Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 78 страниц)

Когда Фома Нотарас с женой провожали гостью, Феодора, как когда-то давно, стояла и смотрела, как пылит ее колесница, исчезая в сумерках. Потом они медленно пошли в дом, обнимая друг друга за талию.

А в доме, в тишине обеденного зала, Феодора сказала:

– Я должна знать, о чем вы говорили!

Фома кивнул.

– Разумеется.

Он дал сестре слово, но на Феодору эта клятва, конечно, не распространялась.

========== Глава 41 ==========

С этих пор у дома Нотарасов еще несколько раз появлялись вестники – они привозили письма хозяину и забирали его ответы. Собственной особой императрица больше не появлялась.

– Это мы с тобою короновали ее, – сказал патрикий жене, прочитав одно такое письмо: его лицо дышало скорбью, негодованием и гордостью сразу.

Он посмотрел на Феодору.

– А может быть, одна ты.

Даже не делая ничего, женщина может произвести великие бедствия.

Феодора ответила:

– Я ни о чем не жалею, муж мой.

Она погладила живот, в котором только предчувствовала, но еще не ощущала новое дитя, и пожелала, чтобы в этот раз на свет появилась Анастасия. Вард подрастет и будет оберегать сестру… если им дадут вырасти.

Патрикий долго смотрел на жену с нежной скорбью. Потом покачал головой и обнял ее.

– Осталось ли в тебе хоть что-нибудь от прежней Желани?

Феодора резко засмеялась.

– Не могу сказать… Не помню ничего, чем я жила до встречи с тобой, – призналась она. – Ты знаешь, что женщины очень легко заменяют свою природу другой, если жизнь требует? А прежнюю Желань ты не знал совсем – она и сама себя не знала.

Фома долго молчал, опустив длинные женственные ресницы, – он словно бы отдалился от подруги при этих словах.

– А ведь ты ненавидишь меня, – серьезно и горько сказал муж. – Так же сильно, как любишь.

Феодора улыбнулась, отвернувшись от него, и ничего не ответила.

– Мне нужно к сыну, – сказала она, вставая из-за стола: они с мужем сидели в его кабинете, разделенные этим столом. – Потом пойду на кухню, поговорить с Николаем… у нас в подвале крысы расплодились. И ужинать скоро.

Она замолчала; наморщив лоб, махнула рукой, как будто легче было сделать все это и приглядеть за всем, чем перечислить, и вышла из кабинета.

Муж проводил ее мрачным взглядом – и вдруг, застонав, схватился за голову. Как будто все бури грядущего обрушились на него в эту минуту.

Какая это мука и испытание – любить! И особенно – любить женщину!

Он снова медленно развернул свежее письмо Метаксии, содержание которого осталось жене неизвестным, и снова уставился на аккуратные твердые строки.

“Любезный Фома!

Теперь мы можем говорить на расстоянии свободно – опасность для наших посланцев едва ли превышает опасность для нас самих, в каких бы поместьях мы ни укрылись. Но я, хоть и сижу безвыездно в своем имении, ближе к Городу, чем ты, и лучше осведомлена о том, что происходит с нами, – а может, мне больше везет с людьми, чем тебе? Говорят, что каков господин, таковы и слуги.

У меня для тебя свежие и неприятные новости.

Пятнадцатого ноября Константин отразил атаку с моря – со стороны Золотого Рога. Нападение было плохо организовано: малочисленный флот, пираты, которые не смогли противостоять слаженным действиям команды Леонарда Флатанелоса. Ты помнишь, конечно, что незабвенный Никифор – родственник одного из наших лучших комесов*? Впрочем, ты человек сухопутный, и даже, кажется, до сих пор не умеешь плавать…

Мой осведомитель, который оказался свидетелем этой битвы, написал, что она была достойна Гомерова пера. Хотя, приходится с сожалением признать, – Гомер не видел великолепных орудий уничтожения наших дней, а мой слуга до сих пор не наблюдал сражений.

Бесстрашный Леонард умело обошел и окружил пиратов: он ударил первым и потопил больше половины камнями и греческим огнем из катапульт. Остальные ушли в море, потому что были маневреннее наших галер. Но те, что угодили под огонь, пошли ко дну, пылая и разваливаясь на части, погребая под собою свои злосчастные команды. Как жаль, что я сама не видела, как они горели, как тонули!

Как бесконечно жаль, что Леонард не наставил свои орудия немного левее – на тот корабль, который был у пиратов в резерве и ушел! Может быть, у него рука не поднялась, голос дрогнул: Флатанелос узнал среди разбойников родственника, который ждал исхода битвы, чтобы насладиться ее плодами. Да, негодяй Никифор был среди пиратов, на борту, – его видели многие!

И, к великому нашему сожалению, мы не получили ни одного пленного – ни одного языка: все нападавшие утонули. Не таков ли был расчет Флатанелоса? Признаюсь, что он умнее, чем я думала. Он хочет измотать Константина страхом и неизвестностью, ослабить наш флот… может быть, думал убить Леонарда или, захватив его судно, воспользоваться именем родственника против Константина?

Или Флатанелос хотел просто напугать греков. А для этого не нужно больших усилий: все и так охвачены ужасом. В любом неприятеле нам ныне чудится Мехмед, его воля, у которой множество голов; и стоит отрубить одну, как на ее месте тотчас вырастает несколько других.

Теперь мы теряемся в догадках – кто были эти пираты: мы узнали в них турок, но кроме османов, также и итальянцев, и испанцев. Конечно, ты этому не удивляешься, дорогой! Разве нам неизвестно, каковы наши католические союзники? Даже враги-греки мне милее друзей-итальянцев, потому что у нас одна душа, которую нам невозможно разделить, и одна мать, которую нам невозможно предать.

Никифора мне даже жаль, признаюсь тебе: может быть, он уже понял, что он Иуда, – что он творит. Но петля и ад еще только ждут его.

Если за порогом смерти и в самом деле есть то, что видится нашим простодушным воинам и твоей Феодоре, – горе, горе ему. Иногда мне хочется сотворить ад собственными руками, по своему слову, – только для того, чтобы Флатанелос попал туда. Может быть, эта платоновская идея вечных мучений, существующая в разуме стольких верующих, найдет свое ужасное воплощение именно потому, что имеет так много последователей, – что ты об этом думаешь, дорогой братец?

Что, в самом деле, такое есть грех – и не зависит ли наказание от глубины осознания проступка? Мой Марк – язычник, и потому для него проста и жизнь, и смерть. Иногда я так завидую ему. Он чист сердцем, как дитя, и не увидит своей вины, даже навалив кругом себя горы вражеских трупов. Таков именно и должен быть воин – и потому среди наших христиан мало воинов.

Разбойников-католиков – и сумасшедших самоистязателей-католиков я к христианам не отношу. Тавроскифов тоже: они вроде Марка, непробудившиеся благородные язычники, потому он и полюбил их. Хотя мать Евдокия настоящая православная христианка, и такая, каких я у нас не встречала: она похожа на святую из наших житий. Но ведь ты сам знаешь, что святые – страшные люди, им нельзя жить среди обыкновенных. Когда они ступают по земле, они потрясают ее”.

– Как ты, сестра, – прошептал Фома Нотарас. – Как ты.

“Мне кажется теперь, что тавроскифы – удивительное племя, в котором много и язычников, и святых, прекрасно уживающихся друг с другом.

Но, однако, я отвлеклась.

Нападения больше не повторялись, но Константин очень угнетен – а паписты опять пытаются поставить ему ногу на шею. Кто бы сомневался! Об унии император не вспоминает, потому что он настоящий грек и не любит углубляться в эти религиозные дебри, придуманные самим дьяволом: дебри, в которых так давно плутает императрица Феофано. Но если паписты настоят, он отслужит в Софии мессу. У него столько забот, что ему уже это безразлично; но наш народ будет кричать и выступать, как все дети, не понимающие забот отцов. Однако детей нужно ублаготворять в первую очередь – надеюсь, об этом ты помнишь?

Я по-прежнему сношусь с патриархом, и он доверяет мне: вернее, тем, кто говорит от моего имени. Может быть, Константин именно Феофано обязан мирным приемом, который получил в столице, и самим своим воцарением. Как приятно это сознавать!

Государь еще не приказывал тебе вернуться? Будь готов к этому – а может, лучше приезжай заранее, чтобы не испортить себе репутацию. Константин тебе не доверяет. Как все это забавно – не правда ли, мой несравненный Фома?

Я знаю, что ты боишься за себя и семью, и не один боишься: но именно из страха порою нужно поступать храбро.

Поцелуй и обними от меня свою божественную супругу и прекрасного сына. Надеюсь, что они здоровы.

Может быть, я в скором времени тоже покину свое имение: пора снова в бой. Я не скажу тебе, где найти меня, – знаешь ли, я тоже тебе не очень-то доверяю. Семейные люди слишком податливы и изменчивы.

Я напишу тебе еще, если представится случай, и если мы по-прежнему будем в одном лагере. Я вас всех люблю, как любила всегда. Прощай – и научись плавать, милый брат”.

Нотарас заскрежетал зубами, дойдя до последних строк письма, – а потом уткнулся лицом в бумагу и заплакал. Он плакал долго, так что под конец обессилел; если бы жена была рядом, она бы не осудила его, а обняла и разделила его горе. Но ее рядом не было. Почему так часто человек не может быть с теми, кого любит, – и вынужден бывает возненавидеть тех, кого любит!

По этой самой причине. Любовь всегда делает человека неполным: неполным и несчастным. Только смерть навеки соединит всех – и всех отдаст в вечное владение друг другу.

Патрикий встал из-за стола, оставив скомканное и залитое слезами письмо валяться как было, и пошел на поиски жены. Он искал ее долго – она была занята хозяйством; но под конец обнаружил в библиотеке.

Он вырвал у нее из рук то, над чем она корпела, – что-то, подобное измышлениям сестры, которая, как и его супруга, была слишком умна для женщины, – и, схватив на руки, отнес жену в спальню. И там заставил свою Феодору забыть все, кроме себя и собственной неутоленной тоски…

А потом тихо сказал, обняв неподвижную жену, которая смотрела не на него, а в окно:

– Прости меня.

– Я не сержусь, – ответила Феодора, все так же глядя в сторону.

Он взял ее за подбородок и заставил посмотреть на себя; и тогда жена улыбнулась.

– Ты лучшее, что у меня есть, – но иногда я боюсь тебя, – сказала она.

Муж поцеловал ей ладонь, потом запястье:

– Не бойся… Я никогда не сделаю тебе зла!

Они крепко обнялись, и Нотарас пробормотал, смеясь и плача, уткнувшись лицом ей в волосы:

– Метаксия написала, что Флатанелос напал на Константинополь с моря – и император отбился с помощью другого Флатанелоса, его несчастного родственника! Мне пора научиться плавать!

Феодора засмеялась.

– С тобой мне никогда не придется скучать!

Потом серьезно попросила:

– Научи плавать и меня. Пусть с нами обоими займутся твои люди, которые это умеют.

Муж опешил.

– Но ведь тебе нельзя!

– Никак не более нельзя, чем то, что мы делали сейчас, – усмехнувшись, возразила Феодора. – Или ты скажешь, что жене плавать неприлично?

Глаза Нотараса засияли восторгом.

– Очень неприлично, но к тебе это не относится! – сказал он.

Потом прибавил, неожиданно опять помрачнев:

– Скоро мне, наверное, придется вернуться ко двору. А без меня я тебе плавать не позволю, и сына тебе оставить нельзя! Ты слышала, что я сказал о нападении?

– Я и сама не соглашусь оставить сына, – прошептала встревоженная Феодора.

Казалось, она и в самом деле только сейчас услышала эти новости. Флатанелос наконец дал знать о себе! И что теперь будет?

Она слишком привыкла к деревенскому спокойствию…

– Ты уедешь от меня? От нас? – спросила Феодора.

Фома кивнул.

– Да, моя дорогая. Иначе никак нельзя. Я оставлю с тобой охрану… а сам я должен вернуться на службу.

Он встал, и Феодора с ним. Муж поднял ее и посадил в кресло – а потом опустился перед ним на колени, держа подругу за руки:

– Я теперь оставлю тебя полновластной и законной госпожой этого имения. Может быть, тебе будут приходить письма, предназначенные мне…

Феодора слабо улыбнулась, не отрывая от мужа взгляда. Возможно, таким путем она узнает то, чего не услышала из уст Фомы?

– Мне пересылать их тебе не вскрывая? – спросила она.

Патрикий опустил глаза.

– Можешь вскрывать. Но потом пересылай мне – я буду давать знать о себе так часто, как смогу.

Он вздохнул.

– Твое спокойствие мне дороже всего на свете.

Феодора склонилась над ним и поцеловала его с нежностью, взяв за голову. Она не сомневалась, что этот человек связан с нею неразрывно, всем существом, пусть и не желал таких уз.

– Вернись хотя бы к тому времени, как родится твой ребенок, – сказала она, едва не закончив: “твоя дочь”. Муж улыбнулся.

– Гораздо раньше, любовь моя. Я уже скучаю по вас.

* Должность во флотской иерархии Византии: начальник отряда из нескольких кораблей.

========== Глава 42 ==========

Патрикий уехал через неделю после того, как состоялся этот разговор. Никаких неприятных вестей больше Нотарасы не получали – а может, те просто не успели дойти?

Феодора попрощалась с мужем в портике, который особенно почему-то полюбила: место словно бы и в доме, и на воле. Она поднесла ему поцеловать Варда.

Муж взял у нее мальчика, который стал уже тяжел, и с восторгом и тоской сразу посмотрел в карие глаза. Жена угадала верно, глаза потемнели очень скоро, и сделались совсем как те…

Вернув Феодоре сына, патрикий обнял обоих.

Он увидел, как осунулась супруга, как увеличились ее глаза, – словно на иконах, с которых смотрела только бестелесная душа, – и ласково погладил ее по щеке.

– Я к тебе вернусь: очень скоро.

Феодора кивнула и, медленно повернувшись, поднялась по ступенькам и скрылась в доме. Она не стала смотреть, как Фома отъезжает: наверное, испугалась, что не вынесет этого, а ей нельзя терять чувства, ушибаться…

Патрикий громко выругался на родном языке. Взбираясь на лошадь с помощью конюха, он думал, пытался вспомнить, – когда жена в последний раз говорила с ним на языке своей родины. Почему-то вспомнить это стало очень важно. А когда на языке московитов говорил он сам – не разучился ли, сможет ли их понять?

Нотарас так и не вспомнил этого и, выругавшись еще раз, пришпорил лошадь. Если бы он оглянулся – увидел бы, что жена высунулась в окно и провожает его жадным взглядом; но патрикий не оглянулся.

Феодора долго плакала после отъезда мужа, так что осунулась еще больше. Она подошла поговорить с Магдалиной, потом прошлась по дому – проверить работу слуг; но все здесь с отъездом хозяина стали ей чужими, и сама хозяйка ощутила себя чужой, лишней. И еще хуже – причиной великих бедствий, карой господней, ниспосланной жестокой, развратной и неповоротливой Византийской империи.

Быть может, Господь и в самом деле избрал ее Своим орудием, – но люди всегда ненавидели таких, как она: и прежде всего женщин.

– Я должна быть сильной… как Евдокия Хрисанфовна, как… она, – прошептала Феодора. – Нас три – священное число. Блудница, святая и мать; и матери – все мы.

Почему-то это вдруг показалось ей ужасно забавным, и Феодора громко засмеялась.

Потом она поднялась в библиотеку и продолжила обдумывать то, что прервала неделю назад: что показалось невозможным дописывать при муже.

Как будто только с отъездом любимого мужа ее мысль обрела настоящую свободу, настоящий полет.

Очень скоро Феодора стала ждать писем мужа, но несколько дней ничего не получала: да это, наверное, было и глупо. Он только-только вырвался из силков – из женских и детских рук. Мужчине хочется летать на воле куда больше, чем женщине.

И, конечно, ничего не могло произойти с ним за такой короткий срок…

В один из таких дней, когда время повернуло на ночь, хозяйка сидела под крытой колоннадой и грустно улыбалась розово-золотистому небу с темными облаками: тревожный час перед тем, как все поглотит мрак. Феодора переделала дела, уложила спать Варда и чувствовала себя утомленной богиней, хранящей покой семьи, оставшейся без главы. Жена всегда – под мужем или над ним: никогда не наравне. Женщина – вне человечества, и это особенно хорошо понимали греки…

И вдруг со стороны дороги послышался стук копыт и колес; Феодора вскочила, широко раскрыв глаза. Она хотела убежать в дом – но осталась на месте, схватившись за колонну; ужас и восторг ожидания охватил ее сразу. Нет, ей не убежать – и она встретит судьбу отважно!

Феодора бросила взгляд на окно детской, за которым горел только ночник, но не тронулась с места. А гости приближались. И прежде, чем Феодора увидела их, она их узнала.

– Божественная Елена! – воскликнула Феофано, соскакивая с колесницы: одетая в золотистую тунику и алый плащ с серебряной оторочкой, с жемчужной диадемой в волосах, она показалась Феодоре самым прекрасным, ослепительным созданием на свете, разогнавшим мрак.

Гречанка вдруг схватила ее и подняла в воздух; закружила и поставила опять на землю. Хозяйка дома даже не успела вскрикнуть. Крепость чужих женских рук, крепкий аромат, драгоценности – все это ошеломило московитку.

– Ты даже с ребенком в животе весишь меньше моих доспехов! – воскликнула патрикия.

Рядом с Феофано, улыбаясь, стоял Марк, спрыгнувший с коня: он был во всем под стать повелительнице. А на двух других конях сидели воины Феофано. Бедная Феодора не успевала осознать все это.

Потом она сдвинула брови и заговорила смело, как намеревалась:

– Зачем вы приехали? И почему в такой час?

– Зайдем сначала в дом, – Феофано, смеясь своей выходке, обняла ее за плечи. – Уже совсем сильно подувает, а ты не такая горячая, как я!

– А твои люди? – спросила Феодора.

Она вдруг поняла, что Метаксия приехала на ночь: и ей стало нехорошо.

– Вышли к ним управителя, – ответила гостья. – Мой Марк, конечно, пойдет со мной: но он нам не помешает.

“Не помешает?”

Мысль, осенившая хозяйку, была так ужасна, что она чуть не споткнулась. Феофано поддержала ее под руку. Они вошли в дом в сопровождении Марка, и там Феодора, стараясь говорить твердо, отправила навстречу охране Феофано седовласого Николая, почтенного управителя Нотарасов.

– У тебя ко мне дело? – спросила она императрицу, когда они остались одни и сбросили тяжелые плащи.

Феофано покачала головой.

– Нет… но мне очень нравится, как ты держишься, госпожа Феодора.

Гостья наблюдала за ней неотрывно – и с таким наслаждением, с каким смотрят только на творение своих рук: как смотрел на нее Олимп.

– Вард спит? – спросила Феофано.

Феодора кивнула: сердце у нее билось как перед брачной ночью, и даже еще сильнее; а румянец, наверное, был заметен даже в тусклом свете керамической масляной лампы, оставленной на обеденном столе.

– Я приехала к моей подруге – когда-то ты спрашивала меня, есть ли у меня подруги, – медленно сказала императрица, облизнув красные губы. – И отвечу сейчас, что кроме тебя, у меня нет в империи больше ни одной близкой женщины – и у тебя тоже, не правда ли?

Феодора кивнула. Ни одной из придворных женщин она не могла верить, ни с одною не смогла сойтись: своей для нее стала только ужасная Феофано.

– Пойдем наверх, – предложила гостья. – Пойдем в вашу спальню, чтобы слышать, что происходит с ребенком. Пусть нам принесут вина и еды – я голодна!

Жадность Феофано до жизни вдруг заразила и Феодору. Она кивнула со счастливой улыбкой – еще не понимая, чем так счастлива.

– Николай! Прикажи подать нам вина, яблок, фиников… и прочего, что сам знаешь, – приказала хозяйка управителю. Тот низко поклонился.

– Будет исполнено, мои госпожи.

Феофано взяла ее под руку и оглянулась на охранителя Марка; тот кивнул и остался стоять у подножия лестницы, отвернувшись от женщин. Они пошли вверх по лестнице; пройдя темный коридор, вступили в спальню. Там все было прилично, но Феодора отчего-то опять покраснела.

Они сели друг напротив друга в полумраке. Феодора сложила руки на животе и откинулась на спинку кресла.

Феофано улыбалась ей.

– Как твой ребенок? Не беспокоит? – спросила гречанка.

– Нет, – ответила Феодора. – В эти месяцы – ничуть… а с тобой мне совсем хорошо.

Тут к ней вернулась тревога, которая сразу же разрослась. Императрица Феофано у нее в спальне! Женщина, за которой охотится, наверное, половина империи, которая едва ли укроется даже в монастыре на Проте – скалистом острове, где многие века погибали в заточении царевны и царицы!..

Феофано негромко рассмеялась.

– Можешь не верить мне, дорогая, но я и в самом деле приехала к тебе от тоски. Истинно умных, воспитанных женщин мало – как и истинно умных, воспитанных людей вообще… Хотя женщины чаще мужчин умны сердцем, но для долгих бесед этого недостаточно. С другими женщинами мне скучно. И верить им нельзя.

– Задушевные друзья всегда редки, – тихо ответила московитка. Феофано кивнула.

– Расскажи мне о муже, – вдруг велела императрица. – Какой мой брат с тобой на самом деле.

Она улыбнулась испугу хозяйки.

– Политически я все равно осведомлена лучше тебя – так что рассказывай о Фоме как женщина женщине.

Спустя некоторое время – когда Феодора увлеченно рассказывала, а Феофано слушала – постучался Николай, самолично принесший им угощение. Он тут же откланялся, избегая смотреть на гостью.

Феофано с наслаждением впилась зубами в грушу, запила ее вином. Феодора вначале брала понемногу, но потом разохотилась, как василисса. Ей вдруг начало казаться, что эта женщина ближе ей, чем сестра: что это ее отражение…

Когда они наелись, Феофано вдруг велела:

– Покажи мне свои сочинения! Ты, конечно, продолжаешь записывать свои новые мысли, и они приходят к тебе!

Феодора засмеялась, восторженно кивая.

– Пойдем!

Они вышли из спальни, держась за руки; и тут Феодора дернулась в сторону. Феофано немедленно поняла ее намерения – они вдвоем заглянули в детскую, где Вард спал все так же сладко под присмотром Магдалины.

Женщины пошли в библиотеку, где, засветив свечи, с наслаждением читали и потом долго жарко обсуждали новые сочинения хозяйки. Феофано взбодрила и уколола Феодору указанием на философов, которых Феодора не знала, но которые высказывали родственные ей мысли: но под конец от души похвалила московитку и похлопала ей.

– Ты питаешься нашим воздухом, насыщенным ученостью, – сказала она. – Я тобой горжусь – ты из тех редких женщин, что не позволяют задремать своему высокому уму и художественному дару, которого мужчины за нами не признают…

– Ваши теперь признают, – смеясь и розовея, возразила Феодора.

– Потому, что мы достигли вершины развития. Дальше путь только вниз, – с неожиданной печалью прошептала василисса.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Феофано сказала – голос ее стал низким, и взгляд изменился:

– Ты знаешь, как ты сейчас красива?

Феодора могла бы отступить, но осталась стоять на месте – и закрыла глаза. Сильные руки легли ей на плечи, а потом горячие губы гостьи прильнули к ее губам. Поцелуй был таким же крепким и властным, как те, что она получала от мужа. Феодора с неожиданной для себя пылкостью ответила на этот поцелуй, охваченная жаждой покорить ужасную женщину; и та вдруг отстранилась и рассмеялась.

– Ты чудо, моя прекрасная Галатея!

Императрица обняла ее и стала целовать: щеки, шею, плечи. Она вдыхала ее запах, гладила ее руки. Потом коснулась ее груди и сжала.

Феодора вырвалась и отступила, тяжело дыша.

– Нельзя… Нельзя, – сказала она.

К ее удивлению, императрица не рассердилась. Феофано ласково кивнула.

– Вот этим мы лучше мужчин – мы можем остановиться, – сказала она.

Они сели рядом на подушки, и Феофано приобняла подругу.

– Если придет такой час, что ты захочешь… я возьму тебя, – сказала она. – Но ты сейчас поняла себя еще лучше, не так ли?

Феофано рассмеялась.

– Женщина, которая творит и властвует, ощущает жажду любви сродни мужской! Я давно заметила это за собой.

Феодора смотрела на нее с такой детской растерянностью, что Феофано усмехнулась.

– Что ты?

– Я не знаю, что теперь делать, – сказала московитка.

Феофано пожала плечами.

– Ну не каяться же.

Феодора мотнула головой.

– Каяться я не буду, – серьезно сказала она. – Но и повторять тоже.

– Посмотрим, – заметила императрица. – Разве тебе не нужна женщина, которая поймет тебя… всецело?

Феодора опустила глаза: она снова ощутила жаркое счастье, противное христианскому закону, но ничего не ответила.

Они помолчали. Потом Феофано сказала:

– Прикажи подать нам умыться, а потом пора спать. Тебе нельзя утомляться.

Они провели ночь в спальне Нотарасов – Феофано спала на турецком диване, и, казалось, отдохнула как дома. Хотя Феодора не знала, как ей отдыхалось дома. Как не знала и где спал Марк.

Посреди ночи Феодора встала проверить сына – и тогда гостья открыла глаза и понимающе посмотрела на нее; и уснула снова только тогда, когда уснула хозяйка.

Утром они поднялись одновременно – Феофано, должно быть, привыкла вставать рано. После того, как Феодора позаботилась о Варде, хозяйка и гостья опять уединились в библиотеке. Завтрак им принесли туда.

– Так нельзя… Это грешно, плохо, – серьезно сказала Феодора. Она по-прежнему не знала, как теперь быть.

– Сейчас у нас все нельзя – и все плохо, – с едва заметной насмешкой ответила императрица. – И так уже давно. Величайшая христианская держава должна была стать именно такой, потому что христианство всегда прокладывало себе путь способами, противными этому учению! Иначе и быть не могло!

– Но не у нас, – прошептала Феодора.

– У вас я не жила, – ответила Феофано, нахмурившись, – может быть! Хотя человеческая природа везде одинакова.

Она улыбнулась.

– Но лучшего учения для себя мы не знаем – оно вошло в нашу плоть и кровь, и мы должны сохранить его. Это значит сохранить себя.

Феодора кивнула. Потом сложила руки на груди и прибавила, отвернувшись:

– Но я не верю, что ты приехала ко мне только… за этим. Ты хочешь что-то мне сказать – или велеть.

– Если ты намерена слушаться свою императрицу, – улыбаясь, сказала Феофано: но глаза блестели не по-вчерашнему, стальным блеском. – Да, я приехала к тебе как к верному человеку. Верных людей у меня мало, а они очень нужны… Я на тебя полагаюсь даже больше, чем на брата, потому что ты русская женщина…

Феодора кивнула.

– Говори.

Феофано склонилась к ней и взяла за руку.

– Я написала брату в последнем письме о нападении Флатанелоса. У Флатанелоса есть родственник – комес Леонард Флатанелос, который сейчас в Константинополе: муж большой храбрости и прямоты, близкий к вам по духу. Я чувствую, что Никифор охотится за ним: может быть, сводит счеты, хочет ввести нас в заблуждение насчет своих сил – или лишить нас лучшего военачальника на море. Во время последней атаки Леонард мог бы убить Флатанелоса, но не сделал этого: он не смог поднять руку на родича.

– И что нужно от меня? – тихо спросила Феодора.

– Скоро ты опять будешь в Городе, – ответила Феофано. – Я знаю: император потребует к себе всю вашу семью, потому что не доверяет Фоме. И тогда поговори с вашими, с тавроскифами. Уговорите Леонарда заманить Флатанелоса в ловушку – он один сумеет это, потому что знает наши воды и берега не хуже Никифора! Я знаю, что вы убиваете своих, ставших предателями. У нас так давно уже не делается, поэтому мои слова Леонарда не убедят, как и слова Нотараса… Перескажите Леонарду то, что я только что сказала тебе… И у меня есть бумаги для нашего комеса – которые я получила от Флатанелоса, предательские бумаги! Я передам их тебе, чтобы ты вручила ему, – если ты поклянешься молчать!

– Поклянусь жизнью… своей и мужа, но этого не нужно, – ответила Феодора в глубоком волнении. – Я сделаю то, о чем ты просишь, если необходимо!

– Совершенно необходимо, – сурово сказала Феофано.

И Феодора вспомнила, что у этой женщины соглядатаи по всем свободным городам империи. Если она откажется сейчас…

– Хорошо – давай мне то, что ты привезла, – сурово сказала Феодора, протягивая руку. – Я знаю, что ты привезла нужное с собой!

Феофано улыбнулась и пожала протянутую руку.

– Мой верный друг. Я не забуду тебя – и защищу, – сказала она.

========== Глава 43 ==========

Феофано осталась у Нотарасов до вечера, и за это время успела немало просветить хозяйку насчет положения страны. Феодора больше слушала – со страхом и восторгом, восторгаясь красноречием и познаниями гостьи, но ужасаясь смыслу ее слов; иногда она и сама вставляла замечания, которые оказывались для Феофано неожиданными. Феодора упомянула о золотом льве, которого некогда носил на плече Фома Нотарас – и давно уже снял.

Она думала, что Феофано, с ее проницательностью, догадалась о роли брата в своей судьбе: но та застыла на месте, услышав такое. Большие серые глаза горели изумлением и страстью: казалось, Феофано готова была задушить брата в объятиях от радости… или удавить от ярости?

– Ах, вот оно что, – пробормотала патрикия наконец. – Вот оно как!

Феодора хотела спросить – неужели та не радовалась смерти мужа: но вовремя поняла, что таких вопросов не задают.

Феофано резко рассмеялась.

– Вот это новости!

– Ты не знала?.. – заикнулась хозяйка.

Феофано быстро повернулась к ней, так что черные волнистые волосы рассыпались по полуобнаженной груди:

– Что Фома отправил Льва на смерть? Знала, конечно! – сказала она. – Но это обычное дело, на смерть сейчас посылают тысячи. А вот золотой знак, лев на задних лапах, о котором ты упомянула, означает, что мой брат связался с неожиданными для меня людьми – он ловчее, чем я думала, как и Никифор! Фома замешался… а вернее сказать, влип в один из могущественных европейских священных орденов: орденов духовных, но только на словах… На самом деле, как и их верховная госпожа – католическая церковь, эти святые братства жаждут обогащения и могущества: за счет развала Византии, разумеется!

Феофано почти с жалостью улыбнулась испуганной московитке.

– Неужели у вас такого нет?

– Ничего подобного, – сказала Феодора.

Феофано кивнула.

– Ну конечно: ведь вы православные – и хотя ваше православие тоже с червоточиной, как и наша церковь, оно куда здоровее и благочестивее, чем европейские! Я даже не стану перечислять тебе поводы, по которым ныне воюют германцы, австрияки, англичане, франки: ты подумаешь, что они все рехнулись!

– У них просто места мало, вот и лезут друг на друга, – Феодора засмеялась так, что слезы на глазах выступили; Феофано обняла ее и расцеловала, смеясь вместе с ней.

– Пожалуй! И заражаются безумством друг от друга – как и жаждою наживы!

Потом Феофано серьезно сказала:

– Сейчас, как и мы, корчится в агонии великий европейский союз – Священная Римская империя, в которую входит несколько немецких государств… и брат, должно быть, спутался с ее наследниками. Видишь, дорогая, сколько варварских народов рвется присвоить себе славу Рима! Но истинные наследники Рима – только мы!

– Я теперь вижу это – ведь я знаю историю, – сказала Феодора. – А еще Риму наследуем мы, потому что именно мы унаследовали вашу веру и ваш дух. У нас общие имена, обычаи, одежды, даже письмо…

Феофано в ответ ласково и непонятно засмеялась, глядя на подругу, – но ничего не сказала.