Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 78 страниц)

Наверное, не один венецианец сейчас спросил себя: кто это везет героя на своем коне. Фома Нотарас должен был бы радоваться; но он, поприветствовав людей на пристани, опять словно бы сделался безразличным к их суждению и восхищению. Римский патрикий ехал, будто бы погрузившись в свои мысли, – только иногда посматривая по сторонам, чтобы не задавить кого-нибудь из зевак, которому вдруг взбредет в голову сунуться под копыта. Хотя Леонардовы греки следили за дорогой куда внимательнее обоих господ.

Леонард, вначале тоже безразличный, напротив, приободрился по дороге к дому; его карие глаза оглядывали улицы с беспокойством вождя, долго бывшего в чужих краях. Тут он вдруг почувствовал, как патрикий тронул его за локоть, и обернулся.

– Они забрасывали бы нас цветами, если бы успели приготовиться, – сказал Фома Нотарас, улыбаясь.

Леонард посмотрел на патрикия с каким-то горьким недоумением: казалось, за время пути он успел узнать своего спасителя лучше и не ожидал таких слов.

– Вы этого хотели? – спросил критянин.

Потом комес покачал головой, глядя в скептические серые глаза.

– Нет, не хотели, это дешево для вас… Прошу вас, не отвлекайтесь от дороги.

Патрикий без споров отвернулся и продолжил править лошадью; он нахмурился и за весь путь не сказал больше ни слова.

Устроив гостей, греки наконец смогли расспросить их. Вымывшись и поев, Леонард не стал сразу ложиться спать, как и Фома Нотарас. Они были утомлены гораздо меньше, чем вернувшиеся с войны македонцы… или не могли думать о сне, находясь рядом друг с другом.

– Как же ты спасся, господин? – спросил Ангел комеса. – Ты один спасся?

Леонард взглянул на Фому и улыбнулся.

– Спроси об этом того, кто спас меня, – сказал он. – Вы расскажете, патрикий?

Казалось, Фома Нотарас сперва даже не хотел отвечать – не желал красоваться теперь, хотя шел только к этому; но потом передумал. Он улыбнулся одними губами.

– Я нашел комеса на острове Антигоне, куда отнесло его корабль, – сказал патрикий. – Мы с моими людьми поискали остальных сколько могли… но никого, кроме Леонарда, не обнаружили. Может быть, комес самый выносливый… или самый везучий из своей команды.

Фома Нотарас словно бы искренне сожалел о пропавших критянах. Но о чувствах этого человека никто никогда не мог судить наверняка.

– Я как Одиссей, потерявший всех товарищей, – сказал Леонард: в его карих глазах теперь была невыразимая печаль. – Никогда не думал, что легенды воплощаются в жизнь… так буквально.

– Может быть, ваши товарищи еще живы, – заметил Фома. Их обращение друг к другу на “вы” среди греков, среди матросов Леонарда звучало странно и наигранно… как римская формальность, которую эти двое уговорились блюсти только друг с другом. До поры до времени.

– Все-таки вы не от Сциллы с Харибдой спасались, – патрикий слегка рассмеялся.

Леонард улыбнулся, но печальные глаза не изменили своего выражения. Потом критянин посмотрел на Ангела.

– Как моя Феодора?

Фома Нотарас при этих словах сразу же превратился в мраморную статую, задрапированную в алый плащ. Но на него и его чувства уже опять никто не обращал внимания.

– Моя жена здорова? Что же ты молчишь?..

Леонард приподнялся с места, впиваясь взглядом в Ангела; а тот медлил с ответом, потому что один из всех еще помнил, о чьей жене идет разговор. Наконец Ангел с опозданием кивнул.

– Да, госпожа здорова… Она очень плакала о тебе, господин.

– Бедная… Сейчас же пошлите к ней кого-нибудь! – потребовал Леонард. – Я отправлюсь домой завтра!

Тут он наконец посмотрел на Фому и, покачнувшись, встал с места, расправив широкие плечи.

– Идем, – приказал комес Ангелу: к критянину возвращалась прежняя властность. – Пошли ко мне домой человека, а потом расскажешь мне все!

Они вышли за дверь и прикрыли ее. Фома Нотарас закрыл глаза, прислонившись золотой головой к стене.

– Они хотя бы потрудились выйти, – прошептал патрикий: тихо, но так, что все оставшиеся в комнате услышали.

За дверью долго слышались мужские голоса; собеседники то повышали голос, то, одергивая себя, опять говорили тише.

Когда Леонард и Ангел вернулись, Фома сидел все в такой же позе – откинувшись на стену, закрыв глаза.

Леонард осторожно опустился напротив. Он долго молчал – а потом тронул патрикия за руку. Фома вздрогнул и открыл глаза.

– Благодарю вас, – тихо и серьезно сказал комес.

Фома Нотарас улыбнулся одними губами; потом кивнул.

Когда Леонард Флатанелос подъезжал к дому, Феодора уже ждала его – она ждала его одна, и вышла за ворота одна. Увидев всадника, московитка простерла руки, от одолевших ее чувств не в силах сделать ни шага; слезы побежали по ее щекам.

– Господи!..

Леонард, резко осадив коня, спрыгнул на землю и бросился навстречу. В несколько прыжков одолев расстояние между ними, он схватил жену в объятия и закружил: целуя, зарываясь руками в ее волосы, сжимая и лаская ее всю.

– Любимая… я знал, что ты встретишь меня именно так, – пробормотал Леонард. – Я видел это во снах, столько раз видел тебя, как ты сейчас стоишь, и не мог обнять…

– А я видела… что ты вернешься ко мне именно так, – задыхаясь и плача, ответила Феодора.

Они наконец посмотрели друг другу в глаза.

– Я знала, что ты вернешься ко мне именно так, – повторила московитка без улыбки.

Леонард кивнул; он, конечно, понял, что жена подразумевает, и, как и она, не имел никакого желания сейчас говорить об этом. Не сейчас, когда они только воссоединились.

– Идем домой, – сказала Феодора. – Идем… пусть все на тебя посмотрят!

Они зашли в ворота, и сразу перестали принадлежать друг другу.

Комеса приветствовали долго, бесконечно радостно и бесконечно удивленно; его рвали на все стороны вопросами. Ему показали Энея, который совсем не помнил отца… Леонард удивился и очень огорчился этому. Потом он заметил жене, что их сын стал еще больше похож на Никифора, доместика схол и убитого руками Леонарда родича. Правда, только с лица, и об этом не приходилось печалиться – собой Никифор Флатанелос был хорош; а о будущем характере ребенка пока оставалось только гадать.

Варда сейчас дома не было, но Феодора сказала, что немедленно пошлет за сыном в город.

Потом комеса усадили за стол и заставили праздновать свое спасение – он ел, пил и улыбался всем; хотя сейчас охотнее всего остался бы наедине с женой, только с нею.

Когда они наконец остались вдвоем, они сели рядом на кровать, как когда-то. Феодора положила мужу голову на плечо. Он тихо гладил ее руку.

Они все еще оставались незнакомцами друг для друга… но скоро, если посчастливится, опять срастутся в семью, которую очень непросто будет разорвать.

– Я, конечно, понимаю, почему он спас меня, – печально улыбаясь, тихо произнес Леонард, не глядя на жену. – Чтобы потом иметь возможность говорить мне – напоминать каждому из вас при встрече: посмотрите, чем вы обязаны мне. По гроб жизни… как говорят у вас на Руси.

Феодора встрепенулась.

– Но ведь…

– Я понимаю, любимая, – прервал ее критянин. – И я никогда не забуду, что действительно обязан ему по гроб жизни!

Феодора взяла его под руку, прижимаясь теснее.

– Боже мой, – пробормотала она со слезами. – Ведь это больше не может продолжаться… это должно закончиться! Когда, если не теперь?

Леонард отстранил ее от себя, крепко схватив за плечи.

– Именно сейчас, – сказал он. – Завтра Фома вызывает меня для объяснения… он прибудет сюда. Мы поговорим.

Она ахнула.

– Пока Фома все еще мужчина, пока он все еще храбр… пока никто со стороны еще не знает! – шепотом воскликнула московитка. – Ты понимаешь?

– Лучше, чем кто бы то ни было, – серьезно сказал Леонард.

Феодора медленно отодвинулась от мужа, глядя ему в лицо.

– А Александр? – шепотом спросила она.

– Патрикий все расскажет, – ответил Леонард. – Я ему верю. Напишет на бумаге, и передаст кому-нибудь в имении, – быстро прибавил критянин, предвидя возражения жены.

Феодора опустила глаза, ощущая, что сейчас разрыдается в голос. Разве так женщина должна себя вести с мужчиной, готовя его к смертельному поединку?..

– Послушай, – она вдруг заторопилась. – Милый…

Леонард схватил ее за руку, видя, что она раздевается.

– Нет, – твердо сказал он. – Не сейчас! Только тогда, когда я вернусь!

“Когда ты вернешься… когда ты убьешь своего спасителя, моего законного мужа и отца моего Варда…”

– Опять становиться твоим мужем, только на одну ночь… было бы слишком жестоко, – прошептал критянин, поцеловав ей руку. – Я не возьму тебя сейчас, как бы ни хотел…

Феодора хотела спрыгнуть с кровати, чтобы уступить уставшему мужу всю пышную постель и не искушать его своей близостью; но, конечно, комес не допустил этого и уступил возлюбленной кровать сам. Он даже вышел за дверь, устроившись в соседней комнате.

На другое утро комесу передали, что Фома Нотарас ожидает его за воротами.

Это было слишком рано: раньше, чем критянин ждал, но так даже лучше для всех. Леонард, не простившись ни с кем, – жена еще спала, – надел панцирь, препоясался мечом и вышел за ворота.

Фома Нотарас ждал его один.

========== Глава 165 ==========

Он был полностью готов к битве – при мече, в светлом панцире, изукрашенном белым серебром; но без шлема, чтобы совершенно ясно видеть и слышать противника. Губы патрикия при виде Леонарда Флатанелоса тронула слабая улыбка: хотя он не двинулся с места.

– Я вижу, ты тоже без шлема, – сказал Фома Нотарас. Ветер слегка шевелил его золотые волосы.

Леонард кивнул, глядя на Фому без гнева и без страха… серьезно и сочувственно.

– Ты хочешь что-то сказать мне? Говори, – предложил он.

Фома качнул головой.

– Сказать – нет… между нами все давно сказано.

Он вдруг сунул руку под широкий наплечник и достал сложенную вчетверо бумагу.

– Вот здесь все, что касается Александра – и других дел, важных для Феодоры и моих детей. Я сам отдам, не нужно никого звать!

Фома вскинул руку, останавливая Леонарда, потом подошел к воротам и бросил записку внутрь, просунув через решетку.

– Теперь ее найдут и прочитают, когда придут за трупом… или двумя, – Фома слегка рассмеялся.

– Трупом?

Леонард все еще не доставал оружия: может быть, надеялся, что до этого все-таки не дойдет.

– Нужно ли это убийство? Разве мало наши близкие вынесли? – спросил критянин. – А твоя жена?

– Моя жена, – тихо пробормотал патрикий. – Мои близкие… кто угодно, только не я!

Его губы дернулись.

– Как же мне тебя жаль, – произнес Леонард.

Он смотрел на патрикия так же, как когда-то – на заточенного в темницу Никифора Флатанелоса, перед тем, как убить его.

Фома прикрыл глаза рукой.

– Тебе меня жаль… и им всем, – сказал он с необыкновенным отвращением. – Даже теперь, после всего, в эту минуту… тебе меня только жаль!..

– Нет, – быстро возразил Леонард: он переступил с ноги на ногу и взялся за рукоять меча, но потом отпустил ее. – Я понимаю, скольким обязан тебе… и Феодора, будь уверен, понимает!

Патрикий кивнул.

– Она понимает, но для нее ты – навсегда герой, а я – только трус и себялюбец, – усмехнулся он. – Она навсегда запомнила меня таким, а тебя другим! Ты ведь знаешь, – сказал Фома с необыкновенным жаром. – Сколько на свете людей трусливее меня, сколько людей бездарных, сколько тех, кому безразлично все, кроме скотства! А разве я не служил вам эти годы, не требуя даже малой благодарности? И все же для вас всех я остаюсь только трусом и помехой в ваших делах!..

– Мы не… – начал Леонард; но тут патрикий выхватил меч из ножен и атаковал его. Он бросился на критянина так стремительно, словно прорывал заслон собственного страха; а потом для обоих мужчин не осталось ничего, кроме ярости и радости битвы. Фома Нотарас сражался хорошо, нападая, закрываясь, отступая в смертельном танце, которым наслаждались в цирках римские граждане, сладострастно волнуемые древними легендами, воплощавшимися в жизнь на арене. Несколько раз клинки встретились, удары были отражены с равной силой; меч патрикия скользнул по щиту Леонарда, потом меч критянина отколол край щита Фомы. А потом меч Фомы полоснул Леонарда по ноге… по незащищенному панцирем месту выше колена: именно там, где его когда-то ударил Валент Аммоний.

Леонард с криком упал на другое колено; Фома бросился на него, целя поверх щита. Он успел нанести удар, обрушив его на плечо врага; но тут Леонард поразил патрикия снизу в живот, под панцирь.

Критянин успел вырвать меч с прежней силой, еще не ощутив, что сам опасно ранен; и тут Фома упал на него всей тяжестью. Леонард обхватил патрикия руками, ощущая, как его заливает горячая кровь, вражеская и своя; вражеская боль и своя… Фома судорожно сжал Леонарда в объятиях и обмяк, уронив голову ему на плечо.

Он был мертв.

Леонард последним усилием столкнул патрикия с себя и ощутил, как боль охватила всю правую руку, плечо и грудь.

“Успеют ли они? Может быть, я сейчас тоже умру… я заслужил?..”

Леонард приподнялся на здоровой руке; его сразу пронзила резкая боль, он упал и потерял сознание.

Очнувшись, комес ощутил, что плечо туго перебинтовано, а правая рука притянута к туловищу. Правая рука, незащищенная щитом…

Тут он все вспомнил. Опять привстал на локте, ощутив, как темнеет в глазах.

– Лежи, – прошептала совсем рядом Феодора. – Лежи, милый…

Она плакала; Леонард улыбнулся.

– Я все еще с тобой, – прошептал он.

Феодора закрыла ему рот ладонью.

– Тебе нельзя разговаривать, – сказала она.

Его правая нога была тоже туго перебинтована; и лежал он в той самой пышной постели, которую уступил жене накануне ночью. Леонард кивнул, закрыв глаза.

Он помнил, что убил патрикия… и понимал, что сейчас Феодора жалеет и любит Фому не меньше, чем его, своего мужа. А то и больше. Одно неосторожное слово – и Феодора может навеки возненавидеть комеса: победителя, которому Фома Нотарас подарил свою жизнь.

Леонард закрыл глаза и попытался задремать: он ничего больше не мог сделать. И даже оскорбительно было бы, если бы он замешался в хлопоты вокруг тела патрикия Нотараса.

Леонард, притворяясь спящим, вскоре впал в настоящее забытье. Несколько раз критянин просыпался и снова засыпал; ему кто-то подносил пить, и он чувствовал, что это женщина, но не жена. Служанка.

Леонард два раза поблагодарил ее, потом силы кончились. У него начался жар, обе раны открылись; тогда в комнату набежали люди. Среди них была и Феодора: вместе с этой служанкой и кем-то из мужчин она меняла Леонарду повязки. Московитка то плакала, то ругалась сквозь слезы.

“Бедная”, – подумал Леонард; но заговорить с нею опять не посмел.

Когда ему полегчало, он снова заснул; а открыв глаза, увидел, что комната пуста, а с ним сидит другая служанка, которой он даже не помнил.

– Где госпожа? – спросил Леонард.

Служанка покосилась через плечо, потом показала рукой за дверь.

– Госпожа… там, – девушка закусила губу, посмотрела на Леонарда со страхом – и осуждением. Или же нет?

“Ах, я ведь убил человека… убил благородного господина, и в мирное время, против всякого закона, – подумал Леонард. – Будут ли меня судить? Найдутся ли свидетели этого?”

Когда он смог сесть в постели, у него помутилось в глазах и в голове; несмотря ни на что, комес попытался встать. Он пошатнулся, стиснул зубы от боли в раненой ноге и упал назад.

В другом конце комнаты хлопнула дверь, и вбежала Феодора. Она топнула ногой, остановившись посреди спальни.

– Что ты делаешь? Тебе нельзя вставать!..

Она хотела обхватить мужа поперек пояса и уложить силой; но он уже лег сам, улыбаясь ей. Леонард посмотрел жене в глаза и тут же отвернулся. Не выдержал.

– Где ты была?

Он хотел спросить ласково, но получилось так, точно он выговаривал ей.

Феодора вдруг опустилась на колени у Леонардова одра и уткнулась лицом в постель; взяв его здоровую руку, она сжала ее.

– Мы его похоронили, – прошептала она, плача. – Уже. Даже Вард не увидел, сын ведь еще не успел приехать из Неаполя!..

Московитка подняла голову и словно обожгла Леонарда взглядом.

И комес вдруг понял, чему обрек себя: он победил, убил Фому Нотараса, но на самом деле победил Фома Нотарас. Теперь патрикий навеки герой, навеки священ для своей семьи – для своей жены, для сына, для сестры, божественной Феофано… конечно, Феодора не захочет и не сможет утаить от Феофано, какой подвиг совершил ее брат.

Возлюбленный брат – и лучший любовник и союзник Метаксии Калокир теперь лежит на земле Флатанелосов… и Леонард Флатанелос, убийца патрикия Нотараса, будет до конца своих дней чтить его могилу. Достанет ли человеческих сил это вынести?

Тут вдруг новая мысль посетила критянина.

Он быстро спросил:

– Но как вы его похоронили? Ведь это убийство… власти должны узнать!

Феодора засмеялась, так что слезы опять побежали по ее щекам. Утерла глаза.

– Милый мой, какие власти? Ты в своем уме? Мало нам инквизиции!

Московитка опять взяла его руку, поцеловала ее и приложила к своей щеке. Она глядела на своего мужа, а ему было страшно глядеть на нее.

– Мы его погребли совсем тихо, – прошептала она, сглатывая слезы. – Никто не знает и не узнает. Наши слуги болтать не станут… они себе не враги.

Феодора встала с колен и, склонившись над Леонардом, поцеловала его в лоб.

– Спи спокойно, дорогой.

Тут он не выдержал и стиснул ее руку, пока она не убежала.

– Прости меня! Пожалуйста!

– Я не…

Московитка дернулась, но тщетно: Леонард не пускал. Тогда она взглянула на него.

– Я тебя не виню, – сказала Феодора.

Теперь она смотрела ему в глаза – в первый раз после поединка: супруги посмотрели друг на друга долгим взглядом.

– Я тебя не виню, – Феодора покачала головой, утерев глаза концом косы. – Это все гораздо больше, чем твоя вина, ты сам понимаешь…

Леонард кивнул: счастливый, что жена пытается простить его… хотя до конца простить ни его, ни себя не сможет.

Феодора улыбнулась ему и коснулась его заросшей щеки; Леонард успел поцеловать ее ладонь. Она погладила его взмокшие кудри.

– Тебе принести что-нибудь?

Леонард покачал головой.

– Только сама вернись, – тихо попросил он.

Феофано приехала на другой день. Ее уведомили о случившемся только теперь.

Лакедемонянка зашла к раненому в комнату – Вард уже заходил к отчиму. С мальчиком Леонард заговорить так и не смог; и без этого можно было пока обойтись. А избежать разговора с Феофано – нельзя.

Царица амазонок села к критянину на постель, чуть не придавив раненую ногу; Леонард едва не закричал, но спартанка чувствовала, где он ранен, и не задела его. Она не сводила с него своих огромных глаз, и на ее ярких твердых губах дрожала усмешка.

– С возвращением, комес Флатанелос, – сказала она.

Леонард встрепенулся; хотел было начать оправдываться, как перед женой, но потом понял, что это унизительно – и бесполезно. Феофано все понимает: она всегда все понимала раньше, чем люди успевали это почувствовать.

– Ты знаешь, что Дионисий Аммоний привез с собой Феодору Константинопольскую? – вдруг спросила Феофано.

Леонард мало успел узнать о походе Сфорца; и тем более его изумили эти слова.

– Феодору? Статую?..

Лакедемонянка кивнула.

– Теперь ее установят в Риме, как достояние города – так решил и герцог, и Дионисий, – рассмеялась Феофано. – Она настоящая Елена, и теперь будет искушать весь Рим, наконец приехав сюда… но то, что она Елена, не отменяет того, что ты убийца. Мужчины все убийцы, которые рвут женщин на части.

Она резко встала; и теперь Леонард вскрикнул, когда его израненное тело подбросило на ремнях.

– Ты победил, комес, но… надолго ли?.. Посмотрим!.. – прошептала Феофано, сжав кулаки.

Она стремительно вышла, не дав ему сказать ни слова.

Леонард тихо проклял себя, тоже сжав кулаки: боль в раненой руке вырвала у него стон.

Уймется ли когда-нибудь эта ненависть? Может ли уняться ненависть женщины, которая глубоко любила, – ведь женщины никогда ничего не забывают! А ненависть такого существа, как Феофано?

Когда комес оказался способен ходить, он первым делом отправился взглянуть на могилу Фомы Нотараса: на то место, которое было известно как его могила только посвященным. Он пришел к этому месту, опираясь на руку жены.

Они долго стояли рядом, только вдвоем, не говоря ни слова.

========== Глава 166 ==========

Фома Нотарас не солгал насчет письма к жене: хотя у Леонарда не было возможности проверить, пока не стало поздно. И теперь, – сколько ни проклинай себя, – уже нельзя было ничего узнать сверх того, что патрикий счел нужным сообщить.

Александр, по словам Фомы, воспитывался теперь в Кандии – на Крите, куда патрикий вывез мальчика с приличествующим его происхождению и положению штатом обслуги и где, по его словам, обзавелся имением год назад. Крит был все еще один из самых греческих островов… а о том, откуда Фома Нотарас взял средства на ребенка и на собственное подобающее положению содержание, можно было догадаться. Этот человек шел теми путями, которые прежде него торили самые догадливые и сильные, но пользовался случаем патрикий прекрасно: Фома, вызнавший все, что только можно, о своем сопернике, тоже приложил руку к разграблению критской сокровищницы. Не считая того, что он назанимал и скопил здесь, в Италии.

“Я не могу воспретить тебе забрать сына, – писал мертвый Фома Нотарас своей скифской пленнице и жене, – но я увещеваю тебя со всей силой умирающего духа. Огради моего Александра от воспитания, которое получат от твоего незаконного мужа другие наши дети: считай, что такова моя последняя воля! Я обеспечил Александра вперед на долгие годы, и с ним хорошие воспитатели, которые преданы мне.

Ты скажешь, что Александр будет несчастен без матери? Тысячи греческих детей воспитывались без матерей, в языческое и христианское время, и вполне успешно. Но даже если сын и будет несчастен, я так хочу: Александр – мое последнее произведение на земле, свободное от тех, кто при моей жизни подавил меня. Мой младший сын – тот, в котором я могу выразить свою силу и характер. Если ты хоть сколько-нибудь любила меня, Феодора, ты не откажешь мне.

Наше дитя вырастет, и его ждет самостоятельная жизнь… какую прожил бы я, не стрясись этой страшной войны, если бы я мог свободно развивать свои дарования и не чахнуть вечно в чужой тени. Оставь Александра, Феодора, – и ты, мой убийца, тоже оставь!”

Феодора вздрогнула, в который раз перечитав эти строчки, полустертые из-за грязи и слез. Фома писал почти в полной уверенности, что его убьют… или он ловчил даже перед поединком?

Если бы Фома остался жив, этого письма никто не увидел бы…

Как бы то ни было, можно ли отказать в такой просьбе?

“Впрочем, искать сына вы будете долго, даже если решитесь пойти наперекор моей предсмертной воле, – и люди, которым я доверил Александра, предупреждены о таких попытках: они укроют его. Но надеюсь, что вы ничего подобного не сделаете. В свое время Александру расскажут о его матери – как ты обещала рассказать Варду и Анастасии об их отце.

Забавно: я не раз убеждался в твоей честности, свойственной русским людям, и особенно честности в самых важных делах – но теперь уверен, что из твоих уст наши старшие дети не услышат обо мне ни слова. Конечно, так и лучше. История моей жизни принадлежит к тем, которые все замалчивают, потому что их слишком неудобно рассказывать.

Не знаю, как проститься, – все слова сейчас кажутся неуместными. Что могут сказать друг другу люди, которым предстоят разные вечности – которые стоят на пороге разных вечностей?

Да, я знаю, дорогая, что ты думаешь, будто давно стала нашей, – но зов твоей родины, глас твоей души звучит сейчас еще сильнее, чем раньше. Русские люди так же преданы своему древнему и кровному, как и ромеи, – и хотя вы, русы, взяли нашего бога, мы всегда будем чтить разных богов.

Желаю тебе счастья, где бы ты ни нашла в конце концов свою родину, – и за каким бы супругом ни последовала, ища ее. Или ты следуешь за подругой, а не за мужем?

Помни, что в конце концов, у последней черты, у человека остается только одна любовь и только один вождь.

Фома”

Феодора, закончив перечитывать письмо, поцеловала его и бережно свернула. Сейчас она спрячет его на место и запрет на ключ, чтобы эта память сохранилась как можно дольше.

В ее кедровой шкатулке хранились напоминания обо всех мужчинах, которых она сгубила. Богиня Желань, беспощадная к чужим, карала смертью всех чужестранцев, которые брали над нею власть…

– Только не ее! Пожалуйста! Не ее! – воскликнула Феодора в неожиданном ужасе: русская пленница не знала, к какому божеству обратить свои мольбы, как унять силу разрушения, вложенную в нее неведомо кем.

Какое божество молить, чтобы охранило самую большую ее любовь – Феофано?..

Фома вложил в это письмо еще один плотный пергаментный листок, где рассказал все, что было известно ему о происках инквизиции и ее пособников: патрикий называл имена людей, которых следовало особенно остерегаться в итальянском свете. Они с Леонардом уже не раз обсудили эти предостережения.

Да, Феодора Флатанелос уже могла говорить с убийцей об убитом… и это дело как будто бы удалось скрыть от чужих. И от Варда, который даже не знал, что его настоящий отец находился где-то поблизости и был причастен к возвращению Леонарда: а ранение отчима можно было приписать любой несчастной случайности.

Самый умный и даровитый старший мальчик, любимец Феодоры, остался в неведении.

Но, кажется, о случившемся догадалась девочка, девятилетняя Анастасия, которую мало замечали в той кутерьме, что творилась в доме и в головах хозяев. Феодора, приглядевшись наконец к единственной дочери, поняла, что этот тихий греческий ребенок держит про себя много больше, чем говорит. Анастасия ловко избегала внимания и матери, и Магдалины, – а других близких к ней чутких женщин, кому она могла бы открыться, рядом не было.

Впрочем, Анастасия никому не собиралась вредить… все зло, которое могло совершиться из-за убийства патрикия, совершилось в ее детской душе.

Но даже теперь Феодора радовалась, что дочь жила дома в имении, а не где-нибудь в городе, воспитанницей итальянцев: души итальянских детей омывали реки такого зловонного зла…

Несколько раз горячо поспорив, супруги порешили на том, что Александра следует оставить там, где он есть: Леонард, как и Феодора, склонен был поверить признанию Фомы.

“Когда я буду на Крите в следующий раз, – говорил комес, – я постараюсь разыскать Александра: и если ему живется хорошо и мальчик воспитывается правильно, полагаю, не следует ничего менять в его судьбе. Твоим детям выпало на долю уже слишком много потрясений”, – усмехнулся Леонард.

“Не одним только моим”, – вздохнула в ответ московитка.

Пока Леонард был в плену, занемог и умер второй муж ключницы, старший над русскими этериотами императора Константина: лет ему было уже под шестьдесят, и в нем заговорили старые раны, начались хвори. Русский дружинник за годы службы в Царьграде бывал много и жестоко порублен. Его малые дети остались с одной только матерью.

Но и трех месяцев не прошло с несчастливого возвращения Леонарда, как Евдокия Хрисанфовна тоже заболела и слегла.

Феодора была сражена: она мало тужила об Ярославе Игоревиче, потому что мало знала этого простого человека, – но с Евдокией Хрисанфовной Феодору, казалось, покидало все, что оставалось у нее от матери Руси.

Евдокия Хрисанфовна после смерти мужа, как и раньше, исправно служила в доме ключницей – но кто приглядывался, замечал, что мать всех московитов не столько в охотку служит, сколько перемогается. Евдокии Хрисанфовне минуло уже полвека, и до сих пор она оставалась здоровой и крепкой: и началась с нею телесная немочь нежданно, как и сухотка души.

– Я бы подольше пожила, не оставляла бы тебя, – говорила она хозяйке, сидевшей у ее изголовья. – Но душа не хочет, рвется… в теле не держится.

Рабыня Желань гладила ее руку, кропила слезами.

– Может, обойдется еще, матушка…

– Ты мне так говорила в первую нашу встречу, когда нас вместе в полон везли, – мягко усмехнулась Евдокия Хрисанфовна. – Забыла, поди? А я помню. Ни тогда нас с тобой наша чаша не минула, ни теперь не минует.

Она долго всматривалась в госпожу нестареющими серыми глазами.

– А ты какая была, такая и осталась.

Потом вдруг приподнялась, будто вновь обретя силы. Феодора бросилась помогать ей; но ключница отстранила ее. Она тяжело дышала, опираясь на подушки, взбитые у нее под спиной.

– Обещай мне… сейчас, как на духу, – проговорила Евдокия Хрисанфовна.

– Что угодно, матушка! – сказала Феодора.

– Что угодно не попрошу, – усмехнулась ключница, – а попрошу одну службу… Отвези моих детей домой, на Русь. Ты это теперь можешь, сама знаешь.

Феодора в растерянности выпрямилась, у нее едва не вырвался вопрос; но Евдокия Хрисанфовна властно подняла руку.

– Нет, не Микитку, его нельзя, – проговорила она. – Старший мой – теперь русский гречин, как ты, госпожа… пошла вам впрок грецкая наука. Ну, добро.

Феодора опустила голову, ощущая такой стыд, точно очутилась сейчас перед давно забытой матерью. Хотя Евдокия Хрисанфовна и не думала упрекать ее.

– А Владимир и Глеб русские, – продолжила ключница, с задумчивой и печальной напевностью, которую Феодора так еще помнила у русских жен. – У младших моих сынов душа домой рвется, как у меня, хотя они дома не видели… Что душе потребно, то Богу потребно. Но мне уже не судьба, а Владимиру и Глебу нельзя тут кончать!

Феодора медленно кивнула.

– Так, может быть, Вард…

– Твой Вард в море пойдет, и моих возьмет? Добро, – улыбнулась Евдокия Хрисанфовна: как будто эта общая судьба детей сейчас расстелилась перед нею скатертью, морской гладью.

Феодора склонилась к руке ключницы и прижалась к ней лбом.

– Слово даю, Евдокия Хрисанфовна. Отвезу твоих детей домой.

– Ну вот и хорошо, – ласково сказала ключница, коснувшись склоненной темноволосой головы. – Утешила ты меня, матушка боярыня.

Она улыбнулась: даже румянец вернулся на щеки.

– А теперь покличь ко мне Микитку, поговорить с ним хочу.

Феодора встала – она боялась: не собиралась ли Евдокия Хрисанфовна сей же час кончиться? Ей всегда казалось, что такие вещие люди, – такие вещие женщины, – до минуточки чувствуют, когда им приходит срок…

Хозяйка быстро вышла и позвала Микитку, который, конечно, сидел в коридоре. При виде ее евнух вскочил.

– Иди к матери, быстро! – приказала Феодора.

Микитка метнулся в комнату матери. Вот напугала его, подумала московитка. Ну а как тут угадаешь – успеешь ли?..

До нее донесся негромкий разговор больной с сыном; она поспешила отойти, чтобы не услышать лишнего.

Микитка вышел от матери через полчаса. Он, против ожиданий, даже улыбался.

– Заснула, – шепотом сказал евнух госпоже. – Просила, чтобы я не пугался… не время ей еще отходить. Я и не боюсь.

Феодора кивнула.

– У тебя сейчас прямо свет на лицо сошел, – сказала она. – Когда такое видишь, всему веришь…

Микитка улыбнулся, и Феодора коснулась губами его чистого лба. Микитка поклонился и ушел.