее всеми после спасения, было спокойствием смертельной усталости; потом беглецов охватила скорбь – тем большая, чем более они ее сдерживали. Феодора, закрывшись в дальней комнате дома от всех, даже от детей, безутешно плакала по всем погибшим из-за нее; и особенно убивалась по Олимпе. Где проводил это время ее муж – она не могла и не хотела знать; но, наверное, ему было так же тяжко, если не тяжче.

А Феофано? Феофано в конце концов пришла к ней, и ее единственную Феодора желала видеть. Феофано сделалась ее двойником, единственным существом, с которым Феодора могла сливаться душою и телом безоглядно: с мужчиной так никогда не может быть… или может быть очень короткое время.

Феодора наконец услышала о сыновьях Метаксии Калокир: все то, что ее царственная филэ носила в себе долгие годы, не будучи в силах рассказать никому.

– Им было совсем мало лет, когда я лишилась их… четыре года и три, – рассказывала императрица, улыбаясь раздирающей душу улыбкой. – И они очень походили на отца. Лев гордился ими именно поэтому – потому, что они все взяли от него: а я была только сосудом, в который он изливался, чтобы продолжить себя… Как часто мужчины так смотрят на женщин!

– Так ты… может быть, порою ненавидела и их, как мужа, – вырвалось у Феодоры.

Царица сжала ее ладони – и вдруг воскликнула:

– Да, это так! Порою все матери ненавидят своих детей: но ненависть, как любовь, это незаживающая рана сердца, которую не забудешь, даже если пожелаешь! Дети – это непроходящая боль сердца, от которой никогда не пожелаешь излечиться!

– О, как это верно, – прошептала Феодора.

Она притянула к себе Феофано, и они обнялись.

Потом Феофано сказала, погладив ее по волосам:

– Лев сам дал им имена, которые я не называла тебе, и которые мне до сих пор ненавистно произносить, – Рустам и Аршак. Ты вздрагиваешь, когда слышишь их, – и правильно: это азиатские, чуждые грекам имена, несущие нам разрушение… Я верю, что каждое имя несет в себе силу, силу творения или уничтожения!

Феофано вздохнула, крепко сжала плечи подруги и посмотрела ей в глаза.

– Они были такие же черные и дикие, как сам Лев: и я уже видела, что их азиатские задатки не перебить воспитанием… ты ведь знаешь, что кровь южан и азиатов очень сильна, и кто бы ни был в такой паре варваром, мать или отец, ребенок, скорее всего, уродится в него.

Феофано отвернулась.

Она долго молчала – а Феодора думала, сколько же ненависти может скрываться в материнской любви. Ненависть может накрепко засесть в сердце этой любви, как язычество в сердце христианства… И искоренить это чувство так же невозможно, как язычество.

– Они любили тебя? – спросила Феодора. – Дети?

Феофано улыбнулась, по щеке сбежала слеза.

– Конечно, любили… Нельзя не поклоняться такой богине, как мать, особенно маленьким мужчинам!

Она вдруг отвернулась и несколько мгновений смотрела в стену: ее обнаженные плечи под траурным платьем вздрагивали, а Феодора не смела никак напомнить о себе.

Когда Феофано снова повернулась к ней, лицо царицы покраснело, а глаза припухли от слез.

– Я должна была рассказать тебе, хотя это очень больно, – прошептала она: сейчас Феофано улыбалась. – Но теперь… теперь больно меньше. Я отпускаю их.

Конечно же, нет: мать никогда не отпустит своих детей, даже мертвых. И особенно мертвых.

Феодора пожала руку царице, а та сказала, опустив глаза:

– Фома очень заботился обо мне, когда умер муж… Тогда Фома сам стал мне мужем, и лучшим, какого я могла пожелать: именно он показал мне, что такое мужская любовь, он отогрел меня!

Феодора кивнула.

– И это счастье длилось недолго – ты понесла от своего двоюродного брата… и не выносила ребенка?

Феофано улыбнулась.

– Как всегда бывает! Немезида неумолима! Как Фома был влюблен в меня, – она покачала головой.

Она помолчала, предаваясь сладостным воспоминаниям.

– Это лучшее возбуждающее средство для женщины, – Феофано вздохнула. – Только преступная любовь позволяет забыть о страхе перед смертью и расплате – расплате за преступную любовь! Но расплата все равно наступает. Однако я ни о чем не жалею: это были лучшие годы для Фомы Нотараса, время, когда он имел смелость и жажду жертвовать собой. Тогда он сиял как солнце, неотразимо…

Феодора попыталась вообразить Фому в молодые годы и улыбнулась: ей тоже удалось зажечь мужа, пусть и ненадолго.

Феофано посмотрела ей в глаза.

– Порою люди, чтобы утвердить себя, должны губить свою душу. А иначе никак. Иначе проживешь жизнь никем – овцой, рабом!

Феодора передернула плечами.

– И я тоже погубила свою душу, чтобы не остаться овцой?

Феофано кивнула.

– Ничтожные люди неспособны на преступление. Но можно сказать, что и души у них нет: ибо душа есть твоя способность утвердить себя и познать себя таким образом, дорогая. Некоторые народы считают, что у женщин нет души, – тут она улыбнулась. – Магометане выгоняют женщин из рая, и это становится для них справедливым: потому что нечего делать в вечности существам, которые всю жизнь были только рабами чужой воли и провозвестниками чужих слов!

– Но ведь так можно сказать о многих… очень многих, – прошептала Феодора. – Что делать с ними?

Феофано нахмурилась.

– Может быть, Бог сотворит их заново, более твердыми! Или кто-нибудь из них все-таки проснется сам и построит свою душу – как мы с тобой!

Феодора долго молчала.

– Как ужасно ты рассуждаешь, – прошептала она наконец. – Я ни от кого еще такого не слышала.

– Может быть, потому, что Метаксия Калокир на свете одна, – сказала ее царственная подруга.

Феодора улыбнулась.

– Но и Желань Браздовна на свете тоже одна! И со всеми, у кого нет души, она готова поделиться своей! Иначе, – тут она перестала улыбаться, – иначе незачем и жить, и вечность станет непосильна для тебя, если ты будешь сознавать, сколько людей умерло безвозвратно!

– Великодушная богиня, – вздохнула Феофано.

Потом поцеловала подругу и сказала серьезно:

– Ты истинно великодушная богиня. И я думаю, что ты сможешь подарить другим свою душу, а они примут твой дар, даже не зная о нем!

Потом Феофано помолчала, пройдясь по комнате, – и произнесла, приставив палец к подбородку:

– Я запишу это… мне кажется, стоит. И ты не ленись душой – опомниться не успеешь, как потеряешь ее!

Феодора кивнула: теперь она очень хорошо это понимала.

Потом она спросила:

– Что нам теперь делать?

Феофано усмехнулась.

– Ты думаешь – я не размышляю об этом непрестанно? У меня и плакать времени почти нет! Дионисий писал… ты помнишь, что он писал: но он дома сейчас, как и я, и уже не знает настоящего положения дел. Жена опять окунула его с головой в семейные хлопоты. Вот почему для мужчины, а особенно для воина и государственного мужа, так вредно жить в семье постоянно, а женщине нужно отрываться от семьи – чтобы она научилась смотреть шире!

Феофано прикрыла лоб ладонью – у нее был узкий греческий лоб, и четыре пальца как раз накрыли его.

– Я опять напишу ему… вот сейчас, когда я поплакалась тебе, я могу собраться с мыслями. Но я не знаю… я не знаю, когда мы опять протрубим сбор: мало того, что нам не на что содержать войско… ты же видишь, Феодора, как рассеяны наши враги! Против рассеянных врагов нужно готовить рассеянные же удары: а на это способна только сильная, настоящая императорская власть, у которой много подручных разных талантов, но голова одна!

Гречанка усмехнулась.

– Такой властью уже давно не обладают наши императоры. Ты будешь сейчас смеяться, дорогая, – но я и в самом деле более могущественная императрица, чем наш державный Константин и его отцы! У них от власти осталось только название… и память предков!

Феодора, которая расхаживала по комнате от волнения, как и ее собеседница, села и перекрестилась на истершуюся икону в углу, попавшуюся ей на глаза.

– Как ты думаешь… это Валент натравил на нас турок? – спросила она.

Феофано посмотрела в ее бледное лицо, карие глаза, полные невыразимых чувств, и улыбнулась.

– А если не Валент – ты убежала бы с ним от моего брата? – спросила она. Феодора вскинулась; но императрица засмеялась.

– Я пошутила! Я ведь знаю – мы, женщины, всегда об этом думаем…

Потом она сказала серьезно:

– Я не знаю, кто это был, – нас жило в лагере слишком много, и слишком многим мы открыли свои имена и свои слабые места! Это может оказаться как Валент, так и любой другой. Конечно, я подозреваю его, – но это только потому, что я ближе всех его знаю и так получается естественно…

Они долго смотрели друг на друга – а потом Феодора вдруг спросила:

– А тебе здесь не снится муж?

– Он долго мне снился, после того, как умер, – сказала царица. – Он не из тех, кто легко забывается, – и ведь он был моим первым любовником!

Она скрючила пальцы, как когти, потом сжала руки в кулаки. Глаза ее заблестели и погасли снова.

– Лев впечатался в мою память… но сейчас, слава богу, не снится.

Она кивнула подруге.

– Пойду писать Дионисию. Это все, что пока приходит на ум.

Феофано вышла из комнаты, а Феодора схватилась за голову и тоже накрепко задумалась. Нет: ничего они сейчас не надумают и не сделают! Каждая потеря для них – это приобретение для турок, а они стали так же слепы, как Константин в своем Городе! Феофано прорвалась было дальше императора, когда собрала свою армию; но ненадолго.

Феодора встала и вышла из комнаты, отправившись на поиски мужа. Даже если он сейчас плачет, с ним и то легче, чем одной.

Одной ей в этом доме с некоторых пор стало просто невыносимо – когда прошло первое острое горе и московитка сделалась способна слушать свою душу, как раньше. Ей было тяжело не только от скорби и раскаяния, а еще и потому, что дом Льва Аммония давил на нее, оглушал и ослеплял своей восточной враждебностью. Феодоре казалось, что могучий хозяин все еще здесь, что он никогда не покидал этого жилища – и отравил, проклял его памятью о своем убийстве… Как только Феофано не чувствует этого? А может, она лжет?

На другой день они, в чистом поле, отслужили панихиду по всем павшим: как славно, так и бесславно. Они все теперь одна семья…

Феофано стояла рядом с Феодорой: склонив голову, в черном платье, обнажавшем сильные плечи, и под покрывалом из черной шелковой материи, спущенным на лицо. Феодора держала ее под руку.

Может, это то самое платье, которое Метаксия Калокир надевала, скорбя по мужу?

Может, царице так легче – под своим покрывалом не видеть священника и его страшного креста?

Феодора прикрыла только волосы, оставив открытым лицо, – и видела ясно вокруг себя угрюмых смуглых селян и домашних слуг, в темных домотканых платьях, женщин – в платках и простоволосых, буйноволосых, мужчин – кудрявых, узколобых, как их далекие предки. Они стояли опустив голову и слушали поминальные песнопения, точно ожидали пророчества жреца, гадавшего по внутренностям животных. И если бы не священник с большим золоченым крестом и кадильницей, Феодора не могла бы сказать, в каком она времени и какой веры все эти люди.

Дионисий прислал ответ, полный скорби и праведного гнева: но говорил, что сам прибыть не может. Он выдавал замуж сразу двух старших дочерей!

– Если даже не за кого попало – все равно не слишком разбирал, – сказала Феофано Феодоре, прочитав имена женихов, которые ей, благороднейшей гречанке, ничего не говорили. – Бедным девочкам повезет куда меньше моего. А может, и куда больше: тут не угадаешь!

Старший теперь Аммоний прибавлял, что приютит у себя Феофано и ее родню, если они будут очень нуждаться. Он сбыл с рук двух дочерей, и мог предложить погорельцам помощь!

О Валенте по-прежнему ничего было не слыхать: они с братом жили в близком соседстве, как Нотарасы и Калокиры, потому что Валенту досталось соседнее с братом имение в приданое вместе с покойной женой… Но теперь Валент пропал, как и его десятилетний младший сын. Две его старшие дочери остались хозяйками дома, как жили тогда, когда кентарх пропадал в мистрийском лагере. Тринадцатилетний Дарий Аммоний присоединился к отцу еще раньше…

Феофано испытывала сильные, как никогда, подозрения, что Валент спутался с турками: даже если это и не он наслал на Нотарасов разбойничью шайку. Может быть, уже завтра обеих его дочерей умыкнут в гарем какого-нибудь паши или аги – с ведома и согласия отца!

Еще прежде, чем пришел ответ от Дионисия, Феофано послала разведчиков в разоренный дом брата: узнать, оставили ли его враги и каково причиненное разорение. Она приготовилась услышать такие же новости о собственных владениях.

Возглавить отряд вызвался Леонид, которому легче было смотреть на руины, чем прочим: он, со своим товарищем-любовником, не имел в господском доме ни семейства, ни других привязанностей.

Вернулся Леонид на день позже угнетающего Дионисиева письма – и вернулся мрачнее тучи: воин Нотарасов доложил, что хотя турки оставили поместье, зажить в нем опять можно будет очень нескоро. Почти все мужчины из крестьян погибли, молодых женщин и детей угнали в рабство; остались только несколько старых и немощных, которые укрыли немногих младенцев. Этих старух и стариков, как и младенцев, воины привезли к своей царице.

Хотя таких зверств, которые воображались беглецам, турки не учинили, они сделали все то, что делает армия, подрывающая силы противника: опустошили амбары, угнали скот, пожгли посевы и вырубили фруктовые деревья, обрекая тех, кто уцелел после нападения, на голодную смерть. Еще они забрали из дома все ценности, одежды и оружие; а библиотеку… библиотеку спалили дотла.

Услышав это, патрикий зарыдал, терзая свои волосы.

– Эту библиотеку собирали семь поколений моих предков! – выкрикнул он.

Такому же разорению подверглось и имение Калокиров.

Феофано, выслушавшая разведчиков, тоже онемела от ужаса и негодования – но думала о другом.

– Это нападение все меньше кажется похожим на разбойничье, – сказала она. – Так действует вражеское войско, имеющее высшую цель, чем сиюминутная пожива… или, по крайней мере, разбойничья шайка, которая служит целям султаната! Кто бы ни напал на нас, направлял эту силу Мехмед! Уж не те ли это враги, которые едва не подослали к нам чумных?

– Тогда они найдут нас и здесь, – сказала Феодора.

Феофано широко перекрестилась.

– Что ж – тогда мы снова бежим, к Дионисию или Валентовым дочерям! Пока нам только и остается, что позорно бежать, – мы не имеем права умирать с честью.

Императрица улыбнулась всем.

– Потому что мы сейчас не армия, а тыл, мы – сама Византия!

А еще через несколько дней их и в самом деле нашли: и это оказались не турки, а гораздо более удивительный воин.

Он шатался в седле от усталости, и когда к нему подбежал до крайности изумленный этой встречей Марк, стоявший на часах около дома, гость покачнулся и упал ему на руки прямо с седла. Марк пощупал ему лоб – он горел, потому что всадник от истощения схватил жестокую лихорадку.

– Дарий! – воскликнул лаконец.

Юный Аммоний посмотрел на воина своими большими черными глазами и улыбнулся сухими потрескавшимися губами.

– Я все-таки нашел вас, – пробормотал он. – Я должен видеть царицу.

Дарий привалился к могучему плечу Марка и закрыл глаза; а тот бегом понес его в дом, молясь, чтобы мальчик не умер прежде, чем расскажет свою историю.

========== Глава 68 ==========

Дарий пытался рассказывать, пока его раздевали и осматривали, – у него вырвались слова, при звуке которых глаза Феофано сверкнули: “отец” и “турки”. Но речь его была бессвязной, и царица велела мальчику замолчать, пока он не сможет излагать ясно, а опасность для его жизни минет. Ведь может случиться воспаление мозга!

Феофано, в отличие от Марка, рассчитывала на гораздо большую пользу от юного Аммония, чем рассказ о планах отца.

И Марк понял, что задумала госпожа, – разве он не знал ее и не помогал ей все эти годы? Когда глаза обоих лакедемонян встретились над постелью Дария, царица прочитала в зеленых глазах охранителя сумрачное неодобрение; но тут же он склонил голову перед ее волей.

На теле Дария не было серьезных ран – но он стер ноги, как и спину своего коня, и очень исхудал. Когда его вымыли и уложили в постель, он с жадностью проглотил миску похлебки и тут же уснул.

Феофано, присев рядом, с нежностью погладила черные волосы мальчика, длинные, как у отца. Марк, который стоял напротив, увидел, что глаза царицы ярко блестят, а губы изогнулись в улыбке.

– Василисса, – тихо сказал он; против воли возмущаясь. Феофано вскинула руку.

– Спокойствие, Марк… Не смей во мне сомневаться, – пригрозила она, подняв на своего воина глаза. – Разве я ошибалась, направляя тебя все эти годы?

Марк помедлил, глядя на нее, – потом молча поклонился и, повернувшись, вышел из комнаты.

Он прикрыл за собой дверь – а потом быстро перекрестил ее. Лаконец удалился прочь по коридору, оставив Дария и Феофано только вдвоем.

Феофано вышла из комнаты Дария через час. Она улыбалась, но глаза ее были страшны; взгляд, который Марк так хорошо знал!

Лаконец шагнул к царице и сжал ее руки так, что наверняка причинил боль; но она даже не поморщилась.

– Что там, Феофано?..

Феофано подняла глаза на бывшего возлюбленного.

– Аммоний предатель, – пробормотала она. – Милосердный Господь! Я так и не привыкну к этому!

– К этому невозможно привыкнуть! – воскликнул Марк, всей душой страдая за госпожу. Он крепко обнял ее.

– Дарий много рассказал?

– О, мальчик рассказал мало, он почти все время проспал… – ответила Феофано. Она цеплялась за одежду Марка и горячо дышала ему в грудь. – Но достаточно для меня! Ибрахим-паша, вот как зовут его нового союзника: этот турок метит в градоначальники Константинополя после того, как Мехмед займет его! Видишь, они уже делят нашу империю!

Марк перевел дыхание.

– А может, этот паша перейдет на нашу сторону, как принц Урхан?

– Несчастный принц, который очень мешает Мехмеду, – рассмеялась Феофано. – Нет: это такой исключительный случай, который только подтверждает обратный закон! Крысы бегут с корабля, но не на корабль!

– Этот Аммоний вроде Флатанелоса, – глухо пробормотал лаконец.

– Нет, – ответила императрица.

Она отстранилась от него и отвернулась.

– К несчастью, Валент Аммоний гораздо умнее и дальновиднее Никифора. Не говоря о том, что куда его храбрей! Я даже знаю, почему.

Феофано улыбнулась Марку.

– Потому, дорогой мой, что Валент имеет естественную тягу к магометанам, по крови, – сказала она. – К ним примкнуть куда легче, чем удержаться с нами… христианство и греческий закон гораздо требовательней! Флатанелос был по крови и воспитанию грек, хотя и паршивый; и он потерял опору и храбрость, предав свою веру. А Аммонии – не греки, и Валент просто последовал зову крови! Ведь турки – это такой же разбойный восточный сброд, какими были персы для эллинов; только гораздо хуже, потому что они ведут священную войну!

Она вздохнула.

– Что делать с Мардонием! Ведь он сейчас у отца – несчастный мальчишка!

– Это отцовское право, – угрюмо отозвался Марк.

Феофано рассмеялась.

– Ты ли это говоришь, мой несгибаемый спартанец?

Они долго смотрели друг на друга; и в зеленых глазах Марка появилось что-то новое… нет: разгорелся огонек, который он давным-давно притушил.

– А ты никогда не жалеешь, что мы… – начал эскувит.

– Жалею, и ты это знаешь! – быстро перебила Феофано. – Но женщине куда труднее в таких делах, чем мужчине: женщина кладет всю жизнь на то, на что мужчина тратит минуты… или час, если он хороший любовник.

Марк покраснел от обиды, которую она нанесла ему почти намеренно.

– Ты ведь знаешь, – сурово начал он. – Я бы никогда тебя не предал!

Феофано кивнула.

– Знаю – и поэтому ты мой воин! Простые воины гораздо честнее и надежнее военачальников и аристократов!

Она погладила Марка по заросшей щеке; лаконец перехватил ее руку и прижался губами к ладони.

– Я готов ждать тебя до тех пор, пока мы оба не станем тенями.

Феофано рассмеялась со слезами.

– Ты никогда не будешь тенью, мой милый: в тебе слишком много огня и силы!

Его взгляд изменился; воин крепко взял повелительницу за плечи и склонился к ее лицу. Она ждала, глядя на него неподвижно, приоткрыв губы: ей хотелось его поцелуя.

Но если Марк позволит себе это, он предаст царицу и себя – и уже не сможет потушить свое пламя…

Марк опустил руки и отвернулся.

Феофано пошла было прочь; но тут Марк окликнул ее:

– Это из-за нее, да?

Феофано обернулась на него – а потом сделала отвращающий жест.

– Такого не спрашивай, я тебе не отвечу!

Когда царица скрылась, Марк понурился, ощущая, как необычайная печаль, приличествующая скорее женщине, чем воину, сдавила ему грудь. Конечно, царица отвергала его не только из страха покориться своему воину и зачать от него, но и из-за любимой московитки: женщины прилипали к своим подругам так же крепко, как мужчины к своим любовникам. И даже крепче – потому что женщины не требовали взаимного удовлетворения так ненасытно, как мужчины от женщин и друг от друга; женщины лучше владели словом и не стыдились друг друга утешать! Любовь женщин – самая постоянная из всех, какие бывают между людьми, подумал Марк. Он усмехнулся и пожелал своей госпоже счастья.

Но он сам не забыл то время, когда обладал Феофано: не забыл ни единого мгновения, что она подарила ему. Его любовь к ней так же постоянна, как ее, – пусть и безответна; а его память так же крепка, как и верность.

И, быть может, когда они оба перешагнут порог смерти, он завоюет ее вновь – за этим порогом, как за краем Ойкумены*!

Лаконец засмеялся таким мыслям; а потом одернул себя и заставил вернуться к тому, что произошло сегодня. Дарий и его отец сейчас намного важнее мечтаний о несбыточном.

Когда Дарий выспался и открыл глаза, около него опять была царица: в черном траурном платье, с высоко подобранными волосами. Но большие глаза ее были тоже густо подведены черным, и губы накрашены. Она смотрела на сына Аммония со свойственным ей одной выражением на своих ярких и твердых губах: с улыбкой предвкушения каких-то сладостных и греховных свершений. Дарий рано научился распознавать такие выражения: ведь в нем текла восточная кровь…

Увидев, что Дарий узнал ее и готов говорить, Феофано с улыбкой кивнула мальчику на столик у кровати, на котором стоял поднос с едой.

– Здесь бобовый суп, хлеб и вино. Поешь, а потом поговорим.

Дарий проглотил скудную еду так быстро, что почувствовал себя почти виноватым; но царица рассмеялась и потрепала его по острому плечу.

– Молодец! А теперь, – тут ее голос перешел в свистящий шепот, и она слегка склонилась к гостю, – рассказывай. Я должна знать все, потому что ты теперь мой подданный, мой слуга! Понимаешь, Дарий?

Дарий кивнул: он прекрасно понимал все это. Иначе бы он не вернулся!

Он принялся рассказывать – слова, вначале бессвязные, с запинкой, потом полились неудержимым горным потоком; несколько раз Дарий даже порывался вскочить, пылая от возбуждения и негодования, но сильная рука удерживала его на месте. Царица время от времени перебивала его вопросами, которые всякий раз попадали в цель, как не могут промахнуться отравленные иглы.

Феофано спрашивала, сколько дней он скакал, как определял направление, как ему удалось сбежать от отца – и почему он это сделал!

– Я скакал три дня, но я часто останавливался на отдых… я не очень хороший наездник, моя василисса, – потупившись и покраснев, сказал юный перс. Он поднял тонкую смуглую руку и показал на окно. – Я скакал все время на запад, и направление определял только по солнцу… но вчера заблудился в дубовой роще: забыл, с какой стороны въехал под деревья, и долго кружил. Потом я забыл, где запад…