Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 78 страниц)

Феофано печально улыбнулась и протянула Леонарду Флатанелосу руку. Он учтиво поклонился и коснулся губами ее пальцев.

При этом он не сводил с Феофано своих карих обличающих глаз – Феофано не выдержала этого и отвернулась.

– Я не люблю, когда мне целуют руки, – сухо сказала она вместо приветствия. – Я твой товарищ, а не дама, комес Флатанелос!

Комес печально рассмеялся.

– Ты не товарищ – ты моя царица, – сказал он: словно бы сомневаясь сейчас, что женщина вообще может быть товарищем.

Феофано молча покачала головой, словно бы винясь в своих преступлениях – и отметая их; потом повернулась, сделав комесу знак. Они уже многое сказали друг другу этим приветствием; и ей не терпелось узнать остальное, без долгих предисловий.

Гость проследовал за Феофано, и она, входя в дом, послала позаботиться о его лошади кстати попавшегося навстречу конюха. Введя Леонарда в прохладную полутемную гостиную, Феофано усадила его, молясь, чтобы брат или Марк сейчас не вошли; и, хлопнув в ладоши, распорядилась о вине. Какую бы неприязнь комес ни питал к ней, промочить горло, да еще в такую жару, он не откажется.

Когда принесли кувшин вина и кубки, Феофано сама налила ему и себе. Подняла свой кубок – и комес, с небольшой улыбкой, пристукнул о ее кубок своим. Он мог затаить на нее великую обиду – но не был мелочен.

Они выпили: комес выпил с удовольствием. Потом сказал:

– Славное вино… Это с твоих виноградников?

– Из погребов моего покойного мужа… Старые запасы, – досадливо ответила Феофано. – У меня уже давно нет времени делать вино, а Лев знал в нем толк…

Она покраснела, хмурясь еще больше под пытливым взглядом прославленного морехода.

– Я слышал, что твое родовое имение – Калокиров – разорено турками? – спросил Леонард наконец.

– Да, – бросила патрикия, вздрогнув; она, казалось, привыкла думать о случившемся спокойно, но напоминание из уст этого гостя было как удар хлыста.

Комес дотронулся до ее обнаженного локтя теплой сильной рукой, заставив еще раз содрогнуться.

– Мне очень жаль, – прошептал Леонард.

Его голос и прикосновение покоряли, чаровали – и Феофано с трудом освободилась из-под власти этого странного человека. Иной, нежели та грубая, яркая власть, которую имели над ней братья Аммонии.

– Как ты узнал, где найти меня… и кто я такая? – резко спросила она.

– Это было не так трудно, царица, – усмехнулся мореход.

Феофано рассмеялась, поняв, какую глупость сморозила: она была польщена и досадовала на свою славу, которая следует за людьми по пятам даже тогда, когда они совсем не хотят ее.

Потом комес сказал:

– Я узнал и другое, Феофано.

Феофано быстро повернулась к нему – и они посмотрели друг другу в глаза. Комес кивнул и усмехнулся с какой-то горькой гадливостью.

– Я не виновата! – быстро сказала Феофано, выставляя руку в отвращающем жесте. – Никто не думал, что так получится! Кто больше меня мучается…

– Я знаю, что ты мучаешься, – тихо ответил Леонард.

Он опустил голову – конечно, такое нельзя было простить или забыть, кто бы сколько ни мучился. Это можно было только… пережить, искупив, – при своей ли жизни? Разве когда-нибудь кровавые счеты между знатными семьями кончались скоро – чаще всего они длились столько же, сколько жили враждующие роды… Такова человеческая природа!

Комес откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул.

– Что бы я только ни отдал, лишь бы только попасть домой на полгода раньше, – прошептал он, возведя глаза кверху и запустив руки в пышные волосы. – Боже святый! Я каждый день, каждый час боюсь, что она может погибнуть! Это настоящий безумец!

– Такой же, как ты, – рассмеялась Феофано. – Думаю, он ее не тронет… еще долго, если моя Феодора не возбудит в нем ревность. А тогда нельзя поручиться за жизнь никого из его домашних – Валент в гневе и вправду бывает настоящим зверем, как и оба его брата! Удивительно, что у такого отца родились такие тихие и хилые сыновья!

Леонард стукнул кулаком по столу.

– Уж не поэтому ли он похитил ее – желает крепкого потомства!..

Феофано вдруг склонилась к комесу через стол, изумленно подняв брови, – крупный твердый рот дрогнул:

– Так ты говорил с ним… и все еще жив? Могу вообразить ваш разговор!..

– Он чуть не заколол меня, подкараулив ночью с кинжалом на Августейоне, – хладнокровно сказал Леонард, – но почему-то передумал резать. Благородство крови не позволило! – усмехнулся он.

Феофано выпрямилась.

– Пожалуй, – серьезно сказала она. – Это, в своем роде, очень честный предатель! Ты слышал о том, что произошло во время сражения с Ибрахимом-пашой?

Леонард покачал головой; и тогда Феофано быстро пересказала ему то, что так хорошо еще помнила. Леонард был изумлен – но не слишком. Должно быть, подвердилось его предположение о характере Валента.

– Но с таким человеком она как на пороховой бочке, – сказал моряк. – Надеюсь, что с ней все будет благополучно!

Он сжал кулаки и покачал головой – как будто все еще не верил, что не сумел предупредить Валента, защитить свою подругу… Феофано мягко улыбнулась.

– А может, тебе отступиться от нее? Кто знает – может, она счастлива? – спросила патрикия.

– Нет! – вырвалось у Леонарда.

Он на самом деле напоминал Валента куда больше, чем ему казалось самому. И, пожалуй, в свое время гремел такими же деяниями. Два героя Византии!

– Но пока… ты ничего не сможешь сделать, да и только навредишь самому себе, не говоря о ней, – сказала Феофано. – Мне думается, Валент увез ее куда-то в Азию, в Каппадокию, и спрятал в горах – пока все не кончится! А там…

– Да, – сказал Леонард.

Он побледнел, карие глаза потемнели и застыли – он прекрасно понимал, чего можно ждать. Закрыл лицо руками.

– Я бы пожелал ему смерти, немедленной, – прошептал комес. – Но это невозможно – никому из нас нельзя избавиться от него! Какая насмешка, василисса!

– О, это наверняка устроил мой покойный муж, – сказала Феофано; она мрачно посмеивалась. – Хотя – не слишком ли тонка и хитроумна для него подобная месть?

Леонард вскинул глаза – Феофано и шутила, и была очень серьезна.

– Ты думаешь, мертвые могут так мстить живым? – спросил он.

– Почему бы и нет? – отозвалась Феофано. – Я прожила долгую жизнь, но, двигаясь к смерти, поняла только одно: смерть слишком великое событие, чтобы охватить ее нашим ничтожным разумом!

Они помолчали, словно ощутив, как давят стены этого дома. В самом ли деле они давили – так, что грудь спирало; или обоим собеседникам, слишком развитым и чутким, лишь представлялось?

И тут послышались чьи-то шаги; шаги замерли на пороге. Феофано спокойно повернулась.

– Брат, – произнесла она, – это комес Флатанелос! Подойди и поприветствуй его!

В самом деле – что такое патрикий Нотарас рядом с Валентом?

Фома медленно подошел. Волосы у него отросли почти до плеч; он несколько расплылся, несмотря на свое горе, – и комес, оглядывая соперника с головы до ног, подумал, что именно таким и должен был сделаться муж Феодоры, от которого он столь долго страстно мечтал освободить ее!

Что ж, такие страстные желания боги исполняют…

Комес встал и протянул патрикию руку. Фома, с иронической улыбкой, пожал его руку: вялым, коротким пожатием сибарита-римлянина, который во всем разочаровался – и во всем, что повидал, и во всем, чего еще не видел в этой жизни!

– Рад наконец видеть вас в моем доме, – сказал он. – Моя “Клеопатра” все еще дожидается своего хозяина в Золотом Роге – но едва ли мы еще когда-нибудь прокатимся на хеландии вместе!

– Как знать, – серьезно сказал комес.

Оба сели.

Фома надолго замолчал, устремив взгляд в пол. Комес несколько раз открывал рот – но понял, что все, сказанное им, будет неуместно и даже оскорбительно. Феофано вполголоса приказала принести вина также и брату – хотя патрикий и без этого слишком налегал на вино в последние месяцы…

Потом Фома вдруг поднял голову и скользнул по фигуре комеса взглядом, с каким-то странным детским любопытством.

– Я думал, что это у вас борода, как раньше, – сказал он, – а вы ее сбрили, и это только щетина!

Комес усмехнулся.

– Ну да, сбрил – по-европейски, – ответил он, касаясь своего подбородка. – В католических странах не любят бород, хотя европейцы очень неопрятны… Но они много внимания уделяют внешности и манерам, не заботясь в действительности о своем теле – о том, что спрятано под одеждами!

Оба поморщились. Но патрикий даже не видел ничего из того, что перевидал, перенюхал и перещупал комес! Фоме Нотарасу все приносили готовым, чтобы он обогатил свой тонкий разум!

А потом вдруг Фома сказал:

– Я хотел посоветоваться с вами… Вы, конечно, объездили весь свет, пока мы сидели здесь…

– Сидели! Нет, вы не сидели, – усмехнулся Леонард.

Кто-то, может, и сидел – но не след всех мерить по себе…

– Что вам угодно знать? – спросил он: почему-то с этим человеком и хотелось перейти на “ты”, как со старым знакомым и невольным союзником, – и никак невозможно было перескочить. Фома Нотарас был самый большой римлянин из них троих! И, вероятно, – намного легче мог бы сделаться европейцем!

– Я хотел поговорить с вами… о Священной Римской империи, – прошептал Фома, косясь на сестру: как будто даже ей не следовало присутствовать при такой беседе. Феофано, конечно, никуда не двинулась – только едва заметно презрительно улыбнулась.

“Ищет пути к отступлению!” – подумал и комес.

Что ж, едва ли Фому Нотараса можно было в этом упрекать…

Феофано поднялась.

– Кажется, вы хотите поговорить наедине! – сказала она, бросив взгляд на брата. От этого взгляда он чуть не вжал голову в плечи. – Не буду мешать!

Она стремительно вышла.

Оставшись вдвоем, два бывших соперника долго смотрели друг другу в глаза – комес со спокойным пониманием, в котором даже не было презрения; а Фома стыдясь, то и дело опуская взгляд и снова поднимая.

– Я никогда бы не бросил здесь моей жены и детей, пока еще есть надежда, – прошептал он: наполовину догадываясь, наполовину зная, что привело Леонарда Флатанелоса в дом сестры. – Но с каждым днем…

Леонард кивнул.

– Конечно, – сказал он. Фома отвернулся, не вынеся спокойного, доброжелательного взгляда комеса. – Я расскажу вам все, что знаю, патрикий, – закончил Леонард.

Фома, страдая, вдруг схватил его за руку.

– Прошу вас… давайте говорить друг другу “ты”, как братья! Теперь мы все братья, что бы нас ни разделяло!

Сделать такой шаг было комесу труднее всего – даже с Валентом легко получалось “ты”, но не с этим мужем Феодоры, который не сумел ее устеречь.

Леонард кивнул.

– Хорошо, согласен. Задавай свои вопросы.

Он надеялся, что сможет отвечать достаточно пространно, чтобы успеть привыкнуть к новому обращению с патрикием.

Они говорили долго, увлеченно – патрикий расспрашивал жадно и, казалось, добился того, чего хотел. И только поговорив о Европе и ее священных союзах, завели речь о Константинополе.

Леонард сказал, что намерен вернуться в Город как можно быстрее, – Феофано приглашала было его погостить, но сразу же отступилась, когда комес отказался. Ему нельзя было задерживаться ни дня, каждый мог стать решающим!

Хозяйку Леонард с собой не звал, понимая всю опасность такого путешествия для царицы амазонок, – и теперь ее появление в Городе наделало бы слишком много шуму.

Прощаясь, Леонард пристально посмотрел на патрикия – его он, разумеется, тоже не звал; но одного взгляда Фоме было достаточно, чтобы стиснуть зубы от неизбывного стыда.

Комес крепко пожал руки обоим – Феофано горячо стиснула его пальцы в ответ, а Фома, казалось, спешил выдернуть свою руку – и быстрым шагом покинул гостиную. Леонард Флатанелос просил его не провожать.

========== Глава 86 ==========

Феодора скоро поняла, что похититель не стесняет ее, – стеснял лишь настолько, насколько это требовалось для узницы, которую без него стерегли и горы, и воины совершенно чужих племен и обычаев, обладавшие всеми человеческими навыками превосходных убийц и, вместе с этим, звериным чутьем; и крепче всех цепей ее держали дети, настоящие – и тот, который только ждал своего часа в ее утробе.

Быть может, ей следовало ненавидеть Валента до самого конца; но это было свыше человеческих – и уж точно свыше женских сил.

К тому же, новый муж очень кстати нашел ей развлечение, потребность в котором замучила ее: беда всех книжных людей. Ее разум, не получавший новой пищи, был как зверь, грызущий прутья клетки, – она могла свыкнуться с азиатскими штанами, по-македонски скакать на коне, оставшись русской холопкой с лица, – но внутри, стараниями Фомы и Феофано, давно и безвозвратно сделалась воспитанной гречанкой, с неуемной жаждой познания и расширения границ своей души.

Феодора занималась подаренными книгами одна – дом был достаточно просторен для уединения; и московитка начала, точно библиотекарь, не с чтения, а с разбора свитков. Ей хотелось разложить эти сочинения по порядку – считая от самых старых.

Она не умела определять возраст по ветхости кожи или бумаги, в чем наверняка поднаторели греческие ученые; и знала, что греческие письмена различаются, как различается до сих пор язык выходцев из бывших греческих царств, которые объединила под своею властью Византия. Этих различий она до сих пор не выучила: Феофано так и не успела ей объяснить. Но в разборе ей немало помогли имена государей, которые встречались в свитках, – ей попалось имя Комнинов, династии василевсов, которые правили в Буколеоне, и записи, делавшиеся собственноручно тем или иным императором, царевичем или царевной. Государственного значения эти записи не имели – но василевсы нередко были талантливыми сочинителями и умели живописать то, что видели вокруг, давать назидания потомкам или мудрую оценку исторических событий, которым были свидетелями. Другое дело – многие ли слушали их назидания; и кому, кроме них самих, были нужны эти оценки, столетиями пылившиеся в архивах? Наверняка даже придворные не читали сочинений своих императоров!

“Феофано правее их всех, – думала Феодора, – правее, хотя она великая грешница в глазах церкви и притом в ней нет ни капли царской крови! Но такие люди, как она, достойны зачинать новые династии!”

Встречались и сочинения философов, поэтов и писателей – по большей части копии работ римских и греческих сочинителей. Новая мысль в империи угасла давно. Из нового Феодоре встретились только работы императорских хронистов и историков: им, как византийским грекам, не нужно уже было силы творения, а только способность к наблюдению и оценке – способность, ценная в стариках, устранившихся от жизни!

Какой бодрящей была порою бесцеремонность Валента – который мог ворваться к ней в любую минуту и, схватив на руки, унести из ее кабинета навстречу солнцу, птицам и цветам; или в спальню – любить.

Потом Валент жадно расспрашивал жену о том, что нового она узнала: и ей поначалу было нечего ему ответить. Что нового может быть для человека, который мало знаком со старым? Что может сказать человеку, не знающему истории, имя философа или поэта, который уже две тысячи лет как мертв? Латинские вирши мало трогали Валента; но он с неожиданным увлечением слушал поэмы титана Гомера, которые Феодора частью знала наизусть, частью нашла в украденных мужем свитках: у многих сочинений не хватало половины или больше…

Но, казалось, подозревать ее и ревновать к этому делу Валент перестал. Снисходительно, как Фома, восхитившись способностями московитки, он целовал ее и покидал для своих мужских занятий, которые были совершенно ей чужды. Чтобы она, окончив чтение древних, смогла приняться за собственные сочинения.

Вначале Валент даже не знал, что жена пишет свое: если бы узнал, конечно, вмешался бы и выразил желание немедленно прочитать все, загубив ее новые мысли и слова на корню.

Но увидеть и выдать ее было некому – и она писала, куда более плодотворно, чем усталые василевсы Буколеона.

Ей ничего не было за попытку бежать – хотя Валент, несомненно, обо всем догадался; и спустил ей это так же, как оставил ей кинжал. Несомненно, ее это возбуждало – как и его; и не давало задремать ее уму, как и телу!

К июлю пошел восьмой месяц ее срока – она стала уставать больше обычного и отворачиваться от Валента, который, впрочем, тоже теперь осторожничал; но чувствовала себя здоровее, чем когда-либо с Фомой, вынашивая его детей. Македонец давал ей свою силу, бьющую через край, – ему было не жалко, в отличие от патрикия!

– Ты вся цветешь, – говорил он ей; и щипал то за зарумянившуюся щеку, то за живот, то за ягодицу, восхищаясь ею целиком; это был восторг сына природы, которому еще не втолковали в церкви, что в человеке есть скверность. Усевшись на каменную скамью перед домом, Валент вертел ее и оглаживал своими большими ладонями, поставив между колен.

– У нас будет сын, я уверен, – повторял он – так часто, точно она могла забыть, что носит его ребенка.

Феодора пряла козью шерсть, ткала и вязала, готовя приданое плоду их странной краденой любви: кто бы это ни был.

Она знала, что рожать придется без помощи врача или повитухи – Валент не мог никому сказать, а Феодора не доверяла никому из селений в предгорьях; но у нее оставалась Магдалина, которой случалось помогать в родах. И, к ее изумлению, в таком опыте признался и Валент. Без всякого смущения или отвращения, которые охватили бы католика или мусульманина, вовлеченного в столь непристойное, самое женское дело.

Валент Аммоний признался, что дважды принимал роды у своей первой жены – принял обоих своих сыновей. Как вышло, что не нашлось повитухи; или, может, он не допустил – этого македонец не сказал.

Раньше он говорил, что помогал в родах своим кобылам, – но ведь лошадь это совсем не то, что женщина! Лучше женщина или хуже – зависело, конечно, от веры и обычаев; но смущение перед женой испытывали все мужчины…

Валент заявил, что, как первым двоим, будет помогать рождаться и третьему своему сыну: повторил, что будет сын, с такой горделиво-мрачной уверенностью, что Феодора не посмела возразить, как во все предыдущие разы.

“Фома не вынес бы, если бы увидел мои роды. Или навсегда отвернулся бы от меня после такого зрелища”, – подумала Феодора: и невольное восхищение, благодарность к этому насильнику охватили ее.

Ей подумалось, что ребенок останется некрещеным, – где-то поблизости были скальные православные церкви, но, по словам Валента, к ним было слишком опасно добираться: тем более с младенцем.

С каким-то суеверным упрямством Феодора искала в своих свитках упоминание о символе, который носила на шее вместо креста, – хотя не верила в него так же, как не верила теперь и в крест; но ничего не нашла. Не успела – пришел срок.

Феодора не испугалась: она успела дойти до Магдалины и позвать ее на помощь, прежде чем подняться в спальню и лечь. Но прежде, чем вернулась Магдалина, вбежал муж – нетерпеливый, еще более счастливый и грозный, чем всегда.

Магдалину он до жены не допустил.

– Зачем нам эта монахиня? – спросил младший Аммоний, всегда с плохо скрываемым отвращением взиравший на глухое белое покрывало кормилицы. – Она только испортит нам ребенка! Мы прекрасно справимся вдвоем, как вдвоем его делали!

Он засмеялся и подмигнул Феодоре, которая сидела на кровати, держась за живот и часто дыша. Ей не хотелось ложиться, вспоминать о женской беспомощности: и Валент ее в этом поощрял.

Поймав взгляд мужа, московитка стала перечислять, что ей нужно для родов, – Валент ее прервал:

– Я все знаю!

Он склонился над ней и развязал тесемки ее штанов, потом сдернул их и распутал набедренную повязку. Затем вышел и надавал распоряжений слугам, приказав накипятить воды, принести нож и чистые простыни.

Потом вернулся и сел около жены, приобняв ее и поглаживая ее живот; теперь Феодору охватило сильное смущение, даже страх, желание прогнать его, но это было уже невозможно. Когда накатывали схватки, она сдерживалась – потому, что не желала показать слабости при этом горце! Но потом с изумлением поняла, что терпеть не так и трудно; и рядом с Валентом боль словно уменьшалась.

Иногда она вскрикивала, и Валент целовал ее, утирал пот с ее лба. Боль делалась сильнее – но это была бодрящая, творящая боль; и когда вернулись слуги, неся горячую воду и тряпки, Феодора почувствовала, что они едва не опоздали!

Она откинулась на постель и через несколько минут усилий с криком, сжав руку мужа, вытолкнула вопящего ребенка. Еще не увидев его, московитка мгновенно поняла, что это – сын; и поняла, что он будет черен, прекрасен собой и дик, как его отец.

Валент прежде роженицы схватил на руки красного сморщенного младенца, который оглушительно вопил, как ни один из ее детей, появившись на свет; горец высоко поднял его, крича, что у него родился сын.

Когда мальчика обмыли и положили на грудь матери, она увидела, что его голову покрывают черные, как смоль, волосы; он сучил ножками так, что пнул Феодору еще чувствительнее, чем уже пинал ее изнутри.

Она раскрыла ворот рубашки, и мальчик тут же жадно присосался к ее груди. Феодора вскинула глаза на мужа – она не знала, что думать обо всем этом! Случилось огромное событие: и она не знала, счастье это для нее или горе!

– Как мы назовем его? – спросила московитка Валента. Впрочем, могла бы и не спрашивать.

– Львом, конечно, – ответил муж, восторженно глядя на свою семью. – Он будет так же грозен, как мой старший брат!

Феодора прижала к себе младшего сына, который жадно причмокивал, шаря по ее груди ручками, так же беззастенчиво, как его отец, – и вдруг у нее сердце захолонуло от страха за старшего: своего Варда, отважного, прекрасного и разумного не по годам. Нет, он походил не на отца – хотя ум и чувствительность, конечно, взял у него: Вард напоминал другого человека, которого Феодора, наверное, никогда уже не увидит…

“Если он не падет, защищая Константинополь, если случится чудо и мы встретимся – мне нельзя будет даже заговорить с ним, Валент его убьет…”

И два ее мальчика будут враждовать так же, как враждуют эти двое мужчин, хотя они и сыновья одной матери! Валент и Леонард тоже родились от одной матери, которую скоро изнасилуют турки!

Муж сел рядом, обнимая их обоих, – теперь он был настоящий муж ей.

– Я хвалю тебя – и тобой горжусь, маленькая царевна! Ты очень хорошо потрудилась для меня!

Феодора опустила глаза, щеки запылали под взглядом Валента.

– Он заснул, – сказала она; маленький Лев только что отвалился от ее груди, сразу потяжелев в материнских руках. – Позови теперь Магдалину, пусть поможет его спеленать и уложить.

Валент нахмурился, это ему не понравилось, – но он встал без возражений и вышел. Скоро вернулся с кормилицей, которая улыбалась, складывая руки, умильно глядя на малыша.

Феодора улыбнулась в ответ, хотя у нее еще болело тело и ее клонило в сон, – за все годы, что итальянка была с ней, московитка так и не смогла полюбить эту женщину, свою преданную помощницу; и ей сейчас стало стыдно за себя.

Магдалина переменила простыни на постели и спеленала мальчика, который спал сейчас так же крепко, как жадно ел и сильно брыкался.

Не удержавшись, нянька поцеловала Льва и перекрестила: католическим крестом, который у нее получался при большом волнении, хотя она долгие годы была православной.

– Когда вы его окрестите? – спросила она, подняв глаза на хозяина.

Обычно эта крестьянка была тиха и не вмешивалась в господские дела; но когда доходило до веры, она становилась тверда как кремень и не боялась воспротивиться никому. Правда, и случаев таких до сих пор представлялось мало…

Валент долго смотрел на итальянку – ему очень хотелось выгнать ее, но он почему-то не решался.

Потом сказал:

– Иди! Мы с женой решим это без тебя!

Магдалина с достоинством поклонилась. Бросив взгляд на мальчика, который сопел под боком у спящей матери, он еще раз с осуждением взглянула на хозяина – и быстро вышла, прикрываясь от его взгляда концом своего неизменного белого платка.

Валент долго стоял, глядя на русскую жену и своего сына, лучшего из троих, – он сжимал кулаки и менялся в лице, как будто мучительно боролся сам с собою.

Потом сказал:

– Нет!

Он сел рядом с безмятежно спавшей роженицей и поцеловал ее, потом ребенка.

– Нет, – повторил он: и неизвестно, в чем клялся сам себе. Феодора не услышала слова мужа, но это было неважно. Все будет так, как он решил.

Через две недели после рождения сына, когда Феодора достаточно окрепла, чтобы помногу ходить и садиться с мужем за стол, Валент устроил большую охоту – праздник в честь такого события.

Загнали целого оленя и настреляли куропаток; Валент сам смотрел, как они жарятся на вертелах, и давал советы: когда поливать вином и какими травами начинять. Потом собрал в нижнем зале всех домашних, считая и воинов Феодоры, участвовавших в охоте.

Посадив жену рядом, счастливый хозяин обнимал ее за плечи и подкладывал ей лучшие куски; шутил, что его сын уже так могуч, что может истощить свою мать до срока. Феодора улыбалась и краснела, когда Валент целовал ее при всех.

Потом она встала и ушла, извинившись слабостью и тем, что сын ждет ее. Аспазия, робко обгладывавшая крылышко в стороне у огня, тут же поднялась и поспешила на помощь. Поддерживая госпожу, горничная увела ее наверх.

Валент проводил обеих взглядом гордого собственника. Потом хлопнул в ладоши и приказал налить всем еще вина…

Леонид и Теокл, сидевшие в другом конце стола, пили мало, мрачно поглядывая на хозяина. Впрочем, македонец давно знал, что они с трудом выносят его, – и это его не тревожило: пока здесь их хозяйка с детьми, эти два любовника никогда не поднимут против него оружие.

Охранители Феодоры досидели до тех пор, пока Валент не отпустил всех; он выпил много, но почти не опьянел. Поднявшись, он, тяжело ступая, взошел по лестнице следом за женой.

Словно только и дожидаясь этого, Теокл сделал знак Леониду. Кивнув, друг встал вместе с ним; они вышли из зала вдвоем.

Они покинули дом черным ходом и остановились под стеной. Было уже так темно, что они с трудом различали лица друг друга – только выделялись светлые волосы Теокла.

Он положил Леониду на плечо руку, которая подрагивала от волнения, – потом огляделся и прошептал:

– Нам всем нужно бежать отсюда…

– Нельзя! – быстро ответил Леонид. – Нас наверняка застрелят во второй раз, вместе с ней!

– Не сейчас, я понимаю, – сказал Теокл.

Он глубоко вздохнул. Потер лицо ладонями, словно умывался.

– Она любит его, потому что ей иначе нельзя, – тихо сказал воин. – Мы это стерпели, потому что и нам иначе было нельзя! Я даже начал думать, что госпоже с ним будет хорошо жить, – разве мало ее побросала судьба!

– А теперь что думаешь? – резко спросил Леонид; серые глаза посуровели.

– Теперь думаю, – прошептал Теокл, склонившись к другу, – что этот мерзавец может взять себе вторую жену…

Леонид так и вскинулся. Рука схватилась за меч и вытащила его до половины:

– Что ты говоришь?..

Теокл кивнул. Он ненавистно оглянулся на дом.

– Потому он и отказался окрестить ребенка, – сказал воин. – Этот шакал хочет, взяв в жены женщину, воспитанную, как гречанка, жить как поганый турок! Я нутром чую, пусть даже наша бедная госпожа еще не понимает!

Леонид затрясся.

– Я сейчас пойду и зарублю его!..

Теокл кинулся к нему и зажал рот.

– Остынь, безумец! Уймись!..

Леонид успокоился, продышался; Теокл обнял его за плечи, удерживая.

– Сейчас никак нельзя, чтобы он даже заподозрил, – прошептал его светловолосый филэ. Теокл быстро поцеловал друга в губы. – Мы погубим и себя, и ее! Но вскоре он вернется в Константинополь, и ее с собой возьмет; и вот тогда…

– Когда Город будет уже взят, – сказал Леонид, сжимая зубы.

– Да, – кивнул Теокл. – Тогда шакал сможет показать себя, и воспротивиться ему будет уже некому!

Леонид понурился.

– Наша бедная госпожа – такая храбрая и стойкая! Сам не знаю, как она держалась до сих пор; а если он так поступит с ней, это сведет ее с ума!

– Непременно поступит – помяни мое слово, – сказал Теокл.

Он похлопал Леонида по плечу.

– На нас вся надежда, филэ!

Они еще раз поцеловались, более страстно, обхватив друг друга за шею. Хотели вернуться – но задержались, словно смутившись.

– Наше дело другое, – сказал Теокл, выразив словами то, что не удавалось его молчаливому возлюбленному. – Ты знаешь, что так, как мы, друг друга любят и итальянцы! И это не унижение! Но для госпожи…

Леонид вскинул руку.

– Мы этого не допустим!

И товарищи вернулись в дом.

========== Глава 87 ==========

Аспазия никогда не была храброй.

Но она была девушкой, воспитанной в греческой вере, – и никогда не готовилась ни телом, ни мыслью к тому, чтобы ублажать мужчину, как учили юных турчанок. А новый хозяин пугал ее так, что когда он входил к госпоже, Аспазия старалась спрятаться подальше – подальше от того, что Валент Аммоний делал с ее хозяйкой! Горничная едва дышала, едва думала, когда господин глядел на нее вместо госпожи; и хотя не могла не заметить, как он красив и чарует Феодору, мало поддавалась его чарам сама – нарождающееся девическое влечение перебивал и душил ужас.

После того, как хозяйка родила, они с хозяином больше не спали вместе; но Аспазия продолжала ночевать далеко от них. И ужас ее перед брачной постелью Валента Аммония не уменьшался.

И когда в одну из таких ночей она услышала за дверью тяжелые мужские шаги, горничная села в постели и закричала. Она была слишком труслива, чтобы думать, что вредит этим себе: и уже поняв, что к ней вошел господин, продолжала кричать, не переставая, точно ее резали. Единственное, чем она могла защититься!

Аспазия откинулась к самой стене и прикрылась с головой старым одеялом; и когда могучая рука Валента попыталась сдернуть это одеяло, оказалось, что слабые пальцы Аспазии вцепились в него намертво – она не пускала его!

– Я не хочу! – пронзительно вскрикнула она, сжимаясь в комочек. – Не надо! Господи, пусть он уйдет!..

– Чертовка! – рявкнул Валент, в котором не осталось – да и не было никакой нежности к этой служанке; он дернул рыжую прядь, торчавшую из-под одеяла. Аспазия завопила снова, отбиваясь от него, как от ночного наваждения.

Несколько мгновений в комнате было тихо – слышно было только тяжелое дыхание обоих; Валент обернулся в сторону коридора. Девчонка так орала, что мужчины, несомненно, услышали!

Ему послышался дальний топот ног – потом топот остановился. Воины поняли, кто кричал и почему; и знали, кто здесь хозяин!

Аспазия вдруг выставила голову из-под одеяла – очень растрепанную и очень рыжую. Она смотрела на Валента – бледное лицо было залито слезами, рот исказился в беззвучном плаче. Теперь уже она не смела кричать.

– Не надо, – тонким голосом сказала Аспазия, поднимая тонкую руку и выставляя ее перед собой. – Я прошу, хозяин! Будет очень плохо!

И Валент попятился от горничной жены – что-то вроде страха мелькнуло на его лице. Он никогда не был трусом, но, как всякий грек, был суеверен! А как человек, лишившийся веры, – сделался суеверен еще более, чем другие!