Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 78 страниц)

– Как тебе угодно.

Феофано повернула ее голову за подбородок и поцеловала в губы. Феодора ответила, но она уже засыпала; Феофано прилегла рядом и гладила ее по голове и спине, пока подруга не заснула.

Когда Феодора приехала в дом Софии, ей открыл сам молодой хозяин. Он улыбнулся было, изумившись неожиданному посещению… а потом понял, что случилась какая-то беда.

– Что случилось, госпожа? – воскликнул Мардоний.

Феодора молча показала ему золотой перстень с печаткой: ей все еще представлялось, как это кольцо оттягивает мужскую руку… могучую и мертвую.

– Это кольцо твоего отца, которое он прислал мне, – сказала она.

Мардоний открыл рот… а потом попятился, смертельно побледнев. Феодора кивнула и отвернулась.

Услышала топот, а потом грохот: Мардоний бросился прочь, что-то уронив по дороге, и до московитки донеслись его рыдания.

Но молодой Аммоний плакал недолго, как она сама, – скоро Феодора услышала, как он выбежал из дома, а потом до нее донесся стук копыт: юноша ускакал куда-то очертя голову. Он долго носился по полям один – и вернулся только через час, совершенно обессиленный.

София плакала, но была больше испугана припадком брата, чем опечалена смертью отца. Не поздоровавшись с сестрой, Мардоний убежал в свою комнату. Он ни с кем больше не заговорил о Валенте – ни теперь, ни потом.

Спустя небольшое время пришло письмо от Леонарда: тот писал своей семье уже из Венеции. И ему посчастливилось – он не только вернулся сам, но и привез Дария и всю семью Дионисия; с ними была и Анна, жена Дария, которую по уговору с Мелетием спас итальянский купец. Этот купец присоединился к комесу в плавании – они встретились случайно, но потом держались вместе до самого конца.

Узнав о смерти Агаты, Феодора опечалилась, но Мардонию ничего не сказала: об этом Мардоний должен узнать из уст брата.

* Новый Завет (Евангелие от Иоанна).

========== Глава 148 ==========

Подъезжая к дому, комес увидел ту же картину, которая запомнилась ему при отъезде, – две прекрасные женщины, наставница и ученица, которые составляли неразделимое целое. Он так залюбовался ими, что забыл о ревности.

Он забывал о ревности потому, что любовался этими женщинами… комес Флатанелос увековечил бы их союз в бронзе, как уже была увековечена Феодора Константинопольская!

– Леонард! – воскликнула его жена.

И союз женщин распался: Феодора бросилась к нему навстречу, неловко простирая руки. Леонард засмеялся, ощущая восторг, блаженство любви: он стиснул московитку в объятиях, целуя ее при всех. Он жадно обнимал подругу, вдыхая ее запах; Феодора прижимала мужа к себе, вздрагивая в его руках, словно ощущая вину перед ним… но такую вину, которую он раз и навсегда согласился прощать.

Жрец не может порицать свою богиню в ее божественности.

– Боже мой… ты так похудел, а загорел! – воскликнула Феодора, взглянув критянину в лицо. – Тебя как будто закаляли в огне!

– Меня закаляли в морской воде, – засмеялся Леонард. – Как самую лучшую сталь.

Красавец комес еще раз крепко поцеловал жену, а потом легко вскинул на руки, наслаждаясь этим ощущением; Феодора ахнула и ударила его ладонями по плечам.

– Леонард, здесь же другие люди! И я ни с кем еще не поздоровалась!

Московитка только тут вспомнила, что с Леонардом целая семья спасенных, – и те, кого она еще не видела в лицо. И все они требуют заботы, как и ее муж!

Оторвавшись от мужа, Феодора обнаружила, что Феофано уже говорит и смеется с Дионисием; эти двое боевых товарищей обнимались без стеснения на глазах у Дионисиевой жены. Впрочем, Кассандра и не думала ревновать, – она посчитала бы даже оскорбительным для себя ревновать мужа к такому существу, как Феофано…

“Знает ли Дионисий о том, что случилось с его братом?.. Ах, да ведь никто из них еще не знает!” – ужаснулась вдруг хозяйка дома.

Кому сказать – и как сказать?

Нужно посоветоваться с мужем, он решит.

Тут Феодора впервые заметила среди гостей молодую светловолосую женщину, одетую в темное платье и белую косынку: гостья была… уже очень тяжела; и, несомненно, очень устала. В ее голубых глазах было измученное выражение, и она казалась старше своих лет.

Догадавшись, Феодора шагнула к ней.

– Анна? Я Феодора, хозяйка дома.

Она постаралась приветливо улыбнуться и взяла жену Дария за руку, которая была влажной и ледяной. Анна улыбнулась в ответ, но так же вымученно; вторую руку она не отнимала от живота.

– Спасибо тебе, госпожа…

Видно было, что ей очень хотелось попросить хозяйку о ванне и постели, но она не смела; тогда Феодора нашла взглядом Дария. Она даже не сразу узнала его – молодой македонец, молодой семьянин, очень окреп, отпустил усы и бородку и превратился в настоящего азиата, человека востока, властного и пугающего, как все Аммонии. Даже осанка у него изменилась.

Феодора подошла к нему, и Дарий, говоривший с кем-то из мужчин, тут же отвлекся: большие черные глаза выразили полное внимание.

– Дарий, тебе нужно позаботиться о твоей жене. Пойдем, я покажу тебе, где вы будете мыться и спать, – сказала московитка.

Феодора была вправе – и всегда будет вправе обращаться к Дарию по имени и как старшая: Дарий, несмотря на новообретенную стать, всецело признавал это. Он поклонился московитке, а потом в его глазах появилась тревога.

– Анна? Ей дурно?..

Феодора схватила Дария за рукав и быстро отвела к жене; она сразу же вверила Анну руке мужа. Хозяйка проводила молодых супругов в дом и помогла Дарию позаботиться об Анне; оба горячо благодарили ее.

“Знают ли они? Нет, конечно… господи, помози*”.

За заботами обо всех гостях прошел целый вечер; Феодора едва успела перемолвиться с мужем несколькими словами. Даже сына она показала Леонарду наспех.

Они с Леонардом будут говорить долго, когда останутся наедине, – у них никогда не исчерпаются темы для бесед… и каждому нужно столько рассказать!

А может, утаить?..

“Нет… Леонард, конечно, не утаит от меня ничего столь важного; и я тоже не вправе”.

Ужинать они собрались в большом зале все вместе – Феодора, сидя рядом с супругом во главе стола, ощущала себя принадлежащей могущественной греческой семье, которая очень увеличилась… чтобы никогда уже не разделиться.

Одной только Анны за столом не было – Дарий, сидя рядом с дядей, ел мало и, видно, мысленно непрестанно опекал жену и страдал за нее; наконец хозяйка, шепнув Дионисию слово, вместе со старшим Аммонием отпустила Дария к супруге. Они поужинали и потом остались отдыхать у себя, исчезнув для целого мира.

Только поздно ночью Леонард и Феодора наконец остались наедине.

Когда за ними закрылась дверь спальни, оба ощутили себя как тогда, когда судьба – и Феофано – свели их в Мистре после долгого расставания: как будто каждый опять прожил целую жизнь, неизвестную другому. И все равно они были вечною любовью друг друга… как Фома для Феодоры. Как Валент… Как Феофано…

Они уселись рядом на постели; Леонард держал на руках Энея – а Феодора прильнула к плечу мужа. Близкие духом, они все не могли сблизиться словами… сколько времени минуло, сколько потрясений!

Наконец Феодора попросила:

– Милый, положи Энея в колыбельку… нам нужно поговорить.

– Конечно, нужно.

Леонард, ни о чем не спросив, легко поднялся с ребенком в мощных руках; он отнес мальчика в колыбельку и, нежно поцеловав, уложил. Потом вернулся к жене – и они наконец тесно прижались друг к другу. Леонард погладил Феодору по темно-русым волосам, поцеловал в лоб, так же, как свое дитя.

– Что, любимая?

– Валент, – прошептала она, уткнувшись критянину в грудь.

Несколько мгновений она не смела посмотреть мужу в глаза – а когда подняла голову, увидела его печальную улыбку. В карих глазах критянина появилась отрешенность героя, готового к страданию… или понимание страданий героя.

– Я все знаю, – сказал Леонард: Феодора уже и сама догадалась, что муж откуда-то обо всем прознал.

– Мелетий написал? – спросила московитка.

Леонард кивнул. Феодора же подумала, что нисколько не удивится, если окажется, что Мелетий ничего Леонарду не писал. Фома Нотарас, несомненно, был все еще жив… и глаз не спускал со своей семьи; и наверняка достиг немалого на том поприще, которое презирают герои.

Они долго еще молчали – словно из почтения к памяти Валента Аммония: этого благородного изменника, честнейшего из предателей отчизны. Феодора думала о золотом перстне с печаткой, который хранила в ларчике вместе с самыми дорогими памятками.

Потом она спросила:

– Кто еще знает?

– Дионисий и Кассандра, – ответил критянин. – Им я рассказал… о казни Валента, они вправе услышать все… Дарий со слов дяди знает о смерти отца, но не знает, какова та была.

– Мардоний тоже, – грустно усмехнулась московитка. – Но молодые Аммонии умны, и догадаются сами.

Леонард кивнул; он поцеловал ее в голову, обдав горячим дыханием. Горячие пальцы сжали ее плечо, и Феодору охватила дрожь желания и узнавания.

– Давай спать… мы оба устали, – попросила она, отстраняясь от комеса.

Леонард ласково улыбнулся жене и, ни о чем больше не попросив и ничего не пожелав, привлек ее к себе и уложил рядом с собой; они уснули рядом так мирно, словно никогда не разлучались.

Утром Леонард разбудил жену поцелуем – и она, еще сонная, доверилась его объятиям и отдалась ему; потом он еще долго обнимал подругу и ласкал, от избытка нежности, не похоти. Им было хорошо, как любовникам, миновавшим вершину своей страсти и достигшим крепкого единения.

Когда они встали и начали приводить себя в порядок, Феодора вдруг засмеялась со слезами. Она сказала недоумевающему комесу:

– А мы ведь так и не нашли турецкого шпиона!

Леонард засмеялся в ответ.

– Не удивлюсь, любимая, если этот шпион уже учинил суд над собой, как Валент Аммоний… Ты знаешь, что у меня на корабле случился мор? Не знаю, естественные тому были причины или чей-то умысел, но я потерял много людей.

– Хоть бы было так! – топнув ногой, сказала московитка. – Хоть бы они все… передохли, такие подлецы!

Видя, как изменилось лицо мужа при таких словах и при виде ее свирепости, Феодора улыбнулась:

– Прости.

– Я не сержусь, – Леонард покачал головой.

Он никогда не мог на нее сердиться… даже недолго.

Феодора молча закончила одеваться и, проверив сына и улыбнувшись мужу напоследок, отправилась заниматься домашними делами и гостями: теперь ее снедало беспокойство другого рода. Она знала, что Леонарду повезло в путешествии, что он разбогател… муж писал об этом, и вчера за ужином все поздравляли его; но она, жена героического комеса, до сих пор почти не знала подробностей его успеха. Как и того, сколько имущества сберегли старшие и младшие Аммонии. И того, как придется расплачиваться с купцом, спасшим семью Дария: ведь итальянцу, хотя он и уцелел со своим кораблем, теперь заказан путь в Стамбул, и он, конечно, потребует с критянина возмещения уже понесенных и будущих убытков!

Днем Феодоре и Леонарду наконец удалось обстоятельно поговорить – критянин рассказал жене всю свою одиссею. Он значительно обогатился на Крите; провел несколько удачных сделок в Морее, кое-что из критских сокровищ продав, и дешево приобретя много вещей, которые здесь, в Италии, будут стоить намного дороже.

– Но ведь это… почти мошенничество! – воскликнула Феодора, перебив мужа.

Карие пронзительные глаза Леонарда блеснули… он едва не рассердился; но, конечно, сохранил спокойствие. Комес терпеливо улыбнулся.

– Нет, любимая, это не мошенничество, – сказал он. – Стоимость древней вещи составляет не только материал, работа и история этой вещи, но и усилия по ее приобретению, и затраты на ее перевозку, и опасности, которым подвергают себя перекупщики! Я такой же честный купец, как и патрицианские семейства Италии, которые наживают себе богатства, торгуя в Средиземноморье с турками и с самим дьяволом… ты можешь оценить в деньгах стоимость всех их трудов и опасностей этих трудов?..

– Наверное, нет… прости меня, – сказала растерянная Феодора.

Леонард улыбнулся.

– Я рад, что мы объяснились.

Потом он прибавил:

– Я привез тебе подарки.

– Мне ничего не нужно… только бы ты был с нами, – ответила растроганная Феодора, крепко обняв его.

А потом ей вдруг вспомнилась последняя встреча с Мелетием, их разговор… и московитка сказала:

– Теперь, должно быть, ты сможешь дать в долг Феофано, чтобы она купила себе дом!

– Теперь – конечно, смогу, – ответил Леонард.

Он настороженно посмотрел на жену, которая не сводила с него взгляда.

– Что еще, Феодора?

Феодора процитировала ему Библию – те самые слова, которые навели ее на мысль, что Феофано, возможно, живет на земле не в первый раз.

Леонард удивился:

– Никогда не думал, что Евангелие можно толковать таким образом!

Потом он улыбнулся.

– Ты напомнила мне о последнем походе Александра – в Индию… мы снова и снова возвращаемся к этому времени, как будто и вправду наше настоящее имеет там корни! Но ты помнишь, конечно, что поход этот окончился неудачно.

Леонард обнял жену одной могучей рукой за плечи и посмотрел в глаза.

– Ты давно знакома с индуизмом… и, я уверен, помнишь, что это учение о перевоплощениях всегда было враждебно эллинизму, и еще более враждебно христианству! Ты знаешь, что мои религиозные взгляды всегда были свободнее, чем у многих… жизнь привела меня к этому, – усмехнулся критянин. – Но мы не должны ударяться в индуизм: я чувствую, что эта вера ошибочна.

Феодора нахмурилась.

– Стало быть, то, о чем мы подумали, невозможно?

Леонард медленно покачал головой.

– Думаю… нет, в мире идей не может быть ничего невозможного. Но едва ли бесконечное перевоплощение, если оно существует, является общим правилом. Скорее, – тут он улыбнулся, – это может быть исключением для людей исключительных.

– Или, может быть… новое рождение – это начало нового цикла существования души, достигшей некоего предела развития в мире духовном, – серьезно заметила Феодора. – Новый виток развития…

Она пальцем начертила в воздухе расширяющуюся спираль, как некогда Феофано.

– Совершенствование души должно быть бесконечно, как бесконечен в своих совершенствах Бог, – улыбнулся критянин. – Но не будем заходить слишком далеко в наших мудрствованиях: мы с тобой все еще только люди.

Через месяц после возвращения Леонарда Рафаэла Моро стала женой Мардония Аммония: свадьбу справили в Риме, с большой пышностью, и вслед за этим итальянка переехала в дом молодого мужа под Анцио. Дионисий Аммоний, который вывез из Мореи все свое состояние, смог на собственные средства приобрести для себя и семейства дом в предместьях Рима; на одолженные у комеса деньги купила себе дом и Феофано, куда тотчас переехала с сыном, небольшим штатом прислуги и Марком. Лакедемонянка по-прежнему желала полной независимости от Леонарда Флатанелоса – и столь же твердо намеревалась сполна расплатиться с ним в ближайшее время.

Леонард с женой побывал у Мелетия; тот также познакомился с Дионисием и Кассандрой. В католической Италии росло и крепло новое греческое братство.

Через два дня после того, как Дионисий уехал от Мелетия Гавроса, к киликийцу прибыл новый гость. Он приехал в сумерках и с небольшой свитой: должно быть, не хотел, чтобы его узнали.

Мелетий вышел навстречу гостю и приветливо облобызался с ним, как со старым знакомым.

– Здравствуй… как я рад тебя видеть! Что ты делал так долго?

– Обо всем по порядку, мой друг, – ответил светловолосый гость, щуря умные серые глаза. – Я тоже очень рад тебя видеть. И особенно рад был узнать, что моя возлюбленная сестра наконец обзавелась собственным имением.

* Помоги (устар., церковнослав.)

========== Глава 149 ==========

Мелетий Гаврос расположился напротив Фомы Нотараса в той же гостиной, где принимал женщин его семьи; белокурый патрикий занял то самое кресло, что занимала Феофано, слушая рассказ о казни Валента Аммония.

Киликиец налил гостю и себе вина, и оба долго молчали, держа в руках кубки, – каждого одолевало слишком много мыслей и подозрений насчет другого.

Что за положение – быть греческим аристократом! А особенно – греческим аристократом в Италии!

Наконец Мелетий спросил:

– Как твои дела?

Фома Нотарас улыбнулся – неприятно, одними губами.

– Превосходно, – сказал он. – Ты же знаешь, что мне немного нужно… много ли нужно холостому и бездетному человеку?..

Мелетий долго смотрел на него, не произнося ни слова, – и сочувствие на лице киликийца боролось с неприязнью. Потом он сказал:

– Меня не касаются твои дела с Метаксией Калокир – ты с нею в своем праве родственника и мужчины. Но Леонарда я люблю как самого дорогого друга, и не позволю тебе его тронуть, как и кого-нибудь из его семьи! Даже если у него теперь твоя жена и дети!

Фома слабо качнул головой: усмешка отвращения к себе и к своей жизни не покидала его губ.

– Я и не собирался трогать Леонарда, мой друг, – сказал он. – Кто я такой рядом с комесом Флатанелосом? Пусть он будет счастлив с моей женой!

Мелетий пристально смотрел на Фому – двойственность натуры этого странного, робкого и злопамятного как женщина, но очень умного человека одновременно и вселяла в киликийца отвращение, и притягивала. Последние слова патрикия только усугубили подозрения Мелетия – и, конечно, патрикий это прекрасно понимал; как понимал и то, что уличить его ни в чем не смогут.

Больше всего Фома сейчас сожалел, что ему нельзя рассказать своей жене, сколько он для нее сделал… ах, как он измарался в Риме, чтобы Феодора и Феофано не попали в лапы инквизиторов! “Хотелось бы знать, – подумал Фома, усмехаясь сам себе, – будут ли мои дела засчитаны мне в грехи – или моей жене в заслуги? Или моей жене в грехи, а мне в заслуги? Хорошенький вопрос для исповедника!”

Однако он вынужден был таиться от своей жены так же, как от Мелетия.

Но вот сестра…

Божественная Феофано! Возлюбленный враг! Он непременно должен увидеться с ней и открыться ей: иначе такое существование станет нестерпимым.

“Даже если она убьет меня, закопав в саду, или прикажет убить меня своему церберу, это будет лучшим исходом моей жизни…”

– Расскажи мне, как проехать к Метаксии, – проговорил Фома после долгого молчания.

Мелетий откинулся в кресле и, сложив руки на груди, упрятал их в просторные атласные рукава халата.

– Ты уверен, что хочешь ее видеть – именно сейчас, когда Метаксия Калокир в таком положении? Я хорошо изучил эту женщину, – киликиец покачал головой. – Слухи о ней не лгут, я знаю со слов многих свидетелей ее дел… но даже если бы не знал этих дел, вижу, что она настоящая волчица.

Фома кивнул.

– Ты прав, – сказал белокурый патрикий. – Именно за это я всегда любил ее.

Он откинулся в кресле и, закрыв глаза, прошептал:

– Я хочу видеть сына, моего Александра… знал бы ты, как я жажду этого! Феодора говорила, что не даст нашим детям забыть меня; но можно ли верить женщине в подобном деле? Когда ее дети уже так давно счастливы с новым отцом?..

По губам киликийца скользнула усмешка.

– Конечно, нельзя, – ответил он. – Женщине почти никогда нельзя верить. Я не забываю этого правила прежде всего с собственной женой.

Они некоторое время молча цедили вино – потом Фома мягко попросил:

– Расскажи мне, как поживает твоя семья… Так хочется послушать о жизни благополучного человека!

Мелетий улыбнулся, превосходно понимая, что Фома уходит от обсуждения своих собственных дел, о которых хозяин дома спрашивал его с порога. Патрикий Нотарас знал и то, что семью Мелетия Гавроса никак нельзя назвать благополучной. Но много ли найдешь жен и детей, рассказывая о которых, мужчины не лгали бы друг другу?

Мелетий Гаврос склонился к Фоме Нотарасу и завел разговор о своих сыновьях.

Патрикий остался ночевать у Мелетия – они заговорились далеко заполночь; и утром встали поздно. Завтрак превратился в обед, но не стал от этого хуже, – Фома щедро расточал благодарности повару Мелетия, которые были гостеприимцу давно привычны, но оттого не стали менее приятны.

После такого раннего обеда Фома сразу же начал прощаться. Мелетий больше не удерживал и не отговаривал его – он знал, куда патрикий Нотарас поедет сейчас, и предоставил неприкаянного антигероя его судьбе.

Феофано в эти часы была со своим сыном и невенчаным мужем – и все трое были счастливы как настоящая спартанская семья. Марк уже давно взял на себя обучение маленького Леонида гимнастике, как и возобновил занятия со своей царицей и возлюбленной: здесь, в имении, они отгородились от внешнего мира, как когда-то обособилась от всех маленькая Лакония, отвергавшая и врагов, и друзей со стороны. Спарта упорнее всех греческих царств не покорялась ни Азии, ни Македонии!

Спарта в конце концов уничтожила сама себя своей воинственностью, невосприимчивостью и неуступчивостью – но осталась в памяти потомков как непревзойденный образец стойкости…

Марк, лежа на полу, крутил сына в руках, перебрасывая уже тяжелого и крепкого мальчика с ладони на ладонь и подхватывая то под спинку, то под животик; а Леонид только смеялся от удовольствия. Одетая в один легкий короткий хитон Феофано, сидя рядом, улыбалась с гордостью за обоих мужчин – взрослого и маленького, которые были уже так похожи! Она надеялась воспитать Леонида тоньше и развить шире, чем был развит простой солдат Марк: это будет легко, если Леониду посчастливилось в придачу к силе и храбрости отца получить ум матери.

Когда к хозяйке вбежал слуга-итальянец, сказавший, что прибыл неизвестный гость, Феофано удивилась, но не испугалась. Кто может прислать к ней опасного врага? Главная опасность, – римская инквизиция, – в равной степени грозит всем высокородным грекам, кто связан с нею, Феофано: и потому никто из тех, кто с нею связан и знает каждый час ее жизни, не натравит на нее церковников. Ну а враг, готовящий ей нож или яд, будет действовать не так открыто.

– Пусть гость войдет и подождет в большом зале, я сейчас буду готова, – ответила лакедемонянка.

Слуга с поклоном ушел, а Марк поднялся с пола – тяжело дыша, но не от утомления, а от волнения. Его рубашка прилипла к груди и спине, но лаконец мог бы еще долго играть своим сыном и учить его, не чувствуя усталости.

– Может быть, мне выйти к этому гостю? – спросил Марк.

Феофано улыбнулась с ласковой снисходительностью.

– Ну и как ты это сделаешь, мой могучий супруг? Как ты назовешься моему гостю, который не знает ни тебя, ни меня?

Марк понурился и тяжко вздохнул. Конечно, эта разница – эта пропасть между ними вовеки останется непреодолима!

Феофано погладила его по щеке.

– Ты пойдешь со мной как мой охранитель. Наш гость тоже, конечно, прибыл не один.

Взяв ребенка, лакедемонянка вместе с ним ушла мыться и переодеваться после занятий: до этого не знающий устали лаконец упражнялся с нею так же, как с Леонидом. Марк не стал приводить себя в порядок: он стоял и копил в себе гнев против незваного гостя, который, скорее всего, был гость недобрый.

Когда его жена вернулась, переодевшись в длинное глухое платье, высоко подобрав и прикрыв волосы, она с неудовольствием осмотрела Марка и принюхалась – а потом улыбнулась и сделала лаконцу знак следовать за собой. Пусть гость знает, что ее воины достойны так называться!

Когда Феофано и отец ее сына увидели гостя, на миг замерли все трое. Феофано тихо вскрикнула и попятилась: Марк, стоявший за спиной госпожи, поймал ее сзади за локти, удержав с надежностью, которой Феофано всегда доверялась без вопросов и сомнений. Царица повернула голову к охранителю: они стояли, почти соединившись в объятии.

– Не бойся его, – проговорил Марк.

– Я не боюсь, – Феофано покачала головой. Она высвободилась и шагнула к Фоме Нотарасу: лакедемонянка немного побледнела, но больше никак не выдала своего смятения.

– Привет тебе, братец, – сказала она, рассматривая Фому Нотараса в упор: они были одного роста. – Долго же мы с тобой не виделись!

Белокурый патрикий усмехнулся.

– Даже слишком долго, любезная сестра. Хотелось бы надеяться, что ты скучала по мне так же, как я по тебе!

Они долго смотрели глаза в глаза, стоя вплотную друг к другу; потом Феофано чуть кивнула и отступила.

– Раздевайся, проходи, – сказала она, отведя глаза на мгновение и снова окинув брата взглядом. – Ты издалека? Впрочем, я чувствую.

Она потянула воздух своим прямым носом, еще более классическим, чем у Фомы.

– Идите мойтесь вместе с Марком, мы с ним только что упражнялись! – распорядилась Феофано, кивнув в сторону своего любовника.

Фома поднял брови и даже отступил от такого непринужденного бесстыдства – он успел забыть, какова Метаксия. Он забыл, что всегда отдавал должное выдержке сестры!

Фома Нотарас улыбнулся, глядя на нее с прежним – и даже возросшим за эти годы восхищением.

Патрикий слегка поклонился госпоже дома, а потом взглянул на Марка. Лаконец, растерявшийся от поведения своей невенчаной жены, бросил взгляд на Феофано, потом на Фому… а потом кивнул. Оба мужчины посторонились, давая дорогу хозяйке: она пошла впереди, указывая путь в купальню. Там было все приготовлено для Марка, но вполне хватит на двоих.

После того, как Фома вымылся и переоделся в запасное платье, которое предусмотрительно привез с собой, Феофано пригласила его в гостиную. Марк, как когда-то давно, стал в стороне, следя за порядком – охраняя свою василиссу.

Пригубив вино, патрикий сказал:

– Я слышал, что твоему сыну уже минул год… поздравляю тебя!

– Спасибо, – сказала Феофано.

На лице Марка не дрогнул ни один мускул – руки, сложенные на груди, не шевельнулись; эти руки были далеко от рукояти меча, которым Марк препоясался как охранитель, но Феофано не сомневалась, что если возникнет угроза ей или их сыну, Фома Нотарас не встанет из-за стола живым. Понимал это и сам Фома Нотарас.

– Ты покажешь мне своего Леонида? – спросил патрикий.

Феофано улыбнулась уголками ярких губ и кивнула. Кашлянув, патрикия оттянула ворот темного платья – ей всегда было очень неуютно в глухой одежде, закрепощавшей женщину.

– Пойдем, – она встала из-за стола и направилась к выходу; Фома последовал за нею, и Марк – последним.

Мальчик был с итальянской нянькой, которая испугалась при виде чужого грека; но госпожа сделала успокаивающий жест. Она взяла Леонида на руки и показала брату, который восхитился красотой и силой ребенка.

– В Лаконии никогда не хватало мальчиков… и в трудные годы свободные лакедемонянки вели себя еще свободнее, чтобы рождались сыновья! Как, однако, приходится восполнять недостаток детей, которых сбрасывают в Апофеты*! – сказал патрикий. – Право, дорогая сестра, ты достойна своей родины!

Эта насмешка, прозвучавшая, как любезность… или любезность, похожая на оскорбление, живо напомнила Феофано прежние годы и прежние византийские дворцовые игры со своим братом. Она усмехнулась и отдала ребенка няньке, велев уложить его спать.

Потом взяла Фому под руку и вывела его из комнаты.

И уже за дверью Феофано спросила – с неприкрытой угрозой:

– Что тебе нужно сейчас?

Может быть – и скорее всего – она ожидала ответного гнева; но Фома молча склонил голову, и взглянул на сестру из-под золотистых ресниц с прежним выражением доверчивого ребенка.

– Сейчас мне нужно, чтобы ты выслушала меня, – ответил он.

Улыбнулся, засматривая Феофано в глаза.

– Уверяю тебя, повесть моей жизни вдали от вас стоит твоего царского внимания.

Феофано кивнула. На ее лице отразилось даже восхищение – слабый отблеск того чувства, которое испытывал Фома Нотарас, глядя на нее.

– Рассказывай, – ответила лакедемонянка. – Или, может быть, ты сначала поешь? – спохватилась она.

Фома рассмеялся.

– Прикажи накрыть стол! Будем есть и разговаривать, – сказал он. – Ты сейчас упражнялась – и, конечно, тоже голодна… думаю, что не испорчу тебе аппетит своей историей.

Феофано изумленно подняла брови; потом улыбнулась. Возлюбленная сестра – умнейшая из женщин!

– Не испортишь, – сказала она.

Заговорились они так надолго, что Феофано даже забыла о сыне: няньке пришлось прийти и напомнить о ребенке, хотя итальянка боялась неведомого гостя. И после этого они с Фомой еще долго не могли кончить беседу. Патрикий, у которого было слабое горло, даже охрип.

Но Феофано услышала уже достаточно.

Когда она провожала брата в спальню, то остановила его и тихо спросила:

– Чего ты хочешь?

Она была в самом деле очень признательна Фоме – он видел ее благодарность, чувствовал; и испытывал удовлетворение, которого жаждал и не мог получить столько лет. Но этого было мало.

– Я хочу вернуть моего сына, – сказал Фома.

– У тебя двое сыновей! – воскликнула Феофано.

И тут же она догадалась: конечно, Фома подразумевал только младшего ребенка. Варда, рисовальщика кораблей, ее брат своим сыном давно уже не считал.

Патрикий смотрел сестре в глаза со всем чувством, с многолетним страданием.

– Ты видишь, – тихо сказал он, – сколько я сделал для вас: я отдал вам все! Я отдал моей жене всю свою преданность; и саму мою жену отдал другому мужчине! Я не стану отрывать от Феодоры наших старших детей, которым это теперь причинит только муки, – признаю свое поражение, Метаксия!..

Он прервался; брат и сестра смотрели друг на друга в великом волнении.

– Но моего Александра я хочу взять себе, пока мой мальчик еще не вырос достаточно, чтобы начать ясно сознавать себя и помнить своего отчима! Александр уже не нуждается в материнской груди, но по матери страдать не будет! Он нужен мне именно сейчас: только сейчас можно это сделать, – закончил патрикий. Фома сжал локти Феофано, и руки его заскользили вверх-вниз по ее сильным рукам.

– Я… я подумаю, – сказала Феофано с непривычной дрожью в голосе.

Она несколько мгновений стояла в объятиях брата; потом сильным движением высвободилась. Фома дал ей уйти – и проводил взглядом… с огромным удовлетворением. На губах патрикия появилась улыбка, которая задержалась надолго.

* Место отказа (греч.): так называлось ущелье в горах Тайгета, куда спартанцы сбрасывали ущербных детей.

========== Глава 150 ==========

“Привет тебе, филэ.

Дорогая, я знаю, что Леонард никогда не распечатывает твоих писем и не проверяет моих посланных. Ты уже поняла, что я пишу тебе неспроста: осмотрись, и если рядом с тобой кто-то есть, уйди подальше.

Сейчас же: слышишь?

Благословение Божье, что у тебя такой муж. В латинском мире, где ложь в благородных семьях не то что часта, но возведена в правило жизни, ты и Леонард святостью своей любви и верой друг в друга возносите друг друга до первых христиан или древних минойцев, греков Крита, – не вижу большой разницы между теми и другими. Как мы уже знаем, христианский закон жизни гораздо древнее первого пришествия.

Но теперь я опять должна заставлять тебя лгать мужу и остальным. Если ты стоишь, то сядь.

У меня сейчас Фома Нотарас”.

Феодора и в самом деле стояла – стояла посреди детской, в которой возился на ковре ее Эней: после прочтения этих строк ноги у нее подогнулись, и московитка опустилась на ковер к сынишке.